Мандариновый путь 9
© Антон Санченко
© перевод Виктора Лукинова
Знову зима
Знову зима,
Знову кружляла,
Мов п’яна, рум’яна.
Розгублений я, я.
Знаю, що в гаю
Усяке буває,
Ховаюсь у яру,
Оу, я, я, я!
Став і стою,
Чую, із лісу
Навмисно голосно
Хтось каже: «Оу, є, є!»
Знову під гору
Біжу, сніг сріблястий.
Це ясно, погаслий
Був, я, я, я!
Знову зима,
Знову різдвяна.
Від рана до рана
Розгублений я, я.
Сходу під льода
Стрибаю у воду
Прийми, о, Природа!
Це – я, я, я! Я, я, я!
Обмерзать мы начали где-то на полпути между Кавказом и Крымом. Сначала палуба покрылась тонкой корочкой льда, потом начал падать мелкий снежок. Если можно так назвать пургу, несущуюся параллельно горизонту. Снег цеплялся за каждый выступ, любую деталь над палубой, то что на флоте называют «дельные вещи» - все те роульсы и киповые планки, выступающие над бортом, чёрные кнехты, утки и вьюшки со швартовыми, брашпиль с якорной цепью – всё покрылось белой блестящей скорлупой. И вскоре весь пароход выглядел как глазурованный петушок на палочке, покрытый стеклянной поливой.
Но, мы уже видели маяки Крыма. Ветер зашёл на Северо-Запад, волна немного прибилась: меж нами и дырой в небесах, из которой неслась метель, встали крымские горы. Надежда Арташезовича на Крымский полуостров полностью подтвердилась. Мы могли двигаться дальше, прикрывшись его побережьем.
Стемнело, но на Западе уже отчётливо проступала над горизонтом Медведь-гора под Гурзуфом. Снег лежал лишь на самых высоких вершинах и перевалах. Долины зеленели. Мы снова были в субтропиках. Леденец-пароход начал понемногу оттаивать.
- Судно, идущее курсом на Запад, на удалении от берега десять миль, ответьте «Лебедю»! – донеслось из УКВ-радиостанции.
Это бдительные украинские пограничники решили занести нас в какой-то там свой журнал, и «вести» вдоль берегов Крыма до самого Севастополя, «передавая» от одного поста наблюдения к следующему.
- «Лебедь», я «Вадичка»! Следую из Поти в Херсон.
- Принято, «Вадичка»! Счастливого плавания.
- Можно? – попросил я у капитана разрешения.
- «Лебедь», вы не можете посмотреть в журнале записи за предыдущие несколько суток? ПТС «Викинг» на Херсон не проходил?
- Касса справок не даёт, - ответил «Лебедь».
- У кого ты спрашиваешь? Знаешь, как они сейчас вахту несут? Хоть страну у них под носом вывози, не почешутся, - сказал Арташезович.
Словно в подтверждение его слов на 16-м канале зазвучала песня Виктора Цоя.
Над землёй – мороз,
Что ни тронь – всё лёд,
Лишь во сне моём поёт капель.
А снег идёт стеной,
А снег идёт весь день,
А за той стеной стоит апрель.
- неслось на вызывном канале.
- Лебедь-четырнадцатый, семнадцатому. А про пачку сигарет у тебя есть? Поставь.
Мальчики развлекались. Играли в ди-джеев на аварийном канале. Если их это могло разочаровать, я мог бы сообщить, что они всё равно никакая не ФМ станция, потому как модуляция на морских каналах не ФМ, а АМ-амплитудная.
- А ты говорил, что у нас «банана-радио» нет, подковырнул Арташезович старпома. Привыкай. Мы тоже теперь, ещё та Африка.
- Блин! Куда всё катится! Тони, гори, вопи на аварийном канале – кому ты нужен. Оно музыку слушает на вахте.
- Ну, хоть музыка не самая плохая, - усмехнулся я. Мне кое-что пришло в голову.
- Четырнадцатый, а «Восьмиклассница» есть? – не унимался самый активный слушатель этой музыкальной передачи. А я уже писал её на плёнку, словно какой-нибудь фанат Севы Новгородцева из города Лондона, БИ-БИ-СИ.
- Лебедь-семнадцатый, так есть «Восьмиклассница»?
- Щас перемотаю.
Я, с чувством глубокого удовлетворения, записал ещё и «Восьмиклассницу», а потом и себе перемотал плёнку и запустил её в эфир.
