УЛЫБКА МЭРИЛИН
(рассказ-1994)
Станция Тополи. Граница. «Там» - Россия, «здесь» - Украина. Общий вагон пассажирского поезда Москва – Донецк. Духота, жарища невозможная: июль-месяц в самом разгаре.
Только что прошлись по вагону таможенники; прошерстили так, поверхностно, особо никого не затрагивали: сумки наизнанку не выворачивали, вещи из чемоданов не вытрушивали. У одних, правда, паспорта попросили предъявить, но это – обыкновенное дело, как принятое, для оправдания собственной важности. Всё в порядке – получите обратно!.. Следом ещё – для верности, надо полагать – заглянула и милиция: сальнорожий крепыш лейтенантик, в непонятном туповатом кураже выпятив нижнюю челюсть («гримаса власти!»), положив правую руку на кобуру, левую же «изячно» отведя в сторону, («пальцы веером, спина шифером, сопли пузырями»), в таком вот лениво-хамоватом «ковбойском» полуразвороте решительно «ощчупал» взглядом всех присутствующих. Пулять из «пушки» не стал, - на что ему, конечно же, огромное наше спасибо; подозрительностей тоже, вроде, никаких не обнаружил. Люди, обмахивающие себя чем попало: кто сложенной газеткой, кто смоченным полотенцем, кто тряпкой какой-нибудь, кто просто ладонью; лица потные, разомлевшие, распаренные, - какие уж тут подозрения…
- Куплю рубли! – спотыкающейся походкой, вяло перешагивая через нагромождения багажа, бредёт по вагону горе-валютчик в шортах и в майке, красный как рак и тоже, наравне со всеми изнывающий от нестерпимой послеполуденной духоты.
Через пару минут:
- Продам купоны! – выкрикивает нахальный мальчонка с жевательной резинкой во рту и кошельком-ремешком на поясе – «будущий директор фирмы по обмену, скупке и продаже фантиков», как язвительно замечает про него худой интеллигентствующий мужчина в стареньком, заношенном летнем свитерке «под горло» и недорогих сереньких брючатах «от костюма», прижатый в купе с двух сторон своими более «крупнотоннажными» попутчиками.
- Тот, значит, рубли покупает, а этот купоны продаёт.
- А смысл…
- А смысл один и тот же.
Вот, наконец, щёлкнули задвижкой в тамбуре: проводник опустил подножку, захлопнул дверь. После тридцатиминутной стоянки поезд медленно трогается вдоль перрона; едем дальше.
В проходах пока свободно. Багаж рассовали по углам, затолкали под сиденья. Кому-то пришлось потесниться, кому-то залезть на верхнюю полку; но все теперь сидят или лежат, а не стоят – все довольны. Относительно, конечно. Не в полном смысле довольны. Следующая станция – крупная, узловая: вот там-то, поди, народу побольше наберётся…
* * *
Через двадцать минут наиболее худшие опасения скептиков относительно скорого превращения вагона международного (такую он теперь имел категорию) поезда в нечто безразмерное, наподобие городского маршрутного транспорта в часы пик, находят своё точное и безвыходное, безысходное подтверждение. О яблоке, которому-де негде упасть, можно даже и не упоминать. Носы сидящих прямо упираются в задницы стоящих. Фу-у-у! Вот, уже и – «фу»! Да нет, это я так – жарко очень…
- Кум! А, кум! – с верхней боковой полки орёт в сторону тамбура долговязый мужик. Он в неестественной позе, скрючился весь, ёрзает туда-сюда в попытке разместиться как можно поудобнее. – Кум! Ты видишь, где я пристроился? Кум! А, кум!? Ты где? До сих пор у входа? Ну попроси, чтобы тебя там пропихнули уж как-нибудь!
- Вы с кумом рации бы себе купили, что ли… - беззлобно, но не без ехидства замечает кто-то снизу.
- А то что? – не совсем понимает долговязый.
- Да перепонки лопаются – вот что, - объясняют ему.
- А… Кум! – как ни в чём не бывало, продолжает орать долговязый. – Кум! А ты меня оттуда видишь хоть? Глянь – я тут на верхней боковой полке примостился! Я тут как скворец какой-нибудь – на жёрдочке! Осталось только зачирикать!
