Мне страшно

Мне страшно

Рассказ


Маргарита Михайловна Воробьёва тяжело переносит перемены погоды. Накануне начинают болеть локти и колени, утром появляется сердечная слабость, а вместе с ней зарождается страх, вызывающий сердцебиение и трясучку. Завершается всё головной болью – длинной и мучительной. Потом отпускает.

Маргарита Михайловна хорошо изучила собственную метеозависимость и научилась с ней бороться. И страх сердечных перебоев её не пугает: шестьдесят третий год всё-таки, не девочка. Хотя дверь своей комнаты во время приступов по привычке держит приоткрытой. Несмотря на отсутствие соседей.

Единственное окно в большой квадратной комнате Маргариты Михайловны выходит на Яузу, и, если лечь грудью на широкий подоконник и чуть-чуть толкнуться вперёд, можно увидеть горбатый пешеходный мостик, по-японски изящно и невозмутимо зависший над узким руслом реки, замкнутым в бетонных стенах с парапетами, вдоль которых навстречу друг другу двумя реками двигаются потоки автомобилей. Вечером автомобильные потоки приобретают вид фантастических гусениц, которые светятся немыслимыми цветами. В многоэтажках на другом берегу тёплыми квадратиками загораются окна, и становится спокойно.

- Это Москва… - привычно думает Маргарита Михайловна, задёргивая оконную занавеску, - …любимая.

В квартире кроме Маргариты Михайловны прописаны ещё двое соседей, но фактически живёт в ней она одна. Комнату напротив занимал Костя (Константин Александрович) Фёдоров – бывший заместитель начальника цеха Электрозавода, а может, какого другого - пожизненный пьяница, успокоившийся только в последний год в преддверии то ли окончательного протрезвления, то ли смерти, глянувшей ему в лицо. Прошлой весной Константин слёг, и его забрали родственники. Комнату пытались продать, или разменять, но пошли слухи, что дом идёт под снос, и эту затею оставили.

Комнату в конце коридора у туалета унаследовала от отца молодая докторша по имени Надежда. Полезный был бы человек, и по характеру не ведьма, да только живет она с парнем-врачом – то ли мужем, то ли так - на другом конце Москвы и здесь появляется редко. Когда-то эту комнату снимал офицер по имени Алексей, - единственный человек, с которым Маргарита Михайловна находила интерес общаться, несмотря на разницу в возрасте и во взглядах на всё окружающее.   

Сама Маргарита Михайловна много лет делила комнату с матерью, но уже четыре года живёт в ней одна. Мать мечтала дотянуть до нового тысячелетия, и блестяще справилась с этой задачей, пережив «миллениум» на без малого шесть лет и успев за месяц до скоропостижной кончины справить восьмидесятипятилетний юбилей. После смерти матери в жизни Маргариты Михайловны произошло много событий, и в душе у неё всё давно перетёрлось. Но окончательного спокойствия не установилось, и прошлое никак не может предстать в идиллическом свете.

Напротив, ей кажется, что в душе, как в больной почке, растёт камень, который беспокоит и тревожит её. Маргарита Михайловна прислушивается к себе и терпеливо ищет выход из сложившегося положения. Когда становится совсем нестерпимо, она сочиняет бесконечную – с продолжением – историю про мать. Сколько себя помнит, всегда хотела кому-нибудь подробно, не спеша рассказать про мать и немножко про девочку Риту, которой так и не удалось вырваться из тени своих родителей: слишком мощными и густыми были кроны. А может быть, она сама не захотела. Как бы то ни было, Маргарита Михайловна давно уже смирилась с тем, что эту историю никто никогда не услышит, но мы рискнём снять не нами наложенное табу и рассказать о том, что знаем сами, что услышали от других, и о чём можем лишь догадываться.


1. Мама Маргариты Михайловны - Евгения Савельевна Карпенко, в девичестве Ретик, в 1947 году удачно вышла замуж за военного лётчика-испытателя, и тот забрал её из родного разрушенного Смоленска, куда Женя вернулась после эвакуации, спасшей её и родителей от участи расстрелянных под Магаленщиной. Да вот только уехали Ретики за Урал втроём, а вернулась Женя домой одна - сиротой.

Улыбчивый, но с упрямой складкой над переносицей лётчик Карпенко вырвал её из среды, где души были почти мертвы, слова – тихи, глаза – мокры, движенья – осторожны, и где робкую веру в будущее испуганно прятали, боясь уже в который раз преувеличить, ошибиться, не дождаться. Вырвал из комнаты в чёрном деревянном доме, наскоро поправленном после обстрелов, из школы, которую Женя окончила до войны и где она готовилась преподавать литературу пережившим оккупацию  и вернувшимся из эвакуации детишкам.

Сладость первой взрослой влюблённости, пугающая отчаянность страсти,  перемешанной с виной перед родителями, оставленными лежать за Уралом, перед смоленскими школьниками и педагогическим коллективом родной школы, - вот что чувствовала Женя, принимая главное в своей жизни решение.
Михаил Карпенко был человеком совершенно взрослым. Мало того, что старше Евгении Савельевны на десять лет, но даже для своих тридцати с хвостиком он выглядел очень - если не сказать слишком – опытным, пожившим, уверенным в себе. При внешней простоватости Михаил – это было видно – знал и любил женщин, причём не простых, а воспитанных на традициях. Недаром войну заканчивал в Германии и Польше.

Они встретились на школьном концерте, устроенном для фронтовиков, покидавших город и отбывавших к новым местам службы. Женя Ретик не просто была сражена. Как подсказывала ей проснувшаяся женская интуиция, она понравилась этому взрослому независимому мужчине именно тем, что она сама ценила в себе и чего окружавшие её взрослые мужчины не замечали и не ценили, а молодые парни так ещё и побаивались. Ещё Женя поняла, что и её более всего привлекли в этом мужчине качества, которые он сам ценил и пестовал в себе, и он это тоже понял.

Через три месяца после первой встречи Женя Ретик и Михаил Карпенко поженились. Евгения Савельевна «удачно вышла замуж», как любила говорить про мать Маргарита Михайловна. Сама же Евгения Савельевна почитала слово «удача» за картёжный термин и не употребляла, разве что в отрицательном контексте применительно к нуворишам – советским и нынешним «новым» русским.

- Моё почти опрометчивое решение, Риточка, мне тогда не казалось удачным - объясняла она дочери. - Мы с Мишей трудно начинали жить, долго притирались. Да и бедность была всеобщая. Потом, когда благосостояние пришло, когда Миша космические системы стал испытывать, полковником стал, Героя получил. Тогда – да. А когда знакомились, этого ничего не предвиделось.

