ПРЕДЫСТОРИЯ
В 90-е годы, работая в редакции одесской газеты «Морские ведомости Украины», я заинтересовался темой «Опальные капитаны ЧМП». Современному читателю трудно представить, как может капитан торгового флота оказаться в опале у государства. Хотя в советском государстве термин этот не употреблялся, но судьбы отдельным морякам подпортил изрядно.
В те не столь далекие от нас времена должность капитана дальнего плавания в торговом флоте являлась номенклатурной. Занять ее мог не всякий, а только «избранный». Кандидаты на эту должность тщательно отбирались, потом утверждались на высоких партийных уровнях. Претендент, прошедший «естественный отбор», получал престижную денежную должность и до конца своих дней обязан был испытывать чувства гордости (за оказанное доверие), а также благодарности (к Партии, вообще, и к отдельным ее функционерам, в частности). Система отбора была хорошо продумана и работала без сбоев. Почти. Как у всякого механизма, были и «пробуксовки». Случалось, что в число «посвященных», по причине чиновного головотяпства или каких-то других причин, попадали личности незаурядные, а, главное, бескомпромиссные. Как правило, «плыть в общем кильватере по кем-то намеченному курсу» они не могли и не хотели, вступали конфликт с системой, ставя на карту все: свой профессиональный и общественный статус, благополучие, здоровье, а иногда и жизнь. У обывателей подобные случаи вызывали искреннее недоумение, у партийных чиновников – праведный гнев. Боролась Партия с «неблагодарными» беспощадно, ломая морально и физически.
В Одессе, городе «моряцком», где, по мнению горожан, «половина жителей плавает, а другая половина работает в порту», о печальных судьбах «неблагодарных» всегда ходила молва, слагались и легенды, а иногда даже кое-что сообщалось и в советской печати. Материалы по теме я начал собирать, используя все три источника: рылся в газетных архивах, расспрашивал моряков, использовал и прочие носители информации. В итоге проделанной работы сложился реестр «опальных капитанов советской эпохи», в котором меня особо заинтересовала судьба капитана Морозова, прежде всего тем, что, испытав на себе в полной мере бессмысленность и беспощадность существующей государственной системы, он смог выстоять в неравной борьбе, не сломаться.
Личность, герой! А на дворе – Перестройка, тема «горячая»… И меня охватил писательский зуд. Собранного материала было вполне достаточно для написания добротного очерка о непростой судьбе моего героя. Однако выяснилось, что в бурном потоке «перестроечных» изданий о капитане Морозове уже было сделано несколько публикаций, схожих не только своим содержанием, но и избранной авторами формой повествования.
Нечто в подобном духе собирался сотворить и я. Тут же представил, как кто-то из коллег, «друзей»-журналистов, спрятав в прищуре насмешку, говорит: «Старик, видел в полосе твой материал. Хорошо написано. Но я, кажется, где-то об этом уже читал…» Писательский пыл стал угасать, но от запланированной встречи с моим героем я отказаться не смог – очень уж хотелось воочию увидеть капитана Морозова.
Я созвонился с Алексеем Васильевичем, приглашен был в дом, познакомился с его женой Ниной Васильевной, известной в Одессе врачом-диагностом. В разговорах за чашкой чая об уходящей эпохе, о перипетиях судьбы Алексея Васильевича мы провели несколько вечеров.
Поначалу беседа наша протекала в рамках диалога. На мои вопросы капитан Морозов отвечал по-мужски сдержано, лаконично, без какого-либо эмоционального окраса. Нина Васильевна, пользуясь правом непосредственного участника событий, эмоционально дополняла его рассказ деталями, которые может долго хранить только память женщины.
Как-то так получилось, что в дальнейшем рассказ о драматических зигзагах судьбы капитана вела она, сам же герой уже дополнял и уточнял ее повествование.
Живой и доверительный тон наших бесед значительно расширил мое представление о личности героя и той ситуации, в которой он не по своей воле оказался и выстоял. Стоявшая предо мной дилемма – писать или не писать? – разрешилась сама собой. Конечно, писать.
Мне, как автору, оставалось лишь четко определиться в понимании, что помогло этому человеку выстоять в неравной борьбе с государственной машиной? Свести ответ на этот вопрос к личному мужеству героя, как сделали все мои предшественники, я не мог, так как понимал, что «государственная машина» – пострашнее «ветряных мельниц» и, как свидетельствует наша история, в борьбе с ней мало кто смог выжить и сохранить себя. Четкого ответа на этот вопрос у меня не было, и это меня напрягало. И только в ходе моей последней встречи с Морозовыми меня осенило: «А почему “что”, а не “кто”? Выстоять герою в неравной борьбе помогла вот эта женщина, сидящая напротив, с доброжелательным взглядом карих глаз и удивительным, по-молодому звонким смехом, сопережившая вместе с ним события тех далеких лет, помнящая в деталях все, что с ним происходило, и рассказывающая про все это с легким юмором, как обычно говорят о давно пережитом.