Он и вправду, - развернувшись, сменив положение, - сидел теперь, по его же собственному выражению, «как скворец на жёрдочке»: прижав длинные ноги к груди, обхватив их столь же длинными руками, положив подбородок на колени, а затылком упираясь чуть ли не в самый потолок, - смешная картинка!
- Друг, - махнув головой, обращается к долговязому худой интеллигентствующий мужчина из купе, - ты это-ко… уселся так опасно – гляди, полка под тобой прогибается. Смотри, как бы общественность снизу не начала своё недовольство выражать.
А полка, в действительности, готова, что называется, «хрустнуть».
- Ну-у… - отмахивается «скворец», - когда проломится, тогда пускай и выражают – своё недовольство; а пока… Хотя нет – а може, как раз тогда-то они и не будут своё недовольство выражать: им не до того будет – срочная медицинская помощь потребуется. Кум! А, кум!.. – продолжает он орать в сторону тамбура. И непонятно: то ли он и вправду перед кумом так уж хочет похвастаться – что полку удалось «захватить»; то ли он попросту решил поиздеваться над всеми…
В купе раздаётся мелкий, прыскающий смешок.
- Ты чего? – оборачивается лицом к худому интеллигентствующему мужчине его беременная жена, невзрачная крысовидная особа, сидящая рядом, возле окна, и скрывающая под столиком, с наставленными на нём бутылками из-под лимонада «херши-кола», все неудобства своего «положения».
- Нет, и это… - вдруг громким ироничным голоском, привлекая к себе всеобщее внимание, заявляет её муж-интеллигент с намерением как-то разрядить создавшуюся нервозную обстановку, - и это никакому Шекспировскому, или как там его… Кашпировскому, не взбредёт в голову такое, чтобы взять и зарядить…
- Помолчал бы, - толкая в бок, резко и властным тоном обрывает его жена, - людям сейчас не до твоих измышлений.
- Между прочим, - в ответ замечает ей тот, так и не закончив фразы о том, что в подобных случаях могло бы прийти в голову известнейшему телевизионному врачу-психотерапевту, - хорошая шутка даже в самых экстремальных условиях благотворно сказывается на самочувствии человека, помогает снять стрессовое напряжение, снимает усталость, улучшает кровообращение, способствует восстановлению нормального аппетита…
- Ты ещё лекцию на эту тему прочти. Без тебя давно всем известно. Сидел бы, да и помалкивал в тряпочку.
Помолчав с минуту, - но больше, как видно, так и не стерпев, - остряк-интеллигент, в пику властным упрёкам смущённой его словоизлияниями жены, продолжил развивать свои мысли:
- А ведь можно себе представить… Где-то, в это же время сейчас, в Голливуде режиссёры ихние ломают головы, придумывая чудовищ разных – не знают уже, чем зрителя удивить, чем его ошарашить… Ужасы… кошмары… ад… черти… вампиры… Сколько плёнки на всё это уходит, сколько долларов тратится: на декорации, на постановку… После, на фестивалях, за всю эту хрень Оскаров получают, премии солидные – «за эффектный кадр», «за удачное решение»… Приехали бы они сюда, к нам, да прокатились бы хоть разочек в общем вагоне – им бы впечатлений на всю оставшуюся жизнь хватило!.. Вот он где – настоящий-то ужас! Вот где кошмар! Вот где ад! Не надо головой мучаться, не надо ничего придумывать, даже сценарий не нужно писать: поставил камеру – и снимай себе на здоровье!..
- Может хватит, а? Ты со своими проповедями уже начинаешь надоедать людям. Лучше лезь вон на вторую полку – освободилась.
Повинуясь жене, остряк-интеллигент забирается на вторую полку, прихватив с собой книжку в ярко-синей обложке – «Русскую красавицу» писателя Виктора Ерофеева.
Нижнее, освободившееся после него место тут же занимается вошедшим пассажиром…
* * *
Поезд следовал дальше; мчался на предельной скорости, нагоняя время, сквозь пыльно-ковыльные степи Преддонбасья. Густо-сиреневые сумерки за окном, переходящие в ночь, принесли наконец-то долгожданную, облегчительную прохладу. Резко, сквозяще дул в приоткрытое окно встречный ветер. Сидящим уже незачем было обмахивать себя всеми, какими ни есть сподручными предметами и жадно сосать воду из баночек и полуторалитровых бутылок из-под «херши-колы»; стоящие в проходе, тоже как будто бы, приободрились.
