Синтетика глава из детектива
Si autem de veritate scandalum sumitur,
utilius permittitur nasci scandalum
quam veritas relinquatur.
Даже если истина мoжeт вызвать скандал,
лучшe допустить скандал,
чeм oтрицать истину.
Григoрий Вeликий, Гомилии на книгу Иезекииля 1, 7, 5.
«Остановите зло, пока оно не возникло. Успокойте душевное расстройство, пока оно не проявилось».
Лао-Цзы, китайский философ VI в. до н.э.,
«Книга пути и добродетели»
Ещё не глава, а так, наживка…
Как Толик вышел в нолик
А в пятницу — как накатило, как скрутило!
Давно уже так херово не было.
Р-р-р-р-р-р-р-р!!!!!!
О-о-о-о-охххх….
И ни одна собака не придёт, не скажет: на, Толик, брателло, кореш, друг-товарищ, вкати пару децликов, закинься колёсиком, ну хоть марочку на! Полижи, чтоб не сдох. Чтоб хоть чуток раскумарило, не до конца чтоб вышел, чтоб не в ноль!..
Нет.
Видать, в этот раз всё-таки придётся подохнуть.
Лом. Лом, лом.
Ломотуха…
В состоянии абстинентного синдрома у него всегда жутко обострялся слух, доставляя невыносимые мучения.
Где-то очень близко, у самого виска, с грохотом лилась вода. Толик мельком (уже не в первый раз за этот день) припомнил, что утром, когда ещё вроде ничего себя чувствовал, хотел принять ванну, согреться. Отошёл на минутку, что-то взять (что — он тоже не помнил, может, чистое полотенце? Хотя откуда у него чистое полотенце… ха-ха…) упал на постель и не смог подняться.
Толик тут же забыл о воде, потому что внизу, на детской площадке, в колодце двора, вдруг особенно омерзительно завизжали дети!
А за стенкой, в которую Толик упирался лбом, у соседей, ещё омерзительней вопил телевизор. Квохтала старуха-соседка, а издалека, видно, из сортира, ей сердито отвечал её старикан. Какой-то козёл оглушительно звенел ключами в подъездном коридоре, прямо перед дверью Толика. Ещё какая-то тварь гремела почтовым ящиком…
Вот вонючие уррроды! Не могут тихо достать свою вонючую газету!
Все уроды…
Мир полон уродов!
Толик застонал и перекувырнулся на спину, но тут же с воем вернулся в прежнее положение: звуки терзали мозг, а стена была прохладная, приятная. На долю секунды Толику стало хорошо. Потом вновь накатило — уже холодом. От цементной кладки веяло Арктикой, как будто сразу за тоненькой перегородкой из крошащегося бетона, начинались сверкающие снежные просторы, покрытые острыми торосами, вечные льды, шестидесятиградусный мороз…
Колотун! Ломовой колотун!
Колотун — чудище это было Толику знакомо, знакомо до ужаса. Оно не раз приходило к нему в абстинентных кошмарах, хватало, выворачивало наизнанку, грызло нутро...
Мамочка, я не хочу умирать. Мамочка, мне холодно. Мамочка, спаси! Укрой меня периной, мамочка, подсунь под бочок грелочку, погладь своими горячими ладонями, поцелуй своими пышущими жаром губами…
Я хочу снова стать маленьким мальчиком, мамочка, твоим милым любимым сыночком!
Ты слышишь меня, мамочка?
Не слышит. Умерла два года назад от пневмонии. Почти месяц металась в горячке. Толик сейчас ей так завидовал! Уж лучше умирать в горячке, чем задубеть от ломовой стужи. Толик за время её болезни ни разу не подошёл к её дивану, да и в больнице у мамы ни разу не был. На похороны тоже не ходил. Он вообще до сих пор не знает: как там её хоронили и хоронили ли вообще. Может, без затей выкинули на свалку да и забыли…
Радовался тогда, дурак: всё, убралась. Она ведь доставала его, овца старая, теперь никто не будет мешать жить, как хочется! Девок таскай, друзей води, колись, пей, дрыхни сутками — никто слова не скажет.
— Ма-амочка-а... — поскулил Толик, но никто ему не ответил.
Даже родная мама со своей небесной высоты не захотела сказать ласковое слово своему непутёвому сыну.
Посмотрела-посмотрела… и отвернулась.