Так сформировался замысел этой маленькой повести, в которой вместо одного стало два героя – он и она, – две половины, вместе образовавшие единое целое, которое не смогла разрушить государственная машина.
ГЛАВА 1
Познакомились мы с моим мужем, Алексеем Васильевичем, несколько необычно. Так случилось, что у него не сложилась жизнь в первой семье. К сожалению, у меня тоже не сложилась. Судьба свела нас в народном суде, в очереди к одному судье: я делила имущество со своим бывшим мужем, а он – со своей бывшей женой. В очереди на прием к судье ожидало человек пять мужчин, и только я – одна женщина. Когда зашла в приемную, мужчины вели оживленный разговор. Я нисколько не сомневалась, – конечно о нас, женщинах, и в соответствующем обстановке тоне. Слушать, что они говорили, в том моем состоянии было крайне неприятно, и я довольно резко высказала им свои взгляды на то, кто создает семью, и кто ее разрушает. Видно, состояние мое было настолько наэлектризованным, что никто из мужчин в диспут со мной вступать не решился, и разговор иссяк.
Я немного успокоилась. Вдруг вижу: сидящий рядом со мной мужчина, молчаливо слушавший весь этот разговор, протягивает мне какую-то бумажку. Я настороженно спросила:
— Что это?
— Это мой телефон, позвоните.
От неожиданности я даже растерялась, но старалась говорить строго.
— Извините, я мужчинам вообще не звоню, тем более незнакомым.
А он, улыбаясь глазами, говорит:
— Ну, тогда дайте ваш телефон.
И тут я абсолютно нелогично подумала:
— Уже хожу в девицах, вроде бы. Ладно, пусть звонит.
И дала ему свой телефон.
Я не думаю, что так сталось в результате действия какого-то мужского обаяния или еще чего-либо подобного. Причина, как мне кажется, была более проста и прозаична. Я от природы человек самостоятельный, и для меня любое индивидуальное действие не составляет проблемы. Но после того как с мужем мы расстались, посещая театры, кино, концерты, я стала ощущать определенный дискомфорт от своего одиночества, какую-то незащищенность. Видно, это косвенно повлияло на мое поведение в той ситуации.
После нашей встречи в нарсуде прошло достаточно много времени. Я успела окончательно развестись. И вот как-то раз пришла вечером после работы домой, переоделась, поужинала, взяла книгу и прилегла на тахту. Расслабилась. Вдруг раздался телефонный звонок. Беру трубку:
— Это капитан Морозов.
В полном недоумении говорю:
— Я таких не знаю.
— Ну, как же. Мы с вами в суде познакомились…
И я припомнила того незнакомца в суде, который попросил у меня номер телефона. Вспомнилась и странная реплика судьи, которую я невольно услышала, зайдя в кабинет сразу после выхода из него незнакомца: “Ох, этот капитан Морозов: разводили, разводили, наконец-то развели”. Еще удивленно тогда подумала: “Смотри, как о ком-то стараются”.
А голос в трубке продолжает:
— Ну, так что, я вас приглашаю в кино? – с полувопросительной интонацией.
Я долго не размышляла – все равно дома делать было нечего, – и пошла. В общем, так мы с ним и познакомились.
Потом он меня соблазнял: назначал свидания, дарил цветы, рассказывал, какие супы он может готовить, выгуливал меня по воскресениям пешком до Аркадии и обратно. Все шло как положено, и через какое-то время мы поженились.
ГЛАВА 2
Наше знакомство с Алексеем Васильевичем случилось, когда он был уже опальным капитаном. Причинами я особо не интересовалась, считая, что отношения с начальством могут складываться по-всякому. Знала, что на данный момент он работает в администрации пароходства в должности инженера. И не считала себя женой моряка, тем более морячкой, в том смысле, какой вкладывают в это слово в Одессе. Работает мой муж инженером – ну и хорошо. В то время наших с ним зарплат вполне хватало на достойное существование. Могли что-то отложить на какие-то капитальные покупки, могли себе даже позволить каждое лето путешествия по Союзу. Запомнилась мне поездка в Поволжье, на родину Алексея Васильевича, летом 1976 года.
Попали в российскую глухомань: великолепная природа, и богом забытое село.
Старенькая мать Алексея Васильевича встретила нас хорошо. Я старалась ей понравиться. Из привезенного в подарок отреза вельвета на соседском “Зингере” сшила ей платье. Примерила она его, вижу – довольная, а после примерки сложила аккуратно – и в сундук. Сколько я не уговаривала, один ответ: “Помру – оденут”.
