Мои женщины. Декабрь. 1962. Жена художника.
Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый)
Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.
Иллюстрации из открытой сети Интернет.
Продолжение: Мои женщины. Ноябрь. 1962. Первый среди равных.
После того, как меня признали «первым среди равных», папа сходил на встречу с директором нашей средней школы. Потом они вдвоём ходили в РОНО, потом в горком и райком партии, потом была встреча с директором электростанции и руководителями крупных предприятий города и района.
После этих хождений папа пришёл домой и объявил всем нам, что ему поручено создать новое учебное производство на базе новостроящейся городской средней школы для профессиональной скорейшей подготовки учащихся к работе на промышленных и иных предприятиях.
Так началась новая многотрудная, хлопотная и очень интересная трудовая деятельность моего папы, который уже давно мечтал передать свои знания и опыт не только нам, своим сыновьям, но и всем молодым ребятам и девчонкам, которым предстоит жить и трудиться в коммунистическом государстве и обществе.
Папа с энтузиазмом принялся за дело. Вскоре все директора и руководители школ, техникумов, вузов, предприятий, организаций, учреждений и государственных органов стали его друзьями и недругами одновременно.
Мой папа умел расположить к себе практически любого человека, но при этом он, как цепкий и дальновидный разведчик, мог узнать, у кого и что есть и где что «плохо лежит», чтобы «прибрать это» к своим хозяйским рукам для своего «учебно-производственного комбината».
Вскоре в новом корпусе городской средней школы №2 в полуподвальном этаже разместились настоящие различные станки, верстаки, пилорама, сварочные аппараты, шкафы, стеллажи, полки, коробки, ящики и бочки, коробки и мешки-пакеты, банки и вёдра, разнообразные материалы и сырьё. Из всего этого ученики разных классов стали делать необходимые в хозяйственной и учебной жизни школы инструменты, приспособления, мебель, игрушки и модели.
Теперь в каждой школе нашего города и района были созданы подобные мастерские-производства и всех «от мала до велика» заразил общий трудовой подъём и энтузиазм – всем хотелось своими руками и творчеством что-то сделать, совершить, создать, изобрести.
Модели ракет, подобные моей, делали многие ребята и на нашем школьном футбольном поле теперь соревновались ребята из разных школ на предмет – «чья ракета красивше» и «какая ракета выше взлетит».
Ребята постарше добавляли в головные части своих моделей ракет что-то такое, отчего ракеты высоко в небе взрывались и там рассыпались искры, как от бенгальского огня. Это очень встревожило нашего директора школы. Он строго-настрого запретил всем подобное «изобретательство»…
Ракеты и ракетное оружие в ноябре 1962 года были самыми модными и самыми интересными объектами всеобщего внимания, так как в результате нашей советской внешней активной политики мы заставили США отступиться от Кубы, прекратить вооружённые провокации на её границах, отказаться от вторжения на Кубу. Правда, все вздохнули с облегчением, когда узнали, что наши ракеты вывезли из Кубы в Советский Союз…
Мы все многого не знали, но чувствовали, что «Карибский кризис» был последней каплей перед началом ядерной войны между СССР и Западом во главе с США…
Вот почему все жадно схватывали новости и слухи, которые доносили до нас – простых советских людей – о том, что с космического полигона Капустин Яр осуществлён пуск баллистической ракеты средней дальности «Р-12» с термоядерным зарядом мощностью 300 килотонн. Подрыв этого заряда произведён на высоте 59 км (операция «К-5») над территорией полигона ПВО-ПРО Сары-Шаган (Казахстан). Эти испытания выполнялись в интересах систем обнаружения ядерных взрывов и контроля за их проведением…
В этот же день 1 ноября 1962 года с космодрома Байконур, стартовый комплекс № 1, осуществлён пуск ракеты-носителя «Молния 8К78», которая вывела на траекторию полета к Марсу советскую АМС «Марс-1» («2МВ-4», сер. №2) (00450 / 1962 Бета Ню 3). Это был первый успешный пуск космического аппарата в сторону Марса и первый полёт космического аппарата к Марсу. Аппарат пролетел на расстоянии менее 200 тыс. км от Марса и наши учёные получили сведения о космическом пространстве за пределами земной орбиты.
Всеобщий настрой был такой, что нам даже полёт на другую планету казался близким…
В этот день 1 ноября 1962 года случилось ещё одно событие, о котором мы узнали только спустя много-много лет…
Советские испытатели П.И.Долгов и Е.Н.Андреев совершили прыжки из стратосферы с парашютом. Е.Н.Андреев установил рекорд свободного падения человека, утверждённый ФАИ - он пролетел в свободном падении 24 500 метров (24 с половиной километра).
Одновременно, выполняя испытательный прыжок из стратосферы погиб другой испытатель – Петр Иванович Долгов, полковник, старший инструктор-испытатель парашютной техники Научно-исследовательского института ВВС СССР.
Петр Долгов совершил испытательный прыжок со стратостата «Волга» с высоты 25 600 м. По программе испытаний он в герметичном скафандре с немедленным раскрытием парашюта должен был спускаться с такой высоты около 38 минут.
При выходе из кабины стратостата скафандр разгерметизировался. Парашютная система сработала штатно. Однако П. Долгов погиб ещё в воздухе. 12 декабря 1962 года ему будет присвоено звание Герой Советского Союза посмертно.