Тепла, тепла, тепла! Тишины, тишины. Толик не знал даже, чего ему сейчас больше нужно: тепла или тишины, что скорее успокоит, принесёт облегчение.
Снова отпустило.
На Толика нахлынула жаркая волна ничем не оправданного, беспричинного счастья: а жизнь-то налаживается! Ох, кайф, ох, классно…
И тут же на, получи — мрак, боль, страх! Внутри будто кто-то как дёрнул, взяв за концы, все кишки, нервы, сосуды! И сразу же — давай всю эту нутрятину закручивать-перекручивать, наматывать на руку да рвать, рвать, рвать!!!
А-а-а-а, не могу больше!
Дайте же мне, родимые, пулемёт, дайте!
Или я так, голыми… Руки Толика вдруг стали вытягиваться, вытягиваться… и хоп! — пролезли через стену. Сначала руки задушили старуху, которая сидела в кресле перед брехучим мельтешащим «ящиком». Задушили с наслаждением, с на-слаж-де-ни-ем!!! Прямо вот голыми, голыми… руками, сдавили, блин, ей шею… вот так вот, вот так, о-о-о-о-ох, кайф какой! Она только горлом — хр-хр, руками хлоп-хлоп, ногами дрыг-дрыг — и затихла.
Тихо, бабка, тихо…
Тишина.
Всё будет хорошо. Уже хорошо. И тебе хорошо, и мне…
Всёрно чахлая бабка была, никудышная. Не жиличка на этом свете.
Не-е-е, не жиличка.
Толиковы руки поползли на кухню, схватили гранёный кувшин да как шарахнут им по голове старика, который перепуганно высунулся из туалета. Даже штаны не надел, козёл вонючий! Старикан упал. Кровища как хлынула на грязный линолеум!
— Ха-ха-ха! — захохотали толиковы руки. И как только это у них получалось-то, безо рта?! А это ещё кто бубнит и бубнит, бубнит и бубнит мерзким, влезающим в самую душу, в каждую извилину больного мозга голосом?! Телевизор, падла! Шарах — и гадская говорилка упала! Бах — и взорвалась! Заткнулась наконец, гадина. Ой, хорошо, хорош-шо…
Тихо.
Руки удовлетворённо пошарили по воздуху, помахали недвижно лежащим на полу растерзанным куклам на прощание («сделай дяде, ручкой!» — донёсся до Толика из детства весёлый мамин голос) и вернулись к хозяину. А хозяин, Толик Шамарин, всё это время лишь удивлённо глядел на (ха-ха!) дело рук своих: сам он не мог пошевелить даже крошечным мускулом своего тела. Оно его не слушалось и жило своей жизнью.
Пока ещё жило…
К примеру, ноги. Вона они, валяются… Где-то там, далеко впереди.
Толиковы ноги.
Толку от них.
Толик посмотрел… не, не посмотрел, смотреть — это значило: поднять веки, взмахнуть ресницами, напрячь мелкие мускулы вокруг глаз, пошевелить глазными яблоками, может быть даже приподнять голову, а он этого никак не мог сделать. Ну никак!
Нет, нет, ни за что!
Он просто мысленно представил себе свои ноги. Увидел.
Ноги выглядели паршиво.
Страшные какие…
А всё Валька Чума.
Это она приохотила Толика колоться в ноги:
«Гля, какой у меня на ножках глянец, ага, натурально глянец, ни одна венка не выпирает. Толик, красивые у меня ноги, скажи, ну скажи, Толичек?! Гладенькие, чисто бутылочки, ножки мои прекрасные! Все венки внутрь попрятались. И у тебя так же будет, ага, на-ка, накати…»
Сука.
Только и того, что ноги красивые… Да уж, вот у кого класнючие ноги были! Были? Нет, ну, не в том смысле, что Вальке их кто-то оторвал (а надо бы, надо было бы оторвать ноги гадине!) и сейчас она безногая, на костылях, милостыню в переходе просит. На тележке.
Не-е, никакой тележки.
Валькины ноги при ней остались. Просто Толик давно уже Вальку не видел. Вместе с её ногами.
Сколько она уже не приходила? Неделю? Месяц? Год?
Да и фиг с ней.
А ведь тогда казалось — любовь…
Вены на толиковых ногах не просто ушли в тело, а ссыпались внутрь. Битое стекло, а не вены. Не ширанёшься, не накатишь как следует. И, бывают дни, ходить не хотят, твари! Отказываются.
