Конкурс Копирайта -К2
Исправленному – верить,
Или грустная история создания и правки новеллы «Пьяный доктор».
Ильти и Удаву Юзику посвящается
С чего все начиналось, вы, кадвашники, наверное, знаете. С суда и рассказа Ильти (бывшей ранее Южной) «Китайский болванчик». В процессе его обсуждения мне вдруг в голову залезла идея пошалить. И я тут же принялась рисовать пакость. И в самом деле, на колене. Нет, на компьютере, конечно, потому что я всегда сразу печатаю то, что приходит в голову. Но быстро, небрежно, особо не размышляя.
Пакость задумывалась следующая.
Есть рассказ Ильти. Есть некие события, которые происходят на Украине в 1919 году. Есть персонаж – молодая дворянка, которая упорно пытается приучить себя жить в чуждой среде. Есть умирающие дети. Есть отрицательный персонаж – некий доктор, тоже дворянин, пьяный. Героиня нашла его на каком-то застолье и уговорила посмотреть своих детей. Он согласился. Глянул на детей, после чего изнасиловал героиню и, уходя, забрал последнее, что у нее оставалось от прежней жизни – китайского болванчика. Насколько я понимаю, и смерть детей и исчезновение болванчика задумывались автором в качестве факторов, показывающих уничтожение всей ее прежней жизни. По сути, с этого момента ее связывает с тем, что было «до» только память о муже. Но и память ей уже не нужна, а потому героиня, стремясь влиться в новую среду, намеренно дискредитирует образ супруга. Но это лирика.
Итак, вернемся к пьяному доктору. Отрицательный персонаж. Не контролирующее себя чудовище, которое, вместо оказания помощи, растоптало тело и душу героини. Ничего привлекательного. Ничего, что может вызвать сочувствие. И, конечно же, это породило во мне протест. Мне не нравятся ни светлые, ни черные герои. Стало интересно посмотреть, а могло ли быть иначе при заданных условиях.
Итак, что задано. Повторюсь, но думаю, так надо:
1. Героиня
2. Гражданская война
3. Пьяный доктор.
Но! Доктор пьяный и на застолье. Зачем он идет с героиней? Почему он смотрит детей, а не заваливает это дворяночку в близлежащие кусты? Если это и в самом деле такое чудовище, как женщина о нем думает, зачем он вообще этих детей смотрел? И, кстати, зачем ему понадобился болванчик?
В общем, вопросов я себе назадавала, и ответила на них в темпе вальса.
В результате – те самые записки на колене. И я выложила их в рецензии, породив у обитателей К-2, как мне показалось, в основном недоумение.
Потом возникла идея дуэли, и я записки слегка подправила. То есть проверила на ошибки и добавила предложение о том, что доктор хочет жить. И тут же получила рецензию Екатерины Горбуновой-Мосиной о том, что доктор перестал вызывать сочувствие. Почему? Правка была щадящей, события не изменились. Может, на изменение реакции повлияло то, что зарисовка была выложена не в рецензии, а отдельным файлом? Или это так фраза про жизнь подействовала? Или у Екатерины в жизни что-то изменилось? Не знаю. Но это снова лирика. Вернемся к работе.
Итак, я уже определила для себя, что у меня положительный герой, попавший в сложные обстоятельства и ведущий себя в соответствии с ними. Значит, для того, чтобы вынудить в принципе неплохого человека стать (пусть и временно) гадом, обстоятельства должны быть очень сложными. Следовало их нарисовать.
Тогда у него на столе умер пациент. Ага, подумала я, шок, но не мог же этот пациент быть единственным. То есть это – не ужас-ужас-ужас, а так, неприятность. Для того, чтобы данное событие повлияло на личность, должны быть еще какие-то факторы. То есть доктор наш находился под влиянием китайской пытки – на него капали и капали. Что капало? Гражданская война? Да, но она длится не первый год. А люди ко всему привыкают.
Я подумала-подумала и решила, что он кушать хочет. Да, вот так банально. Некогда было поесть. И еще он устал. А откуда, кстати, раненый взялся, который умер? Ага, бой был.
