И.С. Козырева.
ВОСХОЖДЕНИЕ НА ЭВЕРЕСТ.
Рассказ фэнтези.
Анна, еще не старая женщина, лежала с закрытыми глазами в своей постели и слушала затихающий на ночь большой дом. Обычно заснуть получалось только к утру.
Совсем дом не молчал никогда, просто шумы становились сдержанными, единичными: где-то что-то стукнет, проскрипит, деловито затарахтит включившийся холодильник. Она знала все эти звуки и не то, чтобы любила их, скорее привыкла. Они ее не беспокоили и даже создавали ощущение окружающей жизни взамен тишины, пугающей могильностью.
И вдруг, что-то новое, неизвестное, главное, совсем рядом, как будто кто вздохнул, находясь в кресле возле ее постели. Анна рывком села и, таращась в темноту, протянула руку – включить лампу.
- Не надо света, не зажигай.
Голос был женский и, главное, удивительно знакомый, хотя и тихий.
- Кто здесь?! – Анна невольно отдернула руку от выключателя.
- Пожалуйста, не зажигай света и не бойся.
Мгновенный испуг исчез так же, как и появился, осталось одно любопытство.
- Я и не боюсь. Но кто здесь?
- Не удивляйся, я – твоя жизнь, твоя Судьба. Мне давно следовало поговорить с тобой, но все никак не получалось. Сегодня безлунная ночь, и мне удалось, наконец, явиться к тебе.
Анна растерялась. Голос был едва слышен, но вдруг Анна поняла, почему она его знает - это ее собственный голос.
- Ты моя смерть? – обреченно спросила она совершенно спокойно.
- Нет, ну, что ты! Скорее наоборот – я пришла помочь тебе избежать ее теперь.
- Это как же?
- Я объясню. Но хочешь ли ты поговорить со мной?
- Конечно, хочу. А как мне тебя называть и как увидеть?
- А как ты себя называешь, когда разговариваешь с собой? Также и со мной. Только увидеть меня нельзя. Если будет светло, я исчезну.
- Ну, и что же ты хочешь мне сказать? Что-то раньше тебя не было, а нынче почему-то пришла…
- Я всегда была с тобой и старалась тебе помочь в трудный момент, хотя ты не всегда мою помощь принимала.
- Что-то я не припомню такой помощи.
- А вчера, забыла, как ушла из дома, не выключив газ? Я тебе подсказывала, а ты, проверив, на месте ли очки, кошелек, часы, все равно заперла дверь и двинулась к лифту. Сколько мне потом пришлось заставлять тебя вернуться!
- А-а-а! Так это из-за тебя мне так не по себе было, пока я не вспомнила о газе? Но что же ты так невнятно предупреждала? Нужно было прямо сказать.
- Нет у меня такой возможности – прямо говорить. Ты должна сама прислушиваться ко мне, то-есть к себе, тогда поймешь мои предостережения. А в прошлом месяце, помнишь, я тебя остерегала, чтобы ты не садилась в тот автобус. Но ты все равно к нему бежала. Хорошо, мне удалось уронить тебя, так что пока ты поднималась, да вещи собирала, автобус ушел. Ведь и ты попала бы в ту аварию.
- Так это ты сделала? А я-то потом искала, обо что это я так счастливо запнулась. Но что заставило тебя теперь говорить со мной словами?
- В последнее время у тебя постоянно плохое настроение, мысли о смерти, я теряю устойчивость, могу сама упасть, и тогда ты погибнешь.
- А раньше, почему же этого не случалось?
- Я храню все твои чувства, твои радости, которые ты испытала в жизни.
- Да какие у меня радости? Одни заботы и трудности.
- Ты ошибаешься, забыла: счастливые моменты в твоей жизни были, они застигали тебя в самых неожиданных местах и были недолгими – такова их природа, вот ты их и забыла. А у меня каждая твоя счастливая минута отдельно хранится. Но и плохие - тоже. Хорошие у меня справа, а дурные – слева, и чтобы сохранялось равновесие – обязательное условие жизни, надо, чтобы их было примерно поровну.
- Да? И неужели я всегда испытывала одинаковое количество тех и других? Не верится. Если случалось что хорошее, почему обязательно должно быть и что-то плохое? А если его нет?
