Окончание. Начало: http://proza.ru/2013/02/05/192 ,
http://proza.ru/2013/02/05/199
8. СУД ГОСУДАРСКИЙ
Царевич не вернулся – и день, и неделю, и месяц. Приняла, значит, гадюка его обратно – наша взяла, отстояли царство. Можно сызнова вольно футбол глядеть, в исподнем ходить, да целебные чаи пить. Только прежде – челобитную в суд, чтоб дело прочно было, чтоб и на бумаге царство себе вернуть.
Защитницу матёрую нашли, из судейских. Та обнадёжила, но большую денежку запросила. Васька сопел-кряхтел, да делать нечего, самим не управиться, уж больно много бумаг умных написать-собрать надо. Пошли с Лизаветой тёмной ночью на Поле чудес, Мошну тишком откопали, монет отсыпали. От сердца отрывали своё кровное. Каждый грошик в руках дрожащих протирали любовно, слезами омывая. Вот ведь до чего подонок довёл, а ведь было б всё его, как в гробы легли бы. Не мог подождать! Гадюка ему дороже родителей родных сделалась – тьфу! подменыш гадюкин, а не сын. А раз так – обоих подкосим, клочками полетят. Отольются им и слёзы наши, и Мошна оскудевшая.
День-ночь напролёт думают, как в суде ловчее представить, что царство ихнее, а царевич суть разбойник с большой дороги, вор, ошара – по чужим карманам шарить горазд.
- Скажем, что вор, бездельник, лодырь, гроша не дал в общий котёл, всё из царства тянул только, – распаляется Васька. – Пусть его вон, в тычки, из приписанных к царству, на улицу! Открепят пущай!
- А ну как не послушает суд, что царевич безобразит? – сомневается Лизавета. – Вдруг не даст суд бумагу, что царство наше. Что тогда делать станем? Придётся царство-то священное пилить, что ли? Из-за недоумка – ведь ему досталось бы. На старости лет с места трогаться...
- Придётся... – сопит Васька гневно. – Коли не отстоять будет всё царство, тогда каморку его отрезать – мол, по великой нашей милости, и пущай катится, в чужих царствах в углу ютится, подонок. А мы к своей палате прикупим маленько, чтоб отдельное царство было. Мошну развязать придётся, да уж не для него, для себя. Не захотел ведь по-хорошему, а целый полтинник предлагали...
- Мошну! – Лизавета охает. – Вот беда, так беда... как без Мошны-то? Как бы не допустить такого? Прикинуться надо, что изводит совсем, сирых да убогих, немощных обижает.
Стали по лекарям доказательства собирать. Васька радуется, что загодя справили инвалидные бумажки, авось пригодится, вот и пригодилось. Анализы – мочи там, кала. Трансаминаза какая и когда. Про все болячки припомнили, даже как Ваське прыщ жировой с заднего места резали, сидеть не мог. Про всё заслуги перед государем и отечеством: ветераны непосильных трудов, кровь проливали свою донорскую, участники Полтавской баталии... Про Полтавскую баталию бумажки, понятно, липовые, да авось не разберут.
Целые вороха бумаг набрали, в руках не унести. Повеселели сразу: докажем!
Лизавета костыль себе прикупила. Васька очки чёрные нацепил, палку в руки. Так и зашаркали в суд, с защитницей нанятой: та посерёдке, одной рукой Ваську ведёт, другой Лизавету тащит. Судьихе на троне в пояс смирнёхонько поклонились, осклабясь, уважили. Огляделись. Сидит в другом углу царевич, и гадюка его тут как тут. Аж побелели со страху, погань. То-то жа! Ужо вам будет щас, вызов к доске.
Защитница, тёртый калач, речи стала складные говорить. Мол, калеки они ветеранские, доноры неграмотные, пуп надорвали сына вырастить, а сын обманно царство ихнее захватил и на улицу гонит немощных, измывается, с жёнкой своей наглой на пару. Вернуть надо им царство, а его от царства открепить и вон выгнать, – сурово так говорит. Васька с Лизаветой поддакивают, головами кивают: истинно! Ваське слово дают.