Тут я задумалась на тему – а что собой представляет мой доктор? Ну, он однозначно, мужчина. Крупнее нашей героини, хотя ее я вообще представляла себе как нечто среднего роста, хрупкое. Но доктор же должен применить насилие по отношению к ней? Сколько ему лет? Кажется, достаточно молод. Допустим, лет тридцать. Плюс-минус не имеет значения. У него есть уже определенный опыт, в том числе и отношений с женщинами. Но он еще не может быть героем анекдота про плот (а… сами доплывут!). Внешность его никакого значения не имеет, но я примерно накидала для себя, что он – русский, русоволосый. Особых примет нет, а то бы героиня о них вспомнила. Короче, ни усов, ни бородавок. И очки он не носит. И, кстати, он не желал быть дворянином, а потому этот вопрос я гордо проигнорировала.
Итак, наш доктор выходит из некоего подобия операционной. Но мы же помним, что он должен попасть на застолье? Ага, Ильти писала, что на территории появляются всякого рода князьки. Так возник атаман. В попытках придумать этому персу имя я полезла читать о гражданской войне на Украине в 1919 году и обнаружила, что если все это в 1919 году на территории и могло происходить, то героиня забыла о чем-то упомянуть. О немцах и австрийцах, к примеру. Я расстроилась и с расстройства же решила оставить атамана безымянным. И вообще пусть будет не личность, а некий символ, основное значение которого - самоуправство. Отлично. Итак, наш доктор, бедный и несчастный, пьет самогон, сидя рядом с атаманом.
И тут появляется она и требует ей выдать доктора. При этом никто не посылает ее в неведомые дали, а искомый доктор добровольно направляется за ней. Почему? Почему пьяный усталый, морально опустошенный человек идет за героиней? Логичнее всего предположить, что долг все-таки зовет, и персонаж надеется помочь детям.
Идет он за ней, смотрит на нее. Ага, что он может думать о героине? Какие чувства она может у него вызывать? По моему усмотрению, первое, что он должен был заметить – то, что она здесь чужая. Не такая, как все. И он это у меня замечает. То есть видит, что она держит себя иначе и одета как-то не так. И это вызывает у него раздражение. Почему раздражение? А потому что у меня это вызвало именно такое чувство. Этакая тощая курица, которая зачем-то притащилась и что-то хочет. Хотя причиной раздражения могло быть и иное. Он видит в ней такой же осколок прошлого, каким является и сам. Впрочем, не исключаю того, что последняя мысль пришла позже.
Итак, он идет вслед за героиней. Но просто идет – это скучно. Должен о чем-то думать. И он вспоминает о своей жизни в Житомире и некую даму в полосатом платье. Почему полосатом? Не знаю. Слово легло хорошо. Но если кому-то интересно – платье было в лиловую и серую полоску. Так привиделось. Почему Житомир? Мне не хотелось, чтобы герой был из Питера или Москвы. Сидела, думала – ну откуда? Житомир всплыл как-то сам. Хотя я там и не была никогда. Может, звучит красиво – Жи-то-мир. Это уже какие-то глюки подсознания. Хотя стоп. О Житомире он вспоминал ранее. Ну да ладно.
Итак, он приходит и бросает на детей мимолетный взгляд. И все, они его больше не интересуют. Почему? Вывод мог быть только один – им уже не поможешь. Я полезла в гугл искать, чем в то время могли так опасно болеть. Наибольшее число сообщений говорило именно о тифе. Итак, пусть будет тиф. То есть он увидел больных тифом детей и понял – что все, отходят. Ладно, далее шел наиболее скользкий момент. Он решил изнасиловать героиню. Зачем? Признаться честно, измышленной мною доктор насиловать никого не хотел. Он сопротивлялся и умолял не заставлять его это делать. И если бы я была свободна в изложении, он бы просто ушел. Обычно я следую желанию персонажей. Но в таком случае зачем я все это затеяла? А потому я нахмурила брови и прикрикнула на перса: «Насилуй, блин!».
Он помялся и придумал вялую отмазку – мол, так он покажет этой даме, что она еще женщина. Это – самый скользкий момент. И обоснование хреновое. Но мне-то нужно было, чтобы изнасиловал! Нет, описывать процесс я не желала. Ни чернухи, ни порнухи не пишу. По крайней мере, на прозе не выкладываю.
