Лето, действительно, выдалось безумное.
События сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой так, что едва отдышавшись от одной дозы адреналина, я тут же получал - следующую.
Не скажу, что это не нравилось или раздражало, однако, если бы мне когда-нибудь позволили задать один-единственный вопрос существу, которому принято молиться, но которое, судя по всему, куда-то вышло, то я спросил бы следующее:
- Зачем всё - сразу? Зачем?! Ты, любезнейший, то перекармливаешь меня, будто любимого щенка, то моришь голодом, словно пленника в голодный год. Где, блять, божественная гармония и равновесие?
Люди придумали его, невъебенно доброго, но охеренно строгого Боженьку, чтобы было кого любить-бояться, да кому поклоняться(человеку без стояния на коленках, ну, никак нельзя обойтись, приблизительно так же, как цирковому медведю - без ходьбы на задних лапах), чтобы даже в одиночестве - у них был призрак компании, а в отчаянии - проблеск надежды, чтобы было на кого, при случае, списать все свои мишн-фэйлы: мол, не любит меня Всевышний, что я могу поделать?
А Божественной Сущности, будь он хоть Яхве, хоть весь такой из себя Кришна разэдакий, по-видимому, было положительно наплевать на весь род людской, и в этом, надо признать, я целиком и полностью его поддерживаю.
Хотя, иной раз, даже среди людей, можно встретить человека.
Но я отвлекся, кажется.
Вернусь, так сказать, "к нашим баранам", то есть, к теме перекорма, с которой я и начал лепить эту котлету.
Столкнувшись как-то в больничном коридоре с токсичным доктором, безуспешно уворачивающимся от белых ракет мчавшихся на "пятиминутку" медсестер, я уловил его едва заметный кивок головой в сторону, обычно означавший, что у него назрела потребность поделиться со мной кое-какими идеями.
Расширенные зрачки, блеск его темных, почти не моргающих глаз, каркающий смех, да и все его повадки в целом настолько походили на вороньи, что я уже хотел было ему об этом сказать, когда он произнес нечто совершенно сбившее меня с толку:
- Я от всей своей черной души завидую вам бледной, прямо-таки синюшной завистью! Намедни меня остановило у врат этого дурдома прелестнейшее существо и, с очаровательной улыбкой, от которой я чуть было не протрезвел, попросило передать вам эту записку, - с этими словами он передал мне заклеенный почтовый конверт без адресата и подписи.
- Что вы воззрились на меня, как пенис - на ножницы? Берите папирус, коллега! Да пойдемте на чертову пятиминутку, будь она проклята!
В ординаторской мы сели рядом и я украдкой вскрыл конверт.
- Что пишут? - прошептал доктор, не отводя взгляда от жестикулирующей и что-то с мрачным видом вещавшей заведующей отделением.
- Свидание назначают, - так же тихо ответил я, безэмоционально наблюдая за тем, как совсем уж по-рыбьи захватывает ртом удушливый воздух ординаторской говорившая.
- А что так сухо и сумрачно? Вы не рады?
- Так ведь....у меня есть...женщина, - не без усилий выдавил я из себя, хотя знал, что мой собеседник любую информацию не пропустит дальше своих ушей, но меня смущал факт, что сама фраза прозвучала подобно декларации.
- Колебания морального порядка?
- Я...влюблен, док, - изрек я, удивляясь фонетике этих банальных слов.
- Влюбленность - любви не помеха. И наоборот.
Я пристально на него посмотрел.
- Понимаю. Прозвучало излишне цинично для ваших нежных ушей. Но обратите ваш взор к классикам: посмотрите, как у Достоевского князь Мышкин разудало полигамствует с Аглой, да с Настасьей Кински! Пардон, Филипповной!
- Они оба - эпилептики. И Достоевский, и Мышкин, - парировал я.
- Ничего страшного: мы все, в той или иной степени, припадочные! Более того, если человек, дожив до тридцати лет, не успел обзавестись хотя бы какой-либо самой невиннейшей из фобий или какой-нибудь там полуневрастенией - я ему не доверяю. Это означает, что он, либо бездушная тварь, либо полное ничтожество.
Я хохотнул.
- Что я такого говорю смешного?! - повысила голос заведующая, с вызовом глядя на меня поверх оправы изящных очков глазами недавно, но навеки почившего у меня престарелого щегла.
- Пока - ничего. Я рассмеялся в качестве аванса. Извините, пожалуйста!
