Комната. Задернуты шторы. Полумрак. На переднем плане стул с высокой спинкой, на него падает луч желтого, тусклого свет, на спинке аккуратно развешен фрак, на сидении лежит чехол для скрипки к стулу прислонен пюпитр. Над стулом натянуты 3 бельевых веревки, на них прищепками прикреплены нотные листы, расплывшиеся и новые, вперемешку парой носков, полотенцем и платком. За стулом, в глубине панцирная кровать. Около кровати табуретка исполняющая роль тумбочки. На ней стоит будильник и пепельница переполненная окурками. Под ней пустые пивные бутылки и недопитая бутылка водки на дне которой плавает окурок.
Звон будильника.
Рука из под одеяла вяло пытается нащупать будильник. После нескольких неудачных попыток, толкает табуретку, она падает, будильник ударяясь ломается но еще некоторое время издает тонкий надрывный звук, после чего утихает.
Под покрывалом заметно движение и хриплый стон. Рука пытается нащупать что-то около кровати, находит это и исчезает под покрывалом. Через время слышно чирканье зажигалки и из-под покрывала подымается струйка дыма. Еще через мгновение покрывало откидывается. На кровати, полусидя курит заспанный, небритый мужчина сорока лет с бледным лицом и отеками под глазами, на нем помятая рубашка застегнутая только на одну пуговицу, старые дырявые семейные трусы.
Пытаясь сориентироваться в пространстве мужчина замечает разбитый будильник и перевернутый табурет. Наклоняется, находит недопитую бутылку водки. Пьет большими глотками. Встает, идет к будильнику, подымает его, обнаружив что циферблат разбит долго разглядывает его в руках о чем-то думая. Потом что-то вспомнив чрезмерно резко бросается к стулу, но споткнувшись падает и ползком добирается до стула в кармане скрипичного чехла быстро находит записку. Читает:
М: Я буду ждать Вас завтра в 10 утра в кофейне около редакции. Надеюсь наше интервью поможет нам обоим. Мне почему-то кажется что это важно. В ожидании встречи. До завтра. P/S Девушка с другими глазами.
Вскочив, мужчина прыгает за кровать, достает радиоприемник включает его, сквозь помехи помехи радиоволн слышатся характерные сигналы и голос диктора: «У Київі 12-а година»
Перепрыгивая кровать и преодолевая головную боль мужчина (дальше Он) сбрасывает фрак на кровать, срывает свою мятую рубаху, одевает белую рубашку от фрака, пытается застегнуть, судорожно бегая по комнате потом падает без сил около кровати и облокотившись о быльце головой, закуривает еще одно сигарету.
Он: Кто ж тебя, мудака ждать-то будет...
Затем, еще какое-то время Он курит и смотрит в одну точку. Потом вдруг медленно встает, бросает окурок в ту же не допитую бутылку водки, от куда делает еще несколько глотков, спокойно застегивает рубашку, поправляет воротник и рукава. Осматривается по сторонам. Задумавшись подходит к бельевой веревке и срывает ее, от этого нотные листы висевшие на ней разлетаются по комнате, затем, смотав веревку, берет табурет, ставит его параллельно стулу и становится на него, привязывая конец веревки к батарейной трубе идущей выше. Плетет петлю. Просовывает голову делает еще глоток. Закрывает глаза, пауза. Открывает глаза.
Он: Куда без штанов-то… без штанов не хорошо выйдет наверное… тебя же кому-то снимать придется. А ты без штанов.
А снимать кому? Соседи разве что… если вспомнят. Тебя ж не знает никто… так и будешь тут висеть, один, вонять, и без штанов…
Сходит с табуретки, одевает брюки, случайно задевает брошенную им записку. Подымает. Перечитывает:
Он: …Надеюсь наше интервью поможет нам обоим. Мне почему-то кажется что это важно…
Садится на табуретку не отрывая глаз от записки, ухмыляется читая еще раз.
Он: … интервью поможет нам обоим… Хм. Может быть… может быть… но поздно об этом. «поможет нам обоим» - помогу-ка я нам обоим сам.
Смотрит на петлю.