Мир тем временем жил своей разнообразной жизнью…
Греция вступила в организацию европейского Общего рынка. Новая конституция Южной Родезии (Зимбабве) вступила в силу.
Президент США Д.Ф.Кеннеди объявил о том, что «СССР демонтировал свои ракеты на Кубе» и «угроза начала Третьей мировой ядерной войны ликвидирована».
Можно было подумать, что мы (Советский Союз) испугались и убрали свои ракеты, а американцы победили, но на самом деле было так – мы сделали своё дело, урезонили агрессоров и спокойно «убрали свой меч в ножны». До поры, до времени…
4 ноября 1962 года к Марсу полетела вторая межпланетная станция «Марс-2», но теперь не совсем удачно. Эта станция на короткое время стала тяжёлым «Спутником-24».
5 ноября 1962 года открылось свободное движение машин по Московской кольцевой дороге, протяжённость которой составила 109 км.
В Болгарии Тодор Живков заявил на VIII съезде Болгарской коммунистической партии, что «ЦК БКП считает реальной задачу начать постепенный переход Болгарии к коммунизму к середине предстоящего двадцатилетия».
Теперь, после «Карибского кризиса», будущее представлялось радужным, весёлым, счастливым, коммунистическим…
В один из субботних дней мы с братом сходили в кинотеатр на дневной сеанс и посмотрели отличный кинофильм «Путь к причалу». Брат смотрел его уже во второй раз и специально взял меня с собой, чтобы я «кое-что понял в жизни»…
В фильме пятнадцатилетний мальчишка Васька попадает на спасательный буксир «Кола». Здесь он познакомился с суровым и неразговорчивым боцманом – Зосимой Росомахой (его играл артист Борис Андреев) и подружился с ним.
Боцман Росомаха и Марат Чепин (артист Валентин Никулин) поспорили на победу в настольной игре в футбол. Тот, кто проиграет, должен сбрить половину уса, а вторую половину уса не трогать до отхода буксира из Мурманска.
Буксир «Кола» должен был отвести старое судно «Полоцк» на «кладбище кораблей», на слом. На этом судне во время войны служил боцман Росомаха и капитан «Колы» Гастев (артист Олег Жаков).
На «Полоцк» высаживается команда: Васька, Чепин, Бруно (артист Бруно Оя) во главе с Росомахой.
Передают штормовое предупреждение и радиограмму о том, что в тридцати милях от «Колы» гибнет лесовоз «Одесса», он потерял ход и его штормом несёт на рифы.
Выход только один: «Кола» должна оставить «Полоцк» и полным ходом идти для спасения лесовоза и людей. При этом неуправляемый «Полоцк» тоже может погибнуть в штормовом море.
Руководствуясь вечным правилом настоящих мужчин: «Сам погибай, а товарища выручай», боцман Росомаха принимает решение и рубит буксирный трос. Буксир «Кола» может полным ходом идти на выручку лесовоза, а «Полоцк» выбрасывает на скалы…
Почти всё судно уходит под воду, на поверхности только нос и рубка судна. Трое членов команды живы, но старый боцман Росомаха во время шторма ударился головой и умирает, хотя помощь была уже близка…
В этом фильме звучит «Песня о друге» Григория Поженяна и Андрея Петрова, которую исполняет Олег Анофриев:
Если радость на всех одна,
На всех и беда одна.
В море встаёт за волной волна,
А за спиной спина.
Здесь, у самой кромки бортов,
Друга прикроет друг.
Друг всегда уступить готов
Место в шлюпке и круг.
Друга не надо просить ни о чём,
С ним не страшна беда.
Друг мой – третье моё плечо –
Будет со мной всегда.
Ну а случись, что он влюблён,
А я на его пути –
Уйду с дороги, таков закон:
Третий должен уйти.
Этот фильм произвёл на меня какое-то особое впечатление. Ещё долго во сне я смотрел и пересматривал этот фильм, отдельные его эпизоды, а днём я пел эту песню, повторяя и повторяя как заклинание: «Друга не надо просить ни о чём, с ним не страшна беда…».
С этого момента я «заболел» морем, волнами, морской качкой, морской жизнью и морским характером. Я захотел стать моряком. Не только потому, что моряки ходят в разные страны и в море, а потому, что они такие… сильные, волевые, дружные, смелые, характерные, весёлые, настоящие мужчины…
Я хотел быть моряком ещё и потому, что до Кубы, где кубинцы продолжали противостоять американской военно-морской блокаде, можно было добраться только морем или самолётом. Мой брат не хотел долго ждать, поэтому он хотел быть лётчиком-истребителем…
Видимо многие хотели попасть на Кубу, чтобы «дать дрозда» этим американским агрессорам, потому что с 16 ноября 1962 года полёты американских самолётов над Кубой прекратились, а группировка военно-морских сил США возле Кубы уменьшилась на 30 кораблей.
Мы все радовались за кубинцев и гордились нашими вооруженными силами, которые выдержали все испытания и провокации, твёрдо и сурово были готовы использовать мощное оружие и не дали разгореться Третьей мировой ядерной войне.
19 ноября 1962 года научный сотрудник ИРЭ РАН Олег Ржига и радиомонтажник, в прошлом радист, Каледин, передали в космос в азбуке Морзе слова «ЛЕНИН, МИР и СССР».
Для передачи этого радиопослания использовалась уникальная восьмизеркальная антенна АДУ-1000 и мощный передатчик первого советского планетного радиолокатора, работавшего на волне 39 см. Адресатом радиопослания была планета Венера.
