В болоте темноты увязли звёзды. Луна, притянув за рога бодливую ночь, отдыхала на небе, глядя как та, под фонарём жуёт копну света, и пьёт, пахнущие осенью, сумерки. Я лежал в тёплой постели с открытыми глазами и мечтал, как я, прилично одетый, с крутым телефоном, на шикарной иномарке подъеду к Наташкиному дому и, выйдя из машины с букетом красных, нет, белых роз, войду в её дом. Вот Наташка удивится! А я такой важный, протяну ей букет, и она, вспыхнув, улыбнётся и робко поцелует меня в щёку. Я даже почувствовал прикосновение её пухлых губ, и почти опьянел от их нежности.
Реальность отрезвила меня. Моя мечта как горизонт, который виден глазу, но дорога к нему бесконечна. Ощутив кожей прохладную тишину, я встал с постели, подошёл к окну и, глядя в темень, пытался разглядеть ускользающую тень ушедшего дня. Я отошёл от окна, лёг в постель и уснул.
Солнце вывалилось из темноты, разбавив тьму светом. Сквозь редеющую марлю сумерек сочилось утро. Я проснулся. Мечта, поблескивая хрустальными боками, лежала на дне души. Я был спокоен. Тоска холодной ладонью сжала моё сердце. Я поднялся и, оглядел своё нищенское жилище. Давно нестиранное постельное бельё потеряло естественный цвет, и еле дышало от старости. На окнах, на двух ещё необорванных петлях, болтались шторы, как повешенные на насесте курицы. Я поморщился. Обои, неизвестно когда наклеенные, кое-где отстали от стен и вздулись, выпячивая живот. На столе, застеленном клеёнкой, на которой виднелись многочисленные рубцы от ножа, стояла грязная кастрюля, над которой кружила тощая серая муха. Вздохнув, я вышел на улицу и сев на лавку, стал глядеть на дорогу. Ко мне подошёл Максим Тимофеевич, мой сосед.
- Ты что сидишь, на работу не идёшь?- спросил он.
- А где здесь работать! За копейки я работать не собираюсь.
- На материну пенсию жить собираешься?
- А тебе какое дело. Как хочу, так и живу.
- Хоть бы забор поправил. Гляди, забор то твой, что пьяный мужик, завалится скоро.
- Да пошёл ты,- процедил я сквозь зубы, и сплюнул в сторону.
Максим Тимофеевич, покачав головой, направился к пилораме. По дороге проехала машина с комбикормом в сторону Буряка Василия Ивановича, жившего обособленно на краю посёлка. Его дом, окружённый пламенем рябин, стоял у ручья. Дом был небольшой, зато хозяйство большое: пять коров, три тёлки, два бычка, здоровый бык, пара свиней и десять курочек с петухом. Василий Иванович жил один. Ему было восемьдесят два года. Ни жены, ни детей он не завёл. Он любил заниматься хозяйством, работал с утра до ночи, коров доил, траву косил, кормил, убирал, садил в огороде картофель, да так, мелочь всякую. Поговаривали, что у него было много денег, что он даже занимал местному предпринимателю, чтобы тот выдал зарплату своим работникам.
Мысль о Буряке, а вернее, о его деньгах впилась в сознание как клещ. "Интересно, где он деньги прячет? Сколько молока продаёт, мяса осенью! Живёт один, собаки даже нет. Может мне наведаться к нему, вроде как за молоком",- подумал я, и похолодел от этой мысли.
Весь день я мечтал о том, как я возьму Наташку и уеду с ней отдыхать на море, буду водить её в самые шикарные рестораны, и жить мы будем в лучшей гостинице. Я ходил хмурый, почти больной и ждал когда вечер, задавив солнце как паука, выползет из-за сопки, выплюнув на землю сумерки. Волнение, постепенно нарастая, заполняло меня. Потом вдруг стало спокойно, тихо так, и холодно. Я решился.
