Все же Марату повезло раньше, чем надеялся дед. В июне он вел его на веревке, и в конце села, только они вышли из-за последнего дома и открылся вид на совхозный свинарник, Марат вдруг рванулся так, что дед едва не упустил веревку, едва устоял на ногах. На пустыре перед свинарником паслась привязанная красная кобыла Васьки, знакомого мужика, рабочего совхоза.
- Постой, постой Малыш. Никуда она от тебя не денется. Дай я освобожу тебя, - уговаривал дед.
Марат рвался, дергал, и дед еле отцепил веревку от уздечки, отпустил его. Выбивая копытами облачка пыли, Марат помчался, и через две минуты был уже рядом с кобылой, тут же с ходу поднялся на дыбы с боку, навалился на нее поперек спины.
Дед ожидал, что кобыла тут же сбросит с себя нахала, будет лягаться, но она, видно, была в охоте – стояла смирно, и только повернула голову, посмотрела на нежданного любовника. Марат висел на ней, вытянув прямые как палки передние ноги, и посматривал по сторонам, не зная, что делать дальше. Дед дошел до них, присел на сухую траву в сторонке, и наблюдал, переживая за своего воспитанника.
Кобыла осторожно отошла, пока Марат ни сполз с нее, и снова встала. Марат забежал с другой стороны, и снова поднявшись, повис поперек на спине. Протянув свои палки с другой стороны, и недоуменно оглянулся на деда.
- Ах, ты дурачок, ну чем дед может тебе помочь? Был бы рядом твой папа, он показал бы, как это делается.
Кобыла начала осторожно разворачиваться под ним, и он снова свалился с нее. Так повторялось несколько раз, пока, наконец, с помощью пожилой лошадиной женщины он нашел правильное положение.
- Ну вот, Малыш, ты стал мужчиной, - радуясь за него, сказал дед, когда тот, после третьего раза принял из его руки мятную карамельку. И дал привязать веревку к уздечке. – Рановато правда. В твои годы я не осмеливался еще даже взглянуть на женщину, чтобы они не догадались, что у меня на уме. И даже ученые люди пишут в книжке, что тебе положено заниматься такими делами не раньше двух лет, а тебе всего-то год и три месяца. Ну уж ладно, не известно, что там через год будет – заключил дед свой монолог, подумав с облегчением, что во всяком случае он свободен от данного Марату в приливе жалости обещания.
Не торопясь они прошли по ореховой лесополосе до поворота, и свернули на дорогу, обсаженную с одной стороны пирамидальными тополями. С обеих сторон которой были совхозные виноградники. По ней они дошли до шоссе, и, пройдя немного вдоль него, дед привязал Марата к дереву, где была трава, глянул на часы. Было уже двенадцать, и дед, определившись со сторонами света, встал лицом к востоку, помолился, решив пообедать и передохнуть, прежде чем начать собирать траву.
Он достал из сумки треть булки хлеба, бутылку с чаем, и присев под деревом в тени так, чтобы видеть Марата, принялся за обед. Он жевал хлеб, запивая чаем, рассеянно глядя на проносящиеся мимо машины. Дед намеренно привязывал Марата ближе к дороге, чтобы жеребенок привыкал к технике.
Он еще обедал, когда напротив него, притормозив и съехав на обочину, остановился «Москвич». Стекла у дверей были опущены, и дед видел молодую женщину и парня за рулем. Они некоторое время о чем-то говорили, затем принялись целоваться. Дед жевал хлеб, смотрел и думал с грустью о том, что подъезжая они не могли не заметить привязанного коня, и может даже видели его самого, случайного соглядатая, и это не смущало их, не помешало им. Для них он был так же безразличен, как эти деревья, стоящие вдоль дороги, как солнце, заглядывающее в салон машины.
Нацеловавшись, они уехали, а дед все сидел и вспоминал то время, когда он был таким же молодым.
Была посевная, и их с прицепщиком Петькой бригадир поставил загружать бункеры сеялок зерном в ночную смену. Ночь была темная, холодная, дул резкий пронизывающий ветер, и пока старенький колесный «Нати» делал круг, мигал в темноте фарами, они, засыпав ведром в мешки зерно из подводы, стоящей с края поля, и присев к ним спинами, прижавшись друг к другу, разговаривали.