Через 4 минуты 33 секунды отражённый от поверхности Венеры сигнал был принят этой же антенной, что стало испытанием нового радиолокатора.
В настоящее время этот радиосигнал преодолел расстояние почти в 49 световых лет и, по расчётам Сергея Гурьянова, продолжает свой «полёт» в сторону звезды HD131336, которая находится в созвездии Весы. В этом созвездии есть звезда Глизе 581, у которой имеются землеподобные планеты.
К этой звезде и к этим планетам западными учёными отправлены другие межзвёздные радиопослания – «A Message From Earth» и «Hello From Earth»...
Однако не всё было благополучно в нашей стране…
Начались трудности не только с зарплатой, но и с продуктами питания. Практически в каждом магазине и у каждой торговой палатки возникли большие очереди. Только покупать было почти нечего…
В городе, начиная с осени 1962 года стало трудно жить…
В середине ноября 1962 года состоялся Пленум ЦК КПСС, который, как сказал папа, «критически проанализировал экономическое состояние страны и методы руководства советского лидера Н.С. Хрущёва».
Несмотря на протесты и увещевания мамы, папа по секрету рассказал нам всем за ужином, что «в партии возникла сильная оппозиция Никите Сергеевичу Хрущеву, потому что его экономические реформы вызывают недовольство партийного государственного и хозяйственного аппарата».
Мы давно уже забыли простое, но обильное деревенское застолье дяди Максима и тёти Маруси в деревне Дальнее Русаново. Теперь обычной нашей едой была жареная и варёная картошка, сало из старых запасов, очень вкусные макароны с килькой в томатном соусе, рисовые или картофельные супы с маленькими фрикадельками, разные каши и много-много чая с сухарями, вареньем и мёдом.
Мама очень вкусно готовила разные кушанья и красиво их подавала на стол. Особенно красивым и вкусным у неё был винегрет. Она делала его мастерски…
Ещё лучше у мамы получались всякие блины, блинчики, оладьи-оладушки, вареники с вишней, сырники, творожники, пельмени…
Пельмени, как правило, делали все – всей семьёй. Поэтому пельменные дни были для всех нас самыми весёлыми, дружными, хлопотными и счастливыми.
Только мама, всякий раз, когда накрывала на стол, смущалась и виновато говорила нам: «Что смогла, то всё на столе. Не судите строго. Всё, что могу…».
При этом мама старалась подложить папе, моему брату и мне всего побольше, лучшие куски-кусочки. Мы дружно протестовали, пытались ей мешать, но она проявляла настойчивость и оправдывалась тем, что «уже сыта, набравшись запахов во время приготовления еды».
Я удивлялся этой маминой способности быть сытой только от запахов еды…
От запахов маминой готовки у меня, например, только ещё сильнее разыгрывался аппетит, хотелось есть.
Мне почему-то всё время хотелось есть…
Нас с братом спасали сухари, которые мама насушила на батареях центрального отопления заранее и хранила на шифоньере в тугих белых мешочках.
Сухари были из чёрного и белого хлеба, вперемешку. Мама высыпала из мешочков маленькие сухарики в большую широкую вазу на нашем круглом столе в большой комнате.
Мы все изредка, время от времени, брали по сухарику и то грызли их с жадностью, то прикусывали ими, когда пили чай, то просто смаковали, гоняя языком во рту кусочки ароматного чёрствого хлеба.
Мама что-то делала с хлебом такое, из-за чего сухарики получались не «серыми» на вкус, а «цветными». Одни сухари пахли подсолнечным маслом, другие – копчёной колбасой, третьи – мёдом, четвёртые – чесноком и перцем, другие – ещё чем-то вкусным и пахучим.
Я брал с собой в школу мамины сухари и угощал ими своего друга Славку, ребят и даже девчонок. Девчонки настойчиво просили меня «узнать рецепт-секрет сушки таких замечательных сухариков…
Только Валя Антипова никогда не брала у меня мамины сухарики. У неё были свои «угощения»: мягкие баранки, круглые пряники, пирожные, конфеты и шоколадки.
Никто не знал, откуда у неё были такие дорогие и дефицитные «гостинцы». Поэтому ребята и девчонки, как правило, «угощались» этим угощением очень осторожно, маленькими кусочками, сдержанно и неохотно.
Валя только фыркала на вежливые отказы ребят, гордо взмахивала головой, косичками, бабочками-бантами и презрительно говорила: «Тогда грызите свои сухари»…
Я не стал рассказывать об этом маме, папе и брату. Я видел, как переживала мама, как мрачнел папа, когда на нашем обеденном столе были редкие тарелки с варёной или жареной картошкой, опостылевшими макаронами и сырым непропечённым невкусным чёрным хлебом.
Однако мы не унывали, не роптали и не жаловались. Нам было некогда. Мы были заняты делами…
Дело в том, что однажды мы с папой встретили в городе городского художника, к которому меня как-то неудачно родители пытались отдать в ученики.
В этот раз сам художник обратился к нам с предложением заниматься в его «частной изостудии», у него дома.
- Ваш сын замечательно рисует, зарывать его талант «в никуда» - это просто родительское преступление, - горячо убеждал моего папу этот модно одетый бородатый художник. – Я даже готов персонально для вашего мальчика установить меньшую плату за уроки, чем для остальных моих учеников.
