Лида рано ушла из дома. Самостоятельно жить начала. С шестнадцати лет – для семьи оторванный ломоть.
Сперва в педагогическом техникуме училась. Потом по комсомольской путёвке в гуцульском селе на границе со Словакией русскую словесность преподавала.
Через год замуж вышла за военного. Укатила с ним на Крайний Север, в секретный авиационный гарнизон, что за полярным кругом располагался.
А в шестидесятом, после хрущёвского сокращения армии, когда муж демобилизовался и на меткомбинат устроился, с дочкой в Запорожье приехала.
Так что многое мимо неё в родительском доме прошло. Не заметила, как сестричка младшенькая родилась. Как отца начальником большим на шахте назначили. Не удивительно – своя ведь жизнь. И не Кравченко уже – Ковригина. Валентина Григорьевича, мужа своего, законная жена. А тогда, в сорок первом, Лида Кравченко только-только первый класс закончила.
В начальной снежнянской четырехлетке, что при шахте 33-бис находилась, занятия велись на украинском. Посёлок ведь ещё в екатерининские времена сичевая старшина основала. Разговаривали жители, как деды и прадеды. И как мама научила. А она – казацкого роду-племени была.
Сохранили себя и позже, когда в округе уголёк копать стали. Хоть в забое и не важно как говоришь, важно чтоб плечо было надёжное и рука сильная. Даже когда после гражданской, в голод и коллективизацию хлынул народ в посёлок не только с Украины, но и из русских губерний, пришлые легко заговорили на украинском. Да что заговорили. Песни запели. И деток своих в школу с радостью отдавали. Так то пришлые, а Кравченкам сам бог велел – снежняне коренные.
Разве что дед Потап жену, Ксению, взял из Смелы, что под Черкассами. Так и у той разве что ляхской крови намешано. Характер соответственный – гоноровитый. Всё, пся крев, по ней быть должно!
Шестого мая сорок первого по поводу завершения учебы Лида со всем классом и с учительницей Ириной Михайловной сфотографировалась. На память. А в конце июня отцу повестка из военкомата пришла.
Мать, конечно, в слёзы. Куда ж она сама с детьми!? Ладно, Лида почти взрослая. А Нельке-то – и двух нет. И Руслану, братику, три месяца.
Только нельзя отцу не идти было. Хотя шахтёрам бронь давали. Коммунист ведь. И отцова родня все партийные. И дед Потап – конюх в транспортном хозяйстве, и брат родной, Артем Потапыч, тоже.
Сразу отца на фронт не отправили. Сперва формирование и учеба для мобилизованных полагались. Под Иловайском, в лесу, новобранцев военному делу обучали. Лида с мамой туда к отцу съездить успели. Гостинцев отвезти. Отец, встретил чудной, на себя непохожий: голова стрижена коротко, сам в гимнастёрке и в ботинках с обмотками.
Научили его там чему или нет – не ведомо. Долгой учёбы не вышло: немцы фронт прорвали. Вот новобранцев закрывать прорыв и бросили. Уже через неделю в теплушки погрузили и – на передовую. Только не все до неё добрались. Эшелон по дороге «юнкерсы» разбомбили. Вагоны – в щепки. А людей – в клочья. Чуть ли не треть народу побили. Тут же у насыпи в братской могиле их и схоронили.
Отца тогда контузило крепко, но выжил. До осени воевал. Даже два письма с фронта получили.
В октябре под Харьковом разбили немцы его часть. Кого убило, а кто в плен попал. Отец среди вторых оказался. Немцы пленных в Лозовую согнали. Первое время там даже ограды серьёзной не было. И стерегли не так, чтобы очень. Так что, кто в рабстве гнить не хотел и духом окончательно не пал – пытался убежать. Многим удавалось. И отец тоже побежал – ему-то, партийному, поблажки от немца ждать не приходилось.
Убежать убежал, а до фронта добраться не смог, уж больно далеко немцы продвинулись. Домой в Снежное пришёл. Только жену с детьми обнял, а уже снова бежать надо.
Предупредили добрые люди – ждите с минуты на минуту гостей. Полицаев. Из местных. Бывших работников шахты. Тех, что новую власть с радостью приняли. Эти не могли не прийти. За красноармейца, коммуниста беглого от немцев ведь и награда, и паёк полагались. Так что уходить пришлось. И семью уводить – не пожалели бы. Ни жену, ни детей. Собрали мама с бабушкой наспех носильные вещи в узелки, побольше – для взрослых, поменьше – детям, еду, что нашлась, в дорогу, и ушли в ночь. А дом бросили. Даже ключ в двери оставили.
В Смелу отправились, где родичи бабы Ксении проживали. Что сказать, под немцем жизнь была не сахар. Хотя отец как раз на сахарный завод и устроился.
Только ни сахара того, ни патоки в доме не видели. Хоть чуток возьмешь – повесят. И не посмотрят, что мальцы дома с голоду пухнут. У немцев на этот случай виселица посреди города стояла. Редко когда пустовала. Сгонят народ на площадь и вешают прилюдно. А на грудь повешенному табличку вешают: саботажник и партизан. Даже если вся вина – пригоршня сахара в кармане. Сахар ведь крал у Великого Рейха. В былые годы за колоски с колхозного поля и то мягче наказывали! Так что голодали.