И слушатель и ди-джеи примолкли.
- Друзья, вы прослушали передачу «На волнах радио-контроля». Присылайте свои интересные записи в наш севастопольский радиоцентр, а уже оттуда их обязательно перешлют командованию вашей пограничной заставы.
Музыкальная программа оборвалась на самом интересном месте. Четырнадцатый Лебедь всё понял правильно. Через некоторое время защитник отчизны кашлянул и позвал:
- Кто там про ПТС «Викинг» спрашивал?
- Я просмотрел журнал за последние трое суток. Не было. Точно.
- Спасибо, Четырнадцатый.
- Это ещё ничего не значит, - сказал Арташезович.
За бортом уже открылась Ялта. Перемигивались два её маяка – на мысе и на конце мола. Когда-то работал я с одним боцманом, которого в Ялте…. Однако ладно, расскажу вам об этом как-нибудь на другой вахте.
Сны Нимидоры
Койка в радиорубке была коротковата, да ещё доисторический передатчик «Корабль» висел в ногах и клацал своими релюхами в самых интересных местах сна. Морские сны непохожи на те, что снятся людям на суше. Не знаю, что тут играет роль, может, что койка твоя, продолжая путешествовать даже в ночи, качается, то взлетает, то падает, за иллюминатором слышен плеск волн, а под палубой вибрирует главный двигатель, или просто, что ты намёрзся и натрудился за вахту и имеешь право на малую толику сладкого сна. Потому и сны на море снятся исключительно цветные. Зато тематика!
Помню, когда был курсантом-практикантом на учебно-производственном судне «Курсограф», мне чуть не каждую ночь снилась оранжевая лента конвейера в рыбцехе, по которой ползёт серебряный ручей рыбы. Сардина. Голова к хвосту. Голова к хвосту. А ты ту рыбку – хвать! Да ножичком шкерочным – вжик! И кинул в бункер. Хвать! Вжик! И кинул. Хвать-вжик-и кинул.
И так целый сон, все восемь часов. Цветной такой сон, объёмный, со звуками и даже с запахами. Хвать-вжик-и кинул. Просыпаешься, а тебя уже снова в рыбцех вызывают. А ты будто только что оттуда. Где справедливость? Хоть бы раз какая-нибудь голая девка приснилась, или ещё чего.
Вот и той ночью такое мне наснилось, что мама не горюй. Мне снилось, что меня снова забрали на военную стажировку. И снова в Севастополь. Всё на тот же эсминец «Сознательный», который простоял у Угольной стенки уже столько лет, что впору было заказывать мраморный трап. Да ещё военные писаря чего-то там напутали, и нас, радистов, приписали к механической боевой части – БЧ-5.
История с тем капитаном третьего ранга, командиром БЧ-5, и вправду была интересной. Загнать нас в машину он не имел права, так как мы были радисты. Посадить на гауптвахту он нас не мог, ведь мы ещё не приняли присяги. Однако жить нас подселили в кубрик, где обитали его машинисты и трюмные. И начали мы ему разлагать дисциплину всеми возможными способами, потому как были уже курсантами выпускного курса, и знали, как ту дисциплину побыстрее разложить.
Мы «шланговали» зарядку, отсиживаясь в умывальнике. Мы отказывались принимать участие в звёздном заплыве в День Флота, потому что каждым утром наблюдали, как за борт доблестного корабля напрямую льются дерьмо и мыло из гальюнов и умывальников, в то время как на гражданских судах всё это добро собирается в фекальный танк, который пломбируют, чтобы откачать его можно было лишь на специальное судно, а не прямо в море. Мы быстренько перемножили количество дерьма на количество кораблей в Северной бухте, а потом заявили, что не умеем плавать в фекалиях. Матросики БЧ-5 это слышали, и тоже начали отказываться массово плыть в белых чехлах от бескозырок через Северную бухту по случаю парада.
Мы пытались разобраться, почему в хвалёном флотском борще проблематично выловить не только картофелину, но и капусту, и что это за кружочки комбижира плавают в бачке. И почему парни это терпят? Вот на «Потёмкине»…
В конце концов, кап-три просто запретил нам находиться в кубрике его боевой части от подъёма до отбоя. Койку прибрал и марш на палубу. При этом он не учёл, что деваться нам было просто некуда: командира радио-части отправили на какие-то курсы, а с палубы нас тоже гнали.
