. . .
Благословясь, приступим к инвентаризации. Взор почему-то притягивает третья полка: ее визуальное и стратегическое положение очевидно. Кажется, главные персонажи шкафа обжились именно тут. Отсюда, задрав голову, вглядывается в будущее гипсовый Чехов; отсюда доносится размеренное тиканье часов - знак движения жизни. Здесь возвышается массивный кубок Петра.
Заветная бутылка степного бальзама тоже на третьей полке.
Тут же, задрав хобот, стоит серый фарфоровый слон из семейства Чеховых. Уши слона невелики, бивни подрезаны: стало быть, индийский ручной слон. Маленькие глазки отмечены черной точкой: это придает фигуре игривое выражение, которое было свойственно и хозяйке слона, Евгении Михайловне Чеховой. Дочь младшего брата Антона Павловича, его внучатая племянница была женщиной далеко не худенькой: в старости складки ее большого тела напоминали складки серой слоновьей шкуры. Помнится, выступая перед ялтинскими школярами, Евгения Михайловна с гордостью поведала, что на руках ее носил сам великий писатель. Дети с некоторым недоверием поглядывали на увесистую старушку.
Прикидывали, какой силой обладал классик.
Слон получен из рук Евгении Михайловны в Москве, на улице Пятницкой, 53, в квартире 51, некогда принадлежавшей ее отцу, Михаилу Павловичу. После революции дипломированного юриста Чехова уплотнили; образовалась коммуналка. В последние годы соседкой Евгении Михайловны была инвалидка Соня, одинокая еврейка. Соня пробавлялась изготовлением бумажных цветов и непрерывно крутила пластинки. Это вызывало законное раздражение чеховской племянницы, хотя сама она всю жизнь проработала в консерватории. Частыми гостями в доме на Пятницкой были ее ученики. В какой-то мере и я чувствовал себя школяром. По окончании аспирантуры меня привели к ней в роли кандидата на чеховскую должность в Ялте. Были устроены смотрины, в них участвовала мхатовская актриса Елена Хромова.
Бывало, поднявшись на этаж, я дергал за почерневшее от старости колечко - за дверью раздавался звон колокольца, потом шарканье домашних туфель. Конструкция с колокольцем и пружинкой была придумана Михаилом Павловичем; за давностью лет она пришла в негодность, и я по мере сил поправлял ее. Жил я обычно в небольшой комнате налево от входа; там стоял черный комнатный рояль, пахло пылью, осевшей на бутонах засушенных роз; под роялем, на полках и шкафах, стояли коробки и коробушки со всякой мелочью. Помогая старушке, я обнаружил банку с коктебельскими камешками. В молодые годы Евгения Чехова с эле¬гантным мужем Николаем Блюме наезжала в Коктебель и собрала приличную коллекцию.
После развода Блюме с горизонта исчез, а камешки - остались.
Один из них попал ко мне. Где он сейчас - сообразить трудно: камешками любила играть внучка Настя, после нее искать бесполезно..
У Евгении Михайловны был, что называется, открытый дом: собирались чеховеды и театралы, музыканты и литераторы. Чеховская старушка жила небогато, каждый приносил выпивку и закуску, анекдоты и шуточные стихи. В ответ получали сувенир, изготовленный руками хозяйки: добро¬душного картонного песика. Тут блистал покойный Зиновий Паперный, именуемый в дружеском кругу Зямой; с ним соревновался покойный же Константин Рудницкий. Тут играла и пела консерваторская молодежь, которую певица-иллюстратор (так называлась должность Е.М.Чеховой) натаскивала в искусстве аккомпанемента.
Хозяйка, следуя чеховской традиции, пекла капустный пирог и готовила вишневую наливку. Известно, что Мария Павловна приносила обяза¬тельный пирог на представления "Трех сестер" во МХАТе. Когда бывал Олег Николаевич Ефремов, известный в восьмидесятых годах своими новаторскими спектаклями и запоями, на стол подавали графинчик клюквенного морса. Имитация выпивки.
Называлось это - "пойло Ефремова".
Публика валила на ефремовскую "Чайку", где на сцену выводили живую лошадь. Мерина брали напрокат в Большом театре; он играл роль "живой детали" - такой же, как лай собак, пенье петухов и кваканье лягушек в постановках Станиславского. Коняга величественно проходила вдоль задника, на сцене подремывал в качалке Сорин - покойный Андрей Попов. Я вдохновился на иронические стихи под названием "Сон Попова": актеру снится, будто с него снимают штаны, наряжают в них животное. Мерина сажают играть в лото, Аркадина похлопывает его по крупу и называет братом...
