Тополя
Гриша боялся тополей. Нет, конечно, в детстве все чего-то боятся – кто темноты, кто пауков, кто грозу, кто чудищ под кроватью, кто манную кашу… Но Гриша боялся тополей. И ладно бы, просто боялся как все дети – громко и вслух, округлив глаза, но нет, он боялся их втихомолку, про себя, втайне ото всех переживая ужас их мрачного видения. И сказать-то никому не скажешь – засмеют, в лучшем случае покрутят у виска, а в худшем отругают. Взрослые ведь не сильно любят слушать детские россказни, а тут вообще надо каждое слово клещами вытягивать. Такой уж он вот немногословный, Гриша этот. И с чего бы ему вообще эти растения бояться? Ну, подумаешь, вымахали на пару десятков метров в высоту – всего-то, да та же многоэтажка и то выше. Но Гриша все-таки боялся.
А начались все страхи с того самого дня как Гриша в пять лет, а может в шесть, застал непогоду на улице. Бабушка чего-то там замешкалась на крыльце, то ли разматывая бесконечные пленки для гряд с помидорами-огурцами, то ли убирая от надвигавшегося дождя сушившееся белье – туча нагрянула как соседский котяра – нагло и внезапно, даже и не погромыхав толком на подлете. Мамы дома не было, это Гриша крепко запомнил. Мама была на работе. Он крутился на террасе, мешаясь под ногами у бабушки, которая добродушно ворчала, не переставая возиться с инвентарем. И тут что-то как будто подхватило Гришу и вдруг вынесло на улицу, - может любопытство, может духота в доме, а дома и правда было не вздохнуть – по всем признакам, буря надвигалась знатная. А может и еще чего. Гриша выскочил на улицу, зачем-то побежал к стоявшей рядом песочнице, ветер запузырил его легкую курточку, он отмахнулся от ветра как от назойливого комара, потянулся поправить кепку, неуверенно сидевшую на его голове и замер… то, что он увидел, потрясло его до глубины души, зародив какой-то поистине первородный страх перед ними. Перед тополями. Так, наверное, чувствует себя охотник, увидевший огромного бурого медведя, иррационально-огромного, больше чем на всех фотографиях и рисунках, больше, чем в любом музее, больше, чем можно себе представить в смутном воображении. Так чувствует себя какой-нибудь турист, шедший от улицы к улице и вдруг совершенно неожиданно вышедший к огромному готическому собору, гордо и величаво возвышающемуся над всеми окрестными домами и постройками. Так чувствует себя ступивший на землю Амазонии конкистадор, столкнувшийся с 12-метровым питоном. Так чувствует себя изнуренный путник, прошедший насквозь небольшой остров и упершийся взглядом в безбрежный океан. Гриша остолбенел. Он даже не услышал глухой рокот грома, лишь краем глаза заметив над тополями молнию, грозную, слепящую нить, которая как отлитая из серебра корона, увенчала эти деревья-исполины. Душу его переполняли страх и трепет, пожалуй, трудно было определить, чего же в этом коктейле больше – страха или трепета, но вместе они заполонили его детский разум. Откуда-то из-за парника с огурцами вынырнула бабушка и, всплеснув руками, дернула Гришу за рукав и потащила прочь, приговаривая «страсть-то какая! Так и сверкает, так и сверкает. И гремит-то, гремит-то как! Ужасть! Ветру бы не было!». Грозные раскаты и дальние сполохи Гришину детскую душу нисколько в трепет не приводили, но вот ветер… уже забежав в дом и сидя на старом скрипучем диване, он живо представлял себе, как раскачиваются от сильного ветра тополя, как шумят их ветви медным звоном спелых, зеленых листьев и как качаются стволы из стороны в сторону, словно могучие башенные краны, которые пару раз он видел у мамы на работе, мимолетно и смутно, но запомнил, запомнил их. Гриша отчаянно зажмурив глаза и впечатавшись в полужесткое диванное ложе, все же видел, как над тополями сплетается корона из белых, огнедышащих молний. И каждый раз, когда от раската грома сотрясался весь дом, Гриша с неизбывным ужасом открывал один глаз и косился в захлебнувшееся яростным дождем окно, где в бурном сумраке чернели шумные тополя. Казалось, не будет конца и края этим раскатам и порывам. Как будто небесный властелин пришел в неописуемую ярость то ли на эти тополя, то ли на весь род людской и хочет поджечь исполинов, чтобы вспыхнули они огромными кострами поднебесного гнева. Как будто ветер ломится сквозь густые ряды тополей и расшвыривает их во все стороны, стремясь в неизъяснимую даль. Как будто вот-вот тополя не выдержат и рухнут, размазав по лику земли все бренное человечество…
Буря стучалась в гулкие окна старого дома всю беззастенчивую летнюю ночь. Летняя ночь… Кажется, сомкнул глаза, вздохнул глубоко, потянулся – и вот нет уже ее, нет даже малейшего намека на то, что гостила она в твоем доме, заглядывала тебе через плечо, читала вместе с тобой какой-то пожухлый роман или зевая, смотрела непонятную передачу про непонятные вещи, слушала твои жалобы на жизнь, свет и близких. Нет, даже летняя ночь бывает разной и уходит по-разному, как может уходить только женское существо, каждый раз привнося в нудный ритуал прощания что-то новое и необъяснимое. И каждый раз поутру ты задаешь себе лишь один вопрос: «А была ли она?». И ответа не жди, ибо грядущий день либо подслеповат и мрачен, либо беспечен и весел без объяснений. Летние ночи… как по-разному мы их воспринимаем на каждом новом отрезке своего утлого бытия.