Говорил больше Петька. Он рассказывал Паше о Калмыкове с той мальчишеской восторженностью, будто даже гордясь в душе, что такой человек живет в их хуторе, и то, что он сам живет в этом хуторе, должно было возвысить его в глазах этого приезжего парня, делая его каким-то образом причастным к похождениям Калмыкова. Он был еще полон того безумного восхищения перед силой, когда прощается, извиняется ей даже совершенное ею зло.
Калмыков был призван в армию в самом начале войны во флот. Их судно стояло в Новороссийске. Однажды, возвращаясь с увольнения с двумя другими матросами, попали под дождь. Они уже вышли на причал, когда хлынул ливень, и так как до их судна было еще далеко, они вбежали по трапу на стоящее рядом, но в конце трапа им преградил дорогу вахтенный офицер в прорезиненном плаще. Матросы были подвыпившие, и после короткого спора Калмыков схватил офицера за грудки, поднял и швырнул за борт.
Его судил трибунал по законам военного времени, и как утверждал Петька, ему грозил расстрел, но заменили штрафбатом. Он прошел всю войну и не был ни разу ранен. Петька рассказывал, как пьяный Калмыков хвастался мужикам, как он в Венгрии изнасиловал двенадцатилетнюю девчонку. И без тени осуждения с внутренней уверенностью, что силе все дозволено, он рассказал, как Калмыков по пьянке пытался изнасиловать свою дочь, когда ей было еще восемь лет. Помешала жена.
Тут, правда, для него это прошло не совсем безнаказанно. Жена пожаловалась своим братьям, которые жили в городе и работали на шахте. Они приехали и избили Калмыкова так, что с неделю, наверное, не выходил из дому. Как им это удалось неизвестно, поскольку били они его без свидетелей. Даже если эти двое шахтеров были крепкие мужики, трудно представить, что им удалось с ним справиться и уехать домой невредимыми. Разве что, хорошо напоили его, или предварительно оглушили, как быка прежде чем резать.
Петька с восторгом рассказывал, как однажды Калмыков выпивал со своим приятелем, который вернулся из заключения. Допились до того, что поругались, и недавний зэк схватился за нож.
- Калмыков схватил бутылку из-под шампанского и пустил ее в него с такой силой, что если б попал, она бы, - с веселой уверенностью говорил Петька, - снесла бы ему голову. Она разбилась о стену и разлетелась на мелкие осколки по всей комнате. Я сам видел, как он запросто зубами перекусывал медную миллиметровую проволоку.
Но, кажется, с особым удовольствием, посмеиваясь Петька рассказывал о последнем приключении Калмыкова, связанное с Катюшей.
Калмыков был заведующим овцефермой, и осенью его от колхоза в числе других послали в Ростов на областной съезд передовиков животноводства. Поселили их в одной из лучших гостиниц, а питались в кафе, где работала Катюша. Калмыков, будучи все время пребывания своего в областном центре навеселе, с первого дня присмотрел хорошенькую официантку, тут же познакомился с ней, и, не тратя напрасно время, вечером, по закрытии кафе, проводил ее до общежития.
На следующий вечер он повел ее в ресторан, купив ей предварительно платье, приличное для посещения этого заведения. С самого начала представился ей как председатель колхоза, и за этот вечер в ресторане сумел убедить ее бросить эту ее «забегаловку», и ехать с ним в его колхоз. Обещал ей устроить жилье, устроить на хорошую работу. Хотя он ей больше не чего не обещал, но и не мешал дорисовывать в воображении дальнейшее развитие событий в их отношениях. Столь же успешно ему удалось, видно, убедить заведующую кафе не задерживать молодую работницу.
И через два дня после окончания съезда счастливая катюша, полная надежд, под руку с Калмыковым, который в другой руке нес ее чемодан, взошла на борт теплохода. Что думал Калмыков, возвращаясь домой с новой любовницей, как представлял дальнейшее развитие событий?
