Звёзды горят, как хирургические лампы, раскалённые таврийские звёзды.
Вода ловит назойливый этот свет и прячет на дно. Раскинув глаза и руки, я лежу в остывающем море. Проглядываются выси. Каждая мелочь видна в них, простая и нетаинственная, и летящие туманности замерли, точно камни в лесу. Мрак стоит над водой. Худые, как кошки, зарницы рвут его на куски.
Звёзды мешают мне. Я налегаю на воду и медленно плыву к берегу.
Тишина сходит с холмов, с волейбольных площадок, уставших от мяча, летит к морю; змеистые ветерки играют на ступенях приморских спусков.
Безлюдье и откипевший за день котёл — вот за чем каждые сумерки я прихожу сюда.
Сонная тишина летит с холмов. Кто-то начинает и враз обрывает песню.
— Николай, вы? — раздаётся унылый тенорок, сигаретка почти утыкается в меня.
— Ищу по всему санаторию.., жене сегодня звонил, — говорит силуэт, облитый мертвенно-желтым светом, скованный крепким очарованием южной ласковой ночи. — Как будто поговорили.., с мерзавкой...
Этот человек преследует меня. Десять дней он неотступно кружит за мной. Вдруг из-за чьей-нибудь спины вылезет косой его взгляд, и он бочком подбирается ко мне.
— Николай, вы умеете слушать, — сказал он в первый наш вечер. Тогда я только начал примериваться к югу, разглядев в нём бесовское наваждение, рыхлый и влажный уют, услыхав мощное, скотское мычание судов на голубых водных дорогах.
У бесцветной воды, купавшей щепки и рваные бумажки, он стал моим первым приятелем.
Мы бродим по берегу. Его рассказ лёгок и занятен, как тысячи подобных. Десять вечеров мы таскаем по берегу страдания этого человека. Его жена вертит с другим. Он здесь, а она с другим — молодым, красивым “виртуозом”. Что ж, и он не рассиживается. Два взгляда, три слова, — он нашёл подругу. Выяснилось — оба вне брака. Он рад, будет слать письма жене и, как и она, описывать свои похождения. Письма жены от прошлых лет он хранит. И даже возит с собой. Он очень любит жену…
— Присядем, — трогаю я его за рукав.
Пальцы, взятые в замок, засаленный крючковатый нос, повисший над сухим тысячелетним песком, мой пристальный, копающийся взгляд — вот наши беседы.
— И что же будет? — говорю я на этот раз.
— Что будет, то и будет… Любвеобильна, красива, мужа, естественно, за борт. Всю жизнь нашу испоганила, мерзавка.
Сигарета сгорает, короткая и дымная, как наша тема. Всё самое худшее в ней, горькое и саднящее сердце, легко западает в меня.
Не разбирая дороги, я старательно влезаю на холмы, к лунному одеялу, спать.
— Завтра, — несётся из темноты, — приходите завтра к фонтану. Я буду не один.
Ночь вертит своим покрывалом, жарким и плотным. Тёмные пятна пачкают фиолетовую листву, пепел молчащих стен, лимоны прогулочных дорожек. Злые, колючие огоньки вспыхивают и гаснут на влажном холсте величественного санаторного пейзажа. В двух шагах от меня проплывает силуэт, по-прежнему вылитый из тёплого лунного света.
Короткий шорох проносится над землёй. Не в силах унять дрожь, я бегу аллеями.
Незнакомая девушка стоит, прижавшись к стене. Вид яркого, как золотой брусок, голого тела ударяет мне в голову. Секунду длится наше молчание, наша робость. Тень пальмы легонько полирует девушкины ноги.
— Пришёл, — вдруг шепчет она на весь мир; глаза её медленно гаснут, губы, тёплые и мягкие, как свеча, облепляют мои. Сердце враз заполняется силой, юное сердце моё забывает о стихах, одиночестве, сердце приказывает. Я двигаюсь вдоль пламенеющей кожи, вдоль жёстких и острых волос. Я целую клокочущие груди. Ставшие дикими, пальцы тяжело бороздят извивы этого сильного растения, пришедшего впервые…
— Мой, — шепчет она на всю вселенную, — ты мой, мой, мой, мой…
Рвутся пружины, и мы бежим. Руки горят, как фонари, стволы прыгают по-заячьи, ночь рвёт из-под ног своё покрывало. Рвутся пружины, мы давно простились с землёй и падаем в изумрудное ничто, водянистое, мягкое; мы катимся и тонем в ослепительно-огненной меже, два золотых, вымокших тела…
И вот всё поставлено вверх дном.
Поутру в келью мою, каморку снов влетает чемодан. Он шуршит десятков кулёчков и опоражнивается прямо на стол. Хозяин его бросается к постели. Опрятная как девочка, она вскрикивает под навалившимся телом. Человек машет новыми сандалетами.
— Стал слезать я это с автобуса, — говорит он, — чёрт знает куда ногу отсабачил, ремешек и лопнул.
Он колупается с застёжкой. Толстые его пальцы выделывают фиги, горячий пот стоит на лице озёрами. Терпеливой бабой стонет кровать.
— Пришлось купить этих крокодилов, — он встаёт и ходит. — На танцы пойдём, — говорит он нараспев, выглядывая в окно, — будут танцы?
— Будут, — говорю я. Я тихо сижу на кровати. Утро суёт свои лучи, острые, как осколки стекла. Товарищ ходит, трогает предметы, знакомясь с комнатой. Дырчатые сандалеты напряглись, белое, ласковое мясо так и прёт наружу.