- Тогда ты сама это плохое создавала, неосознанно. Ведь важно не само событие, а твоё отношение к нему, твои эмоции. А переживаний ты себе выдумывала много: суп пересолила, с соседкой поссорилась, на работе начальник косо посмотрел. Так что у меня всегда было равновесие. И только теперь у тебя одни плохие волнения, я совсем изнемогаю от тяжести слева, могу потерять равновесие, тогда…
- Постой, ты говоришь, что хранишь каждую отдельную эмоцию радостную или тяжёлую. Но ведь основная часть жизни идет вообще без особых эмоций, просто спокойные будни.
- Да, и это очень важно. Серые дни сливаются в один общий блок, это как бы мое основание, такой балласт, который дает мне устойчивость. Вот у молодых мало этого балласта, а чувств много, и, если случается плохим перевесить, молодое существо погибает – одни вешаются, другие с крыши бросаются. Вот и ты в последнее время об этом думаешь.
- Это так. Я знаю, нехорошо, грешно себя лишать жизни, но какой смысл жить дальше? Что меня еще ждет? Все в прошлом. Даже внуки выросли, у них свои жизни, в которых нет для меня подходящей роли. Я для них – дополнительный груз, они не могут себе позволить его сбросить и вынуждены тащить дальше. Зачем? Я люблю своих детей и не хочу обременять их собой.
- Но у тебя и своя жизнь еще не кончилась.
- Ты так думаешь? А что еще может в ней случиться, кроме болезней и смерти? Какие события? Какие удовольствия?
- Ты ошибаешься, ещё много счастливых моментов у тебя может статься. Я не сказала тебе – вверху, надо мной есть такое облачко – там твои будущие радости. Они ничего не весят и ни на что не влияют, пока ты их не испытаешь.
- И что, там есть для меня какие-то радости? Посмотреть бы.
- Я попробую устроить это…
До парка расстояние небольшое, можно считать, он рядом. И всего-то пройти вот этот небольшой пустырь. Правда, раньше он, словно бы, меньше был. Ноги не идут. Главное – в гору. Что-то я не помню, чтобы раньше в парк ходить было в гору, вроде бы, всегда была ровная дорога. А может, тогда я этого не замечала? И теперь все меня обгоняют, никто не задыхается и не чувствует, что идет вверх, одна я с трудом карабкаюсь. Хорошо, что взяла свою любимую палку – толстая, неказистая, зато удобная и надежная. А то внучек принес:
- Вот тебе, бабуля, палочка, с ней легче будет ходить.
Позаботился. Чуть не прослезилась даже. Только тросточку его в угол поставила. Сама из чулана старую папину достала, эта попрочнее будет. И то, спасибо внучку, а то и не вспомнила бы о ней.
Вон, уже скамейка видна. Сейчас, еще немного, еще два перехода и я плюхнусь на нее, отдышусь, и ноги отдохнут, и сердце успокоится. Ноженьки мои, ноженьки! Не выдайте, милые! «Еще немного, еще чуть-чуть, последний бой – он трудный самый…» А что это скамейка так сияет на солнце? Свежевыкрашенна, сесть нельзя? А я все равно сяду! Спина у плаща будет вся полосатая, как тельняшка у матроса, и мне будут все говорить: бабушка, а у вас спина окрасилась. Вон та молодая пара, что меня обогнала. Да нет, эти не скажут, они молодые – собой заняты, им дела нет до какой-то старухи, что там на ней надето, тем более, чем она запачкалась. А вот эта девчушка сказала бы – маленькая еще, любопытная, ей до всего дело. Глаза у нее будут большие, круглые от испуга. Она по привычке испугается. Ведь если бы это она села на выкрашенную скамейку и испортила бы свое хорошенькое пальтишко, мама бы ей такое задала! А эта чудная бабушка ее начнет успокаивать: да я знаю, знаю, деточка, что испачкалась, но тебе все равно спасибо.