Дед помнил его жену, которую видел один раз. Маленькая, худенькая, с плоской грудью и скорбным бледным лицом, она, конечно, ни в какое сравнение не шла с красавицей Катюшей. Как они жили? Что удерживало его возле нее? Он был коммунистом, и его могли, в случае этого, выгнать из партии, но дед сомневался и теперь, спустя много лет, что это его могло остановить. А там, кто его знает? Но во всяком случае дело могло пройти более гладко, спокойно, если б Катюша не заупрямилась.
Калмыкову не удалось взять билетов в отдельную каюту, но договорился с матросом теплохода уступить им на ночь свой кубрик. Когда он предложил ей переселиться на новое место, она наотрез отказалась и просидела всю ночь в переполненной общей каюте.
В нетерпении, измученный многодневным воздержанием, когда они сошли с теплохода, Калмыков повел Катюшу не прямой дорогой, по которой до хутора было километров пять, а по винограднику, сказав ей, что так ближе. Как только они зашли в рядки еще не успевшего облететь виноградника, он поставил чемодан Катюши, сгреб ее и удовлетворил свое долго сдерживаемое желание. Катюша шла впереди, всхлипывая, он шел за ней, утешал ее, но когда завиднелся конец виноградника, он снова поставил чемодан на землю.
Это было уже слишком, и когда Калмыков встал, пока он возился с брюками, Катюша с ревом побежала, и скоро достигла окраины хутора, выбежала на дорогу. Был уже вечер, и из хутора выехала параконная линейка, которая везла домой после работы председателя колхоза, жившего в райцентре. С ним ехал участковый милиционер, который тоже жил в райцентре и был в хуторе по своим делам.
Катюша, завидев милиционера, замахала руками, и когда лошади встали, подбежала к линейке, и тут же, без обиняков выложила, обливаясь слезами, что ее изнасиловал председатель колхоза. Удивленный милиционер, указывая на сидящего рядом председателя, спросил:
- Он что ли?
Надо отдать должное сельскому детективу, который тут же, не слезая с линейки «вычислил» насильника. Он посадил Катюшу на линейку и вернулись в правление колхоза, послали дежурного за Калмыковым, который только что с чемоданом Катюши добрался до родного крова.
Можно представить затруднительное положение всех трех мужчин, и особенно участкового и председателя колхоза. В силу своей должности и как коммунисты они должны были принять меры. Но ладно бы это случилось в рабочее время, но они уже ехали домой, через полчаса соединились со своими семьями, где их ждали свои семейные радости, дела и заботы. Все они настроились уже на них, расслабились, и тут вдруг эта задержка.
Они с некоторой неприязнью и легкой завистью к Калмыкову смотрели на эту сидящую против них, заплаканную, но все же привлекательную особу.
- Ну что будем делать? - подавляя раздражение и с долей мстительности в адрес Калмыкова, спросил участковый. – Ну с Калмыковым все ясно – посадим, ну а с вами что делать? Во-первых, необходимо провести медицинскую экспертизу, но уже поздно, все медицинские учреждения закрыты. Значит, придется оставить до завтра. У вас есть здесь, у кого ночевать, кто-нибудь из знакомых, кроме этого товарища. Уже проблема. Где-то надо вас пристроить. И не на ночь, а, пожалуй, на месяц. Меньше, как месяц, тут не обойдется. Следствие, суд.
Катюша могла бы продолжить этот перечень грядущих неприятностей, представив, что ждало ее по завершению дела: возвращение в город без денег, поиски работы, жилья.
Кроме того, они давно знали Калмыкова, несколько лет работали рядом, уважали его не только как бывшего фронтовика, прошедшего всю войну, и знатного животновода, но испытывали невольное восхищение перед его физической силой. А с другой стороны эта девчонка, детдомовка, явно испорченная, слабая на передок. Ну какая порядочная девушка после нескольких дней знакомства согласилась бы поехать неизвестно куда с мужиком, на много старшим себя, и конечно женатым, или в лучшем случае бросившим семью, алиментщиком?