Он: И другим тоже. Впрочем на других совсем наплевать, да и на себя тоже. Жаль правда интервью… не для них, не для себя, жаль что она не узнала всего и так и будет думать что просто не пришел. Не зная всего этого не понять. Да и что бы я сказал ей? Как бы сделал так что бы было понятно?
Показывает пальцем на петлю
Он: … интервью поможет нам обоим… Теперь уж никто его не услышит.
Поднимается, подходит к табурету, на мгновение задерживает взгляд на стуле где стоит скрипка. Замирает. Подходит к стулу, открывает футляр, и достав скрипку ставит ее на стул.
Он: И тут ты… Опять. Видно по другому и быть не могло. Чего ж ты ждал – она с тобой. Ее небось еще и в гроб с тобой положат если найдут конечно.
Садится на табурет – смотрит на скрипку.
Он: А может тебе все рассказать? Нет, ну правда, всю жизнь я тебя слушал, от самого своего рождения я слушал тебя, твое нытье, ой-канье, всхлипы, стоны, рыдания и я терпел, терпел, я терпел пока был ребенком, когда не был и сейчас терпел. Я терпел 42 года. Теперь твоя очередь, ты потерпишь всего полчаса слушая меня, хорошая цена, а? подруга? 42 года за полчаса?
Достает записку.
Он: … интервью поможет нам обоим… Хм… что молчишь? Поможет нам интервью-то? А? Поможет? Будешь моим интервьюером? Или тебе больше по душе духовное звание? Исповедь тоже подойдет, к стати, весьма… Молчишь? Правильно – ты молчишь, я говорю, так оно и будет в любом случаи.
Ставит стул в профиль к зрителю, сам садится на табуретку под петлей, перед тем вытащив и положив межу ними старый чемодан.
Он: Смотри, смотри, я тебе кое-что сейчас покажу
Роется в чемодане, достает старый, маленький смычек для детской скрипки. Смотрит на него, потом встает и вешает на прищепку к бельевой веревке.
Он: Видишь, да? Ты наверное не знала, но ты у меня не первая (смеется) этот смычок все что у меня осталось от маленькой скрипочки, детской такой, знаешь? Ты такие видела наверное… Так вот, это была моя первая скрипка… А знаешь когда она у меня появилась? Да раньше чем я сам! Меня еще не было, вернее я где-то был, но не снаружи, а мой гениальный дедушка-виртуоз уже купил ее мне в подарок!!! Я еще на знал понравится ли мне дышать самостоятельно, но уже было определено что я буду играть на скрипке!
Так все потом дальше и пошло…
Все так…
Я не умел говорить нормально но уже мог смело сдать выпускные экзамены в музыкальной школе. Что? Спрашиваешь как? Никакой магии подруга, просто пока другие дети плевались из ручек, откусывали муравьям попки, лепили пасочки в песочнице и прилипали в мороз языками к металлу, я занимался! По 8 часов в день! А иногда, по вечерам, приходил дедушка. И это был праздник и событие для моих родителей, потому что сам великий маэстро проводил со мной дополнительное занятие еще на 2 часа, и того – 10 часов! Мне едва хватало времени умыться утром, и поесть несколько раз до того, как вечером лечь в постель. Уставшего, вымотанного, но счастливого. Это было единственное время когда я улыбался… мои 40 минут перед сном. Только мои. Мама доставала книжку, она была цветной и яркой, с картинками, и на ней красивыми, красными буквами было написано «Сказки Господина Главы Фонарщиков и Трубочистов Г.К. Андерсена»
Он читала мне их и гладила голову, я помню почти каждый вечер, каждую сказку и каждое мамино слово. А потом я засыпал, засыпал что бы проснуться и начать все сначала. И так однажды я проснулся в общежитии консерватории.
Достает из чемодана цветную-детскую игрушку Пружинка. Играет ею, спускает с табуретки, пропускает через средину, и вешает за прищепку на веревку рядом со смычком.