Прострелив меня гневным взором навылет, она продолжила свой монолог, а мой приятель, в отчаянных попытках сдержать подступивший смех, забился в беззвучных конвульсиях.
Записка, которую передал мне токсичный доктор, имела следующее содержание:
"Не могу забыть две вещи. Твои глаза и запах твоей кожи, смешанный с запахом неизвестного мне парфюма.
Твою манеру произносить слова... тоже не могу забыть.
Тот факт, что возле нас близкие люди, конечно, налагает на нас ответственность, но в нашей власти не причинить им боли, не так ли?
Если отказаться друг от друга и уплыть в противоположном направлении, то в проигрыше будем мы оба.
Я - это поняла.
Понимаешь ли это ты?"
Далее обстоятельно описывалось время и место, где мне надлежало находиться.
Колебался ли я? Испытывал ли угрызения совести?
Как никогда я был близок к деперсонализации и болезненное раздвоение, которое всегда в несколько менее ядовитой степени было присуще моей личности, достигло своей наивысшей точки.
Мимоходом и довольно сдержанно себя поругивая, я валил все на Его Величество Случай, обвиняя его в частности в том, что он не стал ждать, а по своему обыкновению, смешал грешное с праведным, принудив к выбору, который заведомо обрекал меня на терзания вне зависимости от принятого решения.
Моего мужества и бестолковости хватило на один-единственный отказ от этой женщины.
Повторить подвиг я был неспособен.
Битых двадцать минут я расхаживал будто крепко о чем-то задумавшийся марабу между дегенеративного вида памятником неизвестно кому и древней, мутировавшей дубообразной акацией, крона которой служила опорой выцвевше-голубой клеенке неба с размазанным по ней желтком солнца.
Прикусывая нижнюю губу, как будто это могло помочь сжать время и сократить ожидание, я периодически поглядывал на часы, не без досады отмечая дрожь в руках и пальцах.
- Я как всегда опоздала, - произнесла Медуза с той едва уловимой хрипотцой в бархатистой тональности нежного, но чуть низковатого голоса, от которой моя кожа каждый раз покрывалась рябью, словно гладь реки от брошенной в нее крупной гальки.
Вместо приветствия и, вероятно, одновременно и в качестве извинения, столь естественно, словно это было чем-то само собой разумеющимся, она положила мне ладонь на грудь.
Чуть исподлобья, используя мои глаза в качестве дверей и транзитом их минуя, заглянула в чащу моей души.
"Не понятно кто кого берет! Колдовство какое-то!" - мельком вставил кто-то родственный мне, но тут же скрылся в тумане, застилавшем мой рассудок.
- Давай так: никаких умных слов! Ладно? Никаких слов. И никаких вопросов. Согласен?
Я пожал плечами:
- Глупости во мне - хоть отбавляй. Могу поделиться и ею.
- Я сама скажу все, что нужно. Если понадобится, - она улыбнулась, а на ее открытом лице в миндалевидном разрезе пленительно азиатских глаз лукаво сверкнули хризолиты.
Минут через десять мы вошли в какую-то квартиру, обстановку которой я не в состоянии припомнить, потому что даже когда я не смотрел на Горгону, окружающие предметы расплывались и стушевывались, категорически отказываясь принимать на себя главную роль, до тех пор, пока она находилась в комнате.
Упорхнув было на кухню, она почти молниеносно оттуда вернулась, потягивая через соломинку какую-то прозрачную жидкость из запотевшего бокала.
С чарующей грацией протянув мне точно такой же напиток, села несколько поодаль, улыбаясь одними глазами.
- Цикута? - осведомился я.
- Не сегодня. Это шампанское с клофелином. Классика.
- Спасибо, - я тоже воспользовался соломинкой, так как подслащенный лимонный сок, из-за солидной в нем пропорции растаявшего льда, показался весьма и весьма прохладным.
Все мои мелкие паразитарные "Я", эти хладнокровные советчики, глумливые критиканы и беспощадные регистраторы, - по обыкновению неуемно активные при схожих обстоятельствах, - испарились бесследно, оставив меня в непривычном одиночестве.
Как будто я находился перед лицом смерти или стоял, балансируя на краю пропасти, в которую меня мог низвергнуть либо слабый порыв ветра, либо даже нечаянно сказанное слово - всё во мне смолкло и воцарилось молчание.
Взаимопроникновение началось задолго до первых прикосновений.