И хотя ее ни кто не осуждал, говорили с ней вежливо, но она не могла не чувствовать неприязненное, даже враждебное к себе чувство этих мужчин, свою беспомощность перед этой враждебной силой, и не спорила, не возмущалась, не протестовала. Она сидела красная от стыда, словно это она была виновата во всем, и ее; и просто ниже опустила голову в знак согласия, когда ей предложили замять это дело.
Председатель охотно согласился на предложение участкового помочь ей устроиться с жильем и с работой. Калмыков охотно согласился помочь ей материально на первое время. И под конец, председатель довольный, что все обошлось без шума, ободряюще сказал:
- Нечего, все будет хорошо. У нас здесь жить можно, и люди неплохо живут. И парни у нас хорошие, познакомишься, выйдешь замуж со временем, и заживешь не хуже других.
Надо отдать должное, и с жильем и с работой получилось, как обещали. Ей дали пустующий домик на краю хутора с двумя комнатками. Председатель прислал женщин помазать, побелить, покрасить; печника, который отремонтировал печь, прочистил дымоходы. Привезли стол, скамью, кровать, кое-что из постельного белья.
Кто знает, кто построил этот домик, но он не был похож на дома местных на высоких цоколях с светлыми окнами. Низенький, с маленькими окошками, сложенный, видно, на скорую руку кем-то из приезжих, который так и не смог прижиться на новом месте, не смог продать свое жилье и просто оставил его, уехав искать счастье скорей всего в город.
На работу ее определили поварихой в бригаду, а в зимнее время, когда не на кого было готовить в бригаде, она подменяла на ферме доярок, когда они брали выходной. Ну а вот насчет «хорошего парня» и заверениям, что она, в конце концов, заживет как все люди, не суждено было исполниться.
Злой рок с поразительным упорством продолжал преследовать Катюшу, и здесь, далеко от дома, где ни одна душа не знала о ее прошлом вернулась к ней ее дурная былая слава. По всей вероятности разболтал конюх, везший в тот день председателя с участковым. Возможно его и предупреждали, просили не рассказывать ни кому, но, как говорится: «На чужой роток не накинешь платок».
Об этом, наверное, с месяц, судачили не только в хуторе, но и в соседних селах. Некоторые шутники, проезжая подводами через хутор, посмеиваясь спрашивали у местных встречных:
- Ну как там поживает ваш председатель?
Так что, хотя Катюша и была красивее местных хуторских девчат, но завидной невестой не стала, и долго была предметом бабьих пересуд. Даже через несколько лет Паша не раз слышал в бригаде, как бабы перемывали ей кости. Ему было крайне неприятно слушать, будто говорили про него самого, и он отворачивался, избегал встречаться с их взглядами.
Как-то речь зашла об ее клочке земли у дома, заросший бурьяном, и он в одно из посещений как бы вскользь, к слову сказал Катюше:
- Ты бы хоть картошкой засадила землю, чего она у тебя пустует.
На что она сердито буркнула:
- Вот еще надо – мне ее готовую не поесть.
И Паша в душе согласился с ней. Много ли ей одной надо? Притом поварихой работает.
Кое-кто из хуторских парней первое время, надеясь на легкую победу, набивались провожать ее с клуба, но вели себя развязно в первый же вечер, пытались облапать, и оскорбленная Катюша убегала от них.
А потом пошли слухи, что Калмыков больно часто стал навещать ее, и интерес к ней местной молодежи окончательно пропал. Калмыков, может быть чувствуя свою вину перед девчонкой, первое время сдержал обещание, данное товарищам по партии. Он время от времени заезжал к ней, чтобы что-нибудь привезти. То кусок мяса с фермы, то мешок картошки со своего огорода, то яиц. И из тряпок кое-что подкидывал.
Первое время, отдав ей принесенное, он тут же уходил, но потом стал на некоторое время задерживаться, и чем дальше – тем дольше, пока однажды не задержался до утра.
Паша заходил к ней изредка, когда был уверен, что не застанет там Калмыкова. Они редко говорили о чем-нибудь. Он просто сидел, изредка бросая взгляд на Катюшу. О чем было говорить? Он не посмел бы говорить о своих чувствах, о которых она знала. Он сидел, пока Катюша не проваживала его:
- Иди Павлик, я буду ложиться спать.