Пора постоять, а то совсем задохнулась. Остался один переход. Наверное, так альпинисты на свои горы поднимаются: тяжело идти, дышать нечем. На старости альпинисткой стала! Это мой Эверест, я на него все равно поднимусь! Мне еще лучше, чем им – снежные лавины не угрожают, и скамеечка на вершине приготовлена, пусть даже свежеокрашенная. Только почему на ней бумажки с предупреждением не видно? Неужели трудно написать: «Осторожно, окрашено». Забыли, нерадивые. Ну и бог с ними. Мне-то все равно надо сесть, а то упаду ненароком. Вот толпа соберется! Тут уж и молодые мимо не пройдут. А, может, и не соберется вовсе – подумают, бабка пьяная валяется.
Добралась! Я все-таки его покорила, мой Эверест! А ты, Настя, думаешь, что мне самостоятельно только до туалета и дойти. А я еще вон что совершила! Почему скамейка не липнет? Да она давно высохла! А я-то навыдумывала! Как деревья шумят! Огромные выросли! Ведь сажали мы их совсем прутиками, тогда казалось, и не будут они большими никогда. А вот, поди ж ты, выросли! В другую сторону – город как на ладони, так далеко видно все! Им с их высокой вершины, конечно, очень далеко видны их горы, наверное, красиво. Вот и у меня, с моего Эвереста – мой город, моя жизнь. Главное, все так удачно сегодня сложилось, и Настя ушла рано, и погода отличная.
Какое это счастье – видеть все это, подставить лицо солнышку, слушать музыку деревьев! Какая я счастливая сегодня!
- Ну, видела я эту старую, отчего она такая счастливая? Что сама до парка добралась, два квартала прошла? Прямо блаженство на лице.
- А ты разве себя не узнала?
- Ты хочешь сказать, что меня именно такие радости в будущем ожидают? И из-за такой малости я буду счастлива?
- А тебе что важнее: сам результат или твое отношение к нему? Да, может, ее счастье больше, чем у какого-то богача, который себе дворец построил. Да, безусловно, больше! Тот богач увидит, что у приятеля дворец выше да красивее, так от его радости и следа не останется. А у бабули никто ее счастье не отнимет.
- Нет, мне все равно кажется это таким мелким, не стоящим предстоящей жизни.
- Жаль. Тогда, может, попробуешь заново пережить прошлые твои радости?
- Но разве это возможно?
- Давай попытаемся. Сейчас я что-нибудь достану из правой торбы. На, лови!
И в Анну полетел небольшой полупрозрачный шар, который светился в темноте ночи…
Анна шла по их широкому длинному коридору, машинально считывая номера множества комнат по обеим сторонам. Вот двести десять, значит, следующей будет ее дверь. Она улыбалась. Улыбалась потому, что была счастлива. Неужели это правда – он ее муж, они живут вот за этой дверью с номером двести двенадцать. Как же это получилось, что такой вот достался ей, ничем не примечательной девчонке. Под слова «такой вот» мысленно вставал почему-то именно образ его русых кудрей, которые он то и дело подправлял, потому что зачесанные на сторону они сваливались на глаза. И этот его голос по телефону: «Слушаю» - с двумя ударениями, на «у» и на «а». Она могла бы внимать это его слово много-много раз. Еще только набирая номер на телефоне-автомате, она уже волновалась. Сердце замирало от сладостного предвкушения – вот сейчас, сейчас он скажет свое: «Слушаю». Что будет сказано потом – не так важно. Он не будет говорить: люблю, целую, дорогая, он очень сдержан в словах. К тому же там, в конторе, где он сидит рядом с телефоном, есть посторонние люди. Но ей и не надо других слов, достаточно одного этого «Слушаю».
Так, наружная дверь не заперта, значит, соседи дома. Ведь за этим входом есть еще малюсенький тамбур, в котором две двери в противоположных сторонах, за которыми открываются две одинаковые узкие длинные комнаты с высоченными потолками, с половиной окна в торцевой части. Окно, точнее, его половина, тоже большое – почти во всю ширину и высоту этой стены, так что света в комнате много. Не хватает ширины. Один гостевой мальчик сказал правильно:
- Вам бы вашу комнату повернуть боком, чтобы длинная стена стала полом, места бы прибавилось.
