О ХАРАКТЕРЕ ДОБРОДЕТЕЛИ
Джозеф Батлер
Selby-Bigge L.A. British moralists, being selections from writers principally of the eighteenth century. Oxford,1897. 1:244-254
Что делает живых существ способными к моральному правлению - это то, что у них есть нравственный характер и нравственные способности к восприятию и действию. Все живые существа испытывают впечатления и приводятся в действие различными инстинктами и стремлениями, как и мы. Но в дополнение к этому у нас есть возможность размышлять о наших действиях и характере и делать их предметом нашего анализа, и тем самым мы естественно и неизбежно утверждаем некоторые действия под своеобразным углом зрения, как добродетельные и хорошие, и не одобряем другие, как порочные и недостойные. В том, что мы имеем эту способность к моральному одобрению или неодобрению*, мы уверены, ибо знаем ее в себе и признаем друг в друге. Как неизбежно явствует из нашего осуществления этой способности, одобрение и неодобрение могут быть неискренними или ошибочными; правильное и неправильное, дурное и доброе, отвратительное и достойное и многие другие вещи, имеющие смысл на всех языках применительно к действиям и людям - это то, что предполагают все системы нравственности, ибо нельзя себе представить, что множество авторов на протяжении целых книг не придавали никакого смысла своим словам или же их смысл был чисто химерическим: если наше естественное чувство таково, что оно предполагает различение между просто наличием хорошего инструмента и намеренным использованием его, и подобное же различие между ущербом и просто вредом, о котором говорит Гоббс, и между раной и справедливой карой, есть различие чисто естественное, до рассмотрения человеческих законов. По большей части это проявление общего языка и поведения всех людей основано на допущении моральной способности, называется ли она совестью, моральным здравым смыслом, нравственным чувством или Божьим разумением, и рассматривается ли она как способ понимания или восприятия сердцем, которое также приводит к истине. Также в целом несомненно, какие действия эта способность или практическая оценивающая сила внутри нас утверждает и что она одобряет. Как бы ни оспаривалось, в чем состоит добродетель, основание для сомнений может касаться лишь частностей, ибо в целом на самом деле есть общепризнанные стандарты. Это то, признания чего в обществе добивались все века и все народы; это то, что любой человек, с которым вы встречаетесь, может поставить на вид; это дело всех основных законов и гражданских установлений на земле, а именно стремление обеспечить исполнение всеми людьми истины и справедливости в том, что касается общего блага. Существование всего этого и наличие в нас такой способности и внутренней проницательности, о которой мы сказали, мы должны отметить вместе с более четким упоминанием некоторых других вещей по этому поводу.
Во-первых, следует отметить, что предметом этой способности являются действия, или же активные и практические принципы, исходя из которых люди будут действовать, если обстоятельства дадут им такую возможность и которые, если они являются неизменными и привычными у человека, мы называем его характером. Представляется, что животные не осмысляют свои действия, и воля и намерение, которые составляют саму природу действия как такового, не есть предмет их восприятия. Но для нас они являются предметом такового, и именно на этом основана наша способность к одобрению или неодобрению. Наши обязанности, поведение, отношения и те вещи и события, что являются следствиями всего этого, сами по себе являются предметами морального различения, как спекулятивная истина и ложь касаются спекулятивного разума. Также сюда включаются наши намерения и их последствия, ибо они являются частью самого действия; но хотя они всегда имеют хорошие или дурные следствия, из этого не следуют, что наши действия всегда будут иметь тот смысл, которого мы желаем. Подобным образом мы считаем, что есть некий смысл добра и зла, отвлеченный от всякого рассмотрения добрых и злых действий, которые конкретные лица делают или могут сделать. Мы никогда не одобряем и не виним ни себя, ни других просто за то, что нам нравится, или за то, что мы переживаем, или в силу впечатления, произведенного на нас тем, что мы считаем вне нашей власти, но только за то, что мы делаем или сделали бы, если бы это было в нашей власти, или не делаем, хотя мы могли бы это сделать, или не воспрещаем, хотя мы могли бы сделать это.