Он мне говорил что-то о том, что у него полно работы, и рядом хватает доступных женщин. Он не желал принуждать к сексу эту женщину над ее умирающими детьми. Но я сказала – надо!
Итак, он в темпе вальса что-то там изобразил. Бить женщину он отказался категорически, ибо не за что. И вообще. Тут герой уперся рогом в стенку, и я пошла ему на поводу. Пусть уж героиня сама это все себе напридумывала, а он ее не бил. Разве что слегка по физии, чтобы в чувство привести.
В общем, как я уже сказала, что-то он изобразил и удалился, забрав болванчика. Так по сюжету положено. Кстати, брать он его тоже не хотел. Упирался, мол, зачем мне эта ерунда? Я прикрикнула, и он забрал, сказав, что сделал это машинально.
Итак, а дальше мне нужна была жирная точка, и я придумала угрозу расстрела. Нет, может быть, конечно, его не расстреляли. Прилетел волшебник в голубом вертолете или белая армия. Неважно. Мне нужно было закончить на минорной ноте. Герой сидит и ждет смерти. Нет, сначала пришел мужик в зипуне. Зачем мне нужен был зипун? А слово такое простонародное. Не нравится моему герою и зипун и мужик, но сопротивление оказывать он не может. И не хочет. Во-первых, устал, во-вторых, бесполезно. Сожалеет ли он о совершенном им насилии? Не-а. Он у меня все еще искренне убежден в том, что это не он виноват, а автор – гадина такая. Или обстоятельства так сложились.
В общем, сидит доктор в растерянности и страдает.
А за кадром… за кадром узнавшая об этом героиня злорадствует и с восторгом ожидает гибели моего персонажа. Скорее всего, она этому и посодействовала. Нет, тогда не злорадствует. Тогда торжествует в предвкушении того, что праведная месть вот-вот свершится.
Я же, в полной уверенности в том, что рассказ написала, иду на работу. И уже там, в процессе создания какого-то документа, родилась фраза о том, что доктор хочет жить. Несмотря ни на что. Я вернулась домой вечером и втиснула ее в рассказ. И решила, что на этом эпопея закончена.
Итак, дуэль объявлена, рассказ лежит в качестве примера и кушать не просит. И тут вдруг появляется Алекс Беляев, который говорит – не верю. Ладно, я притихла. И все было бы ОК, если бы вслед за Алексом в моей почте ни нарисовался Удав Юзик, который ни сказал бы ровно то же самое, но более подробно и с ехидными комментариями.
Как я могу спорить с двумя мужчинами? Нет, могу, конечно, но не по вопросу мотивации действий героя мужского пола, особенно, в том, что касается насилия. И я впала в глубокую задумчивость и поняла, что они правы. Сложно вообразить себе мужчину, который до предела уставший, голодный, намахнув кружку сивухи, отправился кого-то насиловать. Какими бы мотивами он не руководствовался. А вот не зря же он у меня сопротивлялся! Но, но должен это сделать. Значит, его следует заставить сделать это каким-то иным способом.
Я отправила сообщение Удаву с требованием «Помогите!». Удав ответил, что я могу попытаться использовать идею с утешением. Насилие, как утешение. То есть именно та идея, что была использована ранее.
Как вы понимаете, речь о шалости уже не шла. Я включилась. Мне стало интересно.
Тем временем Алекс коротко бросил, что мой герой – робот. Робот? Я не видела в нем робота, мне казалось, из моего героя чувства так и рвутся, просто он не может их выразить. Метнулась к Удаву. Тот сказал – нет, просто очень уставший человек. Потому и эмоции заморожены. Выдохнула. Эта точка зрения казалась мне более логичной и лучше подходящей к тому, что было описано. Я не ощущала того, что мой герой лишен эмоций. Напротив, я чувствовала их в нем. Но я ведь могла ошибаться? Могла.
Ясно мне было одно – нужно переписывать. Фактология не идет.
Тогда я сделала робкое «мяу!» Иве. Мол, снеси, дорогая, мой рассказ, я его переделаю. Ива строго ответила, что это возможно только если я сделаю подробный анализ произведенных мною изменений а-ля Удав. Да, все тот же Удав. Ведь именно он предложил недавно попробовать кому-то из авторов самому предложить разбор своего рассказа. С точным указанием – что, зачем и почему было написано. Я, чуть повякав для приличия, согласилась и принялась разбирать.