Наверное, смешно я, городская, выглядела в глазах селян. Помню, в первый же день решила в избе помыть полы. Обращаюсь к свекрови: “А где у вас швабра?” – “Какая швабра?” — “Полы помыть”. — “В наклонку, в наклонку, милая”, — подсказывает мне она с лукавой усмешкою. Доброй души была человек, Царство ей небесное.
Вот так мы и жили. Конечно, были и проблемы, главным образом связанные с детьми (у меня был сын, у Алексея Васильевича две дочери, которые остались с матерью). Попробуй, объясни им, почему папа с мамой не живут вместе. Но гораздо большие проблемы ждали нас впереди.
Главной причиной списания Алексея Васильевича на берег, как я потом поняла, стала корабельная радиолокационная станция (РЛС), конечно, не сама по себе, а взгляд на ее основное предназначение. Оснащать корабли советского торгового флота РЛС-ами начали еще в 50-е годы, и большинство капитанов-практиков смотрели на локатор как на новомодную причуду. Наиболее продвинутые из них использовали его на элементарном уровне: для ориентировки при плохой видимости – ночью или в тумане. Заметив на экране локатора движущийся «светлячок», капитан, как и в доэлектронные времена, останавливал судно и беспрерывно подавал звуковые сигналы-предупреждения до тех пор, пока движущийся предмет не исчезал с экрана. Морозов же, в то время самый молодой капитан на флоте, с отличием окончивший одесскую “вышку”, творчески подошел к техническому нововведению, досконально изучил его и стал успешно использовать при проводке судна в условиях ограниченной видимости без снижения скорости движения. Молодой капитан настолько увлекся, что стал создавать теорию судовождения по РЛС, разрабатывать методику ее практического использования, предлагать внедрение ее на других судах торгового флота, короче говоря, проявлять инициативу без каких-либо указаний сверху, забыв главный принцип нашей страны – “не высовывайся”. К тому же, если учесть еще принципиальный, несговорчивый характер Алексея Васильевича, его неспособность притворяться дураком, то конфликт был неизбежен. Но все эти мысли возникли у меня гораздо позднее, а тогда у нас была привычная повседневная жизнь, без ожидания каких-либо подвохов с ее стороны.
Алексей Васильевич заканчивал аспирантуру в ОИИМФе, написал диссертацию о социально-экономических последствиях контейнеризации в мировом судоходстве и успешно прошел предварительную защиту. К сожалению, на официальную защиту он выйти не смог, но не по своей вине. Несмотря на все неприятности, связанные с морской службой, принудительное списание на берег и многочисленные партийные обструкции, “морозовский” характер оставался прежним. Тем более, после всего случившегося, он и не старался себя сдерживать, в публичных выступлениях бывал резок, называл многое своими именами, открыто шел на конфронтацию с номенклатурной властью, вызывая гнев с ее стороны.
ГЛАВА 3
Для Алексея Васильевича, человека по натуре одержимого, в хорошем смысле этого слова,
разработанная им теория применения РЛС в судовождении стала главным делом его жизни. Плавая капитаном, он на практике успешно доказал ее жизненную целесообразность. Суда, водимые им во всех районах мирового океана, часто в самых неблагоприятных условиях, ни разу не попадали в аварийные ситуации. Благодаря использованию РЛС, он почти всегда сокращал на несколько суток плановые сроки рейса, и это приносило государству, наверное, немалые доходы. Вынужденно оказавшись на берегу, он продолжал добиваться признания и широкого использования в судовождении своего метода, справедливо считая, что это послужит на пользу Родине. Но со своим характером для партноменклатурщиков он стал одиозной фигурой. В этом вскоре я лично убедилась.
После нескольких лет хождений по чиновничьим и партийным инстанциям Алексей Васильевич получил, наконец-то, согласие на проведение широкого обсуждения вопросов проводки судов в неблагоприятных условиях с использованием РЛС-ов в кругу специалистов-судоводителей. Обсуждение должно было проходить в транспортном отделе обкома партии. В назначенный день и час мы с Алексеем Васильевичем были у входа в здание обкома. Я сказала мужу, что подожду его здесь, на Куликовом поле, на скамеечке, но он предложил зайти вместе, сказав: “Пойдем, посмотришь на спектакль”. Я удивилась, какие, думаю, могут быть спектакли в этом партийном учреждении. Представьте себе, что могут быть. И еще какие! Мы только заходим в вестибюль, а второй секретарь обкома, который должен быть проводить это обсуждение, окруженный соратниками, спускается по лестнице нам навстречу. Увидев нас, подымает, как Ленин, руку и громогласно с нескрываемым сарказмом обращается: “Вы посмотрите, вот он, Морозов, из-за которого нужно бросить все дела, как он считает, и заниматься только им!”. Алексей Васильевич говорит: “Мне все ясно. Значит, обсуждения не будет. Я пошел”. И мы ушли.