Я дышал ею еще до того, как она поднесла к моим губам кислородную маску своего рта, подав мне неизвестную науке разновидность наркоза.
Последовавший затем наркотический сон, приснившийся нам один на двоих, по небывалой яркости и прозрачной глубине своей, затмевал, как все мои минувшие, так и будущие погружения и восхождения.
Из пыльно-портьерного закулисья выскочила мечтательная, благоразумно не озвученная мною полоумная мысль о немедленной смерти:
- Вот хорошо бы, выстрелил бы сейчас кто-нибудь в затылок! Ведь дальше, скорее всего, не будет ничего, что сможет с этим сравниться...
Мне казалось тогда, что ничего сильнее, острее, ядовитее и благословеннее мне уже никогда не придется пережить, а потому, лучше всего завершить жизнь на самой сильной и кристальной ноте.
Мысль эта, возможно, не совсем мне и принадлежала - уж слишком изнутри она всплыла, поднялась в моем существе на проржавленной грохочущей вагонетке из такой мрачной заброшенной шахты, каковая, кажется, остается при каждой душе, - словно однажды присвоенный номер при заключенном, - и после затяжной череды бессмысленных реинкарнаций.
Огромное, с обугленными, как у горя крыльями, полное отчаянья темное счастье, покрыло нас, засыпав пеплом с головой.
Больнее и пронзительнее всего было осознание недолговечности и ужасающей краткости мифа, героями которого мы случайно стали.
Как будто мы вдвоем в сладчайших муках рожали ребенка, который, почти наверняка, через несколько дней должен умереть.
Я не мог от нее оторваться, как не может оторваться от свежей и благоуханной раны безрассудно жадный, оголодавший по ароматной коже, пробудившийся от долгой зимней спячки и осатаневший от пролитой им крови пьяный клещ.
Выйдя от нее и спустившись по лестнице, я вышел из подъезда.
Припудренная пылью улица, щербато оскалив плоские зубы бордюров, подставляла угреватые щеки тротуаров под слепые ласки неразборчивого солнца.
Прохожие, казалось, теряли под палящим зноем последние остатки себя и мыслей: с тупыми, залитыми потом лицами, со скотским прилежанием вьючных животных втаскивали этот день на своих спинах в асфальтную серость расплывчатого Завтра.
Едва не взрываясь от внутреннего восторга, со вспоротым острым счастьем греховности сердцем, я спешил в свою келью, как волк мчит в свое логово с добычей, чтобы пережевать и переварить сладкое бремя преступной радости в светлой тишине уединения.
Рухнув на кровать, весь остаток выходного дня я посвятил жеванию великолепной жвачки воспоминаний, с мнительной предосторожностью беременной женщины охраняя свое одиночество от возможных вторжений извне, прячась от друзей и даже не отвечая на звонки в дверь.
Пульсирующая кровью вена, захваченная моим поцелуем и опечатанная им у основания ее бедра....гладкого, почти шелкового и покатого, словно зимний альпийский склон, с упругой поверхности которого мои губы уже готовы были отвесно скатиться вместе с головой к манящей тайне низинных лугов.....но, оттянув лавинное соскальзывание, я приподнимался над самим собой, над желанием упасть, над плахой у ее лона, и, со звериной сноровкой, с жадностью зрелого младенца хватался то за землянику ее соска, прикусывая его словно золотую монету, достоинство каковой все же не подлежит сомнению, то, втягивал в себя пупок Горгоны, с жандармской тщательностью обыскивая языком давний шрам от акушерских ножниц, мрея, сгорая от жгучего счастья в предощущении ответной, нарастающей, словно трепет пробуждающегося вулкана, вызванной наслаждением, дрожи в потаенных недрах ее существа...
Ее манера искать поддержки в моем теле, хватаясь словно за наскальные выступы, то за мое предплечье, то за шею, подчас, в каком-то альпинистском отчаяньи крепко стискивая мои пальцы, наводила на мысль, будто она боится сорваться в неведомую сознанию пропасть и, кажется, я - единственное, что может ее удержать, однако, через несколько мгновений, она, таинственно от меня ускользая, уже летела в незримую бездну, отрывисто и громко вскрикнув в моих объятиях смертельно раненным зверем, падала, с закрытыми глазами и распахнутым ртом, в черноту забытья, а ее кисть, безвольно-змеино выскользнув из моей ладони, агонистически и прощально дрогнув, мертвенно замирала поверх смятого савана простыни...