Он: Знаешь что это? Откуда тебе знать… они тогда были страшно модные. У каждого пятиклассника была такая? Понимаешь? Только я был не пятиклассником, я учился на первом курсе консерватории, но с первой стипендии пошел на рынок, нашел пружинку и купил ее. Это была первая моя игрушка, понимаешь? В детстве конечно были кубики, а знаешь что на них было нарисовано? НОТЫ у всех детей буквы – у меня ноты. Вот в 18 лет я и купил себе игрушку. Таскался с ней повсюду. Друзей-то у меня не было… Ну то есть никто меня не отвергал и не унижал, просто я сам дружить не умел, не было у меня этого базисного и жизненно-необходимого навыка дружить с другими людьми. Вот я и таскался с пружинкой. Полный тебе идиот. Нет, я хотел дружить, и даже делал тщетные попытки влиться в коллектив, но получалось плохо и смешно. Нехорошо получалось. Как-то в общежитии кто-то что-то праздновал, и меня пригласили. За полночь все были изрядно выпившие, а я нет, я боялся пить, но не это важно. Девушка. Ее звали Лида, средненькая весьма флейтистка, но по-своему несчастная и одинокая под действием алкоголя и меланхолии пригласила меня к себе в комнату.
Этот позор не смоет даже петля (ухмыляется)
Думаете я быстро… ну в общем нет… я и начать-то не успел. Она сняла бюстгальтер и пошловато улыбаясь положила мою руку на свою левую грудь, за занавеской ее соседка во всю целовалась с кларнетистом Федором, а я стоял и не мог понять что происходит. Она все поняла быстрее, рассмеялась мне прямо в лицо и ушла, а я стоял, прикрывшись рукой, за занавеской, с выпученными глазами, вспотевший и мокрый и совсем один.
Флейтистка правда проявила неслыханное ко мне сочувствие, на следующий день в меня не тыкали пальцами, не тыкали и позже, думаю что ей стало меня жаль и она из жалости смолчала не поделившись такой забавной историей ни с кем. В любом случаи с поисками дружбы было покончено и я стал делать только то, что умел лучше всего – заниматься по 8-10 часов в день. Раньше я делал это потому что меня заставляли и я не мог ослушаться, теперь же – от того что как оказалось ничего другого я просто не умею.
Ближе к окончанию учебы, так оказалось что мой дедушка-великан тоже смертен. Очень быстро теряя силы он вызвал меня к себе и я вернулся домой еще до выпускных экзаменов на несколько дней. Он хотел проститься.
Когда все выходили из комнаты он вдруг посмотрел на меня очень ясным, не затуманенным болезнью взглядом и попросил остаться. Когда же мы остались одни то он сказал что припас для меня подарок. Я знал что это будет. Его скрипка. Дед дорожил ей больше чем собственной печенью. Старинной работы итальянских мастеров. Признаюсь – мне даже впервые стало приятно при дедушке, я наверное мог гордится что оправдал его ожидания, я проникся трогательностью момента. Какого же было мое удивление увидев маленький сверток. Скрипка туда бы точно не влезла, даже смычок. Я взял сверток в руки и развернул, там была старая, черно-белая фотография годов 60 а внизу подпись: «Granada/1963». Это было испанское лето 63 года. Единственный выезд моего деда в капиталистическую загранку, гастроли длились 3 месяца и никто из нашей семьи не знал как они прошли в подробностях, дедушка не любил говорить об этом. На снимке я рассмотрел молодого человека, высокого, с кудрявыми волосами, смуглой кожей, он стоял на пляже, на фоне бесконечной водной глади, рядам его обнимала милая и стройная девушка, ее глаза горели странным и очень манящим огнем, что-то дикое было в ее взгляде, вызов был в каждой черте ее лица, но она явно с обожанием смотрела на молодого человека который так напоминал мне моего деда, и я был бы уверен что это он если бы не одно обстоятельство – человек на снимке был счастлив… Он улыбался простой, бесхитростной улыбкой как могут улыбаться только счастливые люди. Деда я никогда таким не видел… Я спросил его: «Это ты?» Он кивнул… и уже не в силах говорить показал жестом что бы я перевернул фото. Там я увидел надпись, вернее две – одна старая и выцветшая мелким незнакомым почерком, на английском, а вторая явно свежая, дедовским почерком и на русском:
Роется в чемодане, достает фото, читает сначала про себя, потом вслух.