Во-вторых, наши чувства или различения действий как нравственно добрых или злых следуют в этом смысле нашему различению добра и зла как таковых. Возможно, будет трудно объяснить это восприятие так, чтобы ответить на все вопросы, которые могут быть заданы о нем; но я полагаю, что каждый говорит о неких действиях, допустим, заслуживающих наказания, не так, что для него такие выражения не имеют абсолютно никакого смысла. Но этот смысл явно не таков, что мы воспринимаем его только как общее благо, а исполняющий эти действия не должен получать от них ничего, кроме страдания. Ибо в противном случае, например, будет считаться, что человек, заразившись чумой, должен быть оставлен в пустыне и погибнуть, чтобы не заразить других, и никто не скажет, что он заслуживает лечения. Невинность и жестокое страдание - обычно несовместимые идеи. Одинокий больной погибнет, если ему никто не окажет участия. Вид человека в несчастье вызывает наше сочувствие и негодование против того, кто виноват в этом несчастье. Но если нам скажут, что больной - это злодей, и его лишь наказали за его предательство и жестокость, то наше сострадание значительно уменьшается, а во многих случаях возмущение полностью стихает. То, что в данном случае производит такое следствие - это наше понимание того, что за человек этот брошенный страдалец. Если мы рассматриваем порок и страдание вместе, мы получаем результат, который будет именно таков. И значит, в человеческой природе есть ассоциация двух идей - природного и морального зла, и зла и наказания. Если бы эта ассоциация была просто искусственной или случайной, она была бы ничем, но будучи самой несомненной, она, естественно, очень беспокоит нас, если мы просто ощущаем ее, не пытаясь объяснить. Это можно проследить и дальше, относительно нашего восприятия хорошего и дурного, если первое является очень слабым относительно добродетели. Одна из причин, которые здесь возможны - это когда мы, кажется, не видим, насколько такие случаи добродетели исходят из принципа таковой или в какой степени этот принцип широко распространен; очень слабого отношения к добродетели может быть достаточно, чтобы заставить действовать очень многих людей. А с другой стороны, наше восприятие жестокости порока уменьшается в пропорции к соблазнам множества людей, подверженных этому пороку. Порок человека состоит главным образом в отсутствии или недостатке принципа добродетели, когда человек может преодолеть его, но не пытается этого сделать или не желает принять принцип добродетели. Это проявляется в том, что он не может возобладать над искушением, хотя мог бы сделать это в такой степени, чтобы это стало доказателььством против общих соблазнов.
В-третьих, наше восприятие хорошего и дурного как таковых возникает как следствие сравнения действий с природой и возможностями агента. Простого пренебрежения тем, что мы должны делать, во многом случае достаточно, чтобы определить человека как в высшей степени порочного. И это определение должно возникнуть в определенном сравнении и как результат его; потому что такое пренебрежение не было бы пороком в существах с другой природой и возможностями, каковы животные. И то же самое имеет место в положительном значении, когда мы делаем то, что не должны делать. Есть разница, приносит вред идиот, сумасшедший или ребенок или же зрелый и разумный человек, хотя действие обоих, в том числе намерение, которое является частью действия, может быть одинаковым, ибо возможно, что сумасшедшие и слабоумные, а также дети, способны не только делать злое, но и замышлять его. Эта разница должна возникнуть, как только мы увидим характер или возможности того, кто совершает порочное действие, и другого, для кого это действие является невинным или менее порочным; и это явно предполагает сравнение, осмысляемое или нет, между действиями и возможностями агентов, чьи действия мы считаем порочными. И следовательно, отсюда вытекает правильное применение понятий нелепого, неподходящего, недостойного или непригодного применительно к действиям, которые наша моральная способность считает порочными.