Поэтому, стоило ему выгнать нас из кубрика в три шеи, и выйти на палубу через кормовой трап, как мы, тут же оббежав по правому борту, возвращались в кубрик через люк смежного отсека, который в это время как раз открывали для проветривания. Меня вообще поражала эта манера военного флота по команде отдраивать все люки на корабле, так недолго и провалиться спросонья в какую-нибудь горловину.
Командир прибегал через час и опять видел нас в кубрике. Снимал дневального матроса и давал ему три наряда вне очереди. Но, он не понимал, что нам действительно не было куда деваться, и мы, обойдя теперь по левому борту, возвращались в кубрик через люк аварийного руля. Это меня тоже как-то напрягало. Казалось бы – кубрик. Место для сна, приёма пищи и вообще – жизни. И вдруг – под ногами – арсенал. Посреди помещения – какие-то приборы и громадный штурвал, а прямо между койками проходит ракетная шахта. Брр.
Через полчаса кап-три снова застукивал нас в кубрике, снимал очередного дневального и давал ему уже четыре наряда вне очереди. Мы снова обходили эсминец по правому борту и спускались в кубрик, теперь почти открыто, по трапу.
Если пострадавшие из-за нас матросы до сих пор не надраили нам физиономии, то только лишь из уважения к нашим мореходным заслугам. Действительно, на эсминце том служило что-то около полторы сотни матросов, но ни один из них не припоминал, когда корабль последний раз выходил в море. Это не как-нибудь поднимало нас в глазах служивых, ведь у каждого из нас за плечами был уже, по крайней мере, один пройденный океан.
- Вот три года просидел на этом железном гробу, и даже значка « За дальний поход» домой не повезу, - горевал «годок» Марат, узкоглазый казахский парень. На Черноморском флоте такой значок им давали за проход через три пролива: Босфор, Дарданеллы и Гибралтар. На весь корабль такой значок был лишь у одного старшины-машиниста, которого за какую-то провинность списали с крейсера на эсминец. Они матросов на эсминцы за провинность списывали. А нас же за что?
И всё же, когда командир БЧ-5 налетел на нас в кубрике в третий раз, и вкатил очередному дневальному уже пять нарядов, мы поняли, что это уже перебор. Не потому, что кап-три дал наибольшее количество нарядов, на которое имел право согласно Устава. Нас «годок» Марат относительно этого успокоил ещё в первый раз:
- Это чмо всё равно никого на берег не отпускает. Как ни запишешься, вечно к чему-нибудь придерётся и оставит на корабле, да ещё нарядов насуёт, зря только клеша наглаживал. Три года уже в Севастополе, а даже строем в Музей флота ни разу не попал, а не то чтобы….
Дело было в другом, нас хотели столкнуть лбами с матросами. Командир БЧ сыграл большой сбор своей боевой части, выстроил её на корме, не смотря на то, что на эсминец, как раз в это время, принимали харчи, и толпа матросов гоняла в провизионку с ящиками консервов, мешками сахара и всяким прочим.
Нас, четырёх курсантов, как самых буйных потёмкинцев, сразу выставили перед строем. Пакостный капитан третьего ранга решил настроить против нас матросов силой ораторского искусства.
- Матрос Мамаладзе, выйти из строя, - вызвал он того дневального, которого снял с поста последним.
- Сколько нарядов вне очереди вы получили?
- Пять – доложил тот Мамаладзе.
- Кто это такие? – спросил кап-три, картинно указав перстом в нашу сторону.
Матрос Мамаладзе молчал. Он не знал как по-русски слово курсант.
- Вот, видите. Вы даже не знаете, кто это такие! Понаехали тут! В мичманках! С флажками на кокардах! Почему вы должны из-за них страдать? Вы что с ними из одной миски борщ ели на боевой? Они жрут хлеб министерства обороны!..
И в это время, весь наш курсантский строй стал сначала давиться смехом, а потом, не удержавшись, уже открыто ржать. Кап-три занервничал и забегал, рассматривая, что такого смешного у него за спиною мы увидели. Уже и матросы начали жевать губы, чтоб и себе не расхохотаться, ведь ничто так не заразительно, как искренний, от души, смех.