И он уходил.
Но раз Калмыков все же застал его у Катюши, но он не мог в этом замухрышке в латаных солдатских галифе, в выцветшей гимнастерке, в стоптанных кирзовых сапогах заподозрить своего соперника. Ему было известно, что они из одного детдома, что у них нет ни кого из близких, и не чего зазорного, противоестественного не видел в этих посещениях.
Войдя в комнату и увидев сидящего у порога на табуретке Пашу, он положил на его голову свою тяжелую руку и добродушно сказал:
- Иди-ка ты домой, малыш – детям спать пора.
И Паша покорно проглотил и «малыша» и «детям», хотя был уже далеко не дите, уже отслужил армию и мог бы почувствовать себя оскорбленным. Не почувствовал в душе даже тени протеста под тяжестью абсолютного его превосходства. И ревности не чувствовал. Какое право он имел на Катюшу, чтобы ревновать? Что между ними, кроме того взгляда на ростовском рынке, заронившем в душе его иллюзорную надежду.
Душа его, порой, плакала в одиночестве, особенно по ночам, плакала от сознания своей ничтожности, от безнадежности. Иногда приходила мысль уехать отсюда в город, постараться забыть ее, но он чувствовал, что не в силах этого сделать, пока есть хоть крошечная надежда. Он думал, что если бы она вышла замуж, он почувствовал бы себя свободным.
Но пока она была одна. Калмыков не в счет. Как Паша представлял с точки зрения своей молодости, и именно здесь он чувствовал в глубине души свое превосходство. Калмыков был стар, и чем дальше, с годами он будет все старее, и, в конце концов, Катюша должна будет это заметить, и ей будет просто стыдно появляться с ним на улице, когда незнакомые люди будут принимать ее за его дочь. И к тому же у него жена и дочь, и, не смотря на то, что он постоянно изменяет жене, но до сих пор живет с ней, не бросает, со временем она должна прозреть и понять, что он более подходящая ей пара.
И он ждал этого момента. И один раз ему показалось, что этот момент наступил.
Был день получки в МТС, и в бригаду приехала кассирша выдавать деньги. Было еще рано, чтобы расходиться по домам, и работать уже ни кто не собирался, просто, что называется «тянули резину», когда можно будет с чистой совестью нести свою получку домой. Кто-то вышел наружу покурить. Паша тоже получил немного за четыре дня работы в уборку при комбайне на копнителе, и, сунув в карман, заметив, что Катюши нет в столовой, вышел на свежий воздух.
Она стояла у двери рядом с двумя трактористами, и Паша отошел в сторонку, встал так, чтобы можно было незаметно наблюдать за ней. Подъехал Калмыков на своем жеребце, привязал его к столбу и направился к двери. Он должен был пройти рядом с ней, но при его приближении Катюша, как показалось Паше, как-то даже демонстративно отошла в сторону на несколько шагов, и Паше показалось это хорошим знаком.
Он, видно, приехал к бригадиру, и, пробыв у него минут пятнадцать, вышел, глянул в сторону Катюши, и вдруг быстро подошел, взял ее за талию обеими руками, поднял ее и прогудел ей на ухо:
- Сегодня приду, - опустил ее и быстро пошел к коню.
- Очень ты мне нужен, можешь не приходить, - сердито проговорила Катюша ему вслед, - хватает, теперь синяки будут.
Сердце Паши екнуло. Что-то произошло между ними. Не чего особенного в ее словах не было, но ему так хотелось, чтобы это произошло, что он поверил в это, и, сгорая от нетерпения, решил сегодня же узнать, состоится ли назначенное Калмыковым свидание, и когда стемнело, пошел к дому Катюши.
Небо было закрыто тучами, стояла непроглядная темень, и дорога едва видна была, белея перед ним. Он дошел до ее дома, отошел за дорогу метров на пять, и присел, чтобы быть не так заметным. Окошки светились и значит Калмыкова еще не было.