В-четвертых, если считается, что люди в нравственном смысле свободны скорее сделать себя несчастными без оснований, чем заставить так поступить других людей, то они также скорее пренебрегут своим собственным благом ради нынешних преходящих удовольствий, чем благом других, обязанность попечения о ком возложила на них природа. Казалось бы, в силу беспокойства о наших собственных интересах или счастье, и разумных усилий, которые мы прилагаем, чтобы обеспечить и продвигать это, понятие "осторожность" в нашем языке должно считаться добродетелью, а беспорядочное поведение - пороком, и по здравом размышлении мы обычно принимаем первое и осуждаем второе, как в себе, так и в других. Это принятие или же неодобрение совершенно отличаются от простого желания нами самими счастья или же горя из-за его отсутствия. Для предметов или событий последнего рода важно восприятие неудовлетворенности или беспокойства, тогда как предмет первых - это активное действие. В одном случае наши мысли обращены на наше состояние, а в другом - на наше поведение. На самом деле это правда, что природа не дает нам разумного одобрения неосторожности и глупости ни в себе, ни в других, как и лжи, несправедливости и жестокости, и я полагаю, потому, что постоянный привычный смысл частного интереса и блага, который мы всегда носим с собой, делает такое разумное неодобрение вполне необходимым и желательным, чтобы удержать нас от неосторожного пренебрежения нашим собственным счастьем и по-дурацки ранить себя без необходимости, и желает сохранить нас от нанесения ран другим, с чьим благом мы имеем сильную и постоянную связь; а также потому, что неосторожность и глупость, получая в себе собственное возмездие немедленно и постоянно более, чем вредное поведение, менее требуют дополнительных наказаний, которые бы налагались другими, чем то, что вызывает против себя наше самое разумное возмущение, будучи несправедливостью, нечестностью и жестокостью. Кроме того, несчастье само по себе является естественным предметом сострадания, и даже если люди сами навлекают его на себя умышленно, оно возбуждает в нас некоторую жалость к ним и, конечно, уменьшает наше нерасположение к ним. Но все равно это вопрос опыта, который мы формируем таким образом, чтобы в большинстве случаев сильнее выступить против безответственной и глупой опрометчивости в себе и в других. В случаях такого рода люди часто говорят об угрызениях совести в себе и с некоторым негодованием о других, которые заслужили свои бедствия, ибо сами навели их на себя и не приняли предупреждений. В особенности, когда люди приходят к бедности и нужде после долгих глупостей и частого увещевания, и без лжи и несправедливости, мы не можем относиться к ним с тем же состраданием, как к тем, кто дошел до такого состояния из-за неизбежных несчастных случаев и обстоятельств. Из этого вытекает, что благоразумие является добродетелью, а глупость - пороком; значение глупости несколько отличается от простой тупости, ибо это бездумное невнимание к нашему собственному счастью, для которого нам даны все возможности. И это слово правильно использовать именно в таком смысле, ибо мы едва ли применим его к существам, лишенным ума.
Однако если кто-либо будет оспаривать этот вопрос, я охотно отвечу, что понятия добродетели и порока могут не быть применимы к благоразумию и глупости, но попрошу разрешения настаивать, что та способность внутри нас, которая судит наши действия, одобряет разумные действия и осуждает неосторожные, я имею в виду как таковые, и рассматривает их отдельно от счастья или горя, которым они способствуют. И кстати, это наблюдение может помочь определить, справедливы ли те возражениям против религии, что она якобы учит нас быть заинтересованными и эгоистичными.
В-пятых, не спрашивая, как и в каком смысле сила совпадает с доброжелательностью, скажем, что нам не свойственно рассматривать одно отдельно от другого. Ибо если бы это было так, то при взгляде на свой собственный характер или на других наше моральное понимание и чувство были бы в целом равнодушны к каждой из этих вещей, но доброжелательность была бы важнее. То есть мы не должны ни одобрять доброжелательности к некоторым лицам, а не к другим, ни одобрять несправедливость и ложь в любом случае, если это приведет к перевесу счастья для одних и страдания для других. Но теперь, наоборот, предположим, что двое людей конкурируют за одну вещь и у них равные преимущества, хотя ничто не будет более дерзким, чем для одного из них получить ее за счет другого; так что отказ каждого из них от этого усилия ради другого независимо от последствий будет примером благодарности, дружбы и блага для всех. Опять же, предположим, что один человек посредством обмана или насилия берет у другого плоды его труда с намерением передать их третьему, который, как он думает, получит от них удовольствие, которое сбалансировало бы удовольствие первого от обладания и его досаду от