Алексей Васильевич продолжал добиваться проведения публичного обсуждения своего метода. Через какое-то время назначили еще один день. Мы подготовились, составили текст доклада, подобрали слайды для его иллюстрации. Причем я, исходя из своего опыта, предупредила Алексея Васильевича, что его доклад должен быть не более десяти минут, учитывая, что определенное время уйдет на демонстрацию слайдов. В общем, мы готовились во всеоружии. Но так случилось, что Алексей Васильевич заболел пневмонией, и ему пришлось лечь в больницу. А тут приближается назначенный день. Он собирался уйти из больницы, чтобы сделать этот доклад. Но я воспротивилась по понятным причинам, как врач считая, что здоровье – первично, все остальное – вторично. И мы решили, что я схожу на это заседание, объясню причины отсутствия Алексея Васильевича, извинюсь, прочитаю доклад, покажу слайды, а они пусть обсуждают. Как решили, так и сделали. Прихожу я в обком к тому же второму секретарю. Кабинет огромный, высокий; длинный пустой стол, и где-то там, в конце его, восседает важный начальник, а возле него суетится какой-то чиновник. Увидев меня, секретарь с издевкой говорит: “О, и эта ходит с торбой!” (у меня была сумка, в которой лежал эпидиаскоп). Я подхожу ближе к столу. Он не предлагает мне садиться. Сажусь сама. А он продолжает: “Вот вас уважают в вашем мединституте, но могут перестать уважать”. Думаю про себя: он знает, где я работаю, и знает даже, что меня уважают коллеги. Говорю ему: “А что, уважение людей друг к другу зависит от вас?” Он осекся, холодно и внимательно посмотрел на меня и уже другим тоном: “Ну, что вы там принесли. Оставьте. Мы тут сами рассмотрим”. А я ему так говорю: “Извините, раз вы не собрали людей, значит, никакого обсуждения не будет. А оставлять свой доклад мне Алексей Васильевич не поручал”. Он что-то там еще говорил, потом набирает номер телефона и звонит О. К. Томасу, который был в то время начальником пароходства и, кстати, поддерживал Алексея Васильевича. И таким небрежным тоном говорит в трубку: “Что там Морозов действительно что-то такое придумал?”. Томас, судя по всему, ответил что-то положительное. Секретарь, нахмурившись, продолжал: “Так что, теперь дело за наградами?” – и помолчав, добавил: “Ладно, будем исключать его из партии”.
Видимо, в начале разговора с Томасом секретарь упомянул, что я нахожусь в его кабинете, и мне кажется, Томас ему в трубку сказал, что не совсем удобно это говорить в моем присутствии. “Ничего, ничего, пусть она слушает”, ¬– глядя на меня, как на неодушевленный предмет, с барской чванливостью бросает он небрежно.
ГЛАВА 4
В 1980 году я была командирована от института в Москву на научно-методическую конференцию по медицинской кибернетике, новому предмету учебной программы, который я начала преподавать. Когда я возвратилась из Москвы, вдруг вижу: на вокзале встречает меня мой папа, 76-летний больной человек. Я удивилась и спросила его: “А где Алеша?” На что он, к моему полному недоумению, сообщил, что Алексея Васильевича арестовали. То есть, как арестовали, за какое преступление? Можете представить мое состояние. Папа рассказал, что несколько дней назад к нему домой пришли следователи и его, больного, полуслепого, отвезли на нашу квартиру. Устроили в его присутствии обыск. Что они искали, он не знал, так как никто ничего ему не объяснял, посадили на стул и делали, что им было надо. Видел, что забрали кучу папок, что в них находилось – не знал, протокола не подписывал. Понятно, что привезли его туда для исполнения юридической формальности.
Прямо с вокзала я помчалась в прокуратуру. Встреча со следователем меня обнадежила. В разговоре со мной, как мне показалось, он сочувственно отнесся и к Алексею Васильевичу, и ко мне. Правда, несмотря на душевное состояние и практически полную мою юридическую безграмотность, у меня вызвало некоторое недоумение то, что следователь не мог никак толково объяснить причину ареста. Но все равно мне хотелось верить, и я верила, что случившееся – недоразумение и что он с этим разберется. К сожалению, по мере встреч с ним я стала замечать, как меняется его отношение к нам. Потом, сопоставляя некоторые факты, я нашла этому объяснение. На протяжении наших встреч в кабинете следователя появились: на стене престижный по тем временам фирменный календарь ЧМП, в руках засверкала паркеровская авторучка с золотым пером, на столе – в хорошей коже блокнот с фирменными атрибутами пароходства. Кардинально изменилась и интонация в разговорах со мною. Все это наводило на мысль, что им руководят, что он пешка: что прикажут, то и сделает. Я поняла, что здесь помощи не дождусь, и перестала ходить в прокуратуру.