Он: Я не знаю зачем ты уезжаешь, я сделала все что смогла, ты нужен мне, я не знаю зачем судьба так мучает меня, послав счастье всего на два месяца и отобрав навсегда… Ты можешь еще передумать, ты будешь жить здесь так, как тебе и не снилось в союзе, мы сможем помочь твоей семье, а главное – мы будем вместе. Я же вижу как сильно ты любишь меня… Но если ты решишь по-другому – знай, я тебя прощаю, прощаю и верю что у тебя на это серьезные причины, иначе бы ты меня не оставил никогда… я знаю. С любовью и доброй памятью о 3 месяцах счастья, вечно твоя Ньева.
Он: А дальше на русском: «Прости меня за все Малыш, если сможешь прости, расти счастливым и забудь всю глупость которой я успел тебя научить кроме одной, вот этой: «Ищи свет и тепло, ибо во тьме и холоде зерно счастья не сможет прорости» Ищи и не останавливайся. А в прочем – делай что хочешь. Я люблю тебя. Твой Дед.
Вешает фотопортрет на прищепку.
Он: Что-то понял дедушка в последние месяцы, что-то важное очень… последние дни он уже не говорил, но постоянно смотрел на меня, долго смотрел не мигая, как будто пытался понять простил ли я его, и понял ли? Потом я узнал что скрипку свою он просто продал отдав в самую обычную комиссионку, и тогда я окончательно убедился что последние месяцы стали для него решающими. Деньги от ее продажи достались мне, но именно деньги, не скрипка.
В этом же году я закончил консерваторию, закончил с отличаем. (смеется)
Достает диплом старого образца красного цвета и вешает на прищепку.
Он: Дело в том что, всю жизнь мою до того самого времени мне говорили что я практически гениален. Лесть сыпалась от всех наших знакомых взрослых музыкантов. Мне пророчили звездное будущее, великую карьеру которая если и не переплюнет дедушкину, то по крайней мере будет его достойна. И я действительно хорошо играл. По другому быть и не может при таких-то занятиях. Но… вдруг у всех бывших друзей нашей семьи резко пропал слух (смеется) они перестали замечать мою гениальность. Ну вот как-то со смертью дедушки их мнение о музыке обо мне да и о нем самом резко почему-то ухудшилось. Дома, меня скрипя зубами с трудом взяли на разовые вызовы в оркестр драматического театра. В драматический милая!! Не в музыкальный, не в оперный, в драматический! И то не упуская возможность уколоть едким замечанием по-типу «в память о твоем деде» Я играл лучше, во много раз лучше многих… правда… я знаю, и ты тоже знаешь, ты как никто другой знаешь! Что же мне тебе говорить… но их дедушки были живы. А мой нет. Их кошельки были полны, а у меня его вообще не было.
И знаешь что я, идиот, стал делать??? А-аа-а… знаешь ты все… я снова стал заниматься, все время кроме работы. Я ждал своего шанса, своего выхода. Я ждал когда настанет мой час и я смогу выйти и утереть им всем нос. И я был упрям и счастлив в своем упрямстве, первый раз я занимался не по вынужденным причинам, а потому что хотел того, у меня появилась цель, понимаешь? Цель? Первая, настоящая, азартная!
Но тут все изменилось, совсем даже... Совеем и навсегда… Что ж, если сегодня день скелетов, то пора достать из шкафа самый большей из них… правда шкафа у меня нет, так что…
Встает, становится на колени и вытаскивает из-под кровати запыленный, черный контрабас. Ставит его в противоположном от всех повешенных на веревке вещей углу комнаты.