Ждать пришлось недолго. Скоро он увидел на дороге со стороны хутора его крупную темную фигуру. Калмыков подошел к дому, и, ни на мгновение не задержавшись у двери, толкнул ее и скрылся в темноте сенцев. Это было уже плохо. Он ожидал, что дверь будет заперта изнутри, что Катюша не пустит его, объявит о своем намерении порвать с ним, и уйдет в дом.
Впрочем, это еще не все. Она знала, что крючок не сможет удержать этого бугая, если он захочет войти. Свет все горел. Сейчас у них, должно быть, крупный разговор, и она требует, чтобы он немедленно ушел и никогда больше не появлялся в ее доме, иначе она пожалуется участковому и председателю.
А вдруг Калмыков снова ее изнасилует? Вдруг она начнет кричать, звать на помощь? Как он раньше этого не сообразил? Что он может против него с голыми руками? Надо было прихватить хотя бы какую-нибудь железяку. А теперь, что делать, если она будет кричать? В сенцах где-то должен лежать топор. Пойти потихоньку пошарить, может найдется? А если нет? Все равно надо будет идти, а там, будь что будет. Что будет и гадать не надо. Калмыков убьет его одним ударом кулака, или придушит как щенка. Ну и пусть. Пусть она узнает, что он погиб из-за нее.
Но свет потух и нет необходимости искать топор и бежать на помощь. И ждать уже более нечего, и можно подниматься и идти в свой барак. Но он продолжал сидеть, придавленный унынием. На дороге со стороны хутора появилась еще одна фигура, и не могло быть сомнения, куда она направлялась.
Первым побуждением Паши было предупредить, и он даже приподнялся, но вовремя спохватился – не хватало еще, чтобы в хуторе зубоскалили в его адрес, что он состоит в качестве личной охраны при Калмыкове, оберегая его от беспокойств во время свиданий.
По габаритам и легкости, с которой фигура передвигалась, он понял, что это был кто-то из хуторских парней. У дома он остановился, вспыхнул несколько раз огонек папиросы, видно докуривал; затем огонек отлетел в сторону, описав дугу. Фигура подошла к двери, постояла в нерешительности и тихо постучала. Еще постояла и постучала громче, потянула за ручку двери, и, обнаружив, что она не заперта, скрылась во тьме сенцев.
Почти одновременно вспыхнул свет в окнах, затем выплеснулся через настежь распахнутую дверь в сенцы. В тусклом свете Паша разглядел мощную фигуру Калмыкова, и спиной к нему у двери фигуру пришельца, очень смахивающую на фигуру прицепщика Петьки.
- А, это ты, - прогудел Калмыков, - если я тебя еще здесь застану, ноги из ж…ы повыдергиваю, вообще ходить не будешь.
Пока он это говорил, одновременно, быстрым движением он развернул фигуру лицом к Паше, и незаметным толчком сообщил ей некоторое ускорение. Фигура подвинулась вперед, сделала пару шагов, и, оступившись о порожек, слилась с тьмой земли. Дверь в комнату тут же закрылась, втянув в себя бледный свет, но окна продолжали светиться. Фигура поднялась и не спеша двинулась в сторону хутора.
Свет снова потух. Паша поднялся на ноги, но все же не решался уходить, будто на что-то надеялся.
Сколько он простоял? И чего ждал, пока наконец не пришел к мысли, что теперь уж Калмыков, видно, останется до утра, и повернулся уходить. Но снова вспыхнули окна, и он присел, выжидая.
Через некоторое время слабый свет из комнаты осветил сенцы. Открылась дверь и Калмыков, не оглядываясь, вышел наружу, направился в сторону хутора. Дверь не закрылась полностью, и узкая щель продолжала светиться.
Что там произошло между ними? Может Катюша все же прогнала его? Но почему она тут же не пошла и не заперла за ним дверь? А вдруг он изнасиловал ее и задушил, и теперь она лежит бездыханная на кровати.
Он потихоньку двинулся к дому, остановился у порога, прислушался – тишина. С замиранием сердца, почти уверенный, что перед ним сейчас откроется страшная картина, он все же на цыпочках дошел до двери и заглянул в щель. Щель была узкая, и он смог увидеть только край печки. Придерживая рукой, чтобы она не скрипнула, он сделал щель пошире, заглянул в нее и встретился с взглядом Катюши.