Дом строился во времена послереволюционной эйфории, когда победивший пролетариат кинулся устанавливать новые порядки, когда казалось, что теперь их жизнь будет совсем другая – общая и обязательно счастливая. И для этого в комнатах должно быть много воздуха и света. Люди, уставшие от дневного строительства коммунизма (или еще социализма?) будут приходить домой только на отдых, и не будут заниматься ни стиркой, ни приготовлением еды. Для питания на первом этаже здания устроили столовую, была и прачечная. Но что-то в этом плане не сработало, и большие светлые комнаты разделили на две деревянной переборкой прямо по середине окна, чтобы поселить сюда две семьи. Слышимость получилась такая, что семейных тайн у соседей почти не оставалось. И все равно, это счастье – жить с ним в одной комнате, называть его своим мужем…
«Слушаю» - а разговора особого и не было, он только сказал, что придет домой не скоро, задержится на работе. А сам уже идет! Или это не он – почему-то стучит в дверь…
- Да, он живет здесь. Да, я его жена… Подождать можно, но он сказал, что придет не скоро.
- А что дальше? Почему я вернулась в сегодняшний день?
- Ты не поняла? На этом та маленькая радость кончилась. И мое время здесь – тоже, завтра еще поговорим…
Но что же тогда было дальше, надо вспомнить.
Предложила стул возле стола, почему-то на диван сел. Даже не сел, а развалился, наглый какой-то. И болтливый – зачем о себе рассказывает, я же ничего не спрашиваю.
- А вы не посидите со мной на диване? – вдруг подошел и потянул за руки к дивану.
Ну, это уж слишком!
- Знаете, муж действительно придет не скоро. Вам лучше зайти в другой раз.
Сразу переменился: извиняться стал, быстро ушел. Странный все-таки человек. Как же тогда не понимала, что этот человек заходил по заданию мужа? Ведь про Виктора потом все поняла. Виктор – друг мужа, тоже приходил, когда была одна. Розетку должен был починить – он электрик. И тоже повел себя непонятно. Влезла на стул, достать инструменты из верхнего ящика, а он подошел и обнял за ноги, хотел снять на пол. Опешила. Отстранилась, сама спрыгнула. Держалась сухо, даже чая не предложила. Вроде бы он смутился, быстро ушел. Вечером сказала мужу:
- Пусть этот Виктор без тебя не приходит, мне он как-то не нравится.
Ничего не ответил. А потом все стало ясно. Муж объяснил, что этот Виктор любит приходить к своим друзьям в их отсутствие и соблазнять их жен. И у него получается! Дальше – еще хуже. Однажды муж пришел домой очень хмурый и сообщил, что Виктор после очередного запоя повесился. И еще, что он должен был что-то важное сообщить мужу, но не успел. Он так враждебно смотрел и все повторял, что не знает теперь, что же хотел сообщить ему Виктор. Мне было известно, что муж вообще не верит в женскую верность. Значит, он подозревает меня в измене. Но я же его люблю! Виктор, что же ты со мной сделал? Как я теперь докажу свою чистоту перед ним? Отношения наши с той поры изменились. Он постоянно подозревал. Начались оскорбления. Боже! Какое это было горе! Но потом-то стало еще хуже: узнала, что все это время он сам изменял! И этого человека я любила!
- Анна, Судьба моя, ты здесь? Сегодня лунная ночь, и я зашторила окно, чтобы ты могла прийти. Давай поговорим.
- Да, я здесь и мне стало хуже: ты весь день заново переживала свои обиды на бывшего мужа. Зачем?
- Я не хотела этого, само так получилось. Не можешь ли ты мне доставить какую-нибудь другую радость из прошлого?
- Вот, с самого дна почти. Лови!
- Мама, мама! Ты знаешь, они хотели украсть у нас наш хлеб! Главное, один в комнату прошел и разговаривает с Сережкой. И я тоже тут была. А второй в кухне остался. А как ушли, смотрим – шкаф в кухне открыт, и хлеба нет! И еще брюквы нет, которая на скамейке лежала. Мы за ними выскочили, а они уже далеко были – прямо по снегу. Им хорошо бежать, они в ботинках. А наш Сережка пока валенки с печки доставал, ему уж не догнать было. Хорошо, соседский дядя Володя помог – увидел, наперерез побежал и отнял у них хлеб. Мальчишка упал, а дядя Володя хлеб отнял и мальчишке ничего не сделал! Надо было пендалей ему надавать, а он ничего не сделал, только хлеб отнял. А брюкву так и унесли! Мама, что же ты не радуешься? Вот воры какие! Один-то маленький совсем, с брюквой вперед убежал. Если бы не дядя Володя, так бы и хлеб наш унесли. Они съели бы наш хлеб!