- Так это и называется удачей, - усмехалась про себя Маргарита Михайловна, чувствуя приятное щекотание в лопатках, - когда и любовь, и благосостояние, и поближе к столице. И хорошо, даже, что не сразу…

Подмосковье, река Клязьма, КПП, военный городок, жёлтые трёхэтажные довоенные дома и несколько только что отстроенных пятиэтажек серого кирпича в окружении рыжих сосен. Сюда пронзительным февральским днём привезли из больницы новорожденную Риту. На пересвеченной фотокарточке видно заснеженное крыльцо и отца в длинном пальто, стоящего на нижней ступеньке с кульком-конвертиком в руках, а рядом маму, закутанную в белый пуховой платок.

Лиц не разглядеть, однако Маргарита Михайловна знает, что отец улыбается, и рано появившиеся морщины веером разлетаются от глаз к вискам. Улыбка сильного, гордого, великодушного человека. Мама, скорее всего, серьёзна, а её глаза излучают свет и спокойствие. Риту не видно, и слава богу: красная, лысая, с морщинистым, собранным в кучку личиком, и наверняка мокрая. Фу! Маргарита Михайловна не любила и стеснялась себя грудной. Фотографии из раннего детства держала в отдельном пакете и в альбом не выкладывала.

Итак, жизнь человечка, вытолкнутого в мир морозным февральским утром и заботливо спрятанного до поры в четвертинке солдатского одеяла перевязанного по случаю розовой (на фотке – серой) ленточкой, стремительно покатилась вперёд:  Рита – Маргарита – Марго – Маргарита Михайловна Воробьёва.

Ритино окружение в детстве вспоминается ей как сказочное. Её первые мужчины были богатырями.
Папа - Ритина гордость, воплощение силы и независимости. Без пяти минут космонавт. Любимый ещё более за то, что в его присутствии во всей красе раскрывалась мама.
Папин друг дядя Коля Березин – лётчик – весёлый, открытый, честный. Первый мужчина, взгляд которого взволновал маленькую Риту.
Друг семьи – умный и острый на язык дядя Гутман - инженер, работавший в тесной связке с отцом. Что их связывало по работе, Рита до конца не понимала, но видела, что отец относился в дяде Гутману с величайшим уважением и только ему позволял над собой подшучивать. 

А женщина в её детстве была одна – мать. Нет, дружила Рита и с тётей Верой Березиной - женой дяди Коли - и с их дочкой Катей. Тётя Вера папу с мамой нежно звала Карпетики. Рита какое-то время  считала, что это их настоящая фамилия.
И всё-таки мама была единственной Ритиной любовью. Она была не готова делиться матерью даже с отцом, мать должна была принадлежать ей и никому больше. Не духом, не материнским чувством, не телом (тело отторгалось Ритой – своё, материнское, отцовское, и просто мужское, - сжигалось в топке презрения до самой старости) – а всем своим божественным существом.

Рита, сколько себя помнила, знала, что у неё нет прав на всю мать. Но в дерзких мечтах она овладевала ею: руководила, ругала, защищала, и это было одновременно страшно, стыдно и сладко.

Из самых счастливых детских воспоминаний: папа за праздничным столом в белой рубашке с закатанными рукавами держит в пальцах маленький свинцовый истребитель Миг-17 и показывает над тарелками и салатницами какие-то особенные фигуры высшего пилотажа. Дядя Коля Березин стоит поодаль и пытается что-то объяснить, но папа только машет рукой. Рита видит, что отец красуется перед женщинами, и наблюдает в их глазах восхищение и благодарность. Дядя Коля тем временем ловит момент, выхватывает самолётик из рук отца и запускает его в вазу, наполненную винегретом - аварийная посадка. Слышится добродушный смех дяди Гутмана. Тётя Вера хмурится, достаёт самолётик из вазы столовой ложкой и украдкой проводит пальцем по зубчатой кромке хрусталя: не треснул ли. Тем временем, по рукам идёт бутылка, и дядя Гутман произносит тост, прерываемый взрывами смеха.

Мать, хозяйничавшая на кухне, выходит к тосту, делает глоток из хрустальной стопки и присаживается на стул у окна, на самый край его, будто в готовности взлететь. Она, улыбаясь, слушает болтовню мужчин за столом, а Рита любуется её острым ахматовским профилем, пытаясь поймать материн взгляд. Её взгляд материален, слоист, обволакивающ, но при этом ясен и недвусмыслен.

Когда мать так смотрела, Рита её обожала и ненавидела одновременно, испытывая восторг, сменявшийся приступами жгучей ревности. Отчаянно начинало щекотать нос, стремительно набухали веки, она срывалась с места и убегала в уборную. Там тихо плакала, опасаясь зарыдать в голос. Боялась не столько того, что услышат родители, а приступов удушья, которые всегда сопровождали рыдания. Ей казалось, что, вот так задохнувшись в бесплодных рыданиях, она когда-нибудь умрёт.

Однако до того смерть – эта баба Яга, эта костлявая старуха, заберёт к себе самых близких Рите людей, произвольным росчерком поделив её жизнь на две неравные части: несправедливо короткое «до» и длинное, иногда кажущееся бесконечным, «после».


2. Первую часть своей жизни Маргарита Михайловна видит ослепительно белой, с белыми надписями и белыми рисунками на белом фоне, белым снегом, белым школьным передником, белыми бантами, гольфами и гладиолусами, белыми полосами от реактивных самолётов в небе, облаками и белой кроличьей шубкой на четырнадцатилетие. Она прекрасна и статична, как морозный узор на стекле.

Эта первая часть закончилась двумя смертями, последовавшими одна за другой. Двумя из трёх самых важных смертей в Ритиной жизни. Третья - материна смерть - задержалась больше чем на сорок лет. Четвёртая важная будет уже её собственная.

Первым погиб дядя Коля Березин. Вместо белого снега – черная круглая воронка обрамлённая колеями от пожарных машин и гусеничной техники. Внутри воронки пусто, будто и не было в помине истребителя с номером 23 на фюзеляже, треугольник которого, сбрив верхушки осин, воткнулся в землю в нескольких десятках метров от забора военного городка и в километре от взлётно-посадочной полосы, обратившись в огненный шар, из которого выросло чёрное грибовидное облако и, меняя форму, словно скалясь, пронеслось над домами.

