RLD
Кто веселый эмбрион?
Это Виктор, это он!
Кто горшки с окна швыряет /1/,
Деда /2/ крысой /3/ обзывает?
Это он, это он,
Наш веселый эмбрион!
Александр Глебов /4/, 6-й "Б".
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
С Виктором Юрьевичем Милитаревым ("Меликом", "ВиктОром", "Милитаршей", "Милитопиком", "Милишвили", "Инжиром", "Крепышом", "Карлсоном", "Эмбрионом", "Молли Белым Хвостиком", "Борзой Свиньей", "Жирным Мясом", "Солнечным Кабанчиком" - прозвищ у моего одноклассника и закадычного друга было не счесть - самое последнее прозвище - Витя-Сто-Баксов" он получил уже совсем недавно, спустя много десятилетий после окончания школы!), ныне - лидером Социал-Демократической партии России (СДПР), "Русского общественного движения", вице-президентом Института национальной стратегии Станислава Белковского, конфидентом надежды русских консерваторов Егора Холмогорова (от которого долго требовал вернуть ему те самые сто долларов США, что послужили поводом к получению моим школьным другом его последнего прозвища), колумнистом "Известий", автором книги "Русская колонна", православным активистом, защитником храмов от сноса и прочая и прочая и прочая, автор этих строк познакомился 1 сентября 1963 года - в день, когда оба мы пошли во второй класс спецшколы №13 Краснопресненского района тогдашнего "образцового коммунистического города" Москвы с расширенным преподаванием немецкого языка.
Долгое время "Милитаршу" дразнили не слишком умные одноклассники, поскольку он по малейшему поводу раздражался, вскипал и приходил в состояние амока. Как всем известно, дети часто бывают жестокими и способными травить тех, кто каким-либо образом "выпадает из общего ряда", а, поскольку "ВиктОр", доведенный "дразнилками" до бешенства, не просто кидался с пеной у рта (в буквальном смысле слова) с кулаками на обидчиков, но при этом вдобавок громогласно и нещадно крыл их самым что ни на есть отборным матом (и это - в самом нежном возрасте, начиная со 2-го класса), его травля одновременно превращалась в театральное представление с оттенком "запретного плода". Впрочем, "Крепыш" выходил из себя и вне школьных стен. Как-то мы вместе с ВиктОром, Вовой Малюковым ("Стариканом", или "Стариком"), Андреем Крыловым ("Крылом", или "Прылом") и Сашкой Лазаревым ("Лазарем", или "Грударем"), после окончания школьных занятий ехали вниз по эскалатору станции метро "Маяковская". Что-то вещавший и отчаянно жестикулировавший при этом (в своей обычной манере) "Инжир" несколько раз задел своим портфелем (или ранцем, точно не помню) какого-то приземистого старичка, стоявшего ступенькой ниже. Тот несколько раз сделал "ВиктОру" замечание (надо сказать, не слишком любезным тоном), на что наш друг не обратил внимания, а потом, взбеленившись, сорвал с "Инжира" ранец (или вырвал у него из рук портфель), бросил его на ступеньки эскалатора и принялся топтать ногами. Как говорят, нашла коса на камень - сошлись два неуравновешенных на узенькой дорожке. "Крепыш", с выпученными от ярости глазными яблоками за стеклами очков, изрыгая залп за залпом матерщину (чего остолбеневший старикан однозначно, как говорит Владимир Вольфович Жириновский, не ожидал от столь юного соотечественника), ринулся на обидчика с кулаками. На платформе "Маяковской" тут же собралась толпа зевак (время было другое, не то, что сейчас, и к разного рода "реалити-шоу" москвичи еще не привыкли). Однако район улицы Горького (ныне, как и встарь, Тверской) был, как тогда говорили, режимный, нашпигованный не только милицией в темно-синей (еще не замененной на серую), с красными петлицами и погонами, форме, но и "товарищами из внутренних органов" в штатском "прикиде". Из толпы тут же выскочил один такой юркий, с совершенно не запоминающейся внешностью, штатский, мгновенно оторвавший "Милитаршу" от также начавшего, вспомнив годы невозвратной комсомольской юности, отчаянно материться старика, заломил "Молли Белому Хвостику" (это прозвище ВиктОру, кстати говоря, дал лидер действовавшей в нашем классе организации "мушкетеров" Володя Смелов по прозвищу "Смел" или Вова-Корова") руку за спину и прижал его лицом к колонне станции метро, отделанной сталью и плитками уральского самоцвета родонита, или орлеца (которые некие несознательные граждане регулярно откалывали или отдирали с колонн - видимо, для подпольных ювелирных мастерских, а может, просто разбирали на сувениры). Тут же появился милиционер, и они вдвоем со штатским, подтащив "под белы руки" разъяренного "Милитаршу" к "лестнице-чудеснице", повезли его, в сопровождении злобного старика, вверх по эскалатору в размешавшуюся на входе в станцию милицейскую комнату. Движимые чувством классной (хотя и не классовой) солидарности, мы поспешили вслед за ними, спасать нашего буйного друга при помощи правдивых свидетельских показаний. В тот раз дело обошлось строгим внушением, безо всякого привода и без постановки "Милишвили" на учет в детскую комнату милиции...
В самом нежном возрасте я услышал от одного из родственников по маминой линии - дяди Гени - одну песенку, которую я выучил наизусть, научив ей одноклассников:
У девушки с острова Пасхи
Украли любовника тигры.
Украли любовника
В форме чиновника,
Съели в саду под бананом.
Родился коричневый мальчик,
И стал он чиновником тоже.
Украли и этого,
В форму одетого,
Съели в саду под бананом.
Тот сад пожелтел уж и высох,
А тигры давно облысели,
Но...каждую пятницу,
Лишь солнышко спрячется,
Кого-то жуют под бананом.
"Дядигенина" песня пришлась особенно по вкусу двум моим друзьям и одноклассникам, которых я действительно любил - Андрею Баталову-"Бате" и ВиктОрушке Милитареву-"Милитарше", распевавшим ее по любому поводу и без повода. Многомудрый "Инжир" утверждал, что это, якобы, одна из "ариеток" Вертинского (уж не знаю, почему он так решил - во всяком случае, ни на одной из пластинок, имевшихся в огромном количестве у самого "Инжира", в несколько меньшем количестве - у моего друга Андрея Баталова и в еще меньшем количестве - в нашей домашней виниловой фонотеке, если ее можно было так назвать, этой "ариетки" - увы! - не было)...
Была у "Милитарши" и другая любимая песенка, которую он часто напевал, причем не только в годы нашей учебы в "Доме страха" на Маяковке, но и много позже. По причине юного возраста, в котором впервые услышал эту песенку из уст "Инжира", мне кое-что в ней было непонятно, но я его не переспрашивал, чтобы не признаваться в своем невежестве. До сих пор помню ее начало:
Мы сидели в каптерке давеча
И Высоцкого слушали с Галичем.
Дальше - Клячкина, Кима с Визбором,
И курили махру, как мАрмару.
И пришел к нам студент, сын профессора,
Он по сейфам знакомым был слесарем.
Он схватил семерик за Ниночку,
Из Москвы нам привез новиночки...
Мол, с Высоцким жил через улицу.
Говорил, что он, падла, скурвился,
Потерял у блатных уважение,
Перешел, козел, в обобШШШения...
Дальше в моей памяти - увы! - немалая лакуна. Последнюю же строчку песни я запомнил очень хорошо:
Ой, студент, студент! Береги туза!
Третья песня, которую часто напевал "Инжир", повествовала об уголовнике, "точно знающем, кто его враг" и готовящемся, подняв "воротник болоньи цвета хаки", грабить инкассаторский автомобиль, ожидая, как:
...закипит пробитый радиатор,
И в лужу, как к жене своей в кровать,
Повалится семейный инкассатор
И будет мне ботинок целовать...
Две заключительные строчки этой песни я помню и сегодня:
И автомат я глажу, как ребенка,
Забытого когда-то на войне...
Из четвертой излюбленной песни моего друга "Крепыша", сочиненной бардом, чье имя я запамятовал, и представлявшей собой пародию на песню, проходящую рефреном через все серии популярного тогда и регулярно транслировавшегося по советскому центральному телевидению (еще в черно-белом, а не цветном варианте) сериала "Семнадцать мгновений весны", мне заполнился лишь один куплет:
Не думай л мгновеньях свысока!
Настанет время - сам поймешь, наверное,
Что стоит на "Мосфильме" полкуска
Мгновение, мгновение, мгновение.
Из тысячи мгновений соткан куш.
Течет с экранов муть обыкновенная,
Способная прельстить мильоны душ
В мгновение, в мгновение, в мгновение.
Мгновения, мгновения -
Одни других говеннее...
В пятой песне, часто распеваемой моим другом ВиктОром в его квартире возле станции метро "Кропоткинская" (куда он переехал с тогдашней Колхозной площади, снова получившей в наше время свое исконное название Сухаревской), и из которой я я сегодня могу вспомнить только отдельные обрывки, речь шла о сыне репрессированной большевичке, которого после посмертной реабилитации матери вызвали в "органы" в период хрущевской "оттепели", когда появилось много смелых статей, обличающих "культ личности", хотя:
...от этих затей, этих смелых статей
Разве стало кому-нибудь легче?
Кто возьмет из приютов угрюмых детей,
Рассмешит их - смех, якобы лечит?...
Моя мать - большевичка, служила в ЦеКа
Заместительницей завотдела.