- Он мне не сын, – говорит Васька грозно, – он вор, тунеядец, бандит, ошара! Предатель он: СССР похерил, билет свой партейный незнамо куда дел. А я от царства своего вовсе не отказывался: крест подписной поставил, где гнусный подонок мне велел, потому как грамоты не знаю. Я, – Васька говорит, – тогда блудил... блуждал...
- Заблуждался, – защитница подсказывает.
- Да вот... заблуждался. И больной был совсем, со справками. Царство всегда моё было и есть, а он кто такой, знать не хочу.
Лизавете слово дают. Лизавета платочек вытащила, слезу пустила, заохала:
- Всю жизнь, – говорит, – на сыночка я положила. Похлёбку ему варю, в корыте стираю. А он, неблагодарный, меня поносить стал, как женился, по жёнкиному наущению. Позорными словами грозится, обижает. У околоточного защиты ищем. Беззащитные мы остались: царство своё ему подарили – заблудились... не понимали ничего, он нам не разъяснял. Обманывал! Не знали мы тогда, каков он есть и на какую гадюку нас променяет. Я сына единственного уж так люблю, так люблю... ну, вы понимаете – сердце материнское не камень. Однако, ваша честь, войдите в положение: сделайте так, чтоб в царство наше он не мог приезжать. Чтоб духу его не было. У его жёнки царство есть отдельное, пусть там и живёт.
Слезами зашлась Лизавета и села. Защитница спрашивает царевича:
- Мамаша вам в корыте стирала?
- Стирала, – не отпирается царевич.
- Василь Василич, – защитница дальше речь ведёт, – вам банная лохань, как калеке трудов, нужная? Нужная. Околоточного звали? Звали. Ну вот и доказательства, чего ещё-то. Отдать царство убогим ветеранам, а царевича навеки прочь прогнать надо!
Лизавета с Васькой сидят важно, на царевича с гадюкой гордо посматривают: ну, сделано дело, слава боженьке. Всё доказали! Попомнишь, подонок, как супротив нас идти.
Тут судьиха царевича призывает ответ держать. Царевич бумажки какие-то вынул, всем в руки сунул – и судьихе, и Лизавете с Васькой, и защитнице.
- Это, – говорит, – отказ ихний от царства, сами смотрите... Грамотные они, и почерк даже очень хороший... и дьяк подписывал, что всё им разъяснил.
Лизавета похолодела: откуда взял? Ведь малахольный всегда был, от книжки нос не подымал, за ручку водили его бумаги подписывать. Никак гадюка научила?
- В глаза никогда не видела бумаги этой! – заголосила Лизавета. – Почерк не мой! Фальшивка это!!!
Судьиха посмотрела внимательно, говорит строго:
- Чего вы несёте? Это из отказного дела вашего, из архива государского. Ваша рука?
- Наша, – притихли Лизавета с Васькой. Сердце ёкнуло у обоих: судьиха подкуплена, что ли?
- Так ведь заблуждение у них было, – защитница вступилась. – Василь Василич больной наскрозь, не до бумаг ему, а сынок и воспользовался! Вон справок сколько.
- А я за хворым ухаживала! – воспряла Лизавета. – Перевязки делала, с ложки поила, с уткой бегала... Боженьке молилась, помирает, думала, мой Василь Василич... глаза все проплакала... и мне не до бумаг было! Обманул!
Царевич нахмурился, говорит:
- Справки те – все по другим временам. А тогда папаша был здоровёхонек. Работал, баранку крутил... Вот справки про то, – и снова бумаги достаёт.
- Да у меня сто лет бесперебойного трудоспособного стажа! – взъярился Васька. – Я стахановец с пяти лет! На него же, подонка, и пахал!