По дороге домой папа спросил меня готов ли я «ходить на уроки к этому знаменитому городскому художнику». Мне было любопытно, интересно, поэтому я ответил по-пионерски: «Всегда готов!», но меня сильно беспокоило, что придётся ходить по району «верховских» ребят…
Папа недолго уговаривал маму отдать меня «в ученики» к городскому художнику. Он сказал, что будет сам отводить меня «туда» и забирать меня «оттудова», а также «контролировать процесс обучения».
Мама строго-настрого приказала мне «быть настоящим пионером», «не поддаваться ни на какие соблазны» и «не рисовать всякие там обнажённые натуры».
Я клятвенно обещал маме и даже цыкнул ногтем по переднему зубу и чиркнул большим пальцем себе по горлу, показывая «страшной пацанской клятвой», что не обману маму. Мама не поняла этой клятвы и ещё больше расстроилась…
Однако в назначенный день и час мы с папой пришли к дому знаменитого городского художника и увидели там небольшую группу пап и мам, бабушек и дедушек, среди которых сновали-баловались дети. Таких учеников, как я, оказалось пятеро.
Мы все шумной гурьбой поднялись по внутридомовой лестнице на второй этаж, где на всём этаже размещалась большая многокомнатная квартира художника и его мастерская – изостудия.
Все стены мастерской-изостудии были увешаны картинами, кино-плакатами, рисунками, эскизами, вывесками и старыми табличками с названиями улиц. В комнате был один большой станок-мольберт самого художника и пять мольбертов поменьше.
Перед каждым мольбертом стояли разные стулья, а перед большим станком-мольбертом небольшой столик с гнутыми ножками, на котором стояла гипсовая белая голова Аполлона.
Ещё в комнате возле большого трёхстворчатого окна стоял чудной маленький диванчик с гнутыми ножками и кривой спинкой. Там, где спинка соединялась с высокой боковиной диванчика, лежали красивые расшитые дивными узорами небольшие подушечки, которые манили к себе какой-то сказочной негой…
Я вошёл в эту мастерскую-изостудию робко, несмело, а остальные дети, видимо, были тут уже не раз, поэтому они торопливо и деловито стали рассаживаться за свои мольберты, доставать из своих папок листы рисовальной бумаги, карандаши, коробки с красками и кисточки.
У меня с собой ничего не было, поэтому художник приобнял меня за плечи, коротко познакомил со всеми детьми и сказал мне, чтобы я занял свободное место и просто наблюдал за тем, что происходит в изостудии.
Так я и сделал…
Мне досталось место-мольберт позади всех детей, возле вешалки с нашей одеждой и входной дверью, из которой немилосердно дуло холодным воздухом.
Я вспомнил мамины советы-требования и тихонько постарался передвинуть мольберт и стул так, чтобы спрятаться от холодного сквозняка за ворохом одежды прицепленной на крючки общей вешалки.
На меня никто не обращал внимания, потому что за «лесом» из мольбертов и стульев меня не было видно. Я же видел только затылки и рисунки всех участников этой изостудии.
Урок проходил так: художник сам рисовал и изображал то, что выставил на столик с гнутыми ножками, при этом объяснял и пояснял, как и что он делает. Изредка он вставал и обходил мольберты, делал замечания и давал советы учащимся.
Ко мне он не подходил, а только ободряюще подмигивал, дружески кивал и по-доброму посматривал в мою сторону.
Мне такое учение очень понравилось, и когда через полтора часа за мной пришёл папа, я увлечённо рассказывал ему в подробностях об изостудии, о мольбертах, о рисунках, о детях и о художнике.
Папа остался доволен и сказал, что в следующий раз я пойду на урок в изостудию «вооружённый рисовальной бумагой, карандашами, красками и кисточками».
Папа сдержал своё слово и на следующем уроке я уже вместе со всеми рисовал новыми цветными карандашами красивую вазу с букетом искусственных цветов.
Мне трудно было соревноваться с другими более опытными учениками и ученицами, но вскоре я уже мог, не краснея, слушать сдержанные похвалы художника и завистливый шёпот его учеников. Я рисовал с каждым разом всё лучше и лучше…
Начинался декабрь 1962 года, наступила зима. Мне всё труднее приходилось одному, без папы, бегать на уроки в изостудию. Однако я упорно приходил раньше всех и уходил позже всех, тщательно убирая за собой своё «рабочее место-мольберт», как требовал того строгий, но добрый художник.
Я уже совсем освоился в квартире художника, но дальше зала-изостудии, туалета, прихожей, умывальной и ванной комнаты я и никто из нас учеников не ходил. Правда мы всё время чувствовали, что кроме нас и художника в квартире есть ещё кто-то, кто скрывался или прятался в других комнатах.
Мы слышали, как по коридору квартиры кто-то ходил на кухню, как спускали воду в унитаз, как шумел чайник на плите, как хлопали двери. Ребята и девчонки шептались, что это может быть или мать, или жена художника. Все сходились в одном – без сомнения это была женщина…
Вопреки обещаниям, данным папе, на одном из очередных занятий художник выставил на столик с гнутыми ножками небольшую гипсовую фигуру обнажённой женщины-богини без рук. Он просто предложил её нарисовать «кто как видит, и кто как сможет»…
Ребята с волнением и увлечением молча принялись за работу. Девчонки сначала немного смущались, стеснялись, артачились, но потом «вникли» в общее настроение и принялись азартно со смешками и шёпотками рисовать «обнажённую натуру».