Вскоре пойдут густонаселённые районы, через каждые пятнадцать-двадцать минут – города, шахтёрские посёлки, имеющие регулярное пригородное сообщение: Рубежное, Лисичанск, Первомайск, Стаханов… И входящих станет гораздо меньше, чем выходящих: так – один-два против пяти-десяти; и по мере того, как пассажирский состав будет приближаться к Донецку, конечному пункту следования, в вагоне станет значительно попросторнее.
Пока же – всё без изменений: нагромождение сумок в проходе и между лавками; строй людей, измождённых дорогой и готовящихся к выходу; топтание по ногам.
Интеллигентствующий остряк, давно забросив «комментарии к происходящему», вдохновенно посапывал на верхней полке, - в сонном виде удерживая в руках ерофеевскую «Русскую красавицу» с заложенным между страниц указательным пальцем. Его жена, преобразившись из крысовидной особы в добрую и заботливую маму, привстав с места, легонько толкнула его в бок: дует, небось, - смотри не простудись.
Постепенно замедляется, утихает перестук колёс – подходим к очередной станции. Строй людей, стоящих в проходе, «затараторил лапками», направляясь – еле-еле – к открываемому проводником тамбуру.
Вот и наш знакомый, долговязый «скворец», прихватив под локоток нехитрый свой скарб, одну-единственную сумочку, потянулся туда же, вслед за остальными. Он так и не докричался до «кума» - но ничего: там, при выходе, встретятся.
Вот и шабашники, весёлый народ… черти, были на полевых работах, пололи свеклу в российском Черноземье; зарплату получили – теперь домой возвращаются; не «просыхали» всю дорогу, до сих пор – «косые».
- Сумки все с собой прихватили? Ничего не пооставляли? – кричит пьяный предводитель своим хмельным и туговато соображающим подругам. – Да я вас всех поубиваю, если что забудете!
Ну вот – кажется, все, кому необходимо было, высадились.
* * *
Я, сжатый как пробка в узеньком стеклянном горлышке бутылке, и в таком вот тесном, более чем тесном, окружении надумавший было вздремнуть, примостившись спиной к жёсткой перегородке, - незадолго перед тем открыл глаза. Сон не шёл – увы и ах! Дремота нападала, а так чтобы… да бросьте, в самом деле, какой тут сон – йог, что ли? Но, открыв глаза, я встрепенулся: уж не это ли – сон? Напротив… Эту улыбку нельзя подделать, её никак невозможно сымитировать – с этой улыбкой нужно родиться!..
Милая, милая, милая Мэрилин! Белокурые локоны, ямочки на щёчках… Своими пухленькими, мягонькими ладошками, с бесконечно милой небрежностью смахнув со лба пшеничную прядь, сбросив туфельки, она жмётся в надежде прилечь, притулиться (тьфу, что за слово-то!) на этой ужасной боковой полке... Вот, наконец: положив головку на колени матери, кое-как поджав коленочки свои.
- Разлеглася тут! – гремит старая бочкоподобная, бородавчатая фурия крутым, всепопирающим басом, в котором сразу же угадывается «родная наша», вот уже четыре года «вроде бы как» не советская и не социалистическая «действительность». – Спальный вагон нашла?! Подвигайся! Корова! Другие, небось тоже, сидя ехать хочут!
Стиснут с обеих сторон. Жаль, нет возможности заткнуть себе уши.
И… не знаю, не знаю, не-зна-ю!.. С одной стороны, какие-то мысли дурацкие и, совсем как у Горького, несвоевременные почему-то вдруг лезут в голову… Сейчас много утверждений идёт о том, что мы якобы весь свой генофонд за рубеж сплавляем, всех своих красавиц европейским борделям да разного рода сомнительным модельно-рекламным агентствам раздаём, - хочется успокоить патриотически настроенных «ревнителей»: вот, мол, не всех, значит! А вы говорили, что – всех! Вот же: хрупкая девчушка, юная прелестница, с чистеньким, беленьким, не «оштукатуренным» французской косметикой личиком, в джинсовой юбочке и простенькой, не дорогостоящей блузочке, едет с родителями, с папой и с мамой, - всё чинно и благопристойно, соответственно моральным нормам.