Защитница тут под столом ему на ногу сильно наступила, шепчет: молчи, дурак, про то и речь, что способный был... справки-то настоящие, с печатями гербовыми. Васька осёкся, на печати поглядел. Ну, думает, уж я не поленюсь, сбегаю узнать, кто подонку справки представил. Узнают у меня, как справки давать!
- У нас тоже справки, – защитница говорит, – от околоточного!
- Врут они всё, – стиснул зубы царевич, – сами затевали бучу, да сразу околоточного звать... Как я могу их со свету сживать, ежели я уже вон сколь времени с ними не живу? Угол снимаю.
И новую бумагу показывает, уговор найма. Лизавета с Васькой переглянулись: быть того не может, как этот малахольный в чужом углу выживает?
- Врёт он, – Лизавета фыркает, – у жёнки живёт! Фальшивый у него уговор этот!
Защитница ихняя вкрадчиво царевича давай пытать: а сколько соседей? а этаж-метраж? а кухня какая? Царевич на все вопросы эти подковырочные ответил, ещё пуще нахмурился.
- А мы его не выгоняли! – Васька кричит и пальцем показывает на царевича. – Он сам ушёл!
- Губу я себе тоже сам разбил? – царевич возражает. – И горшок на меня сам прыгнул? При жене моей всё было, хватит врать-то...
Судьиха медово так к Ваське: а когда сын съехал-то? Васька растерялся, чего говорить, не знает. Заспорили с Лизаветой – когда? Насилу вспомнили, сказали как есть – поостереглись вилять. Давно уж, выходит, съехал... Видят Лизавета с Васькой, что нехорошо дело оборачивается. Точно, что подкупленная судьиха. Гадюка, небось, подкупила. Плохо дело! Васька в отчаянности стал себя руками в грудь бить, рубашку рвать, кричать грозно:
- Я вижу, тут словам моим верить не хотят! Да я, на колчаковских фронтах..! Я кровь донорскую проливал! Добьюсь! Я это так не оставлю! Я выше пойду, в заморский суд! Ужо увидите у меня! Попомните!
Лизавета его за полу тянет – уймись, мол, хуже сделаешь. Васька ей – тумака кулаком в бок, чтоб не мешалась, дура! Защитница шипит:
- Ты чего, Василь Василич, в острог намылился? Стихни сей момент, а то ни хвори твои, ни лета не спасут! Всё дело спортишь!
- Суду грозите? – судьиха насупилась. – Вижу теперь всю вашу инвалидность беспомощную. Нет, так мы заседать не будем. Позвать сюда пристава!
Пристав в кафтане явился, встал у двери с дубиною. Васька, как дубину увидал, так хвост поджал и в уголку смирно сел. Защитница стала тогда юлой крутиться, добрым голосом говорит:
- А может, на мировую нам пойти? Уж так и быть, родители, из любви к сыну, готовы царство разрезать, выбросить ему кусок.
- На что резать-то? – судьиха спрашивает. – На два угла коммунальных? Царство-то махонькое.
- Да мы уж готовы, – Лизавета запричитала, – взять себе какое совсем малюпусенькое царствочко, на первом этажике... чтоб только сыночку угол отдельный отдать, для его удовольствия.
- Цен не знаете? – судьиха возражает. – Со счётом как у вас, умеете? На то доплата нужна. Есть средства?
- Нету! – Васька с Лизаветой завопили поскорее. – Нету у нас никаких средств! Нищие мы, убогие, на пропитание не хватает! Милостыню впору попрошайничать! Пошлину за челобитную в суд заплатить не могли! По миру с сумой..! Пода-а-айте бедному слепому... на пропитание...
- У меня тоже нет, – пожимает плечами царевич.
Видят Лизавета с Васькой – судьиха точно подкупленная.