И отец мой погиб от руки кулака,
Жизнь отдал за рабочее дело.
- Мама, кто этот дядя с большой бородой -
Злой колдун или сказочный житель?
- Это - Маркс, не разбойник из книг, не святой,
Обездоленных вождь и учитель.
И однажды ворвались, по метру в плечах
Ночью к нам. Было страшно и жутко.
И на бледную мать краснорожий кричал:
"Политическая проститутка!"
Ну-ка, гений, скажи мне, какая гроза
Накатила на нашу обитель?
Но безмолвно глядит со стены мне в глаза
Обездоленных вождь и учитель...
Еще долго в детдом приходил по ночам
Детский сон, ощутительно-жуткий -
Этот голос, который хлестал по плечам
Мою маму "политпроституткой"...
Мне сказали: "В застенке, от рук палача
Умерла Ваша мать коммунисткой!"
Я стою на пороге, щекочет слеза,
Но мне память - плохой утешитель,
Хоть печально глядит со стены мне в глаза
Обездоленных вождь и учитель...
Разумеется, любил Витюша, как и все мы, песни Новеллы Матвеевой - особенно про след от гвоздя, на котором вчера висел плащ ("Любви моей ты боялся зря, / Не так я страшно люблю...") и, last but not least, ее знаменитую:
Поскорей поднимем нашу
Все равно какую чашу -
Чашу кратера вулкана
Или чашечку цветка...
Нам живется нелегко,
Мы уходим далеко,
Мы пришли издалека",
ставшую нашей застольной.
В шестом классе все мы понемногу начали влюбляться (гормоны, гормоны!), а в седьмом - уже влюблялись вовсю (как правило, в своих же одноклассниц; могу утверждать это от имени своих одноклассников, а вот когда одноклассницы начали влюбляться в нас - не знаю до сих пор, хоть и считается, что девочки формируются, развиваются во всех отношениях и, так сказать, созревают, раньше мальчиков). Влюбился и мой друг ВиктОр Милитарев. Избранницей Витюшиного сердца стала наша одноклассница Татьяна Морева, прозванная "Кошкой" (за "кошачий" нрав и "кошачью", вкрадчивую манеру поведения) и "Рюбэ". Последнее прозвище, полагаю, нуждается в пояснении для тех из наших уважаемых читателей, которые не обладают достаточными познаниями в языке Шиллера и Гёте. Дело в том, что в немецком языке есть слово "Моррюбэ" (сокращенно: "Мёрэ"), означающее в переводе на русский "морковь" (хотя в буквальном переводе оно значит "мавританская репа"). Поэтому Танюшу Мореву, по созвучию ее фамилии с этим словом, прозвали сначала "Моррюбэ" /5/, а потом, для краткости, просто "Рюбэ" (хотя это слово означает уже не "морковь", а "репа"). Таня Морева была пламенной...кем бы Вы думали? - не угадаете! - бонапартисткой (таких "упертых", искренних ревнителей памяти "корсиканского чудовища" я в нашем многострадальном Отечестве не встречал, пока не познакомился с Сергеем Данилко, а уже в зрелом возрасте - с "Сиром" Олегом Соколовым). Настольной книгой "Мавританской Репы" были сочинения самого Наполеона и книги о нем, в том числе "Мемориал Святой Елены". Впрочем, довольно об этом...
У моего друга ВиктОра "Мелика", влюбленного в юную "Кошку", "как кошка" (или скорей, как юный кот), нашелся, разумеется, соперник - наш одноклассник Мишка Эйдинов (по прозвищу "Медведь" или "Эйда"), поэт-любитель и "мастер художественного слова", прочувственно выступавший на школьных утренниках со своими стихами, сочиненными на злобу дня - например, в честь полета очередного космонавта, а два раза - в память гибели космонавтов (Гагарина и Комарова); кроме этих "парадных" стихотворений ("Мы запомним тебя, сын Земли, / Мы запомним тебя навсегда, / Юрий Алексеевич Гагарин..."; "Парашют за крюк зацепился, / "Союз" на землю упал..."), "Эйда", впрочем, сочинял и лирику - например, "Ритм-поэму" (стихотворное подражание прозаическому "Джаз-роману", сочиненному другим юным дарованием, учившимся в нашей школе, только в параллельном - "А" - классе, Лешкой Поликовским, по прозвищу "Поль", "Ляпа" или "Робби"; последний псевдоним "Поль" - ныне известный журналист и автор биографии Толстого-"Американца" - взял себе в честь главного героя "Трех товарищей" Ремарка"; мы все тогда зачитывались Ремарком, Хемингуэем, Олдингтоном, Сэлинджером, Скоттом Фицджеральдом, а "особо продвинутый" в интеллектуальном плане "Робби" Поликовский - еще и Дос Пассосом; впрочем, мы подробнее коснемся этого вопроса далее). "Страсти по Мавританской Репе" постепенно накалялись, пока у "Молли" (влюбленного в "Кошку", как кот) с "Медведем" (влюбленным в нее, "как медведь") не дошло дело до дуэли. Дуэль происходила в морозный зимний день у нас на школьном дворе. Ваш покорный слуга удостоился быть секундантом "Инжира". Дрались на кулаках, до первой крови. После первого раунда, окончившегося боевой ничьей, "Милитарша" (он был, как всегда в холодные зимние дни, в своей шапке с завязанными под подбородком ушами) попросил меня дать ему как следует по морде, чтобы он как следует разозлился. Я долго отнекивался, но потом поддался на уговоры и, помнится, закатил "Инжиру" такую оглушительную - если не сказать искросыпительную (ао выражению Николая Алексеевича Некрасова из поэмы "Кому на Руси жить хорошо") - оплеуху, что наш присутствовавший при дуэли одноклассник Сергей Маленков сочувственно охнул, другой же секундант "ВиктОра" - наш одноклассник Вова Малюков-"Старик" - совсем не к месту оглушительно расхохотался. Вторым секундантом "Медведя" был другой наш общий друг и одноклассник - "мушкетер" Саша Шавердян (по прозвищу "Остап" или же "Шава").
Взбешенный не на шутку данной ему автором этих строк от души пощечиной, мой друг "ВиктОр" остервенело ринулся в кровавый рукопашный бой (храбрости ему было не занимать, о чем говорило не только его поведения в драке, но и способность на протяжении целого ряда лет противостоять, практически в одиночку, почти всему классу, всячески изводившему, а порой - откровенно травившему его, и преподавательскому составу, пока он не заслужил уважение и не завоевал себе "место под солнцем"). Почувствовав, что желанная победа ускользает у него из рук, "Эйда" (он был в модной в советские времена круглой каракулевой шапке с козырьком, фасон которой язвительный "Мелик" называл "абрам-царевич" - мой друг ВиктОр постоянно дразнил "Медведя", предпочитавшего именоваться, когда требовалось, например, при заполнении табеля, журнала, каких-то анкет, уже не помню, Михаилом Ивановичем, подчеркнуто именуя его "Михаилом Израилевичем), в нарушение дуэльного кодекса, пустил в ход не только руки, но и ноги, обутые в тяжелые зимние ботинки (родители всегда очень хорошо и добротно одевали "Эйду"; его мама была юристом - как, впрочем, и мама "Инжира", известный в Москве адвокат, а папа - кажется, директором универсального магазина). Но тут вмешались мы, секунданты. и растащили дуэлянтов, не дав "Медведю" забить ногами насмерть (или, иначе говоря, залягать до смерти) "Крепыша" (который протер запотевшие очки и произнес хорошо запомнившиеся автору этих строк сакраментальные слова: "Ну, с меня, кажется, хватит!").
Большую часть времени, проведенного нами за школьными партами (с седьмого класса - за столами и стульями), Ваш покорный слуга дружил с Андреем Баталовым-"Батой" и ВиктОром "Милитаршей" (правда, временами больше то с одним, то с другим). У Андрея (имевшего еще одного закадычного друга - Сашку Бродского, не учившегося в нашей школе, но жившего с "Батой" в одном доме на Валовой, а впоследствии - на Украинском бульваре, и состоявшего потому, в виде исключения, в основанном мной "Ордене Золотого Орла") отношения с "Милитаршей" были весьма неровные. Однажды, когда у Андрея в очередной раз испортились его весьма амбивалентные, в силу целого ряда причин, и колебавшиеся от пылкой дружбы до ярой ненависти отношения с "Инжиром", Андрей - именно он, в минуту откровенности, признававшийся в желании поставить "Инжира" на колени и даже ударить его ногой в лицо! - в очередном приливе ненависти прозвал Витюшу "Борзой Свиньей"! - даже основал в нашем классе "Анти-Милитаревскую Партию", сокращенно - АМП. Эмблемой этой весьма недолговечной баталовской партии стал снабженный парой крыльев пылающий факел, с наложенными на него заглавными печатными литерами АМП. На партийную эмблему факел перекочевал с круглого картонного, крепком каркасе из медной проволоки, конического щита, который папа Андрея, известный архитектор и даже депутат Моссовета дядя Леня Баталов изготовил для сына в пору нашей игры в рыцарский Орден. Конечно, на щите Андрея (еще много лет после прекращения наших рыцарских и начала иных, в том числе, сексуальных, игрищ украшавшей стену его комнаты) буквы АМП отсутствовали (зато присутствовала извивающаяся по краю щита змея в короне, кусающая свой собственный хвост)....Кажется, все это было только вчера. А между тем, и папа "Баты", и папа Сашки Бродского - дядя Савва, и любимый исторический романист нашего детства Василий Григорьевич Ян (он же - полковник армии Верховного Правителя России адмирала Колчака Василий Янчевецкий), и Сергей Александрович Есенин, и Владимир Семенович Высоцкий давно уже нашли вечный покой на Ваганьковском кладбище, совсем недалеко друг от друга. Настанет час - и там же упокоится сам автор этих строк (хотелось бы, во всяком случае, надеяться, тем более у нас есть на Ваганьковском "наследственный" участок, там ведь лежат мои дедушка с бабушкой, четыре сестры моей бабушки с мужьями и мои родители, Игорь Борисов и другие мои друзья)... Впрочем, это не имеет прямого отношения к основной канве нашего повествования.