Солнце, задохнувшись в тумане, сползало в пролив, обливая золотом вздыбленные волны. Сумерки, разлив чернила, размазывали их по небу. Клюква звёзд побелела и скатилась в подол темноты. Я взял трёхлитровую банку закрытую крышкой, положил в карман охотничий нож, и уверенно пошёл к дому Буряка, в темноту, где не было фонарей, по каменистой, изъеденной ручьями, дороге. Из дворов был слышен лай собак,который набрасывался на стук моих шагов и, поглотив его, затихал. Волнения не было, лишь в какой-то момент в окно души заглянул страх и скрылся за спиной надвигающейся ночи.
Пламя рябин не жгло, оно падало к ногам и ветер носил его по двору. Я постучался. Дверь открыл мне старик крепкого телосложения, с седыми нечесаными волосами, небритый в синей клетчатой рубахе, спортивных штанах и тапочнах.
- Что так поздно за молоком?- спросил он, глядя на меня серыми выцветшими глазами.
- Мать попросила,- ответил я, одной рукой подавая банку, другой крепко сжимая ручку ножа.
- Деньги на стол положи,- сказал он.
- Хорошо, вот, возьми!
Я выхватил нож и ударил им в грудь Василия Ивановича. Он схватил меня за руку и закричал:
- Что ты делаешь, дурак!
Я ударил его ещё раз, потом ещё. Я увидел, как его рубашка окрасилась в липкий кровавый цвет. Старик, глотая слова, повалился на пол. Убитое сердце замолчало.
Я начал искать деньги. Я перевернул старый матрац, разорвал матрасовку, из неё посыпалась старая серая свалянная вата, затем рвал подушки, пух летал, обсыпая меня как снегом. Потом я подошёл к старому самодельному комоду и стал выкидывать из него вещи, стираные, чистые, они лежали аккуратными стопками. Потом я подошёл к серванту. Меня охватила паника: "Неужели не найду!". Я стал бросать на пол книги, предварительно пытаясь вытряхнуть из них всё. Строчки, вцепившись в бумагу, молча терпели моё нашествие. Я стал осматривать посуду. Наконец, я их нашёл, они скрученные лежали в пустой сахарнице. Я их вытащил, там оказалось всего две тысячи. Я, перерыв всё, сидел среди разбросанной ваты, пуха, книг, окровавленного белья, которым я вытер руки и тупо смотрел перед собой.
Моя хрустальная мечта разбилась, осколком ранив мою душу. На меня нахлынула злость, обида и отчаяние. Я подошёл к лежащему старику и стал его пинать яростно и безжалостно. Выбившись из сил, я сел на голую металлическую кровать с панцирной сеткой и заплакал от досады. Мне было жалко себя, свою загубленную жизнь, которую я так необдуманно бросил под ноги своим слабостям, своей зависти, пожиравшей меня. Я не знал, что старик оставлял себе столько денег, сколько мог потратить, остальные переводил на счёт детского дома, из которого он вышел в большую жизнь.
Я, успокоившись, подошёл к Василию Ивановичу, перевернул его. Его несказанные слова, расплавившись от боли, стекли в зрачки. Я, посмотрев на него, пошёл к двери. Под ногой скрипели половицы, жалуясь на свою старость. Дверь, всхлипнув, выпустила его душу, и та полетела на небо, оставив этот жестокий мир. Его тень пробралась в мою душу и, немного побыв, молча ушла, оставив кровавый след. Я был убит своей жестокостью.
Я сел на крыльцо и так сидел всю ночь, пока Полина Алексеевна не пришла за молоком. Она вызвала милицию. Меня забрали. Ночью в мой сон пришёл Василий Иванович. Он держал в руках трёхлитровую банку молока и, протянув её мне, тихо произнёс:
- Возьми, мне не жалко, у меня всё равно оно остаётся. Я зла не держу. Я простил тебя.
Я заплакал. Он оставил банку на столике и, подмигнув мне, вышел из сна.