К тому времени объявили дату суда. Я стала искать хорошего адвоката. Мне порекомендовали женщину, характеризуя ее как смелого, профессионально подготовленного адвоката. Начался суд. Обвинение: клевета на советские и партийные органы.
(Алексея Васильевича был арестован в январе 1980 года. После я узнала, что он попал в число 200 диссидентов, планово арестованных в СССР в канун Московской олимпиады. В их числе был академик Д. Сахаров).
Со стороны защиты — ни одного свидетеля, зато много – со стороны обвинения. Наш адвокат, в ходе допроса свидетелей, очень убедительно и быстро показал юридическую несостоятельность их показаний. Судья, видя, как рушится искусственно созданная пирамида обвинения, объявляет перерыв и приглашает нашего адвоката к себе в кабинет для беседы. Я сидела рядом с местом адвоката и заметила после ее возвращения в зал, что она как-то изменилась, но не придала этому значения. Не придала значения и тому, что судья, проходя мимо нас, тихо бросил ей: “Так вы поняли, как нужно вести себя?” – “Да-да, я все поняла” – ответила она. Но, когда заседание суда продолжилось, для меня все стало ясно. Наш адвокат разительно переменилась: стала молчалива, вопросы задавала только уточняющего характера. Решение суда было таким: признать Алексея Васильевича душевнобольным и направить на принудительное лечение.
Меня охватил ужас.
ГЛАВА 5
Согласно решению суда, Алексея Васильевича заключили в Одесскую областную психиатрическую больницу № 1, что находится на Слободке, в отделение № 6, которое, как и чеховская палата № 6, больше напоминало тюрьму, а не больницу.
Потрясенная всеми последними событиями, особенно советским судом, “самым справедливым и гуманным в мире”, я все-таки собрала все свои силы, всю свою волю и постаралась определиться в дальнейших действиях. Для меня было ясно только одно: сколько придется Алексею Васильевичу находиться в сумасшедшем доме – неизвестно, главное, чтобы в той атмосфере он действительно не сошел с ума, и для этого необходимо загрузить его ум осмысленным и отвлекающим делом. Я пошла в Одесскую торговую палату, где Алексей Васильевич до ареста подрабатывал переводами с английского, и попросила дать ему какую-то работу. На это предложение в торговой палате, определенно рискуя, согласились. В каждое свое посещение я приносила ему материалы для переводов и забирала готовое, также приносила литературу для чтения.
Хочется сказать, что многие одесские психиатры, понимая ситуацию и зная меня как врача, относились к Алексею Васильевичу благосклонно, за что я всю свою жизнь буду им благодарна. Его поместили в маленькую палату, где вместе с ним находилось еще трое больных, в относительно спокойном душевном состоянии. Кроме того, ему разрешили днем находиться отдельно от больных во внутреннем озелененном дворике. Правда, зав. отделением сообщила мне, что они собираются, видно, выполняя чье-то предписание, начать давать Алексею Васильевичу лекарства, “согласно курсу лечения его болезни”. Остро ощутив грядущую опасность, я ей сказала: “Я как жена и врач, возражаю. Единственное, против чего не возражала бы – это валерьянка, но я сомневаюсь, что под видом безобидного лекарства ему не дадут что-то другое. Поэтому я, категорически, против”. Видно моя категоричность подействовала – Алексею Васильевичу лекарств не давали.
Когда я вспоминаю этот период своей жизни, всегда задаюсь вопросом: откуда брались у меня силы, чтобы все это вынести? Каждый день, с полными торбами, как на молитву, я шла в больницу к мужу. Кроме того, в институте, на кафедре, мне приходилось курировать научную работу аспирантов и работать над собственной докторской диссертацией. При всем этом – постоянные мысли о муже, о его судьбе, которая, по моему глубокому убеждению, к нему была несправедлива. Высказать кому-либо вслух все, что я думаю по поводу решения советского суда о принудительном помещении моего мужа, здорового человека, в психбольницу, я не могла, нисколько не сомневаясь, что и меня за мои разговоры также легко водворят туда же. Как мне не было трудно и одиноко, я по этому поводу ни с кем старалась не говорить: ни с близкими знакомыми, ни с коллегами, ни с друзьями. Если кто-то в разговоре со мной пытался как-то выразить сочувствие, я тут же прерывала и говорила, что у меня все в порядке, все хорошо. Никому не позволяла лезть к себе в душу, понимая, что в большинстве случаев ¬– это чисто обывательское любопытство: мол, как она там управляется со своими проблемами.