Он: Так-то… женщина-контрабас. А ты думала… она появилась у нас в театре вихрем и со знанием дела пролетев по всем мужчинам которые ей чем-то нравились и которые ей были нужны. Контрабасистка она была слабая, но ее внешность и умение ею пользоваться очень неплохо затмили этот маленький недостаток. Я оказался в ее списке… не знаю почему, не могу тебе точно сказать. Просто оказался и все тут. Мы спали с ней по четвергам. В ее гримерке. У меня ее не было. Потом она уволилась. А я узнал что она ждет от меня ребенка. Конечно это трудно было доказать но хитрости в ней было больше чем таланта, и когда все стало ясно и беременность заставила ее задуматься, то быстро было решено что из всего списка, я – самая доступная жертва. Я не стал бы отнекиваться и ничего бы уже не сделал что не входило бы в е планы. Так и произошло. Но я много думал об этом. Свадьба. Съемная комната. Мальчик, голубоглазый с кудрявыми волосами, весь в маму… а я так и не смог его полюбить… никогда я не мог заснуть без раздумий чей ребенок растет в моем доме и вынужден называть меня папой. И я старался забыть и просто жить… но… характер мой к тому времени уже был необратимо испорчен. Я не любил своего сына. И не любил жену. А она меня ненавидела. С каждым днем ее оскорбления становились все обидней, все злее, все открытей призрение и даже брезгливость в мою сторону. Кончилось тем, что она просто перестала со мной говорить без крайней необходимости, а называла только «козлиной» и во многом была права скажу тебе я. Денег не хватало катастрофически. Я понимал это, а она съедала меня без соли, каждый вечер, на глазах у ребенка который кажется вообще никак не воспринимал меня.
Я сделал единственное что мне оставалось – ушел из театра и подался халтурить в кабаки, я не умел ничего кроме как играть, но и то что я играл не подходило моим новым работодателям, так что я снова сел за ноты, благо в этот раз они казались мне совершенно смешными и уже через неделю-другую я подобрал весь ходовой репертуар. Денег… Денег все равно не хватало… но их стало больше. Жена с ребенком стали часто уезжать к ее маме. Я оставался один и с ужасом понимал что это лучшее время. Лучшее из того, что могло быть у меня… я оставался один и радовался ее отъезду.
По вечерам я желал скорее уйти на роботу что бы не слушать ее упреков, приходя вечером ночью, ложился в другой комнате на диване, а утром делал вид что я сплю как бы громко она не шумела. Однажды я пришел домой и наше записку с одним словом – ушла. И P.S.: Ребенка забрала – ему нужен отец. Копейки свои шли суда…. И адрес перевода. Я сел на стул и улыбнулся. Мне стало легче.
А на работе я играл для всякой дряни… небритый, лысеющих толстых мужеподобных и постаревших, чрезмерно накрашенных пошлых и вульгарных баб. Я ненавидел их… как же я всех их ненавидел. Все чего я ждал, это когда стрелка часов покажет 23.00. и я смотаю удочки. На кухне меня ждал Лезя. Пожалуй единственное приятное существо в моей бытности. Он работал поваром, очень любил скрипку и добродушно улыбался. Лезя всегда оставлял пару котлет и нагло воровал бутылку водки. Мы выпивали ее всегда за 40 минут, и 20 минут тратили на дорогу до остановки, успеть на последний автобус. Лезя иногда давал мне пол-палки сервелата разделенного на двоих, я заворачивал в бумагу для нот и засовывал в твой чехол… ты уж прости, наверное теперь ты больше пахнешь сервелатом чем лаком, но.. влияние окружающей среды, Макаренко, сама понимаешь…
Не серчай. Тебя уж больше не буду мучить. Ни колбасы, ни нот в масле, ни кабака, ни мужиков с бабами ни меня…
Ну а вчера… что вчера было ты знаешь…
Достает записку. Перечитывает.
Он: Я буду ждать Вас завтра в 10 утра в кофейне около редакции. Надеюсь наше интервью поможет нам обоим. Мне почему-то кажется что это важно. В ожидании встречи. До завтра. P/S Девушка с другими глазами.