В афише вместо "Сорин" пишут - "Мерин"...
На Пятницкой вкушая пойло,
Ефремов ставит "Сны Попова",
Где мерин символом красы.
А бедный Чехов на портрете
Да и на том, наверно, свете
Смущенно кашляет в усы.
Пока Евгения Михайловна была транспортабельна, чеховские поси-
делки практиковались и в Ялте. Помню, по случаю 60-летия Чеховского музея в обширном номере гостиницы "Украина" собрались участники Чеховских чтений, мхатовские актеры. От Министерства культуры СССР представительствовала Ирина Александровна Родимцева, дочь прославленного героя Сталинграда. Пока записные остроумцы - Паперный, Рудницкий и примкнувший к ним Лакшин состязались, Ефремов успел напиться и изъяснялся исключительно матом. Рудницкий, иронически косясь, говорил о трех великих личностях во МХАТе: Станиславском, Немировиче, Ефремове. Станиславский как мужчина был слабак, но оставил после себя систему; Немирович на систему не потянул, зато был силен, за что и получил прозвище Неумирович-Дамченко. Ефремов оказался в самом пикантном положении: после него не надо учить систему, да и дамы его не боятся...
- Ничего себе, е...м...!- изумленно говорил Ефремов, а жена приговаривала: не обращайте внимания. Междометие.
Все годы нашего общения я неутомимо, как пчела, перетаскивал из квартиры на Пятницкой в музей всевозможные мемории: вазочки, фотографии, книги, солонки в виде стульчика, деревянные часы, искусно вырезанные Михаилом Павловичем, бесчисленные переводы с французского и английского.
За счет переводов он кормился в голодные 20-е годы...
Выпросил даже лупу, которой пользовался брат Антона Павловича... Все это пополнило мемориальную коллекцию музея, которая и без того поражает воображение: есть даже туалетная бумага классика... Кроме слона, кое-что поселилось и в нашем доме. Вот, мельком забежав на кухню, вижу деревянного щелкунчика с выразительным носатым профилем и рожками. Мефистофель ловко расправляется с миндальными орешками, но на грецкие его не хватает. Бог знает, может, и сам Чехов, обдумывая очередную пьесу, неспешно вкладывал в красную пасть щелкунчика миндаль и складывал орешки в цветастое блюдо, привезенное из Гурзуфа. А вот узкая граненая рюмка: племянница писателя по семейной привычке потягивала вишневку.
Евгения Михайловна, как все чеховские женщины, жила долго и пребывала в здравом уме. Написала "Воспоминания", которые продолжили традицию семейного бытописания, заложенную дедом, Павлом Егоровичем Чеховым. Перевела с немецкого книгу знаменитой актрисы Ольги Чеховой "Мои часы идут иначе". И уже где-то далеко за восемьдесят начался распад мозгового вещества. Мне она рассказывала, что иногда ее навещают люди, у которых вместо головы - красный кирпич. По ночам ее мучили боли и кошмары - я сидел возле нее, гладил по головке и утешал. Врачи запретили Ялту - а так хотелось! Незадолго до смерти она заказала по телефону билет в Крым, и ей показалось, что она уже в Ялте. Далеко за полночь у меня раздался звонок. Звонила Евгения Михайловна.
Надтреснутый, усталый голос произнес:
- Геннадий Александрович, милый, что же это вы - привезли меня в Ялту и бросили?
Волосы мои встали дыбом. Я стал убеждать, что она в Москве, в квартире отца: вот, гляньте, слева портрет Михаила Павловича, вот ваше любимое кресло, вот комод Марии Павловны, вот на столе...
- Нет, я не узнаю ничего. Это номер гостиницы...
За ночь так повторялось раза три. Ах, страшна одинокая старость! Майя Владимировна Водовозова, наперсница и попечительница старушки, тоже покойница, отвезла ее в дом призрения.
Чехова кидала в нее палкой.
На похороны Евгении Михайловны я опоздал. Самолет уже подлетал к Москве, как аэропорт закрыли: туман. Посадили в Горьком. Два раза пробивался на московские рейсы; покружив над плотной пеленой, само¬леты возвращались обратно. Пришлось добираться на поезде... В Ялту я увез багажом большой старинный комод и другие мемориальные вещи. Ныне комод украшает обстановку Гурзуфской дачи Чехова.
После ухода Евгении Михайловны из людей с чеховскими генами у нас остался только один: Ванечка Чехов. Правнук Михаила Павловича. Он появляется иногда с матерью в Мелихове, и при первом взгляде становится ясно: классический пример вырождения.
И за что ругали Макса Нордау?