Кап-три ничего не понимал, а всё было просто: при его словах про хлеб министерства обороны, один из нас дёрнул за рукава других и показал за спину оратора. Мало того, что там как раз начали выгружать рыбу в картонных паках, так ещё и на каждом ящике виднелся большой чернильный штамп, как принято на рыболовных судах, для возможности жалоб на качество рыбы и рекламаций. Так вот, на каждом паке мороженой скумбрии б/г, (без головы), которую именно сейчас принимал на борт доблестный эсминец «Сознательный», чёрным по белому было наштемпелёвано УПС «Курсограф»!
Именно эта рыба действительно прошла через наши руки, каких-нибудь, три месяца назад, и это было не фигурально, мы все четверо только что отбыли практику на «Курсографе». В свете этого, фраза пропагандиста в погонах о том, кто чей хлеб жрёт, была очень кстати.
И вот во сне я снова стоял перед строем матросов, в белой голландке с открытой грудью, парких суконных клешах, в мичманке с «флажком», и хохотал над надутым чёрным «полковником» из БЧ-5. И если внимательный читатель всё ж таки спросит, при чём тут Немидора, я отвечу, что просто так, для интертекстуальных связей в украинской литературе.
Снова на карте 32102
Разбудил меня грохот якорной цепи в клюзе. «Вадичка» становился на якорь в Караджинской бухте за мысом Тарханкут. Мы опять находились на карте 32102.
Караджинская бухта была полностью забита судами. Все кто вышел из Поти и Батуми за сутки до нас, за двое суток до нас, и даже за неделю перед нами, встретились в этой уютной бухте, словно здесь должен был состояться парад мандариновой армады. Рыбацкие приёмо-транспортные суда, средние черноморские сейнеры, РСы, суда технического флота из Одессы, в обычное время углубляющие фарватеры, гидрографические суда из Николаева, которые должны были бы устанавливать буи в море, даже буровые суда геологической разведки с красно-белыми буровыми вышками вместо мачты – все встали на якоря в этой бухте, чтобы переждать шторм, не утихавший уже шестые сутки. «Викинга» среди них не было.
Старшим на рейде был тот самый паром «Герои Шипки». И сразу стало ясно, что если уж такие гиганты стараются переждать на якоре, то всей остальной мелочи двигаться дальше через Каркинитский залив просто невозможно. Несмотря на то, что было уже 26-е декабря, и все спешили вернуться в родные порты до Нового года.
Море на западе было седым. Водяные валы с пенными гребнями неслись к берегу от самого горизонта, над которым кое-где виднелись стационарные буровые платформы. Тоже сомнительное удовольствие – находиться на такой платформе посреди моря в такой шторм, когда волна тараном бьёт в опоры и перехлёстывает через буровую вышку.
Снег летел теперь большими влажными хлопьями, налипал на мачты и провода натянутых антенн, надувал сугробы у горловин трюмов и под надстройкой, смерзаясь в глыбы льда. На «Героях Шипки» под весом снега оборвалась главная антенна над палубой, и тамошний начальник радиостанции просил кого-то отработать вместо него с Одессой.
Я полез к антенне радиолокатора и попытался освободить её вращающуюся часть ото льда. Но это был напрасный труд. Радар облепило снегом, и он обмерзал раньше, чем я успевал его очистить. Единственным выходом было – не останавливать антенну, ведь пока она вращается, то не примерзает и её не заклинит.
Спустившись в рубку, я попросил Саньку-Второго передавать по вахте, чтоб радар не выключали.
- Вас Ивановых не поймёшь. То не гоняй зря на высоком, то не выключай вообще.
В бухте Караджинской мы простояли трое суток, и все трое суток антенна «Донца» крутилась посреди метели.
- Держись родной, нужно, - мысленно взывал я к этому давно заслужившему отдых ветерану.
И он держался из последних электронов.
Уже никто, даже Санька, не бухтел, что мы зря отстаиваемся в бухте. Лишь стармех Петренко впервые за рейс поднялся на мостик, чтоб сообщить, что топлива у нас осталось две тонны, а пресной воды – всего одна тонна. И каждый день перестоя эти запасы уменьшает. О том, что прочие запасы катастрофически сократились, мы убеждались ежедневно и без Юркиных жалоб: на обед и ужин были исключительно одни макароны. И всё же голодная смерть экипажу парохода, везущего восемьдесят тонн мандарин, не угрожала.
На четвёртый день я принял благоприятный прогноз из Одессы. Ветер должен был стихнуть. Арташезович был первым, кто снялся с якоря и направился в сторону Очакова, не дожидаясь пока море успокоится. Нам нужно было лишь проскочить к Тендре, которая смогла бы прикрыть нас от сумасшедшего ветра.