Соперничество между "Милитаршей" и "Эйдой", не ограничивавшееся взаимным мордобоем, но принимавшее самые разнообразные и причудливые формы, продолжалось, причем не только в реальном мире, но и в мире виртуальном (выражаясь современным языком) - ведь весь наш класс много лет играл в "планеты". Игра в "планеты" (идея которой зародилась в голове премудрого "Инжира") заключалась в следующем. Мы поделили между собой планеты нашей солнечной системы (тем, кто раньше других поспел к "раздаче планет", досталось по целой планете, и даже сверх того; тем, кто поспел к "раздаче" позже, досталось по части какой-либо планеты; на подвластных нам территориях мы могли создавать любые государства с любыми режимами, вести войны и т.д.). Главным владением "Милитарши" была, конечно же, крупнейшая планета нашей солнечной системы под названием Юпитер (Зевс), на которой он создал свою империю под названием "Милисланд" (в названии, понятное дело, содержался явный намек на фамилию "Милитарев"). "Милисланд", наподобие средневековой "Священной Римской империи германской нации", представлял собой, в сущности, не унитарную централизованную державу, а федерацию государств с достаточно различавшимся устройством. Главным соперником "Инжира" на Юпитере был "Эйда", создавший на этой же планете свое собственное государство под названием Антида. Если "Инжира" интересовали, прежде всего, внутри- и внешнеполитические хитросплетения, то "Эйду" - командные виды спорта (прежде всего - футбол и хоккей), а также модная тогда "бит-музыка" (со временем это название было забыто, или, точнее говоря, вытеснено названием "рок-музыка", хотя первоначально это было далеко не одно и то же). Долгое время президентом Антиды был любимый герой "Эйды" (с которым он себя, вероятно, идентифицировал) - длинноволосый субъект с сигарой в зубах по имени Битлс Роллинг (помесь Пола Маккартни с Миком Джаггером, пользовавшихся тогда среди советских школьников необычайной популярностью, хотя диски "Битлс" и "Роллинг Стоунс" были на вес золота и большинству приходилось довольствоваться их магнитофонными записями, тоже относившимися к разряду дефицитных товаров - за переписывание нередко брали деньги). Ему постоянно вредили члены могущественного и злокозненного семейства мультимиллиардеров Круцких, вертикально контролировавших все отрасли антидской экономики. Кроме того, немалую роль в жизни Антиды играла партия максималистов во главе с неким Стивенсоном Ивенсом. Я запомнил флаг партии максималистов: черная заглавная буква "М" (или два прямых скрещенных остриями вверх меча с крестообразными рукоятками) в кольце, с расходящимися во все четыре стороны света черными стрелами, заключенными еще в одно черное кольцо, большее по размеру.
"Инжир" поначалу поддерживал с "Эйдой" отношения в этом виртуальном юпитерианском мире, но потом эти отношения (не без влияния гормонального фактора) настолько испортились, что "Милитарша" объявил "Медведю" и его Антиде (флага которой я, к стыду своему, уже не помню, хотя, по-моему, он был украшен футбольным мячом или хоккейной шайбой) тотальную войну, войну не на жизнь, а на смерть. Особенно любил он издеваться над эйдиновскими хоккейными и футбольными командами - его любимым детищем -, в том числе в своей газете (надо сказать, что все мы выпускали рукописные газеты наших виртуальных государств, причем не какие-нибудь там листовочки-эфемериды; каждая газета, с иллюстрациями, объявлениями и прочим занимала целую школьную тетрадку, лишенную обложки), именуя, например, сборную Антиды "командой антидских золотарей" и помещая на первой полосе групповое изображение членов этой команды, на груди у каждого из которых была изображена одна из букв использовавшегося у нас в "планетной игре" латинского алфавита, дававших в сочетании: "M-Y-Z-O-L-O-N-A-R-J-I" и т.д. В конце концов "Инжир" объявил себя победителем в межпланетной войне, "Эйду"- побежденным, а его антидское государство аннексированным и присоединенным к Милисланду. Мой друг ВиктОр, не отличавшийся, вообще-то, поэтическим даром (как, впрочем, и даром прозаика, о чем еще будет подробнее сказано ниже), даже сочинил по этому поводу песню (на мотив российской "Марсельезы"), которую я помню до сих пор:
Отречемся от царства Эйдина,
Отряхнем его прах с наших ног!
Нам не надо тирана (или: нахала) Эйдина,
Ненавистен эйдинский сапог!
Разгромим мы Эйдинова царство,
Разорим государство его,
И от славного царства Эйдина
Лишь останется имя его!
Нет Антиды и нету Эйдина,
И лежит его царство во тьме (или: во мгле)!
Но антидский народ благодарность
Принесет, о Юпитер, тебе!
В милитаревском Милисланде всем заправлял любимый герой моего многомудрого друга - хитрый, ловкий и коварный политический авантюрист Джонатан Ренни (что на милисландском языке означало "Резвый"), переименованный Викторушкой впоследствии в Императора Роллан(д)а. Его верной помощницей в делах государственных была красавица Императрица Лилиана, урожденная де Ламбоньер, дочь правителя Сатурна, Императора Лученбурга Андриа Дротеля де Ламбоньера (роль которого играл мой друг "Бата"). Правда, судя по одному из бесчисленных вариантов генеалогическому древу рода Милисов, вычерченному как-то на уроке "Милитаршей", Императрица Лилиана состояла в тайной любовной связи с неким обер-капитаном Штурмом (эту греховную связь "Инжир" обозначил в родословном древе изображением полумесяца - намеком на тайные романтические встречи неверной супруги Роллана со своим бравым гвардейцем при луне). Помню и нарисованный ВиктОром в школьной тетрадке по математике (в клетку) "групповой портрет" Роллана (в полной парадной форме с крестами, звездами и лентой) и Лилианы с нагрудным крестом, подвешенным к ожерелью из огромных, как грецкие орехи, жемчужин. Супруги были изображены лицом к лицу, а под портретом красовалась латинская надпись REX AUGUSTUS ET REGINA AUGUSTA. Почему ВиктОр понизил Императорскую чету в ранге до королевской, я не раз хотел спросить "Инжира", но каждый раз забывал это сделать.
Государственный флаг Милисланда первоначально представлял собой красное полотнище с тремя черными пятиконечными звездами (расположенными в форме треугольника острием вверх), а впоследствии - двухполосное черно-голубое полотнище (верхняя голубая полоса означала господствующий слой аристократии, так сказать, голубую кровь, а нижняя черная полоса - чернь, черную кость).
Еще какое-то из расположенных на Юпитере-Зевсе и вассальных по отношению к Роллану государств (не помню точно, какое именно - возможно, герцогство Лидинген, хотя я в этом не уверен на 100 процентов) имело флаг в виде зеленого полотнища с тремя расположенными также в виде треугольника вершиной вверх пятиконечными звездами белого цвета.
"Медведь", разумеется, не признавал захвата своей Антиды Милисландом, громогласно заявляя, что это он лишил Милитарева всех его владений и стал самодержавным повелителем всего Юпитера - в-общем, они стали играть отдельно друг от друга: "Эйда" - с Сашкой Вахмистровым ("Вахмой" или "Брахмапутрой"), "Лазарем", единственным в нашем классе круглым отличником Сашкой Денисовым ("де Нисякой") и "мушкетерами", имевшими собственную "бегающую" или "блуждающую" (без определенной орбиты) искусственную планету Мушкетерию; "Инжир" - с Вашим покорным слугой (носившим прозвище "Вонука"), моим другом "Батой" ("паном Батой" или "Апостолом"). Империя "Баты" располагалась на планете Сатурн (Крон) и называлась "Лученбург".
В детстве мой друг "ВиктОр" Милитарев очень любил рисовать, как многие из нас, причем рисовал на чем угодно, в том числе = на партах (которые в 6-м классе заменили столами), на полях учебников и в учебных тетрадках (что, конечно, же, не поощрялось взрослыми). Причем нередко темы его рисунков были крайне необычными для советского пяти- или шестиклассника. К примеру, двор "Повелителя Мух" Вельзевула (книжку Уильяма Голдинга мы уже прочитали к тому времени в русском переводе - она была опубликована в двух номерах журнала "Вокруг света"). Помню, как однажды уроке (на котором мы сидели с ним за одним столом, хотя обычно сидели обычно я, чуть ли не со второго класса, всегда сидел вместе с Андреем Баталовым - впрочем, порой те или иные учителя пересаживали нас на своих уроках на свой вкус) "Инжир" нарисовал в тетрадке сатану на троне, с крылышками, как у мухи или у жука, с рожками и шляпой-котелком (а не цилиндром, как в увиденном мной как-то представлении на льду).