Шло время, а я не оставляла попыток найти какие-то возможности помочь своему бедному мужу. Как и большинство советских людей, я наивно считала, что справедливость можно найти только в Москве, и долго добивалась проведения в отношении Алексея Васильевича психиатрической экспертизы в институте имени Сербского – самом авторитетном психиатрическом центре Союза. И, в конце концов, добилась…
(Если бы мы знали, в какую петлю лезли!)
Когда Алексея Васильевича отправили для проведения экспертизы в Москву, я, отпросившись на работе на несколько дней, поехала следом. Хотелось морально поддержать мужа, посмотреть на условия содержания, а также по-человечески поговорить с лечащими врачами, объяснить им ситуацию. В институте Сербского меня ожидали неприятные сюрпризы. Уже в вестибюле я, неожиданно для себя, случайно увидела трех наших одесских психиатров во главе с известной мне зав. отделением одесской психбольницы, которая, кстати, подписала для суда злополучное заключение на Алексея Васильевича. Не знаю, с какой целью они приезжали в Москву, но у меня при виде их сердце сжалось от испуга. Я постаралась остаться для них незамеченной.
Впечатление от самого института тоже было удручающим: везде все закрыто, все под замком, длинные голые коридоры, вооруженная охрана с овчаркой, – наша одесская “палата № 6” мне уже казались райским уголком. Правда, несколько ободрила меня встреча с лечащим врачом и зав. отделением, в котором находился Алексей Васильевич. Когда я им рассказала о ситуации и показала некоторые документы, находившиеся у меня на руках, они меня заверили: “Не волнуйтесь, все будет у вас в порядке”. Помню, я им сказала: “Я успокоюсь лишь тогда, когда мой муж будет дома”. Они меня еще раз заверили: “Не волнуйтесь, он будет у вас дома”. По-видимому, первое впечатление о нем было у них положительное, они не видели никакой болезни и никаких специальных процедур с ним не собирались проводить.
После этого у меня состоялась встреча с мужем. Через всю комнату свиданий протянулся длинный черный стол. Мы сидели напротив друг друга, разделенные черной полосой, здесь же находился вооруженный охранник. Все как в тюрьме. Кошмар. В такой обстановке все немело. Я передала Алексею Васильевичу еду, деньги, коротко сообщила о встрече с лечащими врачами, сказала какие-то ободряющие слова. Вот и все. На этом наше свидание закончилось. Перед отъездом в Одессу я договорилась с сочувствующим нам журналистом Александром Козловым (низкий поклон ему), чтобы он передавал пересылаемые мной деньги Алексею Васильевичу. Не столь успокоенная, скорее встревоженная, я вернулась в Одессу.
А в Москве события разворачивались по зловещему, казалось, кем-то уже заранее определенному сценарию. Позже, со слов мужа, я узнала: где-то через неделю после моего отъезда лечащий врач по секрету ему сказал, что, вопреки объективным данным обследования, заключение комиссии будет отрицательным, так как были соответствующие телефонные звонки из аппаратов ЦК КПСС и ЦК КПУ. И действительно, консилиум врачей вынес такое решение. Кстати, сразу после заседания консилиума, на котором Алексею Васильевичу пришлось находиться больше часа, лечащий врач провел обследование состояние его организма и удивился тому, что пульс и давление у него были в полной норме. На что Алексей Васильевич ему сказал: “Я же капитан и привык к экстремальным ситуациям”.
После консилиума Алексей Васильевич потребовал встречи с директором института, и когда в такой встрече ему отказали, объявил голодовку. Его уговаривали “прекратить безобразие”, грозились, пытались кормить насильно, но он продолжал отказываться принимать пищу, используя, вероятно, единственную оставшуюся возможность отстоять себя. После семи дней голодовки его, без объяснений, в сопровождении “двух очень штатских лиц” отправили в Одессу. Потом мне удалось тайком заглянуть в историю его “болезни”, и меня удивил тот факт, что в документах, присланных из Москвы, ни слова не было сказано о голодовке. У нас в институте тогда работал на кафедре психиатрии доцент Вячеслав Яковлевич Волгин, хорошо ко мне относившийся, когда я попросила его объяснить это, комментарий его был краток: “Психические больные голодовок не объявляют”.
Москва развеяла наши последние надежды, и мы по-настоящему осознали, что нам противостоит государственная система. Стало ясно – голодовку моему мужу не простят. Действительно, после возвращения в Одессу он был помещен в общую палату. Те маленькие льготы, которые я для него не без труда добилась, были отменены, и отношение врачей разительно переменилось. Чувствовалось, что капитан Морозов находится на контроле у соответствующих органов. Не сумев запугать, сломать Алексея Васильевича, они стали искать другие пути решения поставленной перед ними задачи. Как говорится, решили взять не мытьем, так катанием.