Тут вдруг гадюка выскочила, из кожи вон лезет:
- На нет, – говорит, – и суда бы не было... А ведь было! Было у них своё собственное царство, а они его продали, и живут в том царстве, что на троих давали, а сына выставили. Единственную каморку у сына отымают. На моё царство чего головой-то кивают? В нём есть кому жить. На чужой каравай рты разевают, зарятся. Подарком своим сыну уж как похвалялись, думали, не понадобится... а как понадобилось – они шиш в нос. Так и неча было свои доли сыну дарить!
- А мы не знали, что на всех можно царство записать! – врёт Лизавета бойко, губы поджавши, и уже когти выпускает, ближе к гадюке подбирается.
- Ша! – говорит судьиха. – Брэйк! Ещё сцепИтесь тут мне...
И Ваську с интересом спрашивает: правда ли, что продали лишнее царство?
Лизавета с Васькой глазами заметались, за руки схватились – вот оно! До дна дошли, к Мошне заветной подобрались. Как повернуть, чтоб про Мошну и мысли не было? Про то заране думали, ночами шептались, как отвечать, коли спросят. Про злодеев, что будто тугрики отобрали, решили не поминать, не поверят. Одно дело царевича малахольного надуть, другое – суд государский. Пойдут расспросы – как, где... запутаться можно! Васька из угла выполз вперёд, приседает, коленки от страха подгибаются, зубья клацают, еле выговаривает:
- Точно, ваша честь, было дело, продал я царство... наследное... тётенька подарила... У меня, это... долги там были, великие... разные... и сестрица ещё у меня есть, любимая... с ней поделился, наследством-то... так и ушло, незнамо куда... сами дивимся...
Сестрица и впрямь у Васьки была, давным-давно, померла уж сколько годов назад. Васька с ней и не водился даже, но пущай докажут, ежели охота. Главное дело – сей же час бойко ответить. Лизавета из-за Васькиного плеча нос высунула, поддакивает жалостно:
- Не обогатились мы, ваша честь, с наследства этого... Как всю жисть колотились, на хлебе-воде, так и щас бедствуем в скудости... мы уж докладывали... ей-богу, крест святой!
- Ладно, – судьиха говорит, – всё мне ясно... Пошла я совещаться, сама с собой, а вы ждите тут.
Лизавета с Васькой аж дохнуть боятся, затаились, боженьке молятся. Судьба решается... Лизавета глаз скосила на царевича с гадюкой. Сидят себе, как ни в чём ни бывало. Неужто знают решение? Подкупленная ими судьиха, или нет? Свят, свят, свят!
Через малое время отсовещалась судьиха, выходит. Речь говорит. Васька с Лизаветой уши торчком, бояться словечко пропустить. Спервоначалу вроде всё верно называет: мол, бесчинствует царевич, ошарствует, притесняет, и хорошо бы открепить его совсем от царства... А дальше вдруг и понеслось: не доказано, мол, что блуждали... хвори беспомощные не доказаны... бумаги отказные, мол, сами признали... притеснения нету... А с того, говорит, что царство наследное продали, понятно, что очень даже хорошо Васька с Лизаветой насчёт царств кумекают, а вовсе не безграмотные. И объявляет: отказать! Царство царевичево остаётся, идите все восвояси.
Как обухом по макушке. В очах потемнело у Васьки с Лизаветой, онемение нашло, всех членов, в грудях воздуху не стало, рты разинулись. Костыль с палкой выронили, у Васьки очки чёрные сами с носа сверзились, на ухе болтаются... Едва защитница их вон из суда выволокла. Лизавета первой оклемалась и говорит ей: что ж ты, стерва, нас обманула? Обещалась ведь, что суд нам царство присудит! Денег немеряно взяла! Тут и Васька в разум вошёл: купленный, кричит, тот суд! Я выше пойду, как обещал! Умру в суде! В суд заморский, в Страхбурк! Управу найду, страха нагоню! Пиши, стерва, в Страхбурк тот бумагу, раз деньги наши поимела! Защитница обиделась: дудки вам, говорит! Сами обманули, про хвори свои и неграмотность наплели мне. Теперь расхлёбывайте, а я пошла, других дураков поищите, я вам больше не слуга. С тем и побежала прочь поскорее, пока гонорар не отобрали.