Со временем всё носильное с себя на еду поменяли. Мать по селам окрестным ходила, вещи на продукты меняла. Только чаще без толку. Сперва полицай в селе лучшее себе отберёт, потом кордоны на дорогах, уже немцы, – тоже ограбят, не побрезгуют. А однажды уже в городе, на рынке, когда мама розетку сельского маслица на хлеб сменять задумала, всё начисто отобрали. Ни хлеба, ни масла. И ещё прикладом замахнулись. Зря только ботинки стоптала. И пальто отцовское драповое отдала.
Заниматься детьми было особо некому: отец на заводе, мать еду ищет, а бабушка совсем старенькая – не углядеть ей за тремя непоседами. Так что росли как придорожная трава. Война – одно слово. Не до жалости и сантиментов.
Когда у Лиды зуб разболелся, одна через весь город к доктору пошла. Мыслимое ли дело сегодня – ребёнка самого отпустить? А тогда… Докторша долго зуб испорченный тянула. Кусок вытащила, а корень остался. Она и говорит – завтра ещё приходи. Только как до завтра боль терпеть? Перекиси надо для полоскания, или марганцовки. Или солевого раствора. Или сала кусочек приложить. Только где же их взять? Дома на полке верхней в шкафчике бутылка стояла, Лида решила зуб прополоскать. А в бутылке кислота соляная. Едва жива осталась. Сожгла себе всё во рту начисто. Хорошо хоть не глотнула. Месяц не то, что есть, воду с трудом по капельке пила.
Как немцы отступать стали, жителей из города с собой погнали. Чтобы от авиации советской прикрываться. Самолёты со звёздами прямо над головами пролетали, из пулемётов били, бомбы сбрасывали. Иной раз замечали гражданских, а порой – расстреливали всех без разбору. Тогда выход один– падай в кювет и молись, чтобы не пуля, ни осколок не задели. Так и спаслись – скатились в овраг и убитыми притворились. А когда колонна ушла, назад пошли, навстречу фронту. Видать, бог надоумил. Тех, кто не убежал, и не погиб по дороге, немцы под Винницей из пулеметов расстреляли.
Когда до фронта добрались, отца сразу же мобилизовали. Тех, кто на оккупированной территории оставался не больно жаловали, и в бой без жалости бросали. Хотя, если по правде сказать, и иных не больно-то жалели. Отец с войны орден Славы третьей степени привёз и медаль «За отвагу». А из трофеев – фонарик плоский двухцветный с орлом и свастикой и иголок для шитья десяток. Мало про то, как воевал, говорил, неохотно. Даже когда праздник. Водки выпьет и молчит. И слёзы по щекам текут.
А как вернулись в Снежное, про деда Потапа и отцова брата Артема узнали. Артём перед войной начальником шахты в Красном Луче был. Это за пятьдесят километров. Ночью из окошек видать, когда огни над терриконами горят. Он семью, жену с тремя детками в эвакуацию отправил, а сам остался шахту из строя выводить. Чтобы немцам не досталась. Вывести-то вывел. А сам уйти не успел. Немцы его в шурф и бросили, когда прознали, что все оборудование из строя выведено. Погиб, получается, как герой.
А дед Потап в эвакуации от голода помер. Пайки известно, какие были. Он, конечно, при лошадях был всё время. А им ведь не только сена, и овса положено было. Мог бы как-то выкрутиться. Только сам умирал, а у лошадок даже горсть брать стыдился. Они же тварь бессловесная. Сами себя не защитят. Что ж станет, коли каждый от них возьмет? И сам не брал и другим не давал. Пока живой был. А потом… Так и похоронили чужие люди, неизвестно где.
Сегодня из их фамилии, почитай, никого и на свете нет. Разве лишь она с Нелей. Дак и они мужниным фамилиям продолжение дали. Надолго ли теперь?
Пролетела жизнь. В суете, в радости и печали. Вот в январе восемь десятков стукнет. Давление скачет. Сердечко шалит. А уставать никак нельзя. Учительница – профессия уважаемая. Но всё это в прошлом. Уже ни школы, ни учеников, что на дом приходили. А заботы остались. Пенсия копеечная, вот и тащит она навьюченная сумками, дачные гостинцы правнукам. Мальчику – виноград и малинку, а малышке – румяные яблочки.
Дача далеко. Без машины просто беда. А с тех пор как не стало мужа Валентина, старенький «москвич» ржавеет в гараже. Внучкин муж не по этой части. Ему и на дачу-то выбраться проблема. А как бы хорошо для деток. И воздух свежий. И речка. Ягодки прямо с куста. Смородинка. Малина. И помидорчики с огурчиками свои, не покупные. Пропадет ведь хозяйство, коли за ним не ухаживать. А где силы-то взять. Ведь из последних сил корячится. Может и вправду, как внучка советует, засеять всё травкой? И пропади оно всё пропадом.
Только ведь жалко. Столько сил вложено. Поднимали с Валентином хозяйство с нуля. По кирпичику, по камешку. Лишнего-то никогда не было. И на «Запорожстали», и потом, как снова служить стал. Даром что до подполковника дослужился. Второй год как на Святониколаевском. Уже и памятник поставили. Из черного гранита.
И себе Лида место рядышком приготовила. Чтоб потом родственники не суетились. Хотя, если честно говорить, совсем она туда и не торопится. Ведь до сих пор, если закрыть глаза, всё та восьмилетняя девчонка из далёкого сорок первого года. И все Кравченки ещё живы. Стоят рядышком и улыбаются. И бабушка, и мама, и отец, и брат Руслан, и сестричка. И даже дед Потап с дядькой Артёмом. И она бежит к ним, чтобы обнять. Бежит и никак не может добежать…
© Copyright: Борис Артемов, 2012