Вроде бы понимая мои материальные проблемы и сочувствуя, предлагают мне помочь оформить на Алексея Васильевича пенсию по инвалидности (по сумасшествию), то есть признать решение суда. Я категорически отказалась. Далее, опять сочувственно, мол, тяжелая в общей палате моральная обстановка, но можем разрешить находиться дома – нужно лишь написать заявление такого содержания: “Прошу больному (сумасшедшему) Морозову находиться дома…”. То есть опять собственноручно подтвердить тот приговор, что вынес неправедный суд. Конечно, нет. Мы прекрасно представляли, к чему это приведет.
Против нас пытались использовать любую ситуацию даже в нашей личной жизни, причем по-подлому. Алексей Васильевич платил алименты младшей дочери от первого брака. После его ареста, когда он уже не работал, я, справедливо считая, что ребенок не должен страдать от “игр” взрослых, решила платить эти деньги из своей заработной платы и собиралась это делать, как говорится, из рук в руки без лишней волокиты. Хочется сказать спасибо моей маме, которая меня предупредила: “Доченька, если ты так решила, то деньги посылай только по почте и храни квитанции”.
Однажды вызывают меня в суд. В коридоре суда сталкиваюсь с¬¬ той самой судьей, которая вела процесс Алексея Васильевича, спрашиваю: “Извините, пожалуйста, меня вызвали в суд, вы не знаете по какому поводу?” ; “А потому, что ваш муж не платит алименты”, ¬– говорит она мне на ходу, не глядя, с каким-то злорадством. — “Как не платит? – опешила я. – Он платит”. Она будто споткнулась даже, поворачивается ко мне: “Как платит? Вы можете это документально подтвердить?” ––¬ “Да, у меня есть квитанции почтовых переводов”. ; “Ну, хорошо, вы завтра принесете мне их”, – говорит недовольным тоном. Оказывается, бывшая жена Алексея Васильевича по чьему-то наущению подала на него в суд, прекрасно зная о переводимых мною деньгах. Вот так.
Тянулись дни, недели, месяцы. Я, как и прежде, с работы мчалась домой, быстренько что-то готовила, собирала торбы и на такси летела на Слободку (благо, что на такси в то время за рубль можно было попасть в любой конец Одессы). Трудно было, ну ничего, держались: и он, и я.
Шел 1982 год, третий год пребывания Алексея Васильевича в психбольнице. Я все так же тяжело переживала за судьбу своего мужа. Морально меня поддерживала его стойкость и мужество, благодаря которым он переносил свои невзгоды. Поддержку для себя я находила и в том, что о его судьбе знали уже многие, и ее явная несправедливость рождала в честных людях чувство возмущения. В круг этих людей входили и бывший министр морского транспорта СССР Бакаев Виктор Георгиевич, лично знавший Алексея Васильевича, и главный художник нашего города Горюнов Юрий Андреевич, автор герба Одессы, и простой рабочий Пронин Виктор Сергеевич, многие коллеги по мореплаванию и журналисты – все они в большей или меньшей степени, прямо или косвенно помогали нам, поддерживали нас, способствовали освобождению Алексея Васильевича. Особо мне хочется сказать о Дмитрии Ивановиче Ермакове, следователе городской прокуратуры по особо важным делам, участнике Великой Отечественной войны, который на свой страх и риск открыл уголовное дело о незаконном помещении здоровых людей в сумасшедшие дома. Таких случаев по Одесской области насчитывалось более десяти. Он направил письмо Генеральному прокурору СССР А. М. Рекункову, в котором прямо обращал внимание Генеральной прокуратуры на произвол, царящий в Одессе и области. Д. И. Ермаков начал расследовать дело и Алексея Васильевича, даже вызвал в качестве свидетеля его старшую дочь Ирину. Но довести до конца расследование ему не дали. Его ложно обвинили в хищении служебного холодильника, сфабриковали уголовное дело, арестовали и посадили в камеру к уголовникам, где он загадочно погиб. Царство Небесное ему и вечная память.
Жизнь продолжалась, и я чувствовала: что-то в ней начало меняться. В Одессе говорят: жизнь – тельняшка, и за темной полосой должна следовать светлая. Так оно и случилось.
Судя по всему, для партноменклатуры ситуация, созданная ею же самой вокруг Алексея Васильевича, становилась обременительной, и она искала пути ее разрешения, естественно, без ущерба для себя. От Алексея Васильевича стали буквально требовать заявления о том, что он вылечился и просит освобождения. Ответ он им дал вполне резонный: “Я на здоровье никогда не жаловался и никого не просил себя лечить, тем более от шизофрении”.