Вероятно, я был самый младший в изостудии, поэтому на меня чаще всего оглядывались и поглядывали ребята и девчонки, многозначительно улыбались-усмехались, качали головой и делали мне «страшные глаза»…
Художник тоже азартно рисовал «обнажённую натуру», размашисто водил карандашом по рисунку, что-то штриховал, что-то стирал, даже что-то карябал на своём плотном и белом с синевой ватмане.
Статуэтка женщины-богини была далеко от меня, мне было плохо видно её всю за спинами, головами и мольбертами ребят. Поэтому я иногда вставал, подходил ближе к столику, внимательно вглядывался в линии и формы статуэтки, чтобы лучше их увидеть, запомнить и потом нарисовать на своём рисунке.
Из-за этого мой рисунок получился не плотным, заштрихованным, а воздушным, состоящим из линий-намёков, наиболее плотных теневых мест и наиболее характерных деталей: черт лица, изгибов локонов причёски, округлостей грудок, выпуклого животика, затенённого «сокровенного тайного места», объёмных ножек.
Я не стал рисовать торцы отломанных гипсовых рук статуэтки, а продолжил линии её рук в пространство уходящими прозрачными линиями-штрихами.
В результате у меня получился не рисунок-фотография, а рисунок-впечатление…
Я первым закончил свой рисунок, не захотел больше ничего в него добавлять и немного устал. Поэтому тихонько и незаметно придвинул свой стул ближе к вешалке с одеждой, приткнулся к мягким девчоночьим шубкам головой и … уснул.
Проснулся я от тревожного ощущения, что вокруг меня собрались волки и шепчутся, щёлкают зубами, зыркают на меня своими глазищами, чтобы напасть и растерзать…
Я открыл глаза и увидел, что вокруг меня и моего мольберта столпились все ребята и девчонки и вполголоса обсуждают мою писанину…
Кто-то хвалил, кто-то ругал, кто-то комментировал, а кто-то теребил меня и спрашивал, как я это смог нарисовать.
Художник громко похвалил меня и мой рисунок, сказал, что именно этого он «хотел и ожидал». Потом он «откнопил» мой рисунок от мольберта, сказал, что хочет его кое-кому показать и предложил нам оставить все наши рисунки в изостудии, убрать рабочие места и идти по домам.
С криками, гоготом, толкотнёй, вознёй и потасовками мы стали собираться, одеваться и выметаться на улицу.
Когда я уходил из зала изостудии, мне показалось, что дверь в соседнюю комнату слегка приоткрылась. Из щели на меня кто-то взглянул острым, как выстрел, взглядом.
Меня толкали в спину, поэтому разгадывать тайну этого взгляда было некогда. Потом!... Всё потом!
Это «потом» наступило в субботу 1 декабря 1962 года. Я пришел, как обычно, в изостудию на занятие, но никого перед домом художника, на лестнице и в прихожей не встретил, хотя входные двери были не заперты.
Художник встретил меня с удивлением и возгласом о том, что «сегодня занятия отменены», что «всех родителей предупредили» и что я «зря пришёл». При этом он приветливо увлёк меня в прихожую, помог раздеться, повёл на кухню и предложил мне выпить с ним чаю.
Художник перед моим приходом пил ароматный чай и ел пирожные, точь в точь такие же, какие в школу приносила Валя Антипова…
Мне очень хотелось попробовать «валькиных пирожных» и я чувствовал, что у меня другого такого случая больше не будет…
Я согласился.
Художник подложил мне на тарелочку три длинных пирожных с кремом, торчащим из торцов полумягких хлебных трубочек. Потом он сказал, что «если уж я пришёл, то занятие состоится обязательно».
Пирожные оказались сказочно мягкими, вкусными и сладкими. Они таяли во рту и как-то сами собой проглатывались, едва я успевал их вложить в рот.
Ам! и нету…
В этот раз художник сел рядом с моим рабочим местом за соседний мольберт. Мы начали соревноваться с ним в рисовании гипсовой головы Аполлона.
Я невольно видел рисунок художника, манеру его рисования, его движения, слушал его пояснения, комментарии и замечания, поэтому старался копировать его и у меня ничего не получалось.
Голова Аполлона на моём рисунке выходила чужой, неровной, грязной и мёртвой, гипсовой…
Наоборот, Аполлон на рисунке художника был таким же воздушным, волшебным, прозрачным, сказочно красивым, как на моём предыдущем рисунке обнажённой «венеры».
Я видел как азартно и тайно радовался художник своему рисунку и ревниво думал о том, что «он же рисует в моей манере, а мне подсунул свою – академическую»…
Тут в прихожей требовательно зазвонил телефон. Художник раздражённо стал с кем-то ругаться, орать и грозить, что он «сейчас придёт, со всеми разберётся и всех протрезвеет».
После этого он попросил меня «пока не уходить», «дорисовать до конца», подождать его «с пол часика», потому что он хочет со мной поговорить «по поводу дальнейшего обучения рисунку акварельными красками».
Я проводил художника до входных дверей, вернулся в изостудию, сел на своё место, взглянул на Аполлона и вместо гипсовой головы увидел над пустой столешницей столика с гнутыми ножками красивое молодое женское лицо.