Рита запечатлела этот момент физиологически. Неестественно близкий, стремительно нарастающий свист реактивного двигателя, и последующий удар по ушам, глухой и беспощадный. Падение сопровождается коротким землетрясением, окна опасно вгибаются внутрь, но тут же встают на место. Снаружи слышится звон выпавшего стекла и дальше - тишина. Проходит тягучая минута, на лестнице начинают хлопать двери, слышится топот ног по ступеням. Из окна видно, как люди бегут к бетонному забору, за которым над верхушками деревьев поднимается смолистый столб дыма.

Мать решительным движением задвигает щеколду на двери. Рита, уже в шубке и шапке, не уступает и тянет руку к медной ручке, но, обжёгшись о ледяное спокойствие и напряжённую силу материного взгляда, понимает, что не может ослушаться.

Потом – закрытый гроб, красивый и торжественный, с прикреплённой на нём синей фуражкой, головокружение и тошнота, сопровождающиеся странным и необоримым желанием смотреть на это. Чрезмерные, как кажется, рыдания тёти Веры, не позволяющие в полной мере прочувствовать трагизм и торжественность момента. Четырнадцатилетней Рите кажется, что она смотрит на всё из-за стекла, к ней это не имеет отношение, а имеет отношение к великому закону прихода и ухода. В ней зарождается вселенская мелодия, постепенно развивающаяся и обрастающая сложной оркестровкой – гимн погибшему лётчику-герою, сердце бьётся в тревожном волнении, и она испытывает катарсис.

Проходит полгода, горе обращается в печаль. Рита испытывает потребность быть рядом с тётей Верой, которая кажется ей теперь ближе, чем даже собственные родители. Рита приходит к ней каждый день после школы, тётя Вера наливает из алюминиевой кастрюльки любимый дядей Колей гороховый суп, и они молча едят на кухне. После обеда на столе появляется графинчик с вишневой наливкой, и тётя Вера рассказывает про дядю Колю, то восхищаясь им, то ругая. Рита слушает молча, не перебивает, отводя глаза только, когда тётя Вера начинает жевать губами - появилась у неё эта старушечья привычка. Со стены на Риту смотрит молодой улыбающийся дядя Коля в штатском, и в жёлтом свете лампы кажется, что он подмигивает ей. Дядя Коля с фотографии стал Ритиным первым тайным романтическим героем. Другие прячут в дневниках фото артистов, а Рита – фотку дяди Коли Березина. Она и сейчас есть в альбоме Маргариты Михайловны, на последней странице.

Трагедия в семье Березиных застала Риту на выходе из детства. Как-то незаметно выросла грудь, мамины лифчики уже не подходили. Иногда ей хотелось взять нож и отхватить по кусочку груди с каждой стороны, а из остального слепить что-нибудь возвышенно музейное.

Лицо круглое, губы пухлые, глаза карие. Хохлушка, одним словом, только очень серьёзная. И ладно. Собственная национальность Риту до поры не тревожила, но она внимательно прислушивалась к тому, что говорилось вокруг. Когда папа называл дядю Гутмана «мой любимый еврей», мама спрашивала: «А я?» Евгения Савельевна вообще была очень характерной внешности, вобравшей все главные элементы семитской красоты. Она не боялась этого, не скрывалась и держала себя с замечательным достоинством.

Как-то Рита спросила мать:
- Ты часто слышишь антисемитские высказывания?
Евгения Савельевна посмотрела на дочь оценивающе, но без снисходительности, взглядом равного по возрасту и опыту человеку, и ответила:
- Слышу не часто, но готова к этому всегда.
Её слова Рита запомнила и больше к этой теме не возвращалась.

Иногда собственная национальность вспоминалась ей по самому неожиданному поводу.
В институтские годы Маргарита Михайловна увлеклась Герценом и активно участвовала в философских спорах. Однажды в пылу дискуссии её приятель, с которым вместе окончили школу, бросил в сердцах: «Да что твой Герцен, какой он философ для нас? Вот Жаботинский!» Рита знала только одного Жаботинского – штангиста, победившего Юрия Власова на олимпийских играх в Токио. О чем и сообщила приятелю, а тот неожиданно обиделся.

- Не знаешь Жаботинского? – презрительно усмехнулся он, - A еще Ретик!

- Я не Ретик, - возмущённо прошипела Рита в ответ, - я Карпенко. Больше Рита с этим парнем не заговаривала, но вопрос оставался открытым. Кто она: Ретик или Карпенко? Для того, чтобы быть Ретик, ей явно не доставало породы, да и по характеру она, скорее, была в отца. После замужества вопрос решился сам собой: Рита стала Воробьёвой и чувствовала себя в этом образе вполне комфортно.

В последние годы с отцом семья Карпенко жила в роскошной даже по современным меркам трёхкомнатной квартире с видом на сосновую рощу. В гараже под соснами стояла чёрная Волга с особенными буквами на номерном знаке. На кителе у отца появилась маленькая золотая звездочка, но улыбаться он стал реже. В доме разлилось какое-то особое напряжение, не то, привычное Рите, связанное с риском и опасностью отцовской профессии, а новое, несущее тревогу, высасывающее силы, не ослабевающее и не оставляющее ни на минуту. Так как родители продолжали делать вид, что ничего не происходит, Рите пришлось самой поднапрячься, чтобы прояснить истину.

О, как мастерски она научилась подслушивать и сохранять спокойствие, будучи застуканной за этим неблагородным занятием. Как без стыда вытаскивала не ей адресованные письма из почтового ящика. Какие иезуитские вопросы она придумывала и задавала матери, чтобы уточнить версию, родившуюся в её воспалённом уме. Как упорно добывала она крупицы информации: из обрывков фраз и умолчаний родителей, из гарнизонных сплетен и собственных наблюдений.

В результате Рита довольно быстро поняла, что у отца роман с другой женщиной, и к собственному удивлению это открытие не произвело на неё ожидаемого впечатления. Мать в любом случае оставалась с ней, и Рита была готова принять вызов и стать для матери единственным, универсальным близким человеком, положить на это всю жизнь, только бы сохранять гармонию и наблюдать волшебное спокойствие в её глазах.

Отца она не винила. Наоборот, считала, что он не был создан для того, чтобы принадлежать одной женщине. Слишком знакома ей была та наэлектризованность, которая возникала среди женщин при появлении в их обществе отца. Он всегда раздавал себя женщинам, не требуя ничего взамен, что ж с того, что один раз он изменил своему принципу? Рита уже чувствовала себя достаточно взрослой, чтобы сказать своё слово в семье и готовилась к этому решающему, как ей казалось, моменту, однако родители, как всегда, сделали ход первыми.