Мне хорошо запомнился тот новогодний детский утренник в ледовом дворце спорта "Динамо", по ходу сюжета которого (какие-то представители злых сил похитили то ли елку, то ли Новый Год, то ли Снегурочку, с целью сорвать советским детям новогодний праздник, но Деду Морозу, при помощи "юных пионеров-ленинцев", в исполнении взрослых фигуристов и фигуристок, а также других служителей Добра расстроить все козни служителей Зла, чуть ли не главную роль среди которых играл не кто иной, как Дьявол-Сатана собственной персоной, в цилиндре с рожками и черной пелерине с кровавым подбоем, игравший на гитаре что-то "глубоко чуждое нам", "занесенное с тлетворного Запада", и даже фехтовавший, во главе своих чертей и чертенят, с "хорошими парнями" в красных галстуках и шапочках с помпоном, на спортивных рапирах - и это все, передвигаясь по льду на коньках).
Помнится, мой друг "Инжир" долго спорил со мной, как называется столица ада. Я утверждал, что Пандемониум, он же почему-то настаивал на названии "Проземпилиум" (до сих пор для меня остается загадкой, откуда ВиктОр его взял - ну, да Бог с ним!)...
Вернемся к распространившемуся среди наших одноклассников, охваченных зудом сочинительства, увлечением изящной российской словесностью. Наш также упомянутый неоднократно выше друг и одноклассник Вова Малюков, по прозвищу "Старик" (полученное им за то, что он, явившись однажды на встречу с автором этих строк в черных солнечных очках (кому бы тогда пришло в голову носить их не на глазах, а на затылке?), картинно вынул изо рта дымящуюся сигарету и, подняв два пальца - указательный и средний - растопыренные в форме буквы "V", сказал мне нарочито хриплым голосом: "Привет, старик!"), писал (или, во всяком случае, читал нам вслух из своей замусоленной тетрадки) преимущественно фантастические рассказы о встречах (как "на пыльных тропинках далеких планет", так и на нашей Земле-матушке) пышущих вирильностью отважных молодых землян мужского пола (лихо косивших или даже расщеплявших на молекулы и атомы из лучевых ружей гигантских фиолетовых медуз и другую межзвездную нечисть) с необычайно сексапильными (по нашим, земным меркам, разумеется) антропоморфными (хотя порой зелено-, черно-, голубо- или лиловокожими) загадочными инопланетянками с огромными бездонными глазами и чарующими именами вроде "Аэлла", "Геогея" и т.п., которые "Старик" давал им - явно не без влияния "красного графа" Толстого с его Аэлитой, нашего соседа по Абрамцевскому дачному поселку Александра Казанцева с его прелестной Эоэллой из "Планеты Бурь" (или, в более раннем варианте - "Внуков Марса"), а, может быть, советского фантаста по фамилии Мартынов, автора крайне популярного романа "Гианэя" -, неизменно заканчивавшиеся сексуальными контактами между представителями нашей "голубой планеты" и иных, неведомых миров, затерянных в глубинах Космоса. Все эти сексуальные контакты наш "Старик" (как видно, сочинявший свои опусы, в невероятно сладостном онанистическом бреду, знакомом, без сомненья, каждому нормальному подростку, и недостаточно прилежно изучавший в восьмом классе анатомию) описывал примерно так: "Он ощутил, как все пещеристые тельца его полового члена стали наполняться семенной жидкостью, свидетельствуя о наступлении эрекции..." и далее в том же духе. Как-то раз, помню, мой друг из стана "мушкетеров" Шавердян-"Остап", утомленный слушанием очередного рассказа в этом духе, зачитываемого нам Володей Малюковым вслух, сказал в сердцах: "Ты как-то слишком уж однообразно пишешь, Старикан! Поинтересней надо сочинять, тем более на эротические темы! Ты хоть бы поучился у признанных мастеров этого жанра! Вот почитал бы Мопассана - например, "Марроку", что ли!" У нас дома ни одной книги Мопассана не было (папа вообще французских литераторов не жаловал, за исключеньем Анатоля Франса и Турольда; были у нас в библиотеке, впрочем, также "Семья Тибо" Роже Мартэна дю Гара, "Маленький принц" Антуана де Сент-Экзюпери и "Семь раз по семь дней" Эммануэля д’Астье, но они, по большому счету, не тянули на "классиков"), так что автор этих строк "Марроку" не читал. Не решившись признаться в собственном невежестве, я при случае спросил всеведущего "Милитаршу", что это за "Маррока" такая у Мопассана. Помню,"Инжир", конечно же, перечитавший к тому времени от корки и до корки всего Мопассана (как и множество других сочинителей, отлученных, по разным причинам, от нашей домашней библиотеки), ответил мне, как-то рассеянно, без особого интереса: "Да это про одного мужика. Он в Африке в ы и б а л бабу одну... её звали Маррока...", после чего сменил тему. Но это так, к слову... Родителей "Старика" я никогда не видел (возможно, с ними приключилось что-то нехорошее, сам Малюков об этом не рассказывал). Он жил то у своей тети Симы, то в собственной однокомнатной квартире на Шмитовском проезде, то в такой же небольшой "однушке"-хрущевке у своей старшей сестры, в районе Хорошевки, близ бульвара генерала Карбышева, где тогда жил, в такой же пятиэтажной "хрущевке" без лифта, с родителями и братом Бобом, мой кузен и старший друг Петя Космолинский. Сестрица "Старикана" Оля, как и ее муж, по имени Коля, была археологом и большой поклонницей голландской рок. (или, как тогда говорили, "бит"-)группы "Шокинг блю". "Хрущевка" Оли и Коли на Хорошевке была битком набита археологическими находками, привезенными с раскопок, в том числе древнегреческими амфорами, пеликами, киликами, кратерами, пифосами (в одну амфору, как сейчас помню, наливали красное вино, которое потом разливали в стаканы во время наших пиршеств; Коля с женой были большими гедонистами и часто давали пристанище нашей компании, задавая тон в винопитии, совсем в духе античных симпосиев, но пили вино, разумеется, "по-скифски", или - скажем так - "по-киммерийски", не разбавленным водой, в отличие от древних эллинов - возможно, вымерших как раз в силу своей скверной привычки портить вкус вина водой).
Впоследствии зять "Старикана" Коля, еще совсем нестарый человек, скончался от инфаркта (вероятно, вследствие чрезмерных возлияний Дионису), и наши посещения "островка античного мира" на Хорошевском шоссе прекратились. Впоследствии, уже после школы, "Старик" выпал из нашего круга общения, пока не ограбил (думаю, под влиянием "дури" - у еще в школе водилось, например, опийное масло и еще черт-те что в том же роде) квартиру "Остапа", похитив оттуда огромный - от потолка до пола - восточный ковер, украшавший (и опять украшающий ныне) диванную комнату, попался на продаже краденого на ближайшем к месту преступления Тишинском рынке и загремел в места не столь отдаленные (правда, публично извинившись перед матушкой "Остапа" на суде, куда та была приглашена в качестве не истицы, а свидетельницы; она не пожелала выдвигать обвинение в краже со взломом против школьного товарища собственного сына).
Через много лет я случайно встретил на улице Горького показавшегося мне знакомым седого и всего какого-то скукоженного, сгорбленного мужичка в синей рабочей робе. Встретившись со мной взглядом, он, казалось, пытался меня узнать, но все никак не узнавал. Я же, узнав его первым, воскликнул: "Здравствуй, Гузя!"
Сгорбленный мужичок и вправду оказался страшно постаревшим, изменившимся почти до неузнаваемости, другом моих школьных лет Олегом, или Аликом, Гузеевым. У меня была с собой бутылочка ("ботл", или "ботлер", как мы говорили в пору незабвенной юности) портвейна. Мы зашли в ближайший же подъезд (в Москве тогда подъезды запирать не было принято), и стали пить портвейн, не торопясь особо, прямо из горла, передавая друг другу поочередно бутылку. Между глотками "Гузя" поведал мне о своей очередной отсидке ("ходке"). Наряду с обычным, вероятно, для тюремного "фольклора", бахвальством о том, что он-де в местах не столь отдаленных был шофером у самого начальника зоны, а заодно - любовником дочери этого начальника, Алик упомянул, хотя и как-то вскользь, о том, что встретился на зоне с нашим "Стариком". Когда я попытался расспросить его о "Старике" подробнее, "Гузя" махнул рукой, пробормотав: "Лучше не спрашивай, мне про него и говорить не хочется..." Тем дело и закончилось. Больше я ни "Гузи" в живых не видел, ни о нашем "Старикашке" ничего не слышал... Впрочем, довольно об этом...
Вернемся к тому уроку, на котором "Мелик" нарисовал в тетрадке синей авторучкой повелителя ада Вельзевула на троне, с рожками и шляпой-котелком (а не цилиндром, как в упомянутом мной выше представлении для юных пионеров на ледяной арене стадиона "Динамо") на голове и с парой мушиных крыльев, отдающим приказания своим крылатым демонам. С такими крылышками мне видеть нечистого еще не приходилось. На мой недоуменный вопрос "Крепыш" ответил с видом знатока, что имя князя бесовского - "Вельзевул", сиречь "Беел-Зебуб" или "Ваал-Зебуб", означает по-еврейски "Повелитель мух". Так я впервые об этом узнал (а повесть Уильяма Голдинга прочитал лишь через несколько лет - помнится, она была опубликована в журнале "Вокруг света").