Тогда Васька на Лизавету перекинулся:
- Это ты, мерзавка, думу вздумала – царство царевичу дарить! Через тебя такая оказия, что всего я лишился! – И стал Лизавету палкой слепцовой охаживать.
- Так а кто блудил-то? – Лизавета завизжала. – Кто по крышам шастал, и царство пилить хотел, блудила ты гнусный?!
Костыль схватила и Ваське промеж глаз приложила. Завязалась меж ними баталия, не хуже Полтавской. Сначала с палкой-костылём поупражнялись, а как их сломили, в рукопашную перешли. Лизавета Ваське башмаком врезала по причинному месту, чтоб показать, где всему причина. Васька Лизавете палец прокусил до кости. Рожи друг другу расцарапали и клочьев повыдирали в обилии. Отволтузили друг друга знатно, пока не умаялись. Только тогда и почуяли, что инвалидные бумажки теперь не зря имеют. Отдышались и в царство поползли, охая.
9. КОРЫТО
В царстве Лизавета говорит:
- А ведь Мошну-то отстояли, всё ж таки! Не зря допреж суда сговорились, что врать.
Васька повеселел: а и верно! не всё ещё потеряно. Воспрял духом:
- Надо царевича склонить пилить царство. Тогда выйдёт, будто и не было никакого суда. Останется с углом, словно и не дарили ему ничего.
- А что суд? – входит в мысль Лизавета. – Что такое этот суд? Поговорили и разошлись. Что на суд смотреть! Не знаю я никакого суда, и знать не желаю. Разве было что? Ничего и не было.
Выждали время, раны свои зализали, от драки послесудебной, и царевича на переговоры зовут. Царевич явился, разувается молча. Лизавета столбом перед ним стоит, смотрит укоризненно.
- Что же ты, сыночек, даже не здороваешься? Не стыдно тебе?
- Мне стыдиться нечего, – отвечает, а здороваться так и не стал, почтения не выказал. – Дело говорите, зачем звали?
Сели все втроём за стол. Лизавета суетится: похлёбочки наваристой щас налью, картошечки, можно и самогоночки жбанчик... как в добром семействе положено! Нешто мы не одна семья?
- Теперь уж нет, – царевич говорит сумрачно.
- Один проживаешь в углу? – Лизавета спрашивает. Может, отстала, наконец, от царевича его гадюка? Тогда бы и пилить царство незачем, вернётся царевич в каморку, простить его, и зажить бы ладком, как в давние времена.
- С жёнкой, – говорит царевич нехотя.
Лизавета зубьями скрипнула от досады, но виду не показывает: хорошо, мол, что так.
- Верно говоришь, – Васька тут веско вступает, – нету больше семьи нашей. Порушил ты её своей дурью и неблагодарствием.
- От родителей отказался, – подсказывает Лизавета. – Смерти нашей дожидаешься, изверг. Молчи уж, не перечь, мы тебя наскрозь видим, все твои замыслы читаем, не обманешь.
- Да в чём вина-то моя? – царевич не утерпел. – Что я младенчиком быть перестал? Лучше б вы тогда, заместо сына, пса бы завели. Ему бы хватило в царстве будки дворовой.
- Чего ж ты с нас поиметь хочешь, с гадюкой своей? – Лизавета вскипела. – Зависть ей покою не даёт, всё наследством нас попрекает? А ей бы что желалось, чтоб мы ей, что ли, тётенькино царство отдали, или сынку ейному? Мерзавка она жадная!
- Да мы с жёнкой пятнадцать лет вам жить вольготно давали, сами теснились, за наш счёт вы тут жировали, – царевич говорит гневно, – моей каморочкой пользовались! Нешто не моя она, и я тут никто? Лучше б вы меня и на свет не рожали, раз так.