Восьмое марта, дом полон гостей. Пьяный отец в белоснежной рубахе с длинным галстуком стоит на коленях перед матерью и целует ей руки. Она без стеснения наблюдает его унижение и со спокойной улыбкой принимает извинения и уверения в вечной любви.  Аплодисменты, смех, крики «горько», тосты. Рита умирает от стыда, но не бежит плакать в туалет. Она опрокидывает рюмку водки, одевается и выходит на улицу, где её ждут подруги.

В лесу, сидя на поваленной ёлке, втроём распивают бутылку портвейна, потом, хохоча, по очереди падают в ноздреватый мартовский снег, покрытый трухой и иголками. Весенние запахи быстро сводят с ума, и Рита ведёт девчонок на центральную аллею, где они пристают к проходящим парням. Последнее, что осталось у Риты в памяти, это как её вводят в подъезд, и она, не находя рукой перил, срывается вниз, в пустоту. Завершается всё резкой, как вспышка, болью в подбородке и ощущением приятной прохлады каменной ступеньки под щекой. Занавес.

Проходит несколько часов, дней или лет. Риты нет. То, что раньше было Ритой – это кусок гнилого мяса. По венам вместо крови течёт гной. В голове вместо мыслей – кислый бульон. Души нет, она покинула распятое Ритино тело и тоскует где-то в одиночестве.  Отчаянно болит подбородок. И только правая рука чувствует тепло, будто через неё в тело вливается сила.

Рита приоткрывает глаза и сквозь флёр видит мать, сидящую на краю постели. Она смотрит в окно и одновременно поглаживает кисть Ритиной правой руки.
- Мама, - хочет прошептать Рита, но губы не слушаются, а попытка произнести слово отзывается вспышкой боли.
Но мать слышит, поворачивается, и Рита с жадностью вбирает в себя её взгляд, находя в нём  понимание и поддержку, но не находя спокойствия. Его не будет в мамином взгляде. 

Утекало спокойствие и из семьи. Отец, держа слово, перестал смотреть на женщин, и его облик стремительно утратил четкость и фактурность, став размытым, будто между отцом и Ритой водрузили запотевшее стекло. Как Гагарин, которого Рита помнила несколько раз приезжавшим в военный городок, чем дальше отходил от космоса, тем быстрее превращался из русского богатыря в заурядного полного дядьку с усталым взглядом. Ни отец, ни первый космонавт не стали, впрочем, от этого менее любимы Ритой.

А тем временем под подоконником на кухне в геометрической прогрессии растет количество пустых бутылок. Их выносят, но бутылки – большие, маленькие и малюсенькие, как поганки, прорастают вновь. Початый шкалик теперь можно обнаружить в самом неожиданном месте. Когда Евгения Савельевна с Ритой за трубой в туалете находят поллитровку с горлышком, заткнутым тампоном из куска газеты, Рита чувствует тошноту, и у неё возникает острое желание исчезнуть, уехать. Но до этого ей предстоит ещё одно испытание. Подходит черёд второй важной смерти в жизни Риты - смерти отца.

В этот раз не было ни чёрной воронки, ни огненного шара, а был снежный холмик, формой своей напоминавший слонёнка. И два мужика с серыми от горя лицами, торопливо курящие морозным вечером у входа а штаб.

-  Я уж хотел возвращаться, пока светло. Потом, дай, думаю, пройду сбоку от дорожки. Отошёл в сторону, гляжу, под снегом сидит труп. Меня не обманешь, я на Чукотке служил. Трупы, когда замерзают, всегда вот так садятся, -  мужик присел и обхватил колени руками.
Встал и, помедлив, продолжил: «Я снег-то смёл сбоку, высунулась рука. Тут всё мне ясно стало, и я бегом в штаб. Уж сколько повидал таких, а привыкнуть не могу».

Хлопнула дверь, и из штаба на крыльцо вышел высокий молодой полковник. Прикурив у мужиков, спросил начальственным тоном:
- Кто его нашёл?
Мужики стали что-то объяснять, но полковник, не дослушав, спросил громко и строго: «А что он в лесу мог делать?
Мужики опять заговорили.
- Ясно, – снова прервал их полковник, - это ЧП. Тень на весь гарнизон, понятно вам? Командующий звонил, спрашивал, почему у нас герои Советского Союза в лесу замерзают. Сухой закон установлю, поняли? – он щелчком отправил окурок в кусты и ушёл обратно в штаб.

- Установит он, - пробурчал один из мужиков. – А, может, у человека сердце не выдержало. Полетай-ка и попрыгай из стратосферы. Гляну я, как ты сухой закон блюсти будешь. Пойдём, - он сунул окурок в сугроб, и мужики быстро пошли по расчищенной дорожке, с оглушительным хрустом вминая лётными ботинками морозный утоптанный снег.

Рита еле дождалась, когда они скрылись за углом штабного здания, выскочила из-за дерева и побежала прочь, не чуя ни ног, ни рук. Снег у неё под валенками визжал, как раненое живое существо.
- Сердце, - глотая ледяной воздух, на бегу повторяла Рита. – Конечно, это сердце. Пойди-ка, попрыгай! Иди, попрыгай из стратосферы!

Похороны отца Рита почти не запомнила. Так что отец для неё никуда и не ушёл. Он просто остался на полустанке, а Рита уехала в поезде. Отстал, задержался. Рита встречала потом папу во сне, и всегда волновалось, не замёрз ли.


3.  Год после гибели отца прошёл в трудах. Смерть не сломила их с матерью, но и не сблизила. По существу, они пережили потерю поодиночке, с уважением и пониманием относясь к слабостям друг друга и больше всего на свете боясь обнажить собственные слабости. Иногда Рите казалось, что барьер межу ними вот-вот упадёт, что достаточно сделать один последний шажок, просто позволить себе заплакать при матери, или, заглянув ей в глаза, увидеть, там слезу, но всякий раз что-то мешало, отвлекало, потом кто-то из них спохватывался, и они с облегчением уходили от опасного сближения.

Дом без отца не был полноценным домом. Он перестал быть точкой отсчёта, от которой начинался каждый новый день Риты, каждый её выход в мир. Он остался лишь скорлупой, в которой, как золотое ядрышко, была мама.

Евгения Савельевна освоила профессию корректора и научилась бегло печатать. Она стала быстро седеть, но это не старило её. Наоборот, заострённые черты лица в шапке седых волос приобрели завершённость и монументальность. Её движения потеряли былую быстроту и порывистость, но стали чёткими и рациональными.