Теперь не чего не оставалось, как войти, и он вошел, и остановился у двери, не зная, что предпринять дальше. Катюша сидела на кровати в одной белой нижней рубашке, подол которой не доходил до колен. Лицо ее было красно, и она, кажется, ничуть не удивилась его появлению.
- Много вас там еще, - спросила она низким голосом.
- Нет, только я один, - тут же понял, как глупо прозвучали его слова, и тоже покраснел.
- Как кобели вокруг сучки, - сказала Катюша.
Поскольку она больше не чего не говорила, он не нашел не чего подходящего, как пройти к столу и присесть на край лавки. Паша сидел, избегая ее взгляда, прислушиваясь к гулким ударам своего сердца. Казалось, оно билось во всем его теле, стучало в голове. Он исподлобья бросая взгляды на ее голые колени, на приоткрытые розовые бедра.
- Дурак, нажрался и пришел. Только раздразнил, - наконец сочла она нужным объяснить Паше ситуацию.
Паша не нашелся, что на это сказать, как выразить сочувствие, и следует ли, и они снова сидели некоторое время молча. Павел слушал свое сердце и думал, что надо уходить, и не двигался с места, решив про себя, что уйдет, когда она прогонит.
- Ну что, будешь так до утра сидеть? – спросила Катюша, видно, наконец, после долгих колебаний на что-то решившись, и не получив ответа тихо добавила, - Запирай дверь и туши свет.
Еще не веря, что правильно понял смысл ее слов, что она вот-вот скажет ему, чтобы он уходил, Паша как во сне, не чувствуя своего тела, запер дверь, потушил свет, и торопливо сбрасывал одежду, не заботясь, куда она падает. Он слышал, как скрипнула сетка кровати, и понял, что Катюша подвигается, освобождая для него место рядом с собой.
Он осторожно, протянув вперед руку, сделал несколько шагов, наткнулся на ее горячее тело и, дрожа, лег рядом. Он все еще боялся, что в любой момент она раздумает и прогонит его, и страшно торопился. И из-за этого в начале у него выходило, видно, что-то не так, и она помогла ему. А через некоторое время уже с досадой сдавленным глухим голосом она проговорила:
- Да не спеши ты.
И тут же почувствовал, как она заметалась под ним, забилась, застонала сквозь стиснутые зубы, и вдруг затихла. Он почувствовал ее горячие руки на своей шее.
- Миленький, как хорошо, - прошептала она, нашла своими губами его губы и поцеловала.
Он ушел от нее, когда занималась заря. Он смотрел на краешек светлого неба, прислушивался к предрассветной тишине, и на душе его, кажется, первый раз в жизни было так же тихо, покойно, как в природе.
Он шел, смотрел перед собой на все более светлеющее небо, и казалось, что все дурное, тяжелое, скверное ушло вместе с прошедшей ночью, растворилось в ее тьме. Он вспомнил Калмыкова и теперь думал о нем с чувством своего превосходства. За ночь небо отчистилось от туч, и, глядя на это чистое небо, он улыбался своему предчувствию, что это заря нового дня, заря его новой жизни, светлой, как это небо, обещающее хороший день.
В этот день он, чтобы убедиться, полюбопытствовал у Васьки, как он провел прошедший вечер, и тот охотно рассказал, что он с получки выпил немного с ребятами, потом пошел в клуб, потолкался немного там, еще бутылку вина распили с другом, и он решил:
- Дай схожу к Катюхе, может, не прогонит. Пришел и напоролся на Калмыкова, прямо лоб в лоб. Он хватил меня своими лапами, развернул и дал пинка, что я летел метра два, как птичка, и шмякнулся о землю.
Говорил он, улыбаясь весело, словно вспоминал о забавном и приятном приключении. Паша слушал его, улыбаясь, с тем же чувством превосходства.
Продолжение следует...
07.02.2013 выходит 16 глава: "Не тешь себя детской мыслью".