Итак, что мы имеем.
1. Героиня
2. Гражданская война
3. Пьяный доктор.
Но, не просто пьяный доктор. У меня уже есть личность. Я не могу грохнуть своего персонажа, если вот он – пусть только на мой взгляд, но живой, яркий, существующий, переживающий, опустошенный.
И пока я сижу по уши в размышлениях, приходит ответ от Удава. Привожу без купюр.
«Вот давайте с начала.
Если человек - врач, он закончил университет.
Если он закончил университет - он предварительно окончил гимназию. Или, теоретически, реальное училище, и потом экзамены досдавал - но это очень вряд ли.
Это значит, что он происходит из определённого слоя общества. Которое посылало детей именно в гимназии учиться.
(А дворянство на Руси, кстати, было и мелкопоместное, и потомственное за заслуги жалованное.)
У Ильти о докторе на сказано ровно ничего - можно в своё удовольствие фантазировать.
Какого он вообще характера? Чего он, заканчивая университет, ждал от жизни?
Сколько ему сейчас лет? Что он пережил до вот этого 18-го года?
Он, скорее всего, не военврач - как он попал к этому атаману? Почему именно атаману (который, кстати, не белый - залётный какой-нибудь; бандит, короче говоря.)
Если это какие-то хвосты Махно - это определённая идеология, и доктор мог попасть к ним именно потому, что (допустим) не верит красным - а с чего им верить, не верит в восстановление прежнего порядка (при том, что делалось в те годы на той территории - я его понимаю), Скоропадскому или Петлюре он тоже не верит - это надо было быть национальным психом, чтобы за ними идти.
То есть человек в национально-политическом бардаке потерялся. И тогда вполне возможен именно такой доктор, которого Вы описали - человек опустошённый, но не от физиологических проблем (есть-спать нечего некак), а от общей неустроенности, неопределённости и безысходности: куда ни кинь - всюду клин.
"Скорей бы этот клин уже наступил и одним махом от всего избавил.)
И вот в таком состоянии он встречает героиню Ильти».
Думаете, мне стало легче? Ну, отчасти. Иными словами, Удав показал, что он верит в существование такого героя, каким я его описала. Но не подвел меня к необходимости акта насилия.
Ладно, возвращаемся.
Есть доктор. Пьяный. Но сытый. Иначе рухнет, зараза, не дойдя до дома с больными детьми. Умершего пациента могу оставить? Вполне. Доктор морально опустошен. Его достало то, что происходит вокруг, и он не может найти себе место в новом мире. Он неплохой человек, и я на этом настаиваю, но потерянный и уставший. Не только физически, но и морально. И это потерянность следует изобразить.
Он не хочет насиловать героиню. Категорически. И мне тоже кажется, что насилие не нужно совсем. Если цель автора «Болванчика» и в самом деле заключалась в том, что нужно разрушить все, что связывало героиню с прежним миром, насилие без надобности. Смерти ее детей и отказа доктора помогать для этого достаточно. Насилие – уже просто черный штрих, лишний, как мне кажется. И я решила от него отказаться. Не сама. Вернее, сама, но перед этим я спросила Удава – а можно ли? Он предложил свой вариант и честно предупредил, что подобный шаг может вызвать негативную реакцию у читателей. Вернее, читательниц. Но я решилась. Насилия не будет. Я же должна послушать двух мужчин – моего героя и бета-ридера?
Итак, насилие – продукт больной фантазии героини? Ей нужен был некто, чтобы обвинить его во всех бедах, а при таком раскладе события могло и не быть. Нет, я не говорю о том, что она осознанно лжет. Напротив, я убеждена, что она искренне верит именно в свою версию. Но это уже не мое дело.
Я написала новую версию сцены с присутствием секса. Добровольного. Отправила бедному Удаву. Он почитал и сообщил мне, что герой вдруг стал истеричным. О, мама мия. Мне не нужен истеричный герой. И пусть он даже не будет вызывать сочувствие, но никаких истерик.