- И это ты считаешь удовольствием? Те дети, может, с голоду умирали! Мама-то не радовалась. Военное время было, хоть и в тылу.
- Но тогда ты этого не понимала. Ты забыла, как прыгала от радости, без конца вместе с братом Сережей в лицах разыгрывала тот эпизод, с каким наслаждением потом, когда вечером мама выдала тебе положенный кусочек, ела тот хлеб, отщипывая маленькие дольки, чтобы продлить удовольствие…
- Да у них, наверное, не было своих хлебных карточек – потеряли, или их украли. Вероятно, это были городские дети. Мы-то хоть в пригороде на земле жили, овощи свои имели, а у них – совсем ничего. Я помню, каким белым, даже зеленым, было лицо у маленького. И вообще, почему они были без мамы? Наверное, те дети не выжили…
- Какой смысл теперь об этом горевать? Ты опять добавила себе тяжёлых переживаний. А мне пора уходить. Сейчас достану первое, что попадется, и ты постарайся не омрачать ту радость сегодняшним волнением.
Светящийся шар полетел в пожилую женщину, на миг ее ослепив…
Как только открылась дверь трамвая, и Анна собралась сойти, как ей в лицо ударила музыка. От неожиданности Анна отшатнулась, но сзади напирали другие пассажиры – здесь выходили почти все – она спрыгнула на тротуар, вместе со всеми направилась туда, в проулок, к заводской проходной. Она сразу узнала эти звуки – марш «Прощание славянки». Музыка запруживала все пространство небольшого переулка, мгновенно окутывала каждого, кто там был, наполняла волнующими, зовущими звуками. Враз исчезали все мысли и чувства, оставался только этот всепоглощающий зов, откликаясь на который, ноги сами ускоряли шаг, а душа ликовала. Сегодня праздник – всеобщий субботник. Вон в сторонке уже стоят с граблями и лопатами управленцы – им убирать прилегающую территорию, а производственники трудятся на своих рабочих местах, только бесплатно. Да какая разница!
На зов духовых инструментов все почти бегут, и Анна тоже невольно ускоряет шаг. Впереди мелькают чьи-то ноги, сзади – целая толпа занимает весь широкий тротуар.
- Здравствуйте, Анна Прокопьевна! Вы тоже сегодня с нами трудитесь? Поработаем по-ударному! – шутят, или всерьез?
Все оживленны, улыбаются. Лавина людей движется в одном направлении – к заводской проходной. Какая сила, какая мощь! В голове вертится строчка из Маяковского: «Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слезы из глаз…» Зачем слезы? Никаких слез! Эти звуки… Душа трепещет от радости. Музыка все громче. Вот и проходная, рядом играет духовой оркестр, а по другую сторону – заводские знамена и навытяжку стоят руководители: директор завода, секретарь парторганизации, председатель профкома и еще этот, молодой. К ним поворачиваются, с ними здороваются все мимо проходящие. Дверь помещения проходной не закрывается, вертушка, пропуск….
Зачем так сердце бьется? Я же у себя в постели. Я – старая пенсионерка и давно уже не была возле проходной. Но почему все так внезапно оборвалось? Ах да, за проходной радость кончилась, и был обычный трудовой день, который потом серым комочком упал в общее прошлое. Интересно вспомнить, как в тот день работалось? Наверное, как всегда. А чему же был посвящен тот субботник? Не иначе, в пользу какой-нибудь голодающей страны, которая строила у себя социализм. Можно подумать, сами мы не голодали. Нет, сыты, конечно, были – картошка, хлеб, сахар, маргарин. А мясо? А рыба? Вареная колбаса по праздникам, как деликатес, банку молока сгущенного сыну только с получки покупала. Те, что стояли у проходной – слуги народа, как их в анекдотах уже тогда называли, что с ними стало потом? Тот, что полный – директор, помню, неожиданно скончался на южном курорте от инфаркта. Парторга потом почему-то переизбрали, другой стал. Длинный, из профкома, что с ним? Это про него в прошлом, или позапрошлом году говорили, что ошивается возле магазина, встречая знакомых, занимает деньги на водку, но никогда не отдает. Теперь, вероятно, совсем уже спился. А тот, молоденький, кто же это был? Должно быть, комсомольский секретарь. Как же ему фамилия была, Романов? Точно, Романов. Да это не тот ли Романов, который теперь в хозяевах завода? Конечно, он! Вчера его по телевизору видела, кандидат в какие-то депутаты, тоже заматерел, не узнать. В слугу народа уже не играет, откровенный хозяин. Где же высшая справедливость? И где мой валокордин, срочно накапать надо…
- Ну, что же ты опять все испортила? Такая радость была светлая! Я просто не знаю, что мне с тобой делать! Я тебе – радость, а ты ее влево, в беды. Левая сторона и так переполнена! Вот, нашла тебе такое, что ты, наконец, будешь довольна. Много раз за свою жизнь об этом вспоминала, правда с сожалением.