С другой же стороны… Хоть и говорят, что надо бы поменьше политики, что и так уже политики – валом; что хотя бы в поездах уже можно бы и без неё, без политики, и без разговоров на политические темы обойтись… Но я не о политике – мне ругаться хочется! Хочется прямо и без предисловий, с позиции «маленького человека», едущего в «рудиментарном» общем вагоне, обратиться ко всем «им», «на самом верху» стоящим: к Ельцину, к Кучме… а к кому ещё? Вот вы, Борис Николаевич, и вы, Леонид Данилович, всё в какие-то мировые рынки суётесь, договора ездите заключать, субсидии требуете, Западу на этот счёт поклоны бьёте; так что ж это у вас, в вашем продолбанном Содружестве, места-то порядочного для этих коленок не нашлось? Что ж она, бедняжка, вынуждена скрючиваться в неестественных позах, стыдливо поджимать их под себя, да ещё выслушивать «комплименты» от противных губошлёпых старух?
Что, деляги, - «переходный период»? «Временные трудности»? Снова – «временные трудности»? В который раз – «временные трудности»? И сколько ещё – «временные трудности»?
Сюрреализм! Воистину, насколько же сюрреалистична наша жизнь… Встретить – где? – в отвратительном вагоне-душегубке, среди нагромождения сумок-«кравчучек» и тележек-«кучмовозок», среди потных, хмельных и ворчливых пассажиров и «прочих персонажей», - встретить и увидеть живую копию той, чьё имя и чья внешность стали в XX веке легендарным идеалом женственности, красоты, всемирным символом женской непосредственности!..
* * *
Вновь прошествовала толпа, шелестя подошвами по пыльному полу; освободился проход. Оставшиеся в вагоне пассажиры – кому ехать дальше – вздыхают с новым облегчением.
Я выхожу в туалет. Опускаю щеколду, - занято. Оборачиваюсь, смотрю на себя в зеркало. Большое удивление вызывает у меня тот факт, что здесь, оказывается, имеется зеркало. Здесь, в общем вагоне, при неизменно великом скоплении народа. Удивительно то, что оно не выбито, не замутнено, не заляпано, не выщерблено, не расцарапано. Удивительно и то, что я вижу в нём своё, в целом ничем не омрачённое, а наоборот, как будто бы даже оптимистически настроенное лицо.
Что ж… Земля вертится… Двухминутная стоянка, - и опять застучали колёса, раскачивая вагон… И недавнее, банальное в общем-то замечание интеллигентствующего остряка о пресловутом «нашем человеке», способном, в конце концов, без ропота и возмущения претерпеть даже муки самых отъявленных грешников в аду, - почему-то уже не кажется и не представляется таким банальным, но как нечто (ха-ха!) …выстраданное?
Я мою руки; помыв, кокетливо брызгаю в своё отражение в зеркале; поднимаю щеколду, - свободно. В дальнем проходе вижу: опять толпятся люди – те, которым выходить на следующей. В конце коридора, при выходе в тамбур, мелькнула копна волнистых, сияющих солнечным блеском волос, полукольцами ниспадающих на плечи девушки, - прекрасное видение исчезает.
Я, пробираясь между сумок, между людей, готовящихся к выходу, - возвращаюсь на своё место. Поезд останавливается. Стоянка две минуты. И затем снова – перестук колёс, мерное покачивание из стороны в сторону.
Интеллигентствующий остряк, рослый и худой, раскинувшись на второй полке, продолжает дрыхнуть, как ни в чём не бывало. Его жена, кроткая и стеснительная женщина с высоким лбом и серыми глазами, полными чувствительной сострадательности к ближнему, оперевшись острыми локтями на столик, смотрит в чёрную бледность окна. Тусклый свет под потолком отражает в окне сидящих вокруг столика. Рябоватый «дяденька», в светлых брюках и рубашке в полоску, потянулся за водой, взял со стола бутылку из-под «херши-колы», сделал глоток-другой. Загорелая «тётенька» в светло-сиреневом спортивном костюме достала из сумочки расчёску.
Проводник, позвякивая набором отмычек от туалета и служебных купе, прошёлся по коридору из конца в конец.
Скоро будем дома.