На следующий день села переписывать сцену, и тут выяснилось, что неистеричный герой вообще против каких-либо половых актов в данном контексте. Мне оставалось только пожать плечами и написать сцену такой, какая ему бы понравилась. А заодно и удалить фразу о том, что он хочет жить. И так понятно, что хочет.
И тут появилась коварная Ива, намекнувшая о том, что тифа у детей быть не могло. Мы порассуждали с ней на эту тему, и я поняла, что сексом бы мой доктор там точно не стал заниматься. Ужас, сплошная антисанитария! И носители заразы рядом. Но чем, блин, болели эти дети?! Но почему Ильти сама об этом не сказала? Тиф, дифтерия, скарлатина? Что могло умертвить их обоих в сжатые сроки? Не знаю, и ну его, этот диагноз…
В общем, я с этой несчастной зарисовкой намучилась так, как не мучилась с текстами, куда большими по объему. Но процесс работы над ним и создание этой вот статьи мне понравились. Не знаю вот только, придется мне еще что-то переделывать или нет)
Пьяный доктор. Очередная версия событий
У меня только что умер пациент. Да, не первый и уж точно не последний. Скончался, скотина, на операционном столе именно тогда, когда я остановил кровотечение. Что мне делать? Что? Да, я винил себя, и наплевать мне было, что у меня ни инструментов, ни перевязочных средств и в помощниках конюх Василий, который лошадей раньше пользовал. Да так хорошо, что аж за деньги. О, господи. Лошадей. Но он хотя бы мог подержать пациента во время ампутации.
Я вышел из операционной, вымыл руки в ведре, попытался вспомнить, когда я ел. Меня шатало, и как-то, краешком сознания, я понимал, что это от голода. Но есть не хотелось. Хотелось упасть и проснуться. Там, в Житомире, в 1898.
Я стоял у палатки, пошатываясь от усталости, смотрел на небо. Оно было черным, ярким, и ему было наплевать на нас.
- Михалыч, пошли, атаман зовет. Говорит, скучно ему без тебя.
Я услышал это и посмотрел на денщика атамана с неприязнью. Удивился. На неприязнь силы еще хватало. Атаману без меня скучно. Как видно, не позабавился наш великий в сегодняшнем бою, не хватило что-то его душе или тому месту, где она должна находиться, для радости и веселья.
Увы, не подчиниться я не мог.
Прошел в занимаемую атаманом хату, сел за стол. По правую руку. Сегодня наш бессменный, хотя и недавний руководитель велел освободить место рядом с собою. Зачем? А… какая разница. Мне налили горилки. Полную чашу, как опоздавшему.
Я придвинул к себе тарелку с нарезанным крупными кусками салом, схватил ломоть серого хлеба. Нужно было поесть. Не хотелось, но нужно было.
Отпил немного. Понимал, что иначе рухну на стол, а позволить такое себе не мог. Место не то. Люди не те. И пусть я опустился уже до уровня сточных вод, я все еще считал себя не таким, как они. Я позже напьюсь. Позже, у себя, в одиночестве. Заберу со стола бутылку сивухи и напьюсь непременно. До помутнения рассудка, до рвоты. Только так я смогу не думать хотя бы недолго о том, в каком дерьме оказался. И не утешишь себя ведь тем, что и страна вся в том же. Многие ведь как-то устроились, и ненависть, жалость к себе их не тревожат.
Жалость нахлынула, закрутила, повисла на шее тяжестью. Я выдохнул, пытаясь расслабиться. Следовало держать лицо.
Атаман смотрел на меня с одобрением, я косо улыбался. Улыбка избавляла от необходимости говорить.
Не знаю, сколько времени прошло, когда в дверях появилась эта дамочка. Я сразу понял – не местная. Слишком худая, плечи неестественно развернуты назад, грязный криво повязанный передник, блуждающий неуверенный взгляд.
- Доктор, - пропищала она, - мне сказали, что здесь есть доктор!
Атаман уставился на вошедшую алчущим взглядом, и тогда я понял, что лучше все же выйти из-за стола, увести отсюда это нелепое чуждое этому миру создание.
Услышав, что я врач, она выползла во двор. Именно, что выползла, а не энергично вышла, не выскочила, как сделал бы это любая здешняя селянка. В каждой из них было больше энергии, чем в сотне вот таких вот дамочек. А эта мерзким студнем миновала порог и остановилась, глядя на меня большущими темными тупыми глазами. Я смотрел на нее и думал отчего-то, что она была бы, наверное, хороша в том полосатом платье с кружевами на груди, в котором я последний раз видел свою. Там – была бы хороша. Нелепые мысли.