Сама же Рита поступила в Бауманское училище и с жаром отдалась учёбе. У неё случился короткий, но яркий период увлечения театром. Единственным настоящим театром в то время она считала Малый драматический. В нём настоящая честная драма, где Чехов – это Чехов, а Островский – это Островский. Рита ходила туда каждый день как на работу, а в училище писала рецензии на спектакли, которые лично разносила по редакциям и удостоилась нескольких публикаций. В то время жизнь на сцене в исполнении актеров Малого театра казалась ей важнее и интереснее, чем жизнь за окном её комнаты.

Однажды после окончания спектакля Рита ехала в едва отапливаемом вагоне ночной электрички. Ей, как всегда в те времена, было жарко от воспоминаний. Под перестуки колёс она проигрывала сцены из Гамлета, взяв на себя роль Гертруды, и шептала: прекрасно, прекрасно. Это были сокровенные моменты в её жизни. Те, благодаря которым, если вдруг возникает шальное сомнение: жить или не жить, выбирается жизнь.

Хлопала дверь в тамбур, впуская струи колючего воздуха, мимо проходили люди, но она не обращала на них внимания, спрятавшись в своём защитном коконе, пока не услышала рядом язвительный и в то же время удивлённый голос:
- Смотри, психичка.

Рита открывает глаза. В проходе подле неё стоят трое парней. Главный из них, высокий и длинноволосый, одет прилично и по виду, вроде, вменяемый, но двое остальных в сильном подпитии, морды наглые, глаза шальные, руки ухватистые. Ещё не придя в себя после волшебных видений, Рита оглядывается и видит, что в вагоне больше никого нет. Высокий чиркает спичкой и закуривает. Рита хочет встать, но парень перекрывает ей путь и прерывает молчание словами: «Ты чего, дура, одна по ночам ездишь?»

- Лицо у него не страшное, - тайком подмечает Рита, - не то, что у его приятелей.
Она поднимает на парня глаза и встречается с ним взглядом.
 - Я дочь летчика испытателя, Героя Советского Союза Карпенко.
- Точно, психическая! – хихикает кореш рядом.

- Погоди, это тот, который системы спасения для космоса испытывал? – в голосе у парня слышится интерес.
Рита колеблется, но быстро берёт себя в руки и говорит: «Да».
- Он погиб в прошлом году на испытании?
У Риты бьётся сердце, в глазах рябит, потом она явственно видит чёрную воронку дяди Коли, и снова говорит: «Да».

- Эта наша, пацаны, – слышит она голос парня. - Я отвечаю.
- Едь и не бойся, – говорит он, обращаясь к Рите. - Ты под защитой.
- Я не боюсь. – Рита снова поднимает глаза, и парень отводит взгляд.

Дома Рита спросила:
- Мама, а что испытывал папа?
- Космическую технику, - ответила Евгения Савельевна.
- Какую именно? – настаивала Рита. - Что за технику?

После короткого раздумья мать подняла чёрные глаза и сказала с сомнением: «Системы для комических кораблей. Больше я ничего не знаю. Это была секретная информация…».
- А я знаю, – перебила её Рита. - Это были системы спасения космонавтов. Шпана в электричке и та знает, а мы нет.
- Системы спасения, возможно, да, - ответила мать.
- И не замёрз он, а погиб на испытаниях. Он погиб, понимаешь, чтобы космонавты оставались живы!
- Да, - повторила Евгения Савельевна. - Я благодарна тебе за то, что ты вспомнила об отце.

- А я о нём и не забывала никогда, - крикнула Рита и выскочила из кухни, хлопнув дверью. Несколько секунд постояла в тёмном коридоре, ожидая, выйдет ли мать, но за дверью было тихо, и Рита, не вытирая слёз, катившихся по щекам, нырнула в свою комнату.

По окончанию вуза Маргарита Михайловна устроилась работать в «почтовый ящик», а мать зарабатывала перепечаткой и редактированием технических текстов. По ночам же под копирку печатала другую литературу. Рита узнала об этом не сразу и совершенно случайно. Выбрасывая мусор, обронила кусок засаленной копирки. Подняла, повертела, глянула на свет и прочла верхнюю строчку, напечатанную с подчёркиванием: «Доктор Живаго».

- Доктор Живаго, - произнесла она вслух крамольные слова и оглянулась на дверь, - Так-так.
Маргарита Михайловна стояла у окна с обрывком копирки в руках и не могла решить, что ей делать: улыбаться или плакать. Восхищение матерью перемешалось с обидой на неё, а на всё это ещё наложился страх: а ну как нашли бы обрывок в ведре или на помойке.

Разговор с матерью состоялся вечером. Евгения Савельевна стояла с серым пергаментным лицом и молчала.
- Я не хотела тебя впутывать, – наконец произнесла она. - Такие вещи не поощряются у нас, ты же знаешь.
- Боялась, что я настучу, да? – спросила Маргарита Михайловна.
- Не говори, пожалуйста, глупостей, - ответила мать.
- Случайно настучу, да? – настаивала Рита.
- Нет! 
- Мне не веришь, а улики в ведро выбрасываешь. А если бы она к особисту попала?
- Плохо было бы, Рита. Дай мне его, пожалуйста.

Маргарита Михайловна протянула матери злосчастный обрывок. Евгения Савельевна отвернулась к раковине и чиркнула спичкой.
- Я хочу почитать, - сказала Маргарита Михайловна в воздух и замерла.
- Только в комнате и только до утра, - ответила мать, не оборачиваясь, - а сейчас открой, пожалуйста, форточку, и давай ещё раз переберём мусор.

Легко осилив за ночь роман, Маргарита Михайловна пребывала в некотором недоумении: что там было запрещать? Ничего антисоветского в романе она не нашла, Нашла необычную густоту жизни и яркий индивидуализм героев, только и всего. Евгения Савельевна, услышав мнение дочери, сначала засмеялась, потом загадочно посмотрела на Риту и сказала: «Подожди, то ли ещё будет».

Постепенно Рита окунулась в мир литературы, считавшейся полуподпольной. «Полу» – потому что, несмотря на негласный запрет, приличный столичный интеллигент того времени не мог считать себя таковым, если не читал, пусть в пятой, самой слепой копии, «Мастера и Маргариту» Булгакова или роман «Жизнь и судьба» Гроссмана. Не всё тайно прочитанное оказалось для Риты откровением, но в целом Михаил Булгаков блестяще дополнил Алексея Толстого, а Андрей Платонов – Николая Островского, и все эти фигуры как фрагменты гигантского паззла прочно вставали каждый на своё место, формируя плотную и животворную среду русской литературы, в которую можно было погрузиться и жить в ней, как капитан Немо в подводном доме, пропуская над головой штормы, войны и пиратские набеги.