Другое дело — руки: что хотят, вон, то и вытворяют, вообще без его, Толикова, участия…
Давно это было: Валька и её примочки. И эти её бесконечные «ага», которые она прибавляла почти к каждой фразе. Ага, ага, ага... Хренага! Да, давно. Тогда он ещё мог и с девками… Хотя уже и тогда — безо всякого интереса. Уже и тогда главное было — где достать, чем догнаться?..
Давно? Какое давно!
Х-х-хосподи, полгода всего как.
А кажется, целая жизнь уже прошла после того, как Валька пропала.…
«Ведь мне только двадцать три! Я молодой! Я ничего хорошего в жизни не видел! Я жить хочу, на море ездить, мотоцикл купить, колбасу на костре с дружбанами под пиво жарить! Я смеяться хочу! — вдруг мысленно закричал Толик. — А я подых-хаю-ю!»
Подых-х-хаю-ю…
А вода с грохотом всё хлестала и хлестала — прямо в мозг!
Какая же это гнида
из-за батареи в коридоре
заначку
выгребла
знал бы
собрал бы последние силы
пошёл бы
и убил
Рядом что-то шуркнуло.
Толик чуть-чуть приподнял ресницы. И вдруг увидел: на табуретке возле его кровати сидит совершенно незнакомый пацан.
Противный такой.
Сам росточка небольшого, а рожа старая, потасканная, глаза жёлтые, круглые — чисто сова. Сидит, ногами дрыгает, носом шмыгает.
Шмыдло, шут гороховый…
— Ты х-х-хто? — просипел Толик.
— Я? — удивился гороховый прокуренным голосом. — Конь в пальто. Ты чё, братан, не узнаёшь? Я Ваня Погутькало, въехал? Друг твой.
«Знать не знаю, ведать не ведаю никакого гутькалы», — хотел ответить Шамарин, но только засипел — его опять скрутило.
— Э-э, братан, вижу корёжит тебя не по-детски, — посочувствовал незнакомый пацан и сделал знакомое движение.
— Подых-хаю-ю… Спаси… — наконец выдавил Толик, сразу распознав это самое движение.
— Счас, счас, у меня с собой есть малёк... Поправлю, будешь как новенький… Где наша не пропадала, да, Толик? Наша пропадала везде!
В сгиб локтя впилась сверхтонкая игла и он почувствовал огромную благодарность коротышке за его фантастическую ловкость: в Толикову «главную дорогу» давно уже нельзя было въехать обычной иголкой. Гость давил поршень медленно и осторожно — точь в точь состав в тоннель заходит! Не зря наркоманы называют шприц «поездом». А поезд тащит «состав». С химией, гы-гы…
Толик затаился, ожидая благотворного прихода. Скорее бы уж, сил нет!
Вот сейчас, сейчас… Хлынет по жилам небывалая энергия, распирая тело как на пяльцах, замерцают, заискрятся вокруг краски, искривится привычное пространство, а время остановится или засвистит с бешеной скоростью, почти ощутимо, как сильный ветер, и придёт ощущение праздника, беспричинного чуда-чудного, дива-дивного!!!..
Ну что там друг-приятель, Ваня Погутькало, чего утих?
Толик опять прищурился, глянул на табурет.
Никого там не было. Пусто.
«Приглючилось!» — ужаснулся Шамарин.
Значит, и спасительного укола не было! И кайф не придёт!!! И всё-таки надо подыхать в одиночестве, как собака, мама, мама, кто-нибудь, да позвоните же в «скорую», помогите, люди добрые, сволочи, ненавижу вас всех!!!
Лифт загрохотал, завыл, как свихнувшийся дьявол, и обрушился, лязгая кошмарными металлическими челюстями, с восьмого на первый.
Прямо на голову Толика Шамарина, жильца шестой квартиры на втором этаже!
Так ему показалось.
Барабанные перепонки лопнули, из ушей тонкой струйкой потекла кровь.
Измученное толиково сердце ахнуло от ужаса. В нём тоже что-то лопнуло, какая-то очень важная аорта. Сердце ещё несколько раз рванулось и затихло. Паралич дыхания пресёк подачу кислорода в лёгкие и мозг. Толик задёргался, трепеща пальцами и пытаясь схватить себя слабой рукой за грудину слева.
И умер.
Вода в ванной комнате давно перелилась через край, но горячая струя мощно продолжала буровить наполненную ванную, выпирала, растекалась по грязному полу толиковой квартиры мутными подрагивающими полукружьями...