"Мелик" очень любил рисовать всевозможные герметические, каббалистические, теософские и астрологические символы, зодиакальные круги, круги планет и проч., раскрашивая их в начальных классах - цветными карандашами, а в старших - цветными шариковыми ручками и, реже, цветными фломастерами (довольно дефицитными, по тем временам). До сих пор в моем архиве каким-то чудом сохранились нарисованные ВиктОром от руки шариковой ручкой и подаренные им мне зодиакальный круг и круг планет. Именно от "Мелика" я впервые в жизни узнал о Рерихах, о теософии, о Елене Петровне Блаватской, об основанном ею Теософическом Обществе, эмблему которого, соединяющую в себе черно-белую "печать Соломона" ("щит Давида" в форме шестиконечной звезды) со вписанным в нее древнеегипетским крестом вечной жизни - "анхом", опоясанную кусающим символизирующим Вечность Мировым Змеем Уроборосом, упирающимся пастью и хвостом в увенчивающую эмблему свастику в круглом медальоне под санскритским "Ом"-ом, мне впервые в жизни показал (а затем нарисовал на вырванном из тетрадки по математике клетчатом листочке и подарил) именно мой друг ВиктОрушка.
Кстати, о шестиконечной звезде. К нам несколько раз приезжала из Италии сестра моей бабушки тетя Люся, привозившая подарки. В один из своих визитов она привезла мне набор конных и пеших ковбоев и индейцев (причем разборных, так что им можно было менять штаны, рубахи, головы, шляпы, головные уборы из перьев, лошадей) и серебряную шестиконечную звезду с надписью латинскими буквами "ШЕРИФФ" (с двумя "Ф") на фоне солнца. Как-то я - без всякой задней мысли (хотя и знал к тому времени кое-что о магендавиде-могендовиде и без "Милитарши", из купленного мне папой в магазине военной книги на Арбате богато иллюстрированного альбома "Флаги государств мира"!) - надел эту звезду в школу. Первым среагировал "Эйда". Приметив звезду на лацкане моего обтерханного, покрытого пятнами от химических опытов, засаленного и драного на локтях серого школьного пиджачка, он прислал мне записку: "Вольф, ты - сионист?". Вторым же среагировал мой друг ВиктОр Милитарев, выцыганивший звезду у меня (но сам ее не носившей - по крайней мере, в школе). Впоследствии, когда мы уж, так сказать, вошли, в возраст, моя приятельница Алена Шимановская подарила мне еще одну шестиконечную шерифскую звезду, более тонкого металла, но зато большего размера. Ее у меня выпросил наш общий друг Леха Былинкин (по прозвищу "Христос"), подаривший мне взамен звезды (большой, но все-таки игрушечной) бронзовый германский крест за боевые заслуги с концами в форме ласточкиных хвостов и свастикой в центральном круглом медальоне. Я носил этот крест вместо брелка. Когда мы с "Батой" как-то зашли у него на Валовой в гости к жившему в соседнем подъезде Сашке Бродскому, мама последнего, тетя Софа, явно обратила внимание на мой брелок, но ничего не сказала. Впрочем, это я так, к слову...
Мой друг ВиктОр Милитарев был большим любителем слушать и рассказывать анекдоты, обладая поистине неисчерпаемыми запасами таковых, причем обычно не старых, "с бородой", а достаточно злободневных и всегда остроумных. Один из его любимых анекдотов (рассказанный, если не ошибаюсь, в 1970 году) нам особенно нравился:
В 2070 году в городе Маоцзэдуновске (бывшей Москве) на улице Чжоу Эньлая (бывшей улице Горького) встречаются два китайца и один другому говорит:
"Слушай, Абрам, долго нам с тобой еще щуриться?"
Помнится, Викторушка любил, слушая с друзьями, сидя в своей комнате под фотографией бородатого Солженицына в меховой ушанке (снятого на похоронах Твардовского), Булата Окуджаву (у "Милитопика" были не только магнитофонные записи песен поэта на бобинах, именовавшихся тогда "кассетами", но даже долгоиграющая пластинка, напетая бардом и выпущенная во Франции, привезенная кем-то из родственников "Милитарши", купившим ее в музыкальном магазине на Елисейских полях и доставившим в Москву из самого Парижа), объяснять благоговейно внимавшим ему слушателям, что именно поэт-песенник хотел сказать между строк, важно поднимая указательный палец при разъяснении каждого такого "скрытого послания", например: "Если все шагают в ногу, / МОСТ РАЗВА-ЛИ-ВА-ЕТ-СЯ! (содержавшийся, по убеждению "Инжира", в известной балладе Александра Аркадьевича Галича о ведущем отряд тамбур-мажоре, явный намек на неизбежный развал Советского Союза, в котором всех заставляют "шагать в ногу"), или: "Но все, кто идут, /Те должны/ Держаться ЛЕВОЙ стороны (в не менее известной балладе о московском метро "Мне в моем метро никогда не тесно..."). Вообще же мой друг ВиктОр Милитарев в те годы больше всего, кажется, любил две песни Булата Шалвовича Окуджавы: "Пока Земля еще вертится...и не забудь про меня!" и "Один солдат на свете жил / Красивый и отважный, / Но он игрушкой детской был, / Ведь был солдат бумажный. / Он переделать мир хотел, / Чтоб стал счастливым каждый, / А сам на ниточке висел, /Ведь был солдат бумажный".
Кроме того, мой друг ВиктОр Милитарев, очень любил мурлыкать песенку про пилигримов (на стихи Иосифа Александровича Бродского - я, кстати, именно от "Крепыша" узнал тогда о существовании такого поэта - а вот автор музыки мне так и остался неизвестен, хотя я не уверен, что его знал сам "Инжир"):
Мимо ристалищ и капищ,
Мимо храмов и баров,
Мимо угрюмых кладбищ,
Мимо больших базаров,
Мира и горя мимо,
Мимо Мекки и Рима,
Синим солнцем палимы,
Идут по земле пилигримы.
Увечны они и горбаты,
Голодны, полуодеты,
Глаза их полны заката,
Сердца их полны рассвета.
За ними встают пустыни,
Вспыхивают зарницы,
И звезды дрожат над ним
И громко кричат им птицы,
Что мир останется прежним -
Да, мир останется прежним,
Ослепительно-снежным
И сомнительно-нежным,
Что мир останется лживым,
Что мир останется вечным -
Может быть, постижимым,
Но все-таки бесконечным.
А значит, не будет толку
От веры в себя и в Бога.
А значит, остались только
Иллюзии и дорога.
И быть на земле рассветам,
И быть на земле закатам,
Одобрить ее - поэтам,
Удобрить ее - солдатам./6/
Между прочим, именно в доме "Крепыша" мне довелось впервые отведать обескровленного мяса. Не скажу - "кошерного" (поскольку мы нередко ели за его столом свинину, приготовленную самыми разными способами), но именно обескровленного. Нарезанные ломти мяса укладывались (поначалу бабушкой "Инжира" Полиной Григорьевной - дедушку его звали, помнится, Эммануил Ильич - а впоследствии - и самим ВиктОрушкой, с возрастом ставшим не только истинным "гурмэ", но и заправским кулинаром) в миску или кастрюлю с соленой водой, после чего из них начинала тоненькими завивающимися нитями выходить кровь. Полностью обескровленные ломти мяса как следует отбивались, после чего попадали на сковороду, в сотейник или иную посуду, в зависимости от приготовляемого блюда. Ничего подобного этому "обескровливанию мяса", скажем, бабушка моего друга "Баты" не делала, хотя превосходна готовила немало блюд традиционной еврейской кухни - скажем, форшмак из рубленой с луком и грецкими орехами селедки, фаршированных карпов и щук, бесподобную "шейку", вкуснейший жареный в гусином жире лук и многое другое - при одном воспоминании до сих пор слюнки текут - как, впрочем, и о ее гречневой каше с хрустящими на зубах поджаристыми свиными шкварками (на день рождения моего друга Андрея - 1 июля - у Баталовых традиционно жарили утку - при этом, правда, почему-то никогда не начиняя ее яблоками, черносливом, курагой, изюмом, рисом или финиками, как обычно делали у нас дома мои бабушка и папа; мама готовить не любила, да особо, в-общем-то, и не умела; чем мы только не запивали, в разные годы, по мере взросления, эту традиционную утку на дне рождения "Апостола" - от "боржома" и "нарзана" до болгарской красной "гъмзы", венгерской "бычьей крови" и кубинского бананового ликера "Хаванна Клаб", не менее популярного в ту пору, чем одноименный ром с аналогичным названием)... Вообще мой друг "Крепыш" любил покушать (как и автор этих строк), но, как и Ваш покорный слуга, мог уплетать самые простые продукты питания, хоть кусок бородинского, обдирного или простого черного ("столового") хлеба с таким аппетитом, что у невольного наблюдателя слюнки текли, как у меня при воспоминании о "шейке" бабушки "Баты". Как сейчас помню, частенько мы с ВиктОрушкой после уроков (в старших классах, разумеется, когда он уже перешел в режим "свободного посещения школы"), отправлялись на Тишинский рынок, закупив по дороге пару бутылок пива (обычно "Жигулевского") по дороге в винном отделе гастронома на Садовом кольце, расположенном напротив Патриарших (именовавшихся в ту пору официально "Пионерскими") прудов, и, отоварившись на рынке солеными огурчиками, парой головок чеснока (желательно - особенно пахучего и жгучего, как пламя, молодого) и пучков зеленого лука, садились на скамейку, разложив хлеб, огурцы и свежий лук на вынутые из портфелей "кирпичи" (толстые однотомники "Истории Коммунистической партии Советского Союза"), с невероятным наслаждением устраивали скромное пиршество под открытым небом. Ни разу на моей памяти нас не побеспокоила московская милиция, не говоря уже ни о каких "народных дружинниках". Эх, юность, юность...