- Не тебе судить, у тебя детишков нет! – Васька голос возвысил. – Не сподобился завести внуков, родителям в радость на старости лет. А мы свой долг родительский выполнили и тебе ничем теперь не обязаны. Но уж раз ты родителей презрел ради растакой-то, своим умишком скудным жить вздумал, уж так и быть: распилим царство, которое тебе, недоумку, в целости сберегали. Согласны даже пополам... нет, пополам тебе больно щедро будет. И так в чём-либо надуть нас вздумаешь. Треть тебе выделяем.
- Хорошо, – царевич говорит, – я согласный...
Только Лизавета с Васькой возликовали, что удалось им государский суд свести к пшику, как царевич добавляет:
- ... но с одним условием.
- Како тако условие тебе ещё?
- Оба куска распиленных пусть моими числятся, как сейчас всё царство.
- Как так? – Лизавета опешила. – Что ж мы тогда, и распоряжаться своим куском не сможем?
- А как вы им распорядиться желаете?
- Ну, сменять там... на другое что, какое захочется, получше... лекарям-сиделкам посулить, как нужда в них будет.
- Без ведома моего – не сможете.
Васька с Лизаветой поняли, что не удаётся им царевича обмануть, Мошну на себя самих потратить от него скрытно.
- Ограбить нас хочешь, в кабалу загнать? Не бывать тому! – говорят. – Утроба ты жадная, ненасытная, ни стыда, ни совести не имеешь! Оба куска ему подавай!
- Где ж тут вам кабала? С чем жили, с тем и живёте. За мной одна каморочка, да и та теперь на бумаге только. Треть царства забрать-унесть – не в моём интересе, – царевич отвечает твёрдо. – Зачем тогда было в суде супротив вас стоять? До суда вашего я бы согласился, а нынче, поглядевши, как в суде вы меня позорили, – нет. Ни в чём вам веры моей больше нет. Не обо мне вы думаете-печётесь, а о себе только.
- Ах, у тебя «интерес»! – Лизавета фыркает – Постыдился бы, про интерес свой! Какой такой у тебя может быть «интерес» поперёк нашего?! Ты нам всем обязан, мы тебя родили-вскормили! А ты нам ни копейки во всю жизнь не дал! Да кто ты таков супротив нас? Да будь ты проклят! – в сердцах говорит.
Тут царевич с лица спал и вон отправился. Не пришли к консенсусу. Остались Лизавета с Васькой не солоно хлебавши, не удалась задумка. Думы ему раскрыли, доверились. Теперь ясно, что догадывается про Мошну заветную! Это гадюка всё, говорят друг дружке, она его наставляет, сам бы не додумался, по малахольству. Вот привязалась, зараза!
Живут, как на горе огнедышащей, того и гляди, пЫхнет. Завещание царевичу на Мошну похерили. Гадюку опасаются, Мошну стерегут. Чуть не каждую ночь проведывают Поле чудес, монеты золотые пересчитывают. От царевича ни слуху, ни духу по-прежнему. Лизавета всем жалится, что сын родителей бросил, отказался, обидел смертельно, царство отнял обманом, на улицу гонит, изверг. Как кто готов слушать, так она первым делом про то докладывает. Да не больно много слушателей находится, а ей пуще обидно.
Долго ли, коротко ли, приходит от царевича грамотка почтой государской. Мол, живёте вы вольготно, только пока я грошики зарабатываю на свой угол наёмный. Но вскорости грошикам моим конец может приключиться. Что делать? Жить с вами не могу боле, как прежде было. А потому придётся мне жильца вам в царство подселить, в мою каморочку. Он будет мне платить, а я – своего угла хозяину. Какая, мол, вам разница, кто в каморочке жить станет, не ваша она. Готовьтесь, мол.