Девушка с другими глазами…
Я заметил ее не сразу. Глаз в кабаках замы-ленный, все кажутся на одно лицо. Но она появилась как-то вдруг… не было ее и тут – сидит, смотрит на меня и улыбается… совсем светло улыбается, совсем не так как ржут эти жлобы… Он словно была в большем стерильном мыльном пузыре, он не пускал грязь к ней, не пускал даже воздух этого места к ее коже… И тут ее глаза… все все было там, большие, глубокие, добрые глаза… чистые глаза. Чистые… Добрые…. Они смотрели на меня и мир перестал существовать. Вся Вселенная рухнула и все превратилось во тьму, и только ее глаза полыхали во мне молитвою за наши грешные души…
Становится на колени, крестится, сложа руки для молитвы.
Он: Я забыл обо всем на свете, есть же чистые реки, не оскверненные потоки, есть же! Были и до меня и после будут. И тут я стал играть, как никогда не играл, я стал един с музыкой и музыкой стал сам, и сквозь меня, мои руки, пальцы говорил Бог. Говорил с нею, посланною нам для очищения, и я был страшен в этот миг, а ее глаза давали мне силу. Играл… я играл.. я играл!!! Я играл впервые – по-настоящему. И я был счастлив! Потом бросился вдруг к ней, взял за руку и выскочил прочь. Она не сопротивлялась, не удивлялась, не кричала, не спрашивала… Ты знаешь что она делала? Она улыбалась… смотрела на меня своими большими глазами и просто мне улыбалась… Она сказала мне: Вам Очень плохо, да?
А я не нашелся что ей ответить и кивнул.
А потом я сказал что узнал ее – узнал из всех, из тысяч …
Она рассмеялась и спросила как… И тогда я сказал ей что у нее глаза… ну глаза другие.
Встает, одевается до конца, поправляет костюм перед зеркалом.
Он: Потом мы пили кофе. Мы говорили, мы смеялись. Она шутила, я смеялся. Мне было хорошо. Я был жив. Уже далеко за полночь я отвез ее домой, сам же вернулся к себе – улыбка не сходила с моих уст. В кармане была записка – три строчки, три строчки ценою во всю мою жизнь. Ни одна задница на всем белом свете не стоит этих 3 строк, а моя так тем более… Душа бы может быть подошла, но я не уверен в ее качестве. Я перечитывал записку снова и снова. И пил. Пил…. Я пил от счастья, я был на вершине мира. И вдруг мне стало страшно, так страшно, так страшно… Я представил что это сон, что все пройдет когда взойдет солнце – исчезнет, растворится… что я все так же одинок и ничего уже не будет, понимаешь?? Ничего уже не случится, и это все лож! И я плакал, я грыз зубами вот эту кровать, я разбивал руки в кровь и пил, пил, пил… и дошел до беспамятства. Не помню когда в порыве истерики я ослаб и вырубился окончательно. Помню только что проснувшись, я не сразу вспомнил что произошло, но почувствовал что во мне что то умерло, я убил младенца. Чистого, непорочного младенца убил в себе не дав ему увидеть свет. Когда мысли стали возвращаться и я все вспомнил… время на часах сделало последний выстрел. Теперь все решено. Мы с тобой никогда не узнаем что бы было если бы… но я знаю что будет теперь. Как-то не получилось у меня жить… А? Ну да ладно, не все то получается чего хочется, у моего деда, не получилось быть счастливым, у жены моей – закадрить богатого жлоба, у моего сына – иметь благополучную семью, у тебя – стать скрипкой великого музыканта, у девушки с другими глазами – взять интервью у самого большего засранца в мире… Хотя это я себе льщу, просто у поддонка, и ничтожного труса, труса, струсившего единственного шанса которого он ждал всю жизнь. А ошибки жизнь не прощает… у всех что-то не получилось, а вот у меня не получилось жить. Второго шанса не будет. Я все сам решил так.
Вешает записку на веревку перечитывая записку уже по памяти подымаясь на стул.
Он: Я буду ждать Вас завтра в 10 утра в кофейне около редакции. Надеюсь наше интервью поможет нам обоим. Мне почему-то кажется что это важно. В ожидании встречи. До завтра. P/S Девушка с другими глазами.
Стоит с одетой на голову петлей. Полное затемнение. Звонок в двери. Повторяется. Настойчиво звонит в третий раз. Открывается дверь. Быстро приближающийся звук женских каблуков.
Конец