Колеса вагона что-то выстукивают. Говорят, они всегда выстукивают то, что у тебя сейчас в голове. Значит, у-е-ха-ла, у-е-ха-ла, на-всег-да, на-всег-да. Получается. Главное, удалось уехать. Все! Прекратились скандалы, оскорбления, всякие неприятности, даже сомнения, и те пришли к концу. Будто бы любовь, когда кончается, переходит в ненависть. А у меня как? Ненавижу? Нет, не то. Скорее брезгливость какая-то. Словно бы в свежую коровью лепешку невзначай вляпалась, и теперь одно желание – отмыться и не вспоминать. А как быть дальше? Привезу сына от мамы, и будем жить с ним. Одна я, что ли, такая? Другие как-то устраиваются, я никого не хуже. Все будет иное: город, улицы, дома, новая работа, новые знакомые, в том числе и мужчины. Я и сама другой буду. Ну, с мужчинами сложнее, вернее с мужчиной – зачем много, один нужен. Вот тут бывший муж, пожалуй, прав: немолода, не красавица, да еще и с ребенком. Кто возьмет с довеском? Ну и ладно! И одна проживу, никто мне не нужен. Никого вообще не хочу ни видеть, ни слышать! Даже глаза закрою, вот так. Сплю я, понятно вам? А никто и не лезет ко мне. Вот и хорошо. Соседние пассажиры зашевелились, наверное, к выходу готовятся. Это и лучше, одна в купе поеду. Черта с два! Все равно кого-нибудь подсадят. Кажется, поезд останавливается. Эти в самом деле, выходят. А там надо мной на полке еще кто-то спит. Раз спит, не в счет. Но глаза все равно лучше не открывать. Так комфортнее. Спускается! Похоже, мужчина. Ну и пусть! Какое мне до него дело? Я сплю будто бы, ну и что, что сидя.
- У нас плохое настроение?
К кому это он обращается? Ах, ко мне же, тут никого больше и нет.
- Ничего, мы это сейчас поправим. Мы это мигом!
Какое ему дело до моего настроения, и как это он собирается его подправить? Убежал куда-то. И что, в самом деле, у меня плохое настроение? Да нет, просто новое состояние. Привыкаю. Я одна, никому ничего не должна, ни перед кем не отчетная. Что хочу, то и делаю, ни на кого не оглядываюсь! Вот как я теперь живу! Отныне я другая! Прежняя, мужняя жена кончилась, умерла! Ах, вы меня видите? Так это только мое тело, я им теперь не командую, что хочет, то пусть и делает. Что, опять стоим? Тихо стало, даже слышно, как вино в стакан булькает. Может, не вино вовсе. Вино, я же видела, глаза приоткрывала, когда он вернулся. В коридоре топают, сейчас к нам подсядут.
- К нам не сядут, не волнуйтесь…
Я и не волнуюсь, мне все равно. Нет, не совсем так. Все-таки лучше, чтобы меньше беспокойства, хоть мне и не далеко ехать.
- Давайте выпьем за знакомство. Вы ведь не спите, я же вижу. Не надо о грустном, все пройдет, все перемелется – мука будет…
Говорун, однако.
-…хорошее виноградное вино, Шато Икем называется. Что и с кем, - так про него говорят. Вот мы с вами и...