Рита читала всё, что печатала мать, и каждому прочитанному произведению давала собственную оценку, не всегда лицеприятную. Евгения Савельевна с интересом выслушивала дочь, но не обсуждала прочитанное и никогда не спорила с ней. Сама она считала, что запрещённое произведение ценно уже тем, что удостоилось запрещения. Для Риты же логика советских цензоров не поддавалась внятному объяснению. Народу разрешали хохотать над гротескным образом советской действительности, сотворённым  Ильфом и Петровым, но скрывали тоже острое, однако более поучительное и тем самым, как считала Рита, более полезное читателям произведение «Собачье сердце» Булгакова. Дальше: скоротечного и небесспорных литературных достоинств «Ивана Денисовича» напечатали, а гораздо менее острый, но написанный крепко, в духе классического критического реализма, «Раковый корпус» - зажали. А вообще-то самым актуальным, а потому крамольным произведением Рита считала «Былое и думы» Герцена. Там всё прямым текстом: про Россию и Европу, про евреев, русских, поляков – словом, про то, что в Советском Союзе публично обсуждать не поощрялось.

- Хорошо было Герцену из Англии рассуждать, - говорила по этому поводу мать и  на дочь смотрела доброжелательно.

Так продолжалось, пока в Ритиной жизни не появился Никита Петрович Воробьёв – любитель джаза, балагур, пофигист, спекулянт. Познакомились они на полулегальной художественной выставке в подвале на Малой Грузинской. Повлияла ли на Риту богемная обстановка вернисажа или сыграл свою роль шарм, которым Никита Петрович обладал сполна, а может быть, Рита просто позволила себе, вырвавшись из запутанного домашнего клубка, на миг забыть о матери. Как бы то ни было, она почувствовала невиданную доселе свободу и уверенность в себе. Загнанные вглубь женские чувства вылезли как сорняки в тёмном углу сада и повлекли Риту путём незнакомым и страшным, но желанным. Она сама проявила инициативу и быстро сблизилась с Никитой Петровичем, а ровно через три месяца, как и мать в своё время, вышла замуж. Свадьбу отпраздновали хиппово, что вполне соответствовало привычкам и образу жизни супруга, а потом стало стилем жизни молодой семьи.

Евгения Савельевна появилась только в первый день свадебных торжеств - в длинном сером платье, которого Рита раньше на ней не видела. Матери было очевидно неуютно в нетрезвой «стиляжной» компании, и она села в стороне, как любила сидеть на семейных торжествах, наблюдая за происходящим и время от времени подключаясь к общей беседе. Гости супруга – а они преобладали за столом, как числом, так и темпераментом - сначала отнеслись к единственному представителю «пещерных предков» с большой долей скепсиса, но Евгения Савельевна, почти ничего не говоря, просто присутствуя, как-то незаметно вошла в их круг. Записные болтуны и анекдотчики стали поглядывать на неё, ожидая реакции или улыбки, ей первой наливали вино и клали десерт. Только Рита не смотрела на мать и чувствовала себя предателем. Однако сделать с собой ничего не смогла. Никита Воробьёв и вправду увлёк её не на шутку.

Он был из категории мужчин, что внешностью не вышли, зато компенсировали этот недостаток живым умом, добродушным нравом и восхитительно легкомысленным отношением к жизни. Ростом невеликий, с рыхлым телом и мягкой, немужской складкой живота над пряжкой модного ремня, с джемпером в табачных крошках и длинными, будто маслом смазанными волосами, Никита Воробьёв покорял женщин остроумием, доброжелательностью и сбивавшей с толку искренностью, за которой сердобольным дамам мерещилась внутренняя свобода, отягощенная детской незащищённостью. Довершал впечатление хорошо подвешенный язык и  природный интерес к людям.

Словом, Рите в те три месяца до свадьбы ещё пришлось за него побороться.

Молодая семья поселилась в комнате Воробьёва у метро Смоленская. Утро начиналось с кофе из джезвы и сигареты Pall Mall из фирменной пластиковой пачки. Рита уходила на работу к девяти. Никита до обеда сидел дома на телефоне, общаясь с клиентурой, а потом исчезал в дебрях московских универмагов, из которых предпочитал новый ЦУМ. Встречались дома поздно и остаток вечера проводили вместе под запах душистой палочки и саксофон Джона Колтрейна из басовитых напольных колонок. Уставать друг от друга не успевали. Раза два в неделю выходили в свет на квартирничек, или принимали гостей дома. Лёжа на полу потягивали через трубочки коктейль «Апельсиновый цветок» – водку с настоящим апельсиновым соком из номенклатурного магазина.

Через Воробьева Рита познакомилась с мужиковатым джазменом Козловым, тем, который «на саксе». Приходилось ей выпивать за кулисами и с другими героями тогдашнего андеграунда, но, положа руку на сердце, музыку Маргарита Михайловна не любила и музыкантами не увлеклась. Драматический театр – это да. Рита посещала московские премьеры, была вхожа в артистические уборные, разносила околотеатральные сплетни и даже какое-то время дружила с артистом Юрием Соломиным. 

Через полгода совместного бытия Воробьёв притащил домой цыплячьего цвета радиоприёмник «Спидола» с зашитым в нём запрещённым диапазоном коротких волн, на котором вещали по-русски «вражьи голоса». Теперь по вечерам семья Воробьёвых сквозь гудение и свист слушала новости из-за рубежа. Никита, впрочем, предпочитал музыкальные передачи. Когда Рита слышала из динамика одесский говорок Димы Осмоловского или бархатный баритон Севы Новгордцева, - двух самых популярных тогда музыкальных ведущих, она морщилась и уходила на диван в другой конец комнаты.

- Это Сева! - восклицал ей вслед Никита. - Тебе же нравился Сева.
- Разонравился, - отвечала Рита, закрываясь от мужа невесомой китайской подушкой с вышитой пагодой. - Просят твоего Севу в сердце лезть вкрадчивым голосом? Что он знает про своих слушателей?
- Он сам недавно был слушателям, Риточка,  - миролюбиво отвечал Никита. – А ты включай «Маяк», и сохранишь своё сердце в полной неприкосновенности.