Мой друг "ВиктОр" Милитарев был в превосходных отношениях со своими сводными братьями и сестрами (детьми своих отца и отчима). Мы несколько раз бывали с ним в гостях у одного из его братьев, дружившего с недолго преподававшим нам в 8-м классе (увы, недолго) историю СССР Владимиром Леонидовичем Махначом (одним из первых московских учеников Льва Гумилева - его книжку "В поисках невидимого царства" друг ВиктОр взял, между прочим, у моего папы почитать, да так и не вернул! -, будущим православным историком и философом-монархистом, мир праху его!) и другим нашим учителем - "Володькой" (как мы звали его по-простому) Крижевским, преподававшим нам литературу (тоже - увы, недолго). Брат ВиктОрушки (носивший, наподобие Крижевского и Махнача, короткие волосы и длинную бороду - они были у него, как у Крижевского, рыжеватыми, в отличие от жгучего брюнета Махнача; в ту пору коротковолосые бородачи почему-то вызывали особую неприязнь у моего друга "Баты", любившего в то же время длиннобородых и длинноволосых) жил в коммунальной квартире, расположенной недалеко от Главпочтамта, в районе Чистых прудов. Звали его, по-моему, Сергей. Он работал в Институте востоковедения и специализировался по семитским языкам, но в то же время - по Непалу, Сиккиму и Бутану. Стены его комнаты, переполненной всякими юго-восточно-азиатскими диковинками, были украшены страшными буддийскими масками со свиными рылами, клыками, венцами и ожерельями из черепов, луками со стрелами и чучелами змей (а может, даже крокодилов, как в пещере у Гингемы), невольно вызывая в памяти описания жилищ героев Конан-Дойля (например, лорда Джона Рокстона из "Затерянного мира", списанного автором "Записок о Шерлоке Холмсе" с лорда Дансени, о котором я тогда знал лишь понаслышке). После того как Махнача и Крижевского до обидного скоро "сплавили" из нашей школы, они продолжали общаться с "Инжиром" в качестве репетиторов, соответственно, по истории и литературе (к тому времени моего друга "ВиктОра" перевели на индивидуальное обучение, и он появлялся в нашем "Доме страха" только раз в квартал). Впоследствии Володька Махнач - видимо, не без помощи брата моего друга ВиктОра -устроился в Музей искусств народов Востока (библиотекарем, экскурсоводом, младшим научным сотрудником отдела научной пропаганды), а затем не без помощи отца моего друга "Баты" - в Музей архитектуры и Музей-усадьбу Абрамцево (а именно в Абрамцево прошла значительная часть детства и юности "Остапа" Шавердяна и автора этих строк - вот как тесен мир). Активное общение с обоими "Володьками" заметно обогащало "Крепыша" малодоступной простым смертным информацией. Так, например, однажды, гуляя с Вашим покорным слугой по "Броду" (сиречь улице Горького), ВиктОр важно указал мне на башенку, возвышавшуюся над углом крыши "фирменного" (как сказали бы сегодня) магазина "Армения" и тоном заговорщика поведал, что там находится "прослушка", сиречь станция прослушивания (или подслушивания) "Конторы" (КГБ). На мой вопрос, откуда ему это известно, "Крепыш", с видом заговорщика, сослался на "Володьку Махнача".
"Милитопик" был не чужд симпатий к государству Израиль (достаточно распространенных в ту пору среди наших одноклассников, особенно еврейского происхождения, которых в нашем классе, да и вообще в нашем "Доме Страха", как мы величали школу, было немало), особенно ярко проявившихся после Шестидневной войны 1967 года /7/. Как сейчас помню моего друга ВиктОра "Милитаршу", показывающего на уроке нашему соученику Сашке Штернбергу (по прозвищу "Шпреевальд" или "Шпривальд"; недавно он скончался то ли в США, то ли в ЮАР, наверно я - увы! - не знаю), с ранних лет отличавшемуся особыми физико-математическими способностями, нарисованную "Крепышом" собственноручно в тетрадке карту Ближнего Востока с очерченной авторучкой территорией Израиля в библейских границах "от Нила до Евфрата" и надписью по-немецки; "Unsere Faterland" (с двумя ошибками, грамматической и орфографической, вместо правильного "Unser Vaterland", что в переводе на русский означает "Наше Отечество") - увы, мой друг Виктор, невзирая на всю свою конгениальность, способностью к иностранным языкам не отличался и по немецкому из троек не вылезал (хотя и учился в немецкой спецшколе)...
Не преуспел "Инжир" и в сфере охватившего наш класс "Б" (а заодно - и параллельный "А") с определенного момента времени порока сочинительства. Все мы писали (дома, да и прямо на уроках) всевозможные рассказы, повести, новеллы.
Поддавшись общему для наших одноклассников "литературному поветрию", Ваш покорный слуга написал даже целый фантастический роман, посвященный воображаемой карьере своего друга ВиктОра "Милитарши", неожиданно ставшего обладателем огромных богатств и приступившего, в соответствии со своими лелеемыми со школьной скамьи планами преобразования мира оптимальным образом, к покорению этого мира самыми разными средствами, в том числе и военными. Роман (толчком к созданию которого, признаться, послужила начатая моим другом "Батой", но, конечно, не дописанная и до половины приключенческая повесть о том, как мы втроем - сам "Бата", я и "Милитарша" нашли на крайнем Севере неведомую миру золотую жилу) так и назывался - "Полководец Милитарев". Разумеется, он был написан - что греха таить! - не без влияния одной из любимейших книг нашего детства - "Гиперболоида инженера Гарина" - пожалуй, лучшего из произведений "красного графа" Алексея Толстого. Мой друг ВиктОр Милитарев не только знал о том, что я пишу роман о его будущей головокружительной карьере, но и с удовольствием слушал отрывки из него, которые я зачитывал ему вслух. Как видно, "Милитарше" это льстило.
Однако же, вне всякого сомнения, на литературной ниве мало кто из нас мог потягаться с уже упоминавшимся мной выше Лёшкой Поликовским ("Ляпой", "Полем" или "Робби" - последнее прозвище, взятое в честь Роберта Локампа - героя столь любимых нами "Трех товарищей" Ремарка - сам Поликовский, кажется, особенно любил), исписывавшим (в том числе и по ночам), в своей собственной комнате на третьем (если мне не изменяет память) этаже большого, "ухтОвого" (от восхищенного "ух ты!"), облицованного по выходящему на улицу Горького напротив редакции газеты "Известия" и опекушинского памятника Пушкину внешнему фасаду лиловым финским гранитом сталинского номенклатурного дома, в котором жили, кроме "Ляпы", авиаконструктор Семен Лавочкин и главный тренер московского "Спартака" Николай Старостин (судя по появившимся на фасаде дома впоследствии мемориальным доскам), при свете раскаленной лампы одну общую тетрадь за другой своими опусами. "Поль" считал себя одновременно хиппи и левым радикалом, переживающим некий "мятеж возмущенного разума" (производя себя от некогда бежавшего на Русь от якобинцев французского аристократа Антуана де Севиньи, в связи с чем писал в одной из своих поэм о кипящей в его жилах горячей французской крови, смешанной с не менее горячей еврейской), воспевал в авангардистских стихах Джима Моррисона из "The Doors" (которому посвятил и несколько прозаических произведений), Малькольма Икса, Анджелу Дэвис, Джона Леннона и... хиппи-сатаниста Чарльза Мэнсона, причем даже пытался сам осуществить акцию "прямого действия" - раздобыв где-то обрез, он долго уговаривал "Остапа" Шавердяна расстрелять его домашний телевизор "КВН", но так и не уговорил). Писал наш "Робби" шариковой ручкой, крупными печатными буквами, скрупулезно подсчитывая (как Джек Лондон, давший себе зарок писать не меньше тысячи слов в сутки, и кумир Ляпы "старик Хэм"), сколько знаков написал за сутки (главным же образом - за ночь). Романы "Ляпы" носили достаточно претенциозные названия, имевшие обычно литературные аллюзии: "Лето в аду" (явная аллюзия на "Время года в аду" Артюра Рембо), "Убей отца" (за этот опус, случайно попавший в руки классной руководительницы, "Поля" вызвали к директору и чуть не выгнали из школы"; надо сказать, что "Ляпа", по словам "Остапа", перед которым он как-то разоткровенничался, в своей тогдашней лютой ненависти к окружавшему его советско-буржуазно-мещанскому, по мнению "Поля", быту, олицетворяемому его собственным отцом, и впрямь пытался, якобы не то чтобы застрелить его, как герой "Убей отца", ухитрившийся меткими выстрелами вышибить мозги отцу, и сразить беременную женщину - "Двоих сразу - тем лучше!", помнится, было написано в романе - но, во всяком случае, подсыпавшего реальному биологическому отцу сахар в бензин), "Можно и так", "Почти как боги". Крупнейший из шедевров "Поля" назывался "Джаз-роман" (и был написан под сильнейшим влиянием столь любимого всеми нами шедевра "Смерть героя" Ричарда Олдингтона, названного самим автором, как известно, "джаз-романом")./8/
Именно в подражание "Джаз-роману" Лешки Поликовского главный враг "Инжира" - злокозненный "Эйда" - написал свою упоминавшуюся выше "Ритм-поэму" (гораздо менее оригинальную, на взгляд автора этих строк). Со временем "Ляпа" стал журналистом, работавшим еще в советское время в элитарном молодежном журнале "Ровесник" (особенно нашумела его статья о тогдашней восходящей звезде эстрады Алле Пугачевой, которую он позволил себе сравнить с "большой рыжей кошкой", что вызвало поток гневных писем возмущенных поклонников "Пугачихи" /9/, содержавших массу оскорблений в адрес дерзкого молокососа-щелкопера - вплоть до угроз физической расправы), написал биографию Федора Толстого ("Американца"), а в постперестроечную эру перешедшего в "Новую газету". "Эйда" заделался политтехнологом, продолжающим заниматься литературой лишь для себя ("пишущим в стол", как говорили в пору нашей юности).