- Мои дети, - прошептала эта, - они больны. Умоляю Вас, ради всего святого, пойдемте со мной!
Ну что у меня оставалось святого?! Что? И, все-таки, я подчинился. Почему? Почему… и сам не понимаю. Рефлекс, должно быть. Просят о помощи, и я пытаюсь. Много ли стоит попытка? Не знаю. Но могу ли не пытаться? Нет.
Обитала она недалеко. Дети: мальчик лет десяти-двенадцати и кроха-дочка лежали рядом на полатях, крытые ярким лоскутным одеялом. Одеяло я сбросил. Я потрогал лобик девочки, пощупал пульс мальчика. Дети были бледны, неподвижны, уже задыхались. Им оставалось жить несколько часов. Я был бессилен, и бессилие это вывело меня из себя. Черт возьми, где была эта дура раньше?
А дура начала рыдать, хватать меня за руки, умолять сделать хоть что-нибудь. Ну что? Что я мог сделать… у меня ни лекарств, ни инструментов. А дети… Дети лежат здесь слишком долго.
- Ничем не могу им помочь, - сказал я, - слишком поздно.
Она замерла, всхлипнула и кинулась вдруг на меня. Она стучала по моим плечам крохотными грязными кулачками, кричала что-то. Я прикрывался руками. Но ей не было дела до того, кто я, что я, зачем я здесь. Я был просто бревном, на которое она могла выплеснуть эмоции. А они не выплескивались. Дамочка начала задыхаться. Ее глаза выпучились, а маленький круглый ротик раскрывался все шире и шире. Мне показалось даже, еще пара секунд, и он поглотит все. Да. Странная фантазия. Я ударил ее по лицу, пока оно еще оставалось. Потом снова.
Она закричала, бросилась ко мне, прижалась, зашептала что-то о том, как она стара, что ее бросили, что-то о китайском болванчике.
Я дождался, пока она начнет выдыхаться, отстранил, взял ее руки в свои. Руки были шершавыми, точно помню. Знаю, неважно. Я просто пытался ее успокоить. Усадил на лавку и нес какую-то чушь. Не помню, что сказал, не понимаю, за что она зацепилась, с чего решила, будто я, вступив с нею в связь, смогу воскресить детей, будто я жду от нее такой платы. Я тогда почувствовал отвращение – и к ней, предлагающей такое, и к себе. Ведь увидела же она во мне нечто, позволившее думать, будто я на это способен. Я не хотел об этом говорить, но…
Она подскочила, принялась развязывать фартук, бормотала, что, мол, если надо, то ей нетрудно. Она может. Ей больше нечего…
Я не мог.
И тогда я велел ей успокоиться. Поняв, что уговоры не действуют, обвинил ее в том, что дети умрут. Да, я и сейчас так думаю. Сама виновата.
Она разрыдалась и упала на кровать. А я просто ушел.
Не знаю, зачем я захватил с собой этого нелепого болванчика. Дешевая поделка. Он стоял на столе, качая лысой башкой, а я сунул его в карман. Машинально.
Я смотрел на нелепого расписного болванчика, когда за мной пришли. Плохо пахнущий мужик в овечьем зипуне. Смотрел тупо минуты две, будто пытаясь отыскать в моем лице нечто порочное, или, напротив, светлое, а потом пробасил:
- Пошли.
И я пошел. Не было ни сил, ни желания, ни возможности не подчиниться. Красная полоса на его рукаве ясно давала понять, что... не люблю я красный. И никогда не любил. Какого лешего я вообще стал врачом? Так не любить красный и так часто с ним встречаться. Нонсенс.
Меня расстреляют сегодня. Я - контрреволюционный элемент. Я - контр. Конр чего - не понимаю. Я просто пытался лечить людей, и какое мне дело до их окраски? Я просто пытался, но, видимо, плохо.
Вот так.
***
© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2013
Свидетельство о публикации №213012201591
рецензии
http://www.proza.ru/comments.html?2013/01/22/1591