Что мы с вами? А вино, в самом деле, приятное. Кажется, я улыбаюсь. Это от его анекдотов или от вина? Или от свободы? Ладно, я еще выпью, какая мне теперь разница? Теперь я делаю все, что хочу, точнее, что хочет мое тело. Все! Я кончилась! Я умерла, меня больше нет! Есть только оно, мое женское тело. Я не контролирую его! У меня даже глаза закрыты. Пусть оно беснуется, если ему так надо… Ах…Ах… Оно тоже исчезло… кончилось… слилось в одну точку… взлетело в невесомость… взорвалось… и… и… и… Вернулось. Как бьется сердце! Какое там было блаженство, в этой невесомости! Еще раз! Хочу снова туда…
Где мы? Мы же стоим! Это я вернулась. Какая остановка? Так мне же здесь выходить. Что я делаю?! Скорее! Скорее!
- Нет, нет, я не могу остаться, мне надо выходить. Не надо просить, лучше помоги вынести вещи. Сколько еще будет поезд стоять?
Стучат в дверь. Проводница.
- Нет же, я не могу остаться, меня ждет ребенок!
У него были такие умоляющие глаза! Я хорошо помню их. Если бы я тогда понимала! Если бы знала, что те минуты блаженства не повторятся больше никогда! Получается, что это был единственный мне предназначенный мужчина, а я, случайно его встретив, так нелепо поступила. Не узнала даже, куда он ехал, не оставила ему своего адреса. Я прожила свою жизнь без него, впустую, без той радости, которая могла у меня быть. Зачем же тянуть ее дальше, если даже в этом она не удалась? Какая долгая жизнь, как много в ней всего самого разного! Но как быстро все кончилось! Все, что должно было в ней произойти, уже случилось: умерли родители, выросли дети и внуки, похоронен второй муж… Что еще мне осталось? Только сожалеть о несделанном и раскаиваться в былых глупостях? И ради этого жить? Или прекратить все? Так просто, седьмой этаж…
- Что ты молчишь! Анна! Анна! Где ты? Я не слышу тебя…
Солнечный луч так неистово ласкал лицо, что Анна, полуочнувшись, отвернула голову. Со двора доносилось шарканье – дворничиха подметала тротуар, значит, еще очень рано. Шумнул и отъехал чей-то автомобиль, совсем рядом коротко чирикнул воробей…
Откуда здесь, в спальне, воробей? Приоткрыла один глаз: пьет водичку из лужицы на подоконнике, горлышко промочить решил, так грациозно головку поднимает… Что-то холодновато, где одеяло? Отчего больно плечо и голову? Стоп! Окончательно пришла в себя, села – почему окно открыто настежь, на подоконнике вода, а на полу разбитая ваза с цветами? И уронен стул? А сама лежит на полу в ночной рубашке?
Теперь Анна вспомнила все! Значит, Судьба снова ее спасла! Шишка на голове и синяки на теле – не такая уж большая цена. Но обо что же она стукнулась? – огляделась – должно быть, о край стола. Влезала на подоконник, поскользнулась на пролитой воде, упала, уронив стул. А вода откуда? Открывая окно, забыла убрать вазу с цветами…
Это она могла бы не увидеть больше этого воробья, как он пьет водичку? И этого голубеющего неба? И мир покатился бы дальше в свою неизбежность без неё – Анны. Она осталась бы здесь, в этом моменте, не донеся до назначенной точки свою часть общей ноши. Это же предательство! Она предала бы всех, кто её знал и любил, кто ей верил и кому она ещё могла бы оказать помощь. Нет, не надо закрывать окно, пусть будет слышно, как просыпается двор – ведь это музыка весеннего утра! Зачем прошлые радости, когда вокруг столько настоящих! Ее вещи – кресло, стол, стул и шкаф – у них есть своя душа, своя аура, которая пропитана ее жизнью. Когда она возвращается после долгого отсутствия, они вновь соединяются с ней, от них исходит покой, чувство дома, у них взаимная привязанность. А как можно было забыть про любимую кошечку? Вон как она встревожена! Такие понимающие глаза!
Согласна! Она, Анна, согласна каждый день взбираться, карабкаться, ползти на очередную высоту! Где он, ее сегодняшний Эверест?!