За столиком на кушетке с гнутыми ножками и кривой гибкой спинкой в подушках полулежала молодая женщина в домашнем блестящем синем халате…
- Ну, здравствуй, - сказала женщина, вдоволь насладившись моим изумлением. – Так это ты так замечательно рисуешь обнажённую натуру?
Я немедленно взволновался, у меня бешено застучало сердце. Она была точь-в-точь похожа на мою фею красоты и страсти…
У неё было овальное лицо с мягкими линиями скул, щёк, подбородка, небольшого носика, бровей и очень красивых губ.
Верхняя губка женщины-феи была больше нижней и уголки губ были чуть-чуть загнуты вверх, что придавало выражению её лица едва уловимую улыбчивость.
Её носик был чуть-чуть вздёрнут вверх, отчего чётко были видны тёмные глубинки её ноздрей, но крылышки носика были такие ровные и округлые, что сам носик был идеально красивым.
У женщины-феи были русые прямые волосы, которые спадали ей на лоб и плечи длинными прядями.
Бровки женщины-феи были такими же русыми, как волосы, густыми и плотными. Они повторяли линии губ и очень красиво обрамляли её глубокие глаза.
У женщины-феи были красивые карие глаза. Верхние ресницы были сильно подкрашены по последней моде. Внешние края век были даже подкрашены в виде стрелок и её глаза от этого получались большими, загадочными и красивыми.
Губы женщины-феи были не накрашены, а покрыты какой-то прозрачной помадой, которая влажно сверкала и чудесно пахла…
От этой женщины-феи чем-то пахло так, что у меня закружилась голова…
Я на секунду моргнул или прикрыл глаза, но этого было достаточно для того, чтобы эта женщина-фея вдруг мягко и по-кошачьи гибко встала с кушетки.
Я даже не заметил, как она это сделала…
- А ты можешь нарисовать меня? – услышал я сквозь тугие гулкие и бушующие удары сердца голос женщины-феи.
- Посмотри сюда. Может быть, ты вдохновишься мною? – опять донеслось до моего мозга её приглушённые слова.
Словно в тумане и как в «замедленном кино» я увидел, как скользнул вниз к ногам этой женщины-феи её синий блестящий халат.
Она осталась передо мной совершенно голой… Только какие-то почти прозрачные кружевные трусики оставались на ней.
Я увидел складки материи и кружевные края этих трусов и поразился тому, что на бёдрах вместо материи были только узкие полоски резинок.
Женщина-фея встала сбоку от кушетки на фоне большого трёхстворчатого окна, отодвинула тяжёлую бархатную штору и приоткрыла лёгкую тюль занавески.
Образовавшийся просвет осветил её фигуру и лицо мягким дневным зимним светом. Только после этого женщина-фея оглянулась и вопросительно и весело взглянула на меня.
Её фигура чётким карандашным контуром очерчивалась на фоне полупрозрачной белой занавески. Её тело сразу засветилось, как будто это была мягкая нежная лампочка.
Светились прозрачным белесо-розовым светом её нервные пальчики правой руки, которыми женщина-фея теребила складки тюля. Ярко светились вершины плеч и острый локоток.
Под локотком ярко-ярко светилось полушарие правой груди, которая большим упругим мячом бугрилась, касалась и волновала лёгкий тюль.
У этой женщины-феи была очень тонкая талия и её тело очень чётко на фоне зимнего окна прогибалась двумя светлыми изгибами, напоминая изгибы корпуса гитары.
Желобок на спине повторял изгиб талии и мягко переходил в рельефные выпуклости спины и лопаток, которые были густо покрыты длинными распустившимися русыми волосами.
Упругую, как резиновые мячи, попку покрывала ткань её полупрозрачных трусиков с ажурной кружевной окаёмкой. Они прилегали к телу женщины-феи не плотно и также нервно шевелились, морщились складками, как складки тюля под её пальчиками.
Женщина-фея стояла возле окна спиной и вполоборота ко мне, поэтому я не мог видеть её всю обнажённой, только со спины и с правого бока.
Она полностью опиралась на левую ножку, а правую ногу выставила вперёд на полшага так, чтобы я мог видеть и оценить её стройность и гибкость.
Этого мне было достаточно, чтобы я мгновенно, как фотоаппарат, смог запечатлеть её образ у себя в памяти, прежде чем я полностью смутился, испугался и потупил взгляд.
Всё это время женщина-фея смотрела на меня весёлым без капельки смущения вопросительным взглядом…
- Ну, так что? – спросила она меня уже более свободным, уверенным и громким голосом. – Может быть, тебе не нравится, как я выгляжу? Я могу и по-другому…
С этими словами женщина-фея полностью повернулась ко мне лицом и телом, легко скользнула на кончиках пальцев от окна к кушетке и играючи бросилась всем телом на ложе кушетки.
Правым коленом она глубоко проникла в груду подушек на кушетке, левую ножку свободно и прямо вытянула назад и вниз в «прямую струнку», животом и сокровенным тайным местом приникла к спинке кушетки, одновременно оперлась широко расставленными прямыми руками в края спинки кушетки, выгнулась в спине и вновь резко обернулась ко мне.
- Как тебе такой вид? – спросила женщина-фея и гордо вскинула-откинула свою голову вверх и назад. Её волосы взметнулись, как грива лошади и ласкающей волной разметались по её спине.
Она снова предстала передо мной со спины и с левого бока. При этом она тесно прижала локтем к телу свою левую грудь, которая большим мячиком непослушно бугрилась и колыхалась от её нетерпеливых движений.