Сама Маргарита Михайловна слушала политические передачи. Любила ещё, когда читали отрывки из не издававшихся в Союзе произведений: «Бесов» Достоевского, «Мастера и Маргариты» Булгакова, но скоро это увлечение стало проходить. Читали не профессионально, и вообще всё русскоязычное вещание из-за рубежа казалось Маргарите Михайловне любительским. По смыслу – важно и интересно, а по форме плоско, скороговоркой,  с ошибками, с усмешкой, словом, не солидно. Особенно бесил Маргариту Михайловну плохой русский – не у иностранцев, а у бывших своих соотечественников, уехавших за кордон и по блату, как считала Рита, пробившихся на радио.

- Дикторами там кто работает, на этих радиостанциях? – спросила она как-то подругу семьи  – рыжеволосую и белокожую Бэлу Семёновну Левину, певицу из мюзик-холла. Они сблизились на почве общих театральных предпочтений и любви к Маяковскому.

Бэла была на десять лет старше Риты. Вела переписку с Лилей Брик, причём письма бережно собирала с мыслью позже опубликовать, устраивала в Москве Маяковские вечера. В кругу Воробьевых знали, что Бэла после третьей рюмки начинает декламировать стихи любимого поэта, и останавливать её нельзя, так как можно получить фужером по темени. В отличие от большинства гостей, Маргарита Михайловна с сочувствием слушала Бэлины декламации и переживала, когда на словах «Я волком бы выгрыз бюрократизм, к мандатам почтения нету» по её худым щекам начинали катиться крупные слёзы. 

- Дикторами кто работает? - отозвалась Бэла, затягиваюсь длинной сигаретой. - Наши эмигранты, естественно.
- Я понимаю, – не отставала Рита. - Но что, они поинтеллигентнее эмигрантов не могли отыскать? Почему такими чугунными голосами, почему с таким акцентом? Там нет ни одного владеющего русским языком, что ли?

-  Где же их взять, Рита? – засмеялась более подкованная в делах эмиграции Бэла. – Едут-то, в основном, из местечек, а это Молдавия, Белоруссия, Западная Украина.
- Москвичи, ленинградцы тоже едут, - возразила Маргарита Михайловна, - только из моей группы трое уехало. И не самые худшие.
- Наши тоже, конечно едут, - кивнула Бэла. - Но тех больше. И они раньше повалили. Мы ещё раздумываем, сомневаемся. А те школу закончили и вперёд, пока выпускают. А то у начальства ведь семь пятниц на неделе: сегодня пускают, а завтра прикроют лавочку.
- И что? Так сразу после школы на радио берут?

- Не знаю, Рита. Но ты же слушаешь передачи оттуда. Новости ещё туда-сюда. А остальное на уровне пионерского утренника, школьного капустника. Ни тени сомнения, ни капли разочарования, ни единой мысли в голове. Пересели их на северный полюс, корми сытно и говори, что это верх процветания, - поверят.
- Ты права, - качая головой, согласилась Маргарита Михайловна. – Действительно  никаких сомнений. Чистый лист.
-  А у нас одни сомнения, - с досадой произнесла Бэла Семёновна, потушила сигарету и скомкала разговор.

- Тоже хочет уехать, но боится, - подумала Маргарита Михайловна. Она сама в то время всерьёз об эмиграции не задумывалась. Куда ей, дочери героя Советского Союза, родившейся и всю жизнь прожившей в военном городке, где каждый второй - носитель секретов государственной важности. Бэла тоже была не из простой семьи – отец заместитель прокурора, да и все в их компании, так или иначе принадлежали к силовой или дипломатической элите.

С Никитой Петровичем Воробьёвым Маргарита Михайловна прожила три года, потом разъехались и жили поодиночке, встречаясь у общих знакомых, а через некоторое время и вовсе перестали. У Риты не было претензий к Никите Петровичу – детей не нажили, но жили весело, без скандалов, ненадрывно и интеллигентно. Ну, не притёрлись, не создали общего пространства, бывает. Развелись уже в 80-х и как резинкой друг друга стёрли. Маргарита Михайловна называла этот короткий период в своей жизни «сходила замуж».

От Никтиы Петровича Воробьёва Маргарита Михайловна переехала к матери в её комнату на Яузе. Эту большую комнату Евгения Савельевна получила взамен роскошной подмосковной квартиры, где для Риты всё дышало детством, где витал добрый призрак отца и где каждая вещь имела собственное имя. Там звенел смех молодой мамы, слышался гомон гостей, и в окне, как на картине Третьяковки, в лучах вечернего солнца золотились стволы сосен.

Когда Евгении Савельевне предложили съехать, она попробовала обратиться по инстанции, однако получила неофициальный, но твёрдый ответ о том, что квартира – служебная и подлежит передаче другому лицу. А сотрудник политотдела части старший лейтенант Черепов по пьяни брякнул в офицерской компании, что с фамилией Ретик вообще лучше жить подальше от военных секретов. Евгении Савельевне эти слова передали, и ей самой сразу захотелось уехать. Любимая сосновая роща поблекла, дом стал чужим и холодным, как тело мертвеца, и, самое главное, люди, жившие в этом доме, уже не виделись Евгении Савельевне друзьями и единомышленниками.

- Расслабилась мать, - думала Маргарита Михайловна, слушая её рассказ. – Забыла, что сама говорила: готовой надо быть всегда.

Точку в этой истории поставила встреча Евгении Савельевны с начальником политотдела полковником Кравцовым. Сама напросилась, сама и получила.
- Не обижайтесь, Евгения Савельевна, - закуривая, сказал замполит, не тушуясь и не опуская взгляда. - Мы вас знаем, Михаила помним. Родина вас уважает: пенсию за мужа-героя – солидную платит, льготы дала. А Москва – большая и терпеливая, свобода сейчас – доселе невиданная. Для вашего брата особенно. Так всем будет лучше. Вам, прежде всего.

- Может, и в самом деле лучше, - думала иногда потом Маргарита Михайловна, слушая доносящуюся из приоткрытой форточки мелодию любимого вечернего города.


4. Историю, о которой дальше пойдёт речь, Маргарита Михайловна склеивала по частям, по кусочкам: что-то видела, что-то подслушала, что-то выспросила, о чём-то догадалась, что-то додумала. Как могла, восстановив общую картину, проигрывала в лицах.

История началась в начале семидесятых, примерно через год после того, как Евгения Савельевна вселилась в комнату на Яузе, и за полгода до того, как Маргарита Михайловна съехала от Воробьёва.