Смежив веки, я распростерся ниц на выцвевшей лужайке постели, вновь и вновь распутывая замысловатую пряжу воображением перенесенных на холст потолка колдовских линий и изгибов Горгоны.
Словно одурманенный пьяным соком падших фруктов мотылек, моя душа, захмелев, барахталась, неверно перебирая отяжелевшими крыльями, в удушливой атмосфере пережитого.
Ее выпачканные в нектаре усики антеннообразно торчали, а влажно поблескивавший хоботок, следуя вампирской этике, всё вонзался и вонзался в горячий разлом воспоминаний, без устали вбирая, впитывая в себя роскошный плодово-плотский букет с деловитостью кровососущего насекомого.
Но тут, с внезапностью сердечного приступа, на меня обрушивалась неизвестно как просочившаяся сквозь угар моих мечтаний о другой, щемящая тоска по Алисе, по оттенкам ее молчания, по туманностям тающих под моими поцелуями печалей, по освещавшим дневную тьму бенгальским огням ее смеха.
Ее образ, вторгаясь в казалось бы враждебное пространство моих мыслей о другой женщине, не стушевывался, но и не разрушал чуждых чар, а с парадоксальным комфортом расположившись в пентхаузе моего мозга, уютно занимал только ей одной принадлежавшее место и в лофте моего сердца.
Мое раздвоение не выглядело дисгармоничным, скорее даже напротив, при ближайшем рассмотрении, обретало некую счастливую и бессовестную завершенность.
Как известно, счастье не приветствуется ни Богом, ни людьми, лишено их одобрения и вполне способно вывести их из себя, а потому и является чем-то таким, что надлежит тщательно скрывать ввиду его выраженной аморальности и очевидного дьявольского происхождения.
Тем не менее, я очень хорошо прочувствовал природу колебаний Медузы, а так же - возможную горечь, испытываемую ею от наших объятий в качестве послевкусия.
Моя нежность к Алисе приобрела оттенок молитвенности - как будто с каждой подаренной ей лаской я вымаливал прощение.
Наше свидание с Горгоной не могло оказаться единственным.
И чем дольше длилось наше взаимоослепление, тем сложнее было свернуть с "греховного" пути.
Мало того - она оказалась проводницей в такие районы чувственности, куда еще не ступала ни нога полицейского, ни мой видавший виды кроссовок.
Я обнаружил в ней такие скрытые познания и такую разновидность сексуальности, каковые не могли не опираться на природный дар, дар настолько своеобразный, насколько, - как эмпирически прояснилось впоследствии, - и достаточно раритетный.
Она не только чувствовала мои вибрации и плоть так, будто не было ни половых различий, ни какой-либо разделительной грани между нашими телами, но и с убийственной простотой подмешивая магию женственности, даже обыденные прикосновения превращала в эротический перформанс.
Подбирая у нее очередной фокус, я не мог удержаться, чтобы не препарировать его и с Алисой, а это множило, вероятно, мою вину перед всемирной нравственностью и моралью, стократно увеличивало ее до такой степени, что если бы я вдруг пожелал откупиться, то должен был бы оказаться по меньшей мере миллионером.
Собственно, я и являлся самым настоящим миллионером, только мое богатство выражалось отнюдь не в денежном эквиваленте, а потому промотать его было еще проще, чем избавиться от бремени материального достатка.
Я знал, что впереди меня ждут нищета и голод вполне определенного рода, осознавал, что эти два прекрасных светила не всегда будут освещать своим дивным сиянием мои рассветы и закаты.
Вероятно, смысл их единовременного появления в моей жизни и заключался в том, чтобы в дальнейшем я более полно, со всей уничтожающей безысходностью, ощутил горечь и страдание от их отсутствия.
Иногда, я ощущал себя рождественским кабанчиком, заботливо раскармливаемым в преддверии приближающегося праздника.
Впрочем, каждый из нас является ожидающим заклания жертвенным животным, за каждодневной суетой как-то забывая о предстоящей party с червями, ошибочно считая себя разновидностью вечного материала.
Сделать выбор в пользу одной из них - было мне не под силу.
Для пущей драматичности представляя направленное мне в лицо дуло пистолета, я спрашивал себя, кого бы выбрал, если бы одно-единственное слово могло сохранить мне жизнь и понимал, что либо отправился бы на тот свет, либо назвал имя одной из них совершенно произвольно, так как принять решение осознанно являлось для меня деянием столь же тяжким, сколь и невыполнимым.