Врачи психбольницы по собственной инициативе трижды подавали в суд представление о состоянии здоровья Алексея Васильевича с предложением признать решение, принятое в 1980 году, необоснованным. Суд рассматривал эти представления, принимал положительные решения, и трижды прокуратура их отменяла. Я сама была свидетельницей полного недоумения очередного судьи по этому поводу: “Ничего не понимаю, что им нужно от капитана Морозова? Согласно представлению врачей принимаем решение об его освобождении, а Ясинский (прокурор области – авт. ) его отменяет”.
И все же, посоветовавшись с Алексеем Васильевичем, мы решили подать заявление для оформления на него пенсии, то есть, сделали то, чего от нас добивались. Другого выхода у нас не было. Мне кажется, что прямые угрозы – “в противном случае похоронить его там” – были слишком реальны. Как только Алексей Васильевич такое заявление написал, его на другой же день из психбольницы выпустили, но обязали ежемесячно отмечаться в Областном психоневрологическом диспансере (ОПНД), на улице Свердлова, 27.
Это не могло не действовать на нас угнетающе. Впрочем, кто-то на это и рассчитывал, но после того, что мы пережили, это уже не пугало. Для меня главным было то, что мой муж дома, рядом со мной, остальное – пропади пропадом.
Мы постепенно приходили в себя. Муж устроился на работу в конструкторское бюро завода КИНАП, прекрасно вписался в коллектив, пользовался уважением коллег. Жизнь текла, все менялось. В обществе стали происходить потрясающие события, которые чуть позже назвали “перестройкой”. О нашей уже, слава Богу, прошлой драме напомнили появившиеся в 1987 году в печати две статьи.
Первая – в журнале “Изобретатель-рационализатор” (№№ 4, 5), автор В. Латышев, называлась “Премия”. В ней рассказывалось о том, как присуждали Государственную премию за использование РЛС в судовождении, напрочь забыв, кто разработал эту методику и впервые использовал в практике. Вторая – в журнале “Собеседник” (№ 3), автор В. И. Цеков, называлась “Голову с плеч капитану – да здравствует капитан?”, которая была посвящена капитану Морозову. В аннотации было сказано: “Он дерзнул бросить вызов архаичным представлениям о судовождении времен парусного флота. Круто обернулась судьба моряка-новатора”. Эти статьи утешали, возвращали веру в справедливость. Но в нашей реальной личной жизни несправедливость оставалась. Алексей Васильевич продолжал стоять на учете в ОПНД, и об этом ему напоминали каждый месяц. Это оскорбляло и унижало.
В это же время мы познакомились с интересным одесским журналистом Валерием Барановским, человеком темпераментным, с обостренным чувством справедливости. Не откладывая дело в долгий ящик, он, встретился с известным одесским психиатром В. К. Москетти, который в свое время, судя по всему, под определенным давлением дал неблаговидное заключение о состоянии здоровья Алексея Васильевича, предложил ему ознакомиться с содержанием двух вышеназванных статей и задал вопрос: на каком основании капитана Морозова держат на учете в ОПНД. Москетти, судя по всему, перепугался, наверное, и совесть его мучила, да и времена наступили другие. Он буквально через день собрал комиссию в составе главврача ОПНД, участкового врача и еще двух психиатров, провел под своим председательством заседание, на котором в считанные минуты было принято решение: признать капитана Морозова здоровым человеком и снять со всяких учетов.
На этом заседании присутствовала и я. Наконец-то прозвучало так долго нами ожидаемое признание хоть каких-то официальных лиц в абсурдности обвинений в отношении Алексея Васильевича. Почему-то большой радости оно во мне не вызвало. На душе было тяжело, и на сердце оставалась обида.
ЭПИЛОГ
Вот такая история.
Каждый человек, начав в определенном возрасте осознанную жизнь, рассчитывает на хэппи-энд в конце ее. Рассчитывают все, но складывается она счастливо не у каждого. Нина Васильевна и Алексей Васильевич счастливы, и значит жизнь продолжается.
Капитан Морозов был счастлив вновь вернуться в 1994 году на капитанский мостик, который долго снился ему по ночам. Если коротко: его, опытного капитана, нашли, пригласили, уважали и ценили как специалиста. Под флагами чужих и разных государств он проплавал несколько счастливых лет.
Нина Васильевна, по ее словам, испытала сказочное счастье, совершив один рейс вместе с мужем по южным морям в качестве судового врача.
Я задал ей, может быть, банальный вопрос: “Что такое счастье?”
Вот как она на него ответила:
–– Счастье, если в жизни рядом с тобой человек, который тебя любит, понимает и ценит. Если это есть, ничего другого больше не надо. С этим можно преодолеть любые трудности, любые препятствия. Крылья вырастают! А если этого нет, все вокруг меркнет.