потери. Даже если предположить, что дурных последствий от этого не будет, в целом такое действие несомненно будет порочным. Далее, будет предательством, насилием и несправедливостью, а не только пороком, если то, что нами предусмотрено, приведет к увеличению страданий в обществе, и в любом случае, если человек может добыть для себя большое преимущество, совершая несправедливость и оставляя все вытекающие из нее несчастья на долю других, то такая несправедливость будет порочной, даже если и без этого человек в равной степени предпочел бы собственное удовлетворение чужому. Дело в том, что при таких условиях можно осудить ложь, насилие и несправедливость и утвердить доброжелательность к некоторым предпочтительно перед другими, не принимая во внимание, что наше поведение произведет где-то перевес счастья или несчастья. И, следовательно, если Творец не ставит Своей целью ничего, кроме счастья, ибо Его моральный характер - только доброжелательность, то с нами не так. Предположим, что у нас есть единственная причина для доброжелательности к одним людям скорее чем к другим, и при этом осуждения лжи, насилия и несправедливости - то, что по Его замыслу такое устроение нашей природы произведет больше счастья, чем наше устроение только общей доброжелательностью. Но при этом ложь, насилие и несправедливость все равно остаются нашей частью, а доброжелательность к некоторым предпочтительно перед другими - добродетелью. Если же мы отвлечемся здесь от рассмотрения перевеса добра и зла, которые они могут по всей вероятности произвести, если человек наделен такой моральной природой, как мы объяснили, или моральным чувством, природны предмет которого - действие, то моральное правление должно делать людей счастливыми или несчастными, вознаграждать и наказывать за последование ему или отход от него. Так моральные правила действия переплетаются с природой и прилагают к жизни моральную способность, осуществляя также вознаграждение и наказание.
В этом наблюдении я не противоречу тому, что уже сказано. Но я думаю, что будет еще большим делом выразиться таким образом, чтобы отвести некоторую угрозу от небрежных читателей, которые в соответствии с лучшими их мнениями хотели бы содействовать счастью людей в их нынешнем состоянии; и весь порок, который они предвидят или могут предвидеть, скорее всего, производит перевес несчастья, но из всех ошибок ничто не может быть опаснее. Ибо несомненно, что некоторые из самых шокирующих дел несправедливости, прелюбодеяний, убийств и других преступлений во многих случаях не производят в нынешнем состоянии перевеса в страданиях, более того, может быть совсем наоборот. Над этим не так сложно поразмыслить, но я считаю, что даровать счастье миру - это забота Того, Кто является его Господином и Хозяином; мы же не знаем, о чем идет речь, когда стремимся к благу человечества, а можем лишь делать то, что не противоречит правде и справедливости. Я говорю, таким образом, имея в виду людей, которые действительно в некотором роде стремятся делать добро, не думая о нем. Но на самом деле кажется, что подобное почти всегда делается скорее из честолюбия, духа соперничества и других посторонних мотивов, часто в большой степени скрытых от самих людей. И хотя это вполне наше дело, и мы обязаны стремиться в рамках правды и справедливости внести свой вклад в утешение и удобство для наших ближних, для нашего взгляда весьма неясно, произведут ли наши усилия перевес счастья во многих более отдаленных вещах, которые тоже должны учитываться. И то, что есть наш долг - это не потуги сбалансировать такое положение, а просто взращивание добрых дел на основе активного принципа доброжелательности.
Однако, хотя истина и справедливость должны быть нашим правилом жизни, к этому стоит добавить, что многие простые люди, пользующиеся простой речью, обычно понимают это так, что не может быть никакой лжи без замысла обмана. Известно тем не менее, что в бесчисленных случаях люди находятся под строгими обязательствами, предусматривающими возможност ненамеренного обмана. И нельзя не видеть, что слова и действия людей разных рангов и занятий могут постоянно содержать заблуждения , если они будут беспечно относиться к тому, что делают, хотя как компетентные судьи они должны отнестись к этому с большим вниманием.
* Это утверждение взято нами из Эпиктета, ибо у него оно звучит столь полно, что здесь не к чему придраться. Моральную способность можно понимать поэтому двояко, как взгляд на действия до и после того как они сделаны, и определение их как добра и зла; именно это определяет таковую способность как руководство к действиям и жизни, в отличие от всех других способностей или от природных принципов действия; точно так жк как спекулятивный разум непосредственно и естественно судит о спекулятивной истине и лжи, наша совесть по размышлении способна судить о естественном законе, которому она подвластна.
Перевод (С) Inquisitor Eisenhorn