Размышляя о своих подругах, я допускал, что по прошествии некоторого времени эти казавшиеся сейчас гранитно незыблимыми пятьдесят на пятьдесят, мутируют, предположим, в шестьдесят на сорок, и одна из них станет мне дороже другой.
Горгона на чувственном уровне была мне ближе, её рафинированная животность была конгруэнтна моим доморощенным демонам, но я ощущал заточенные до болезненной остроты углы в той неблизкой части её темного "Я", где я продолжал оставаться для нее "милым мальчиком", "самцом", попросту странным и чужеродным на глубинном уровне объектом, диковинным трофеем, вроде нечаянно заплутавшего на рязанщине африканского носорога, смертельно раненого ею в задницу во время вялого ощипывания пыльных листьев растущей у дороги акации.
С Алисой я поначалу весьма благоразумно не отпускал на выгул всех своих псов, хотя и приоткрывал двери в вольеры, позволяя ей любоваться ненасытными, жаждущими мяса тварями, но там, где начиналась сфера духа, наблюдалась такая редкая, альбиносная родственность мысли, внутреннего движения и сердечного наречия, что отпадали всякие сомнения в случайности нашей встречи.
Однако, с течением времени, я постепенно стал вталкивать свою менее опытную возлюбленную в мрачные подвалы купидоновых лабиринтов, где представал пред нею в двусмысленной роли, являясь промежуточным персонажем между Ариадной и Минотавром.
Ее послушание и податливость, опиравшиеся на доверие ко мне, довольно быстро трансформировались в сладострастие, заставлявшее меня задумываться о безмолвной власти над нашими личностями таких тускло освещаемых вещей как эротические привычки и индивидуальный сексуальный почерк.
Я также размышлял о том, что некоторые ласки обладают силой заклинания и благодаря безупречному одариванию ими, донатор, по сути, подсаживает реципиента на некую разновидность наркотика, развивая голод, который мало кто сможет утолить столь же изощренно и безукоризненно бесстыдно, заставляя последнего, - в последствии, и, часто полуосознанно, - искать его объятий вновь и вновь.
Конечно, во всем этом нет ни малейшего смысла, если между двумя нет божественной магии взаимной нежности и желания( я умышленно избегаю залапанного словца "любовь", чтобы не вызвать изжогу у людей, редко его употребляющих и осознающих близость внешне безобидного, - в глазах плебса и детей, - термина к вещам роковым и тяжким), так как только на данных условиях и совершается "любовный приворот", ритуал проведения какового вполне обходится без комедии сбора тошнотворных элементов, заваривания малодоступных трав и прочтения вслух абракадабры подлинной ведьмой или ведьмаком от Афродиты.
Да, читатель, параллель с ведьмами да вампирами напрашивается непроизвольно, причем, я полагаю, что вся вина "нечисти" перед mood-аковатым человечеством состояла лишь в вызывающей("дьявольской") притягательности для противоположного пола, в непостижимом, для всего серого и среднего, таланте(проклятии) сексуальности.
"Развращал" ли я Алису?
Ну, конечно!
Ведь я заставлял ее кричать от удовольствия в моих объятиях, что как-то само по себе уже не по-христиански, плюс - вкладывал в ее руки такое оружие, что коли она даже затупленным концом этой рапиры(fioretto), шрамы от ее поцелуев будут ныть еще спустя годы у любой рискнувшей ее "соблазнить", вышедшей поохотиться похотливой жертвы.
Cколько длилось мое парнасское существование, спросите вы?
Мне казалось, что я прожил так года три, а на поверку оказалось, что сорок три дня.
После моего эксперимента с сильнодействующими средствами я внезапно приобрел способность видеть вещие сны и этот дар, судя по всему, останется со мною до самого конца, в отличии от всех кто меня любил и кого любил я.
Яркие, цветные, насыщенные диалогами сновидения не нужно было запоминать, так как по пробуждении они воспринимались как явь и, все до единого, спустя некоторое время таинственным образом воплощались в реальность.
Началось всё со сна, главной особенностью которого была красивая ранее мною никогда не слышанная музыка, резко контрастирующая с его содержанием.
Усевшись на кровати, я всё еще слышал нежно напевающий на английском голос "будь свободен" и прислушивался к пульсирующей в висках крови.
Я был не просто взволнован, я вдруг отчетливо осознал, что вскоре ВСЁ разрушится: выпрут меня взашей, аки Адама, из того фантастически неправдоподобного мира странной гармонии, в котором я нежился.