Лёд в лимане
В Очакове нас ожидала новая напасть: лиман замёрз. Нет, ещё не окончательно: лиман как раз замерзал, покрываясь льдом, и захваченные ледоставом суда, на разных коленах канала, вопили в эфире, вызывая ледокол из Херсона. Это был наихудший расклад для нас. Если бы лиман стал на сутки позже, мы бы проскочили в Херсон. Если б он схватился льдом на два дня раньше, ледоколы уже пробили бы в нём канал, и ежедневно от Очакова формировался бы караван для проводки. А так мы попали в самый бедлам. Непонятно было, к кому тому ледоколу бежать в первую очередь, кого спасать, и как быстро он с этим управится. Штаб проводки только организовывался.
Посреди лимана пароходы окружал так называемый блинчатый лёд, когда водная поверхность покрывается блинчиками льда и шугой, или «салом». Блинчики эти на глазах смерзались в отдельные льдины. Льдины группировались в ледяные поля, которые захватывали суда в клещи и несли за фарватер. Штаб проводки, прежде всего, старался вызволить из ледового плена суда в лимане, среди которых было несколько турок и греков, которые вообще видели такое чудо природы впервые, и взывали на вызывных каналах так, словно настал последний день Помпеи.
Арташезович несколько раз вызывал диспетчеров в Очакове, докладывая им о нашем печальном положении с топливом и водой. Если нас не поставят в первый же караван, мы останемся на новогодние праздники на рейде Очакова, когда всякое движение по каналу прекращается, и тогда нам уже точно ни воды, ни топлива до Херсона не хватит. Ведь стоянка или нет, а дизель-генератор должен молотить и жечь солярку по-любому. Очаковские диспетчеры в основном отмахивались от докучливого «Вадички», однако от этих жалоб была и определённая польза: о нашем существовании, по крайней мере, не забывали.
Итак, когда ледокол, пробился таки до Очакова, диспетчеры в первую очередь включили в караван два турецких судна, за проводку которых платилась валюта.
- Очаков, а как же «Вадичка»? Осталось полторы тонны топлива. На стоянку уже не хватит. Питьевая вода на исходе, еды тоже нет, - снова начал проситься Арташезович на вызывном канале.
- Ледоколу бы этих двух турок провести. Застрянете во льду, ему придётся за вами возвращаться. Нет, не разрешаю.
Но ледокол был херсонским и имел относительно нас своё мнение.
- «Вадичку» я знаю. «Вадичка» не застрянет. Беру под свою ответственность.
Караван вышел из Очакова в полдень. Шансы успеть в Херсон до Нового года ещё оставались. Мне бы это совсем не помешало. Утром я выходил на связь с Доней. Моя жена и дети были уже в Херсоне и остановились в гостинице «Моряк», что на Одесской площади. Доня пригласил бы их в гости, чтоб не скучали, да сам стоял вахту 31-го декабря.
- Маркони, на руль, - скомандовал Арташезович, хотя вахта было Бурячка.
Хотелось ворчать и задаваться одновременно: в самых сложных навигационных условиях Арташезович почему-то взял за правило ставить на руль именно меня. Вся грудь у меня уже была обвешана деревянными медалями «За проход Босфора», «За проход Дарданелл», «За проход Боспора Киммерийского», а в кармане всё равно гулял ветер. Хотя вру, за Босфор рулевому и вправду доплачивали.
На Кизомыс!
У острова Первомайского, которому пока ещё не угрожают демонстрации борцов с суржиком, с транспарантами под КПП, ведь он именно остров, и именно Первомайский, а не Першотравнэвый, караван вошел в сплошной лёд и убавил ход. И началось.
Старпом и Арташезович стояли на разных крыльях мостика, каждый следил за своей бровкой канала и льдинами, выныривающими из-под винтов впереди идущего турка, и каждый командовал своё, дабы «Вадичка» избежал видимой именно ему опасности. Часто-густо, команды в разные уши неслись взаимоисключающие, и рулевой и механик решали, кого им слушать, как Бог на душу положит. Я честно старался соблюдать очередь, выполняя то старпомовы, то капитановы хотелки, чтоб обижались и кричали на меня равномерно и симметрично. А стармех Петренко, стоявший на машинном телеграфе, был, наверное, туговат именно на левое ухо, в которое командовал Петренко-сын.