Лизавета в слёзы ударилась, Васька в гневе усы жуёт. Вот подонок проклятый что удумал! Гадюкино наущение, не иначе. Скрутила малахольного, крутит-вертит им. Вот беда, так беда. Всю жизнь тряслись, как в углу не оказаться, заместо царства, а вот и оказались, без всяких распилов царства...
Что ж, Васька говорит, ужо будет ему «готовность»! Рукава засучил, да вынес всё из каморочки – ковёр персидский, лежанку, занавески с карнизами из стен выдрал, паникадило с потолка срезал. Ни пяди ворогам не отдам, моё всё, ничего своего не оставлю! Самим надо. Завалил всю палату и гараж кареты самоходной. Шкап книжный засекой на рубеже царства задвинул, оборону сделал. Три пушечки с ядрами прикупил, отстреливаться, пороху. Ждать стали с Лизаветой.
Дождались: ключ в замке от царства ворохнулся-заскрипел. Лизавета нос высунула, глянула – стоят на пороге царевич с гадюкой. Говорит Лизавета Ваське язвительно:
- Хозяин, вишь, приехал!
Васька молча с лежанки подхватился, портки исподние только и нацепил, вылетел из палаты, да царевичу кулаком – в рожу! Оба сцепились-повалились, Лизавета вокруг бегает, причитает-кричит, что убивают, гадюка в сторонке стоит, тоже причитает: вот вы каковские! Васька из-под царевича вывернулся, и к пушке. Зарядил орудие, да и шарахнул! Огнём полыхнуло, щепки во все стороны брызнули, дым клубами.
- Ага! – Васька кричит. – Ужо вам будет каморочка!
Гадюка с царевичем в ответ кричат:
- Захватчики бессовестные, разбойники престарелые! Что творите? Мы терпеть больше не станем! Вы теперь нас узнаете!
Лизавета спуску не даёт, пока Васька новое ядро заряжает, на гадюку лает:
- Сука ты, шлюха подзаборная! Вон пошла отсюда!
Вдругорядь выстрел Васька сделал. После грохота-дыма смотрит – дырка большая в стенке, куски каменные и доски валяются. Царевич весь в саже, перхает от дыма, гадюка встрёпанная грозится:
- Управу на вас найдём! Караульного приведём! В острог, что ль, захотели?
Васька третью пушку зарядил, грохнул. Царевич с гадюкой уж и выбраться не могут. Лизавета подскочила к гадюке, башмаком лягнуть хотела, по своей привычке, да тварь вильнула в сторону, ведьма ты, мол, кричит! Царевич гадюке поддакивает: нелюди вы, оборотни, чужие вы мне люди!
- Ишь, как она тебя скрутила! – Лизавета насмехается. – Под её дудку пляшешь!
- Окопались тут, – царевич пыль сплёвывает, – хорошо устроились!
- А ты завидуешь, да? – Лизавета не уступает. – Завистник ты, изверг, предатель!
- Пошли вон отсюдова! – Васька радуется, что справился, язык показывает, дразнится.
Царевич с гадюкой проплевались, отряхнулись, да отступать стали. Лизавета с Васькой им вслед улюлюкают, бранными словами поносят, кукиши показывают. Стали друг перед другом бахвалиться, кто что сказал, да как отбивался, да как подонкам по шее наложили. Полная виктория.
Только сели отпраздновать, как в двери караульный! И царевич с гадюкой тут как тут: на нас, мол, напали вот они, без всяких переговоров... засеку учинили, в нашу каморку не пускают! Синяков нам сделали, ребра переломали – суд государский им не указ!
- Из ума, что ль, они выжили? – гадюка говорит. – Так и лезут, так и рвутся – в остроге, али в богадельне дни свои одиноко закончить!
- Кто ж такие? – караульный спрашивает.
- А это мои папаша и мамаша, – царевич признаётся хмуро. – По семьдесят пять годков им стукнуло, а всё не уймутся, всё воюют... надеются, будто семижильные они, и немощь старческая не про них...