Женщина-фея вновь прогнулась в спине. Вновь я увидел её тонкую стройную талию, глубокую ложбинку на спине и полукруглые дольки её напряжённой попки, покрытые кружевной материей трусиков.
На бёдрах трусики были открытые, передняя и задняя часть трусов соединялись только узкой ленточкой резинки. Поэтому всё стройное и худенькое тело этой женщины-феи было видно как одно целое, свободное, стремительное и выгнутое, как тугой лук.
Зимний мягкий свет из окна освещал её запрокинутое довольное и лукавое лицо, полузакрытые глаза с густыми чёрными ресницами и «стрелками» и улыбающиеся губки, которые готовы были вспорхнуть смехом.
Я вновь стремительно увидел всю эту картину, лукавую гибкую женщину-фею и вновь ощутил жуткое смущение и страх. Я не мог пошевелиться…
Я сидел молча и во мне словно кто-то был ошарашен, изумлён, обездвижен. Я не знал и даже не ощущал почти ничего кроме неожиданного жуткого страха.
Выражение лица женщины-феи вдруг изменилось. Она как-то вдруг сникла, смягчилась. В её теле пропала напряжённость и вид туго натянутого лука. Она вновь изменила позу и легко переместилась с места на новое место.
Её движения и передвижения по комнате-изостудии я не видел, потому что всякий раз, когда она хоть чуть-чуть шевелилась, я опускал глаза и старался не смотреть в её сторону.
- Ты какой-то странный мальчик, - сказала женщина-фея немного разочарованным голосом. – Судя по твоим рисункам, ты должен был заинтересоваться мной.
- Может быть, тебя что-то смущает? – спросила меня женщина-фея, и я вновь осмелился взглянуть на неё.
На этот раз она уже успела занять место на кушетке и теперь полулежала, опираясь локтями и спиной в груду подушечек и большую боковину диванчика на гнутых ножках.
Её спина и голова были над боковиной кушетки, поэтому согнутые в локтях руки и плечи были напряжены и бугрились мускулами. Но не это было главное…
Главное было в том, что женщина-фея полулежала передо мной на кушетке с полностью обнажённой грудью…
Я невольно «вперился» взглядом в эти две большие груди, которые взволнованно возлежали на груди женщины-феи. Груди в такт дыхания поднимались и опускались, слегка подрагивали и отчётливо бугрились двумя выпуклыми кружками и вершинками сосков.
Животик под грудью жил своей взволнованной жизнью и выдавал волнение женщины-феи. Он то втягивался, то освобождался, то взволнованно двигался, то замирал…
Пальчиками левой руки согнутой в локте, женщина-фея теребила кружевные края своих трусиков, трогала тугую резинку, которая глубоко вклинилась в кожу её талии и бёдер.
Женщина-фея лежала-полусидела левым боком ко мне, поэтому я снова не видел её «сокровенного тайного места», закрытого согнутой в колене левой ножкой.
Зато я мог видеть гибкую линию её маленькой острой стопы, голени, икр, бедра, попки и нижней части спины, которую она опять немного прогнула, чтобы приподнять свою тонкую талию и грудь.
На этот раз женщина-фея смотрела на меня широко открытым внимательным и добрым взглядом, с любопытством и ожиданием. Она снова слегка улыбалась, но в этой улыбке не было ни превосходства, ни вызова, ни бравады.
Женщина-фея показывала мне себя такой, какая она есть «в натуре»…
На этот раз, видимо, она осталась довольна произведённым эффектом и вновь заговорила со мной, но теперь более ласковым, задушевным и спокойным тоном.
- Ты, наверно, подглядывал за девочками и женщинами, пытался увидеть их голыми? – спросила меня женщина-фея. – Ты можешь изобразить на рисунке то, что видишь сейчас?
Я с ужасом почувствовал, что время неожиданности закончилось и мне надо что-то делать: бежать, прятаться или… говорить.
Говорить я не мог, потому что у меня в горле всё пересохло. Поэтому я смог только отрицательно мотнуть головой и вновь потупить взгляд.
В следующий миг я почувствовал опасность, потому что эта женщина-фея вновь зашевелилась. Её движение было в мою сторону...
- А сейчас? – услышал я её напряжённый и громкий голос…
Непонятно как, но она уже стояла на широко расставленных коленях на ложе кушетки спиной ко мне и, откинув резко голову назад, опрокинуто смотрела на меня весёлым и шаловливым взглядом.
Прямыми и тесно прижатыми к бокам руками она касалась своих бёдер. Её спина выгнулась, плечи подались назад. На фоне зимнего окна чётким контуром высветилась тяжёлая матово белая грудь с острой вишенкой-вершинкой соска.
Свою голову женщина-фея немыслимо запрокинула назад и вывернула в шее так, что мне показалось – её голова отдельно от туловища лежала на плечах и спине…
Я невольно поёжился, по спине побежали мурашки. Даже внизу живота прошло то непонятное жгучее волнение, которое «пригвоздило» меня к мокрому от пота сиденью стула.
Волосы женщины-феи свободно свисали у неё за спиной и гибко колыхались в такт её движениям и сдавленному дыханию. При этом женщина-фея с застывшей улыбкой, не мигая, смотрела прямо мне в глаза.