Во сне я шел по вокзальному перрону какого-то неведомого города держа за руки Горгону и Алису, а мимо скользили надушенные мазутом поезда и электрички, да сновали с чемоданами в руках беспокойные и безликие пассажиры.
Горгона что-то шепнула мне на ухо и, хотя я попросил ее повторить сказанное, она лишь улыбнулась в ответ и отошла в сторону, направившись к какому-то киоску.
Я остановился, намереваясь ее подождать, но в этот момент людской поток увлек в сторону и Алису, печально посмотревшую на меня и обреченно поднявшую в прощально-безвольном жесте свою изящную руку.
Подумав, что это пустяки и что самое правильное - это дождаться, когда людское течение успокоится и обмельчает, я застыл на месте.
Однако, когда привокзальная площадь опустела и все поезда разъехались, я обнаружил, что стою совершенно один на безлюдном перроне, а откуда-то издалека доносятся чарующие рулады саксофона вкупе с меланхоличной музыкальной фразой талантливо воспроизводимой на рояле неким невидимым пианистом.
Мощный порыв тревоги налетел на меня.
Я решил поискать внутри вокзального помещения, но вся моя беготня и напряженные поиски не дали никаких результатов.
Отчаявшись, не зная куда идти, я спустился вниз, где располагалось нечто отдаленно напоминающую автобусную стоянку, и наткнулся на размашистое граффити на бетонной стене : "To be freedom!"
В тот же миг, пластично вклинившись в звучавшую мелодию, женско-мужской вокал вывел нечто абсолютно ангельское, а из текста английских стихов, я смог четко уловить лишь строки припева, запечатленные прямо передо мной красной краской на серой стене казенного здания.
От небольшой, стоявшей чуть поодаль группы мужчин, отделился высокий человек в черном кашемировом пальто и, подойдя ко мне, проговорил:
- Всё когда-нибудь заканчивается. И нет смысла держаться за то, что нам уже не принадлежит, а по большому счету никогда и не принадлежало. Отпустите от себя уходящих. Будьте свободны.
Гром грянул уже дня через два, когда после очередного бурного свидания, Медуза посмотрела на меня с едва уловимым алюминием во взоре:
- Как поживает твоя девушка?
- Какая девушка? - еще не поняв, что готовится массированное нападение, вяло отреагировал я.
- Ты знаешь о ком я, - мягко пояснила она.
- Я же не интересуюсь здоровьем и делами твоего мужа? Так, может быть, мы и не будем говорить о людях, которых с нами нет?
- Ты сможешь сейчас сказать, кого ты из нас больше....Быстро сказать, кто тебе дороже из нас двоих?
- Только быстро! Не надо думать и телиться! - настаивала она, приблизив свое лицо вплотную к моему, - Говори!
Я молчал.
Молчал, разом растеряв вдруг все слова.
Самое странное, что я осознавал - солги я сейчас и всё осталось бы как прежде, но сокрытая во мне деструктивность повелевала "быть честным", ибо действительно задумавшись над заданным вопросом, я ощутил как внутренний маятник качнулся в сторону Алисы и именно она представлялась в те минуты, чем-то таким, без чего, быть может, и возможно обойтись день-другой, но, всё равно, жить - нельзя.
- Говори же! - выкрикнула мне в лицо Горгона и глаза ее наполнились слезами.
- Спасибо. Я всё поняла.
- Что ты поняла?! - инерционно я еще надеялся предотвратить сход лавины, но момент был упущен.
- Нам не стоит больше встречаться. Ни встречаться, ни видиться....
- Почему?! К чему ты решила все сломать?!
- Я никогда не буду на вторых ролях. Это не моё, малыш. Не моё!
Она подошла к зеркалу и вытерла потекшую было по щекам тушь.
- Ты только что - сделал свой выбор.
Достав нечто из косметички, быстро поправила макияж.
В ступоре застыв в центре комнаты, я оглушенно наблюдал за ее действиями.
Подняв сумочку, она направилась к двери, но, оглянувшись, вернулась ко мне, уже в обуви, по выцвевшему паркету каблуками отбивая роковую дробь.
Глядя на выражение ее лица, я не смел претендовать на что-нибудь, кроме пощечины.
Но Медуза меня поцеловала.
- Помни...я любила тебя.
В следующее мгновенье она вышла из квартиры.
Больше я ее не видел.
Никогда.