Караульный головой покачал, пушки у Васьки отобрал:
- Ради, – говорит, – только вашего возраста не веду в острог... а по закону следовало бы. А сынку вашему в лазарет надо, к лекарям, раны лечить нанесённые.
С тем и ушли, и караульный, и царевич с гадюкой. Васька кряхтит с досады, что пушек лишился. Никак не думал, что подонки такую сноровку проявят, в околоток побегут. Надо, говорит, дверь дубовую в царстве ставить, замок пудовый вешать, засов железный – не вышибут, чай!
- Дурак ты, Василич, – говорит Лизавета. – Слышал, гадюка богадельней, да острогом грозилась? Нельзя так нахрапом-то, надо тонко.
- А я знаю, как, – озарение сошло на Ваську. – Надо им лучше, чем пушками, жизнь подпортить. Чтоб завертелись жуками... обчество на них напустить. Письма! Письма подмётные, жалостные, вот что надо.
- Верно, – Лизавета обрадовалась, – тащи бумагу! И дёшево, и сердито, не то что в суде грошики переводить попусту.
Сели писать, перо взяли.
- Пиши ты, – Лизавета говорит, – у тебя почерк понятнее...
А сама думает: мало ли как дело повернётся? Пущай Ваське потом бумагу в нос предъявляют, как в суде было, а я скажу, что ничего и не знала.
Дело складно пошло, в раж вошли. Спервоначалу написали бумагу в гадюкин околоток, на гадюку. Расписали, что гадюка тайно в ихнее царство проникла, на царевича морок обманный навела, с родителями поссорила, семейство образцовое порушила. Что грозилась им смертью неминучей, отравить хотела, чтобы царство отнять, шпыняла-обижала их всяко. Что царевич подонок, вор и тунеядец-захребетник, требует нагло, чтобы родители его кормили-содержали. Что суд государский подкупил. Что каждый день погибели им скорой в глаза желает: когда ж вы, мол, сдохнете? Работу работать не хочет, хочет ихнее царство заполучить, которое родители, от любви горячей к сыну, на него отписали. Все слова царевичевы помянули: негодяи там, мерзавцы, тараканы. Заслуги свои перечислили, как в суд: про инвалидство, донорство и стаж трудоспособный. Складно вышло. Следом – бумаги на службу царевичеву, и гадюкину тоже. Пока писали, новые непочтительные слова царевичевы придумались. Намекнули, что обокрал-де. И что, мол, знать и видеть не желаем подонка гнусного, за его подлость грязную.
- А ну как доказательства спросят? – тревожится Лизавета.
- А мы напишем – есть, мол, полные всему доказательства. Кто ж проверит? Не суд, чай. Ври больше, не отмоются! Супротив ворога все средства хороши. Натравить на них народ надо, толпой, а там уж доказательств никто и не спросит.
Запечатали письма печатью, отослали, не медля, почтой государской. Сели дальше писать, прокурору, в газеты все, Малахову в окно волшебное, президенту-батюшке...
- Куда ж ещё бы написать-то?
- Турецкому султану! – догадалась Лизавета. – Бери перо!
Только бумагу новую взяли, письмо турецкому султану писать, грохот раздаётся в царстве, оглушительный... Васька плешь прикрыл с испугу, Лизавета перо выронила и уши прижала. Сидят – ни живы, ни мёртвы. Как громыхание затихло, Лизавета шепотком молвит:
- Поди, Василич, глянь, что за беда в царстве приключилась?
Васька перекрестился, да потащился царство оглядывать, крадётся тихим ходом, со страху дрожит. Из дальней банной окрестности голос, наконец, подаёт:
- Тьфу, напасть... Корыто твоё заветное, Лизавета, с гвоздя упало, раскололося...
Лизавета перекрестилась:
- Дурная, – говорит, – это примета... К чему бы? Что сие значит? Не пойму...