В сумраке, за окном говорят беспечно, белые полотенца уплывают к морю.
Сосед меняет рубашку и уходит. Я тихо сижу на кровати.
Сон вспоминается мне. Возлюбленная покинула меня. Сны редко повторяются. Гадкие мысли тяжелят голову.
Дверь распахивается, и огромный, весёлый арбуз ложится под нож.
— Я, Николаша, на юг-то худеть приехал, — говорит, смеясь, сосед. — Не будь я Зайцыв. Вот нам вместо завтрака.
Сосед дорожит каждой секундой. Арбуз ест быстро. Кусок прыгает у рта, как губная гармошка. Он ест и меняет брюки на старенькое трико.
— К морю, к морю, — поминутно зовёт он.
Булькая животами, мы почти бежим, мы пробираемся самой короткой дорогой.
— Работа моя на заднице, к ляху её, — задыхается сосед, — забыл всё на свете. Этого прими, того отправь, четвёртому вагон найди… Тю-тю-тю, дю-дю- дю, и так каждый день.
Море шипит и брызгает во все стороны, влезающим и вылезающим нет конца. Расслабляющий душу шум стоит под палящим солнцем. Мы заходим за мол. Подняв головы и спустив животы, люди здесь загорают стоя. Сосед теснит щуплого мужчину с хохолком мокрых волос и привязывает штанишки к решётке.
Ветер играет у него в голове, он поводит плечами и раздувает рот. Море шумно целует бетонные плиты и нехотя отваливает назад.
— Хорошо! — кричит сосед, — поглядим, что за море за такое! — Не разбегаясь, он падает в волны. Брызги пугают окружающих.
— Хреново прыгнул, — замечает хохлатый, — пузом.
Он пристально следит за соседом. Тот энергично уплывает за буйки и долго лежит там, раскинув руки; два раза его строго предупреждают с берега.
Мы плаваем вместе, закусываем шашлыком, сушимся. У соседа редкие плавки — выцветшие, на верёвочках. На больших, голых бёдрах в такт походке покачиваются бантики. Пах его изрядно прищемлён и потому заметен.
— Вот так, Николаша, — говорит он. — Всё в режиме, и даже загорание. На второе — обед, на третье — сон. А вечером мы двинем на…
Он смолкает. Навстречу нам идёт киноактриса Н. Мол сжигает её, женщина идёт как-бы танцуя. Пышные её формы, как мячи, бьются на теле. Киноактриса глядит направо и налево. Грубое, откровенное движение поднимается вокруг. Н. ловко глядит на нас, и оба мы, старый и малый, замерзаем на месте. Грудь актрисы — средоточие наших взглядов.
Пройдя мол, Н. спархивает в воду. Стайка мужчин теснится на краю.
— Видал миндал? — кричит сосед, — Экземпляр, лакомый кусочек, м-ма … Ерихонская блудница, какие титива, а?
Я закрываю глаза. Я вновь оглажен чуткой рукой, в мои глаза заглядывают другие, полные ласки, бесконечно милые…
— Ладно, — орёт мне в ухо сосед, — пошли, Николаша, у нас всё по режиму, не будь я Зайцыв.
Охваченные тяжёлым сумраком, мы сидим за пиршьим столом. Вечерний бриз, как щенок, путается в наших ногах. Мы гудим, болтаем чушь, жар качает наши тела. Бутылка рыбного и размякший арбуз на исходе.
— У вас есть жена, — неожиданно громко спрашиваю я, — Сан Саныч?
Цикады смелеют за окном, почуяв сумрак. Рядом слышны усталые голоса, люди возвращаются к насесту.
— Есть у меня жена, Николай, — говорит сосед. — И я должен тебе сказать, она больная женщина. Ноги отнялись. Вот уже десять лет, представь.
Он подходит к окну.
— Она меня собирала в дорогу.… Сама в постели, а мельтешит по кулёчкам всё… Ты, говорит, Саша и за меня там отдохни, на юге-то. Наберись силёнок, устал ты со мной, страшный стал.
За окном простудно чихают и смеются.
— Тогда тайная страсть, — развязно говорю я, — любовница, должен же быть кто-нибудь?
— Нет, Николаша, нет, даже в мыслях нет, — вскидывается он. Глаза его пухнут и уползают в стороны. — Я несу крест, понимаешь, тяжеленный крест, не до любовниц, друг. Магазин, и помыть, и сварить… Тут вот один сейчас на танцах был, чёрт знает какой. Такой маленький, носастый. Баба его ещё вишней кормила. Положит это она ему ягодку в пасть, и оба озираются. Вот такие не могут и часа обойтись. Счастливой былью живут, погань собачья… Жена слегла, и я тоже, считай, кончился, я с тех пор домосед.
Он укладывается. Где-то над морем осатанело прохаркивается гром. Тогда в деревья взбешённым входит ливень. Холодная, влажная марля стягивает мне лицо.
Сосед спит, храпя и дёргая ногой; комната кренится и уползает в ночь. Множество лиц, мокрых и острых, как напильники, скапливаются высоко-высоко у мелкого оконца и давятся друг другом. “ Носастый “ среди них, и он натужно хрипит мне: “ пойдём, поговорим, пойдём к морю…” С острой гримаской он исчезает.
Я сплю и во сне через шум прибоя, крики людей слышу мерное тиканье часов.
Прошло много лет. Лицо Зайцева я забыл. Лицо“носастого”, корявое и загадочное, помню по сей день.
И если ревёт непогода, ломаются мои дороги, если холодно и неуютно в иной час — я охотно вспоминаю это лицо.