А вот мой друг "Крепыш" так и не написал ничего путного ни в школьную, ни в институтскую пору, ни в свою бытность псаломщиком одной из московских православных церквей. Конечно, если не считать начатого им политического памфлета об американском генерале из Пентагона, скромном научном сотруднике-программисте одного из советских НИИ и китайском профессоре, сосланном маоистами в деревню "на перевоспитание" в духе "культурной революции". Помню, как мой друг ВиктОр Милитарев, явно в восторге от собственного тонкого сарказма, читал мне вслух начало своего - увы! - так и не законченного памфлета. Если не ошибаюсь, американский генерал, после утренней пробежки и зарядки съедал на завтрак яичницу с помидорами (именно так!), выпивал чашку кофе, облачался в форму, садился в свой "кадиллак" и уезжал на службу в Пентагон. Китайский профессор, проснувшись в убогой лачуге, выпив какой-то бурды из миски с отбитым краем, надевал соломенную шляпу и дерюгу, брал на плечо мотыгу и брел в поле избавляться от остатков буржуазных пережитков, мешающих ему стать "послушным буйволом Председателя Мао". А вот что делал после пробуждения и что ел на завтрак советский программист я - хоть убей! - не помню. На работу он, впрочем, ехал в переполненном автобусе, из которого вылез перед своим институтом в состоянии, близком к состоянию цыпленка табака. Одно не подлежит никакому сомнению - все трое были холосты и родственников, живших с ними под одной крышей, не имели. По замыслу Викторушки, в дальнейшем судьба должна была свести всех трех героев его памфлета воедино, дабы их усилиями установить мир во всем мире и новый мировой порядок (дело происходило в период очередного обострения отношений СССР с США - "оплотом мирового империализма", с одной стороны, и правившими Китайской Народной Республикой маоистами, или, как их тогда именовали советские СМИ - "великоханьскими шовинистами"; маоисты, впрочем, в долгу не оставались, именуя нас "советскими ревизионистами"). Образы этих трех главных героев незавершенного памфлета "Милитарши" чем-то напоминали Дональда, Вана и Андрея из антиутопии братьев Стругацких "Град обреченный" (тогда еще не опубликованной - хотя, возможно, уже ходившей в машинописном виде по рукам свободомыслящей интеллигенции Советского Союза, к который сам Виктор и все его окружение имели самое прямое отношение - "самиздат"-то работал вовсю). Хотя, возможно, это всего лишь мои домыслы. Помнится, в тетрадке, по которой "Крепыш" читал мне вслух, имелись даже нарисованные им собственноручно синими чернилами (он долго предпочитал автоматическую ручку шариковой, как, впрочем, и многие из нас, включая Вашего покорного слугу) портреты трех главных героев памфлета (показавшиеся мне не особенно выразительными - за исключением профессора-китайца). Так что особенной литературной славы в детстве, отрочестве, юности и ранней молодости мой друг "Милитопик", прямо скажем, не снискал. Лишь сравнительно недавно он опубликовал книгу под названием "Русская колонна", стал блогером и начал печататься в газете "Известия". Но это так, к слову...
Как-то мой друг ВиктОр Милитарев, облачившись в аккуратный синий джинсовый костюмчик фирмы "Ливайс" /10/ (как-никак, его родная тетя проживала в США), решил сходить на Плешку (или Плешь) - скверик с фонтанчиком, расположенный перед Большим Театром - традиционным местом встреч, где ошивались (теперь сказали бы: "тусовались") "педагоги" (гомики, они же гомосеки - сегодня сказали бы: "голубые"), проститутки и московские "хиппи" (или, как их шутливо называли, "гуппи"), чтобы потом выставить себя в глазах однокурсников из МЭСИ ее завсегдатаем. "Крепыш" и сам с некоторых пор стал изображать из себя "хипа" (носил не обувь, а шузы, не пиджаки, а блайзеры, не штаны, а трузера, не желтые носки, а еловые соки, приглашая приятелей - того же Ляпу - "перенайтовать" у него на "флэту" в его же "беде", а если тот предпочитает спать один - "послиповать на флоре", заявляя на классном сейшене, в ответ на упоминание кем-то "вождя московских хиппи Солнышка", с презрительным пренебрежением: "Мы. хипы, зовем его Солнцем" и т.д.). Он с гордым видом сидел на спинке скамейки, гордясь своей "хиповой" внешностью, пока не попал в поле зрения "гуппи" по прозвищу Сэмми (которого сегодня назвали бы "отморозком", а тогда именовали "урлаганом" или - за глаза, конечно! - попросту "урлой"), у которого как раз произошла очередная резкая смена настроения. Дюжий красавчик Сэмми с вечной трещиной на нижней губе и явными признаками вызванной частым употреблением "каликов" (так в тогдашней "хиповой" среде именовалась наркота) шизофрении - он без всякой видимой причины приходил в состояние дикого бешенства - с ходу схватил за грудки интеллигента-коротышку. "Сука!" - рычал Сэмми, тряся Викторушку, словно мешок с дерьмом - "Ты когда мне долг отдашь?"
"Ты чего, фрэнд!" - испуганно лепетал "Крепыш", даже не пытаясь вырваться (слишком уж разные у них с Сэмми были весовые категории).
"Какой я тебе фрэнд, урод поганый!? " - Сэмми было явно не до шуток.
На шум подвалили любопытные. Их было двое - усач Серега, любитель поиграть в "железку", со сморщенным старческим лицом, и его покровитель Боксер, основатель системы собственного имени, щеголяющий в любую погоду в джинсовом костюме и свитере фарцовщик фирменными закордонными дискАми, наглый и глупый, некогда удивлявший даже "олдОвых" хипОв (входивших в так называемую Старую Систему, сокращенно СС) длиною волос, но теперь остригший их и ставший лопоухим, как Гурвинек.
"Ты чего шумишь?" - спросил Боксер взбешенного Сэмми, сжимая свои пудовые кулачищи.
"Хэлло, фрэнд!" - заорал в ответ Сэмми, не выпуская из своей железной хватки Крепыша, начавшего понемногу задыхаться - "Эта сука месяц назад стрельнула у меня стольник и теперь не отдает!"
Он вынул из кармана драных джинсов "Ли" старую зазубренную бритву. "Инжир" был в ужасе, ибо вообразил, что ему сейчас при всем честном народе перережут горло бритвой. Как он теперь жалел, что не сидит дома перед телевизором и не смотрит передачу Капицы про "Очевидное-невероятное"! Сэмми срезал с джинсовой куртки коротышки красный лэйбл с белой английской надписью "Ливайс" (или, по-хиповски, "Левис").
"Пусти его!" - приказал Боксер. Сэмми повиновался. "Крепыш" был явно благодарен Боксеру, но тот ни с того ни с сего звезданул его в зубы. "Инжира" сдуло со скамейки - только на секунду промелькнули в воздухе подошвы его аккуратно начищенных импортных ботиночек. Боксер заржал, как жеребец. Сэмми и Серега поддержали закадычного фрэнда.
"Ну, что, сволочь!?" - рявкнул Сэмми, нависая над лежащим навзничь "Крепышом" - "гони манюху!"
"Какую манюху?" - завопил в испуге "Эмбрион", уже готовый разрыдаться.
"Как какую? Те сто колов, которые я тебе месяц назад одолжил!"
"Инжир" пребывал в совершенном отчаянии.
"Да не был я тут месяц назад! Я тебя совсем не знаю! Я пришел сюда сегодня в первый раз!!!"
"Гляди-гляди - он плачет!" - ржал Боксер - "Дай-ка я тебе слезки утру, май бэби!"
"Инжира" слегка поколотили. Потом, пригрозив ему бритвой, сняли с него куртку и отпустили несчастного с миром. Несостоявшийся хиппи улепетывал со всех ног. С тех пор обходил Плешку за километр. Боксер передал трофейную куртку верному Сереге и, безо всякого перехода, нанес все еще ржущему, по инерции, Сэмми короткий удар под дых. Тот, крякнув, сложился пополам, как перочинный нож, Боксер же, выражаясь фигурально, стал выписывать ему фэйс, приговаривая:
"Ты зачем срезал лэйбл, идиотина? Зачем куртец испортил? Мудозвон паршивый!"
Впрочем, это уже совсем другая история.
ПРИМЕЧАНИЯ
/1/ Факт исторический, которому автор этих строк был свидетелем. Придя как-то раз в неистовство из-за того, что наша преподавательница истории Раиса Михайловна незаслуженно занизила ему оценку, мой друг ВиктОр Милитарев в гневе схватил с подоконника горшок с цветами и выкинул его в приоткрытое, по случаю теплой весенней погоды, окно нашего класса (дело происходило на четвертом этаже - увы! - давно снесенного здания нашей спецшколы №13).