Наутро, когда не выспавшаяся, охающая и кряхтящая бабушка вышла во двор, держа крепко за руку пасмурного Гришу, чьи сны были смяты, смыты и сброшены в омут той самой бесцеремонной ночью, их взору предстала картина, достойная быть воспетой бардами на бретонском, германском, окситанском и Бог его знает каких еще языках: средний из братьев-тополей лежал, захватив своим стройным и сырым телом два соседских участка и общий сарай, который большим черным жуком-скарабеем вцепился в землю. Тополь упал, как погибший воин, убитый в схватке с Властелином, упал подкошенный, с потрепанною кольчугой-листвой, упал, разломав на куски слабенькую, всю в муравьях, яблоню и жилистый забор, что никак не хотел сдаваться и даже под гнетом ничком рухнувшего тополя, все еще держался на одном особенно упрямом столбе, сделанном из просмоленной «во дни оны» и крепкой, цвета умирающей листвы, шпалы.
Тополь пилили долго. Громадное дерево исчезало не спеша и по частям, словно с воина постепенно стаскивали доспехи, не мародеры, спешившие кто куда, а свои, родные, забравшие тело павшего героя и теперь проводившие над ним последний, мало кому понятный обряд. Когда рано утром пивший всю ночь то ли от страха, то ли от тоски сосед полез на огромную крону и слетел, чуть не потеряв оба частокола ребер, бабушка решительно повязав голову платком, отправилась опиливать тополь сама. Целый час она в гордом одиночестве крошила и кромсала нижние ветви, а к этому времени, неизвестно из каких источников, вся улице уже знала, что старый огромный тополь всей своей многолетней мощью обрушился на соседние владения. К полудню дерево пилили все, кто имел хоть малейшее представление, о каком тополе идет речь – и бабушка, и мощная соседка по дому, и мутный сосед через дом, на участке которого собственно и стоял тополь, и еще два мужика, с одичалыми взглядами, жившие в лачуге на другой стороне улицы – их, конечно, привело не чувство солидарности с соседями, а неистребимый инстинкт охотника на крепкие напитки, которые были гарантированы мощной соседкой по дому в обмен на усердный труд. Гриша смотрел на весь этот артельный процесс, оттаскивал ветви, и каждый раз, опасливо подходя к дереву, думал «а не поднимется ли он, как собравшийся с силами воитель?» Но воитель не подымался. Он продолжал лежать как обездвиженный Гулливер, и юркие лилипуты с каждой минутой все безжалостнее вгрызались в его плоть. А может он, словно древний Самсон, с каждой отпиленной веткой, терял свои первородные силы, с каждым взмахом топора все слабее цеплялся за свою растительную жизнь.
К вечеру от вековечного древа не осталось ничего, кроме вороха листвы и желтой шелухи опилок, мягко покалывавшей босые Гришины ноги, что гудели изрядно, благо натаскался веток и набегался от калитке к тополю и обратно Гриша всласть… Сарай в целом не пострадал, правда пришлось немного чинить крышу, но с этим помог тот самый мутный сосед. Он сурово молчал весь день и даже когда забивал мелкие гвозди в тощую крышу, не издавал ни звука, но, правда морщился и всем своим видом будто пытался доказать, что забивает не гвозди в дерево, а зубы в свой старый и перекошенный рот. Но соседа Гриша почему-то не боялся. Боялся он смотреть в ту сторону, где еще шумели оставшиеся нетронутыми тополя, да гнилым ущельем означена была яма, когда служившая колыбелью тополиным корням. Жизнь после той грозной ночи, конечно, наладилась, соседка Гришу уж не ругала как раньше, бабушка ворчала реже почему-то, а мама приходила с работы пораньше и всегда с каким-нибудь гостинцем. Иногда нет-нет да и вспоминал Гриша свои страшилки про тополя, внутренне ежился и старался не смотреть в их сторону. Но те ночные страхи на то и ночные, что днём их и с огнём не отыщешь, а вот как смеркаться начнет – милости просим. А потом как-то мама с бабушкой начали поговаривать, что, дескать, надо сменить дом, старый-то уже никуда не годится, что надо бы продать землю, найти что-нибудь поновее да побольше. Нужны были удобства, чистый воздух и тишина. Так оно и вышло вскоре, завертелось, закружилось, начались хлопоты с мебелью и вещами, благо и того и другого было в избытке. Гриша новый дом смотреть не ездил, сидел в старом и ждал того дня, когда они все – и мама и бабушка, и он перекрестясь, да забрав с собой икону, сядут в машину и приедут на новое место. Насовсем. И однажды этот день пришел. Ноябрьский день. Холодный и звенящий, как натянутая струна томящейся ожиданием гитары. Гриша с мамой и бабушкой сели в такси, проехали по кривым улочкам со скверным асфальтом и оказались на окраине города, где их поджидал и притаился, полный оглушающей пустоты, прошлых запахов и отзвуков, новый дом. Машина остановилась у калитки, Гриша радостно выскочил из машины – ему нравилось дышать морозным воздухом, нравилось слушать редкую перекличку птиц и ломать тонкий лед на безмятежных лужицах. Нравилось не бояться ничего, вертеть головой и запоминать мир, который вскоре станет привычным. Нравилось забывать о старом доме, оставшемся там, в летней ночи, со своими страхами да угрозами, огурцами и пленками, тополями и смородиной. Гриша задрал голову, чтобы увидеть это серо-сизое небо, задумчиво жившее где-то там высоко, там, где нет ни такси, ни соседей, ни гнилых крыш, а только смурая лазурь. Он повернул голову и замер. Рядом с домом, в нескольких метрах от бурого забора, словно приветствуя новых хозяев, покачивались три красавца, три тополя-исполина.