Петренко-младший нервничал и по привычке хлопал дверью, закрываясь на крыле мостике. Выглядело это так, будто он в разгар семейной ссоры запирается на балконе, перепутав двери.
А теперь о грустном. Обе двери на мостик были нараспашку, по рулевой рубке сквозняки свистели как паровозы, а тулуп на «Вадичке» был всего лишь один. И Арташезович выдал его стармеху, чтоб тот берёг свой радикулит. Тулуп тот вахтенные у трапа надевают поверх ватника. Есть у меня где-то фотография. Какие-то продрогшие забастовщики-арабы кутаются в свои бурнусы под падающим снегом, и наш, краснолицый неуклюжий, но стойкий как оловянный солдатик, вахтенный в тулупе и валенках. Забастовка была особенной, предрождественской, и происходила в Копенгагене. Арабы выдержали минут тридцать бастования и ушились, потому как были без тулупов. Кстати, у арабов ад традиционно почему-то похож на нашу Сибирь. А сибиряки – не те, кто не мёрзнет, а те, кто тепло одевается.
Да мне тот тулуп и не помог бы, в нём крутить штурвал было б вообще невозможно. Однако, жаба всё ж таки душила. Спасибо жене, доброй душе, связавшей когда-то мне крючком лохматый свитерок, да ещё другому доброму человеку с последнего сухогруза, благодаря которому на левой руке у меня был гипс, и рукавица не требовалась.
- Тпру! Приехали!
Ближний турок расклинился поперёк канала, «Вадичка» тормозит «полным назад» и себе втыкается в ледяное поле рядом с кормой турецкого судна.
- Ждите! – командует ледокол.
- Сейчас за вами вернусь, только вот этого пионера до конца колена доведу.
Можно перекурить.
А на палубе дурела подвахта, которую Арташезович выгнал разгребать снежные сугробы. Потому как, в лучших советских традициях, лопата была всего одна, и в неё, как Стаханов, вцепился боцман Антонович. А Санька-Второй, Юрик, Бурячок и механик Витёк затеяли играть в снежки. Поскольку из машинной команды был один Витёк, его быстро загнали снежками в глухой угол между брашпилем и тамбучиной. И стармех Петренко не выдержал, отбежал на минутку от машинного телеграфа, и стряхнул с обвеса мостика целую шапку снега за шиворот палубной команды.
- Назад, дурень старый! Тулуп отберу! – заорал Арташезович. Но когда стармех вернулся на место, сам тихонько слепил снежку и запустил… прямо в турецкого капитана, что изумлённо наблюдал за этими играми диких славян с кормы своего судна.
После ещё трёх или четырёх «тпру!», ледокол поставил «Вадичку» первым за собой и дело пошло лучше. Ледокол пробивал канал, а мы расталкивали недобитые льдины крепким носом, оставляя гостям наших территориальных вод аккуратную полоску чистой парящей воды. Тем не менее, они всё-таки иногда застревали. И операция «спасение башибузуков», как назвал это Арташезович, начиналась сначала. Ледокол бросал нас и возвращался за турками.
Смеркалось рано. К шестнадцати часам стало уже темно, и включили все прожекторы. Радар включать мне не пришлось, ведь он крутился без отдыха ещё от бухты Караджинской. Это было настоящим испытанием для ветерана-«Донца». Но другого выхода не было, обмерзание продолжалось.
- Держись, родной, всего полшага осталось. Потерпи ещё немного, - словно взмыленного коня, поглаживал я серый холодный корпус рукою.
Аппаратуру нужно любить, как живое существо, и тогда она тебя не подведёт. Спросите у любого из радистов. Злой штурман подойдёт – радар заартачится. Вызовет штурман на мостик радиста – радар сам собою заработает, так как чувствует своих. Бывают такие необъяснимые случаи в море, для которых придумали термин блуждающая неисправность. Впрочем, я уже на берегу видел один принтер, который слушался лишь Викторию Павловну из отдела периодики.
Было уже 16.00, а мы только прошли развилку на Николаев. Если мы желали встречать Новый год в Херсоне, необходимо было поторопиться.
- Ну, ладно, иди чаю горячего попей, - смиловался, наконец, надо мною Арташезович, и вызвал на руль боцмана.
- Как это чаю? А что, с обеда порцию мне не оставили?
- Ты, наверное, эстонец, - засмеялся Арташезович.
- Не было сегодня обеда. Харчи напрочь кончились. Хлопцы обедали одними мандаринами.
Продолжение следует.