/2/ Или: "Напа", точно не помню. Дело в том, что ВиктОр, бывало, дрался по разным причинам со своим дедушкой Эммануилом Ильичом, приходившим иногда забирать его из школы, при этом обе стороны не стеснялись в выражениях. Что же касается прозвища "Нап" (сокращенно: "Напильник"), то это прозвище носил наш завуч Игорь Николаевич, одновременно преподававший нам и "труд". Первоначально его, в связи с последним обстоятельством, прозвали "Напильник", но впоследствии, удобства ради, звали его просто "Нап" или "ИгНикНап". С ним Витюша также дрался, и не раз, причем не только на уроках труда (когда он скандалил с другими учителями - а в нашей школе они были в большинстве своем женского пола - "Напильника" вызывали в качестве "спецназа" или "ОМОН-а", хотя этих сокращений в тогдашнем советском школьном лексиконе еще не существовало).
/3/ Или: "сукой", точно не помню.
/4/ Возможно, оную сатиру сочинил не наш попавший после школы за тюремную решетку (за попытку украсть алмазы с закрытого предприятия, на которое его устроили по блату) одноклассник Сашка Глебов ("Заноза"), а также учившийся в нашем классе и неоднократно упоминавшийся выше Мишка Эйдинов ("Медведь"), точно не помню, зато помню, что именно "Заноза" ее во всеуслышание зачитывал ликующему классу и негодующему "Крепышу"-Милитареву с вырванного из тетрадки листка - дело, как обычно в подобных случаях, закончилось потасовкой, вмешательством педагогического состава и выдворением неистовствующего ВиктОра за двери класса, хотя он и кричал. что это незаконно.
/5/ Вообще-то, если быть точнее, Таня Морева сначала получила от нас-одноклассников более сложное, составное, или, если угодно, многочленное прозвище: "Моррюбэ-Ротэ-Рюбэ-унд-Андере-Рюбэ" ("Морковь-Свекла-И-Другая-Репа"), но мы, с учетом временной дистанции, сочли возможным его опустить, чтобы не осложнять излишне ход нашего правдивого повествования.
/6/ Только впоследствии я обратил внимание на то, что текст песни про пилигримов, который так часто напевал мой друг "ВиктОр", а вслед за ним - и автор этих строк, да и все мои друзья-товарищи, распевавшие ее на "сейшенах" у "Милитарши" под различные напитки и закуски дружным хором (так что она стала чем-то вроде неофициального гимна нашего "Клуба Одиннадцатой заповеди" и я запомнил ее наизусть), отличалась (хоть и незначительно) от канонического текста стихотворения Иосифа Бродского "Пилигримы":
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
/7/ Тогдашний всплеск симпатий к еврейскому государству Израиль в определенных кругах советской молодежи, причем не только школьной (не говоря уже о представителях старших поколений), привыкшей, в лучших традициях русской интеллигенции, всегда держать кукиш в кармане, объяснялся определенным злорадством по отношению к "Софье Власьевне" ("родной" советской власти), получившей в очередной раз "по носу" (ведь к описываемому времени государство Израиль, созданное при решающем участии СССР как "социалистический кол в гроб оплоту британского империализма на Ближнем Востоке", умудрилось ловко переориентироваться на англосаксонский блок во главе с США - "оплотом мировой реакции").
Лет пять назад автора этих строк, в свое время игравшего определенную роль в отечественном движении военной реконструкции, пригласили на очередное мемориальное мероприятие, происходившее, по давней традиции, на Братском Военном кладбище при московском Храме Всех Святых на Соколе. Народу было больше обычного, кто - в военной форме, кто - одетый "по гражданке". Бессменный организатор всех мероприятий на Соколе, личность по-своему легендарная - мой давний знакомый и соратник по "Добровольческому Корпусу" Янис Артурович Бремзис, прозванный "белым латышским стрелком" (это он, облаченный в форму сычевской "Памяти", в памятные августовские дни 1991 года позировал перед сотнями тысяч ликующих сторонников Ельцина-Руцкого-Хасбулатова, одолевших ГКЧП, держа в руках сорванный и замененный российским бело-сине-красным стягом на башне здания - тогда еще украшенной круглыми часами, а не двуглавым коронованным орлом - красный флаг, прорвав его на месте серпа и молота рукой с пальцами, победно сложенными в форме буквы "V", а в сентябре 1991 года сидел, в форме донского казака, с большим деревянным крестом и самодельной бомбой, на пьедестале памятника "железному Феликсу", угрожая взорвать себя вместе с пьедесталом, если казачество не будет реабилитировано в числе других народов, репрессированных сталинским режимом) с важным видом подвел ко мне одного из почетных гостей и в присущей ему патетической манере дрожащим от едва сдерживаемого волнения, заявил: "Честь имею, многоуважаемый Вольфганг Викторович, представить Вам виднейшего деятеля русского национально-патриотического движения, известного писателя, журналиста и политолога Виктора Юрьевича Милитарева..."
"Ба-а!" - воскликнул автор этих строк в неописуемом восторге - "Викторушка! Да ты ли это?"
Взаимной неподдельной радости двух старых школьных друзей, не видевшихся перед тем лет восемь, не было предела (как и столь же неподдельному изумлению никак не ожидавшего такого казуса "белого латышского стрелка").
И кто бы мог вообразить, что именно мой друг ВиктОр Милитарев со временем станет щеголять с красными знаменами и бантами. Впрочем, tempora mutantur...
/8/ Надо сказать, что "Ляпа" не всегда в честью носил маску хэмингуэевского героя, не верующего "ни в сон, ни в чох", которому все - "как с гуся вода". Его мог привести в смущение, к примеру, Сашка Гречкин ("Грек"), тыкая в толпе на улице Горького пальцем в даму на сносях и громко возглашая: "Смотри, Ляпа, вон баба беременная идет!" (в таких случаях "Поль" шарахался от него, как черт от ладана, краснел, крутил пальцем у виска и кричал: "Пошел ты на фиг, идиот!"), или Олег Рылов ("Рыжий") - своими не менее циничными (как нам тогда, во всяком случае, казалось!) замечаниями.
/9/ Помнится, "Ляпа" охотно и даже не без гордости показал мне письма-отклики читателей на его вызвавшую такой фурор статью о "большой рыжей кошке", автор одного из которых писал, между прочим: "Теперь мы - народ не только Емельяна Пугачева, но и Аллы Пугачевой!"
/10/ Советские граждане, в большинстве своем не знавшие правил английского произношения (несмотря на достаточно распространенное преподавание английского языка в средних школах и высших учебных заведениях), произносили не "Ливайс", а "Левис"; существовало даже популярное шутливое двустишие:
Переспать с Анджелой Дэвис
Вам помогут джинсы "Левис".
ПРИЛОЖЕНИЯ
(по ассоциации)
ПЕСНЯ ЗАЩИТНИКОВ БЕЛОГО ДОМА (19-21 августа 1991 года)
Над столицей льют дожди косые.
Завершив постройку баррикад,
Защищая Белый Дом России,
Патриоты русские не спят.
Над Москвой сгустился сумрак мглистый,
Но никто глаз не смежит во сне.
В эту ночь решили коммунисты
Свергнуть власть законную в стране.
Мчались танки, все вокруг сметая,
Смерть несла их грозная броня,
Но стена не дрогнула живая,
Не страшась ни стали, ни огня.
И когда на танк поднялся Ельцин,
Прозвучал призыв: Но пасаран!
Мы готовы всей душой, всем сердцем
Защитить свободу россиян!
Нас не взять коварством и испугом,
Не поставит на колени страх!
Ни Крючку, ни Язову, ни Пуго
Не видать Россию в кандалах!
(Исполнялась на мотив песни "Три танкиста, три веселых друга", с повторением двух последних строчек каждого куплета; слова - народные).
ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ (ПЕРВАЯ ВЕРСИЯ) 1991
Музыка и слова Олега Газманова
Господа офицеры, по натянутым нервам
Я аккордами веры эту песню пою.
Тем, кто, бросив карьеру, живота не жалея,
Свою грудь подставляет за Россию свою.
Тем, кто выжил в Афгане, свою честь не изгадив,
Кто карьеры не делал от солдатских кровей.
Я пою офицерам, матерей пожалевшим,
Возвратив им обратно живых сыновей.
Ref.
Офицеры, офицеры, ваше сердце под прицелом.
За Россию и свободу до конца.
Офицеры, россияне, пусть свобода воссияет,
Заставляя в унисон звучать сердца.
В ночь у Белого дома, зверь в последней агонии
Накатившись разбился, на груди у ребят....
Что ж мы, братцы, наделали, не смогли уберечь их.
И теперь они вечно в глаза нам глядят.
Ах, как жаль вас, ребята, кровь на мокром асфальте.
Позвала вас Россия, как бывало не раз.
И опять вы уходите, может, прямо на небо.
И откуда – то сверху прощаете нас.
Так куда ж вы уходите, может, прямо на небо.
И откуда – то сверху прощаете нас.
Ref.
Офицеры, офицеры, ваше сердце под прицелом.
За Россию и свободу до конца.
Офицеры, россияне, пусть свобода воссияет,
Заставляя в унисон звучать сердца.
Офицеры, офицеры, ваше сердце под прицелом.
За Россию и свободу до конца.
Офицеры, россияне, пусть свобода воссияет,
Заставляя в унисон звучать сердца.