Широко расставленные бёдра и колени, напряжённый выгиб спины и запрокинутая назад голова резко напрягли попку женщины-феи. Её попка подтянулась, ещё больше округлилась. Сквозь полупрозрачную материю её трусиков я увидел резкую тёмную щель между дольками попки.
Главное – я с волнением увидел, наконец-то место, где скрывалось «сокровенное тайное место» женщины-феи. Это место прикрывала более плотная материя трусиков, но раздвинутые бёдра уже открывали для меня неизведанное тёмное пространство…
Женщина-фея устала быть в такой напряжённой позе, медленно выпрямилась, сомкнула колени и повернулась ко мне правым боком.
- Ну, хоть так-то я тебе нравлюсь? – спросила женщина-фея уже чуточку напряжённым, капризным и сердитым голосом.
При этом она, стоя на коленях, выпрямилась, немного развернула ко мне свои плечи, полностью раскрыла передо мной свои груди и ещё вдобавок запрокинула свои согнутые в локтях руки за голову, подхватила гриву своих русых волос и красивым жестом взлохматила их вокруг головы.
Всё её худенькое стройное тело сильно напряглось, живот втянулся, талия стала ещё более тонкой, а бёдра и попка ещё более крутыми, наполненными, но более всего похорошели её груди.
Они двумя большими и тяжёлыми дыньками лежали на её груди, почти прикасались друг с другом и на их вершинках тёмными ровными кружками с вишенками-пупырышками алели соски.
Никогда ещё я не видел таких красивых женских грудок… или грудей, … или груди…
Я от волнения совсем запутался в словах и мыслях. Жар снова пришёл ко мне из недр моего живота, и я почувствовал, как в моих уже давно сырых трусиках стало совсем мокро…
Я дёрнулся всем телом и ещё больше испугался. Ко мне пришло только одно желание – скорее бежать отсюда, пока я ещё жив…
Внизу живота в письке что-то происходило. Из меня что-то рвалось наружу, выплёскивалось, выливалось, толкало и волновалось изнутри, мучительно сладко тревожило и одновременно страшно радовало. Мне было одинаково хорошо и жутко…
Я успел увидеть, как вдруг похорошело, помолодело, осветилось счастливой понимающей улыбкой лицо моей женщины-феи, как она игриво повела из стороны в сторону плечами и запрокинутыми за голову руками и как заколыхались, заиграли её тяжёлые островерхие груди.
В этот момент в прихожей раздались возбуждённые мужские голоса.
Моя женщина-фея практически мгновенно растаяла, растворилась, исчезла, выпала из моего поля зрения…
Мне было всё равно. Я наслаждался своими новыми ощущениями. Во мне толчками что-то происходило, жужжало, потрескивало, остывало, успокаивалось. Мне не хотелось, чтобы эти ощущения прекращались, но они постепенно исчезали и таяли…
Также постепенно я приходил в себя и уже отчётливо видел и слышал, как в комнату изостудии входили мужчины, среди которых были художник и мой отец. Они о чём-то продолжали горячо говорить и даже спорить.
Как я обрадовался, увидев моего отца в этой мужской компании!
Как мне хотелось тут же прижаться к нему, вжаться в его сильные, жёсткие и надёжные руки, отгородиться ими и защититься от всех видений, чар и напастей!
Как мне хотелось так же, как моя женщина-фея, раствориться и исчезнуть «с глаз долой – из сердца вон»!
Возбуждённый каким-то спором художник хотел оставить своих гостей дома, приглашал попить индийского чаю, поесть какие-то эклеры, но я молча стал одевать свою зимнюю куртку и валенки, собирать свои карандаши и папку с рисовальной бумагой.
- Куда ты? – сердито и виновато спросил меня художник. – Зачем ты забираешь с собой папку с рисунками? Ты что, обиделся, что я долго отсутствовал?
Я, молча и упорно, невзирая на вопросительные толчки моего отца, собирал свои вещи и уже надевал на голову свою мохнатую шапку-ушанку.
- Может быть, в моё отсутствие тебя кто-то обидел? – строгим и подозрительным голосом спросил меня художник.
Тут уже встрепенулся мой отец…
- А кто в ваше отсутствие мог обидеть моего сына, - спросил он знакомым елейным голосом.
Этот елей в голосе моего папы обычно означал, что следом будет рукоприкладство…
- Никто, - коротко ответил художник. – В доме кроме моей жены никого больше нет, а меня не было не более пяти минут. Вы же видели – мы были в клубе вместе с вами.
Папа взял меня за горячие щёки, повернул моё лицо к себе, пристально взглянул в мои глаза и спросил, как я себя чувствую.
- Живот болит, - честно сказал я, не уточняя, что именно и где именно «болит».
- Может быть, эклеры были не свежими, - растерянно проговорил художник и пояснил, - Мы с ним чай пили с пирожными.
Папа молча поправил на мне шапку, шарф и мы быстро вышли из дома художника и его жены – моей женщины-феи красоты и страсти, моей первой обнажённой натуры.
После этого случая в изостудию к знаменитому городскому художнику и его жене я не пришёл и не ходил…
Теперь я мог рисовать всё, что видел и слышал, ощущал и чувствовал, осмысливал и осознавал, читал, знал или придумывал.
Я научился рисовать всё, что мог или желал, но быть таким художником, как этот муж красивой обнажённой женщины-феи, я не хотел.
Не знаю почему…
До сих пор не понимаю, не знаю и не ведаю…
Может быть, Вы знаете?