Ей это представлялось так. Морозным утром к матери «на кофе» заходит её старая приятельница Виолетта Львовна – особа энергичная и самодостаточная, но Маргаритой Михайловной не слишком почитаемая из-за горячности нрава и прямоты суждений. Мать Виолетту Львовну уважает за то, что в её жизни были несколько лет лагерей, и за то, что она входит в круг диссидентствующей московской интеллигенции, но не тот, что сформирован вокруг крайних, бескомпромиссных борцов с режимом, а в более широкий круг активных людей, недовольных советской властью и влияющих на общественное мнение в Москве, оставаясь при этом вне прямого интереса компетентных органов. Так во всяком случае кажется матери.

Виолетту Львовну связывает с матерью совместная конспиративная деятельность:  уже несколько лет она снабжает Евгению Савельевну запрещённой художественной литературой, которую мать перепечатывает, попутно читая сама и давая читать Рите. И все эти годы они с матерью соблюдают ритуал кофепития один-два раза в неделю, в ходе которого обсуждаются последние новости, передаются книжки и их печатные копии в картонных папках с тесёмками.

- Я боялась тебя спросить, но больше некого, - скорее всего так начинает разговор Виолетта Львовна и держит паузу, ожидая материной реакции. Тревожный голос должен подготовить Евгению Савельевну к восприятию дальнейшей информации.

- Слушаю тебя, Виолочка, - отзывается мать, наклоняясь, чтобы достать из нижнего отделения буфета серебряную сахарницу.
- У меня есть бумаги запрещённые, – это говорится быстрым шёпотом. - Не спрашивай, какие. То, что ты печатала – детский лепет по сравнению с тем, что у меня лежит. Я чувствую, что ко мне придут. Уже идут. Срока не боюсь, наоборот. Пусть приходят. Я хочу встать напротив них  и посмотреть  им в глаза. Просто посмотреть…

- Я тебя поняла, - быстро отвечает мать и выпрямляется в поясе, - неси бумаги. Я знаю, как их спрятать.
- Женя, - огладываясь, шепчет Виолетта Львовна. – Подумай. У тебя дочь, Риточка. Я не хочу… 
- Виолетта, у меня дочь взрослая, замужем и носит другую фамилию. Неси и не беспокойся, пожалуйста. Никто об этом знать не будет, обещаю.
- Если с обыском придут, то найдут, где бы ни спрятала, - высказала, наконец, последний аргумент Виолетта Львовна.

Здесь у Маргариты Михайловны просыпается обида, которая преследует её всю последующую жизнь, хотя разум говорит ей, что мать тогда поступила единственно разумным образом. Что не сказала Рите. Неважно – не доверяла или боялась подставить под удар. В то время –  правильно, но не после, когда опасность миновала и былые диссиденты превратились в национальных героев.

После этого разговора (о котором Рита тогда не знала) в комнате был ремонт, заменили обои, подновили паркет. И она поселилась с матерью: как планировалось, временно, но оказалось – навсегда.

Что произошло дальше в диссидентском кругу Виолетты Львовны Маргарита Михайловна не ведала, но однажды мать, усадив Риту, как маленькую, на диван и присев рядом, с несвойственной ей серьёзностью и прямотой сообщила: «Я жду визита из КГБ».

 - Это вряд ли, - скептически ответила тогда Маргарита Михайловна, – из-за «Голоса Америки» и «Мастера и Маргариты» не придут. Тогда к каждому второму надо приходить.
- Риточка, всё серьёзнее, - продолжала мать, и что-то в интонации её голоса показалось новым Маргарите Михайловне, настолько новым, что она почувствовала непривычное волнение.

- Видишь ли, - Евгения Савельевна старалась говорить спокойно, - я печатала не только запрещённые книги. Там была и литература другого толка. Та, за которую дают срок, посылают в лагеря.
Маргарита Михайловна хорошо помнит этот момент и нарастающее чувство восхищения матерью.

- Я жду, что к нам придут, – продолжала Евгения Савельевна, – и хочу дать тебе совет, как себя вести.
- Как вести? – переспросила Рита. - Дверь не открывать, да и всё. Не вызывали и точка.
- Самое главное, - терпеливо, будто ребёнку, внушала Евгения Савельевна, - ты не причём и ничего не знаешь. Если меня заберут, стой на этом и точка: не знаю ничего. Опытные люди говорят: ни в коем случае нельзя признаваться. Будут угрожать, будут подлизываться – не поддаваться и всё. Тогда спасёшься.
- Признание – царица доказательств, - кивнула Рита, – было такое, знаем.
- Не «было», Риточка. Есть.

Тот, кого ждала Евгения Савельевна, оказался среднего роста мужчиной в аккуратном коричневом костюме и при галстуке – простота с намёком на элегантность. Лёгкие залысины, глаза карие, дружелюбные.

Дверь открыла Маргарита Михайловна и сразу узнала в мужчине ожидаемого гостя. Рита заглянула ему за спину,  с облегчением отметив, что мужчина пришёл один. Значит, не арестовывать. Он не вызвал у Риты страха, только любопытство.
-Вы к кому? – с задорной весёлостью спросила она.
- Я к Евгении Савельевне Ретик.
 - Мама, - крикнула Рита, - к тебе мужчина. Интересный.
Евгения Савельевна вышла сразу, будто ждала за дверью, и не могла скрыть беспокойства  в глазах.

Мужчина по-хозяйски переступил порог, поздоровался, и, выждав несколько мгновений, как бы оценивая ситуацию, сделал жест рукой, приглашающий всех пройти на кухню. Маргарита Михайловна с матерью пропустили гостя вперёд и гуськом двинулись за ним.

Евгения Савельевна, полуобернувшись, дёрнула Риту за рукав кофточки и показала глазами на дверь комнаты. Рита отрицательно покачала головой.
- Хорошая у вас дочь, Евгения Савельевна, - произнёс гость, взявшись за спинку  стула, придвинутого к кухонному столу. - Я присяду с вашего разрешения?
- Пожалуйста, - произнесла напряжённым голосам Евгения Савельевна, оставшись стоять в дверях.
- Нет, вы уж тоже, пожалуйста, - предложил мужчина, и Евгения Савельевна присела на край стула у двери.

- Хорошая у вас дочь, - с неприятной настойчивостью повторил гость. - Из нового поколения, не боится ничего. И это хорошо. Как всё-таки быстро зарастает выполотая грядка. А ведь давно ли…, - он посмотрел на Риту, - вон, мать ваша знает.
- Рита, - подняла глаза Евгения Савельевна, - иди, пожалуйста, этот разговор тебя не касается.
Маргарита Михайловна вышла из кухни и, прикрыв дверь, осталась стоять в коридоре.

- Моя фамилия Мыльников, – услышала она голос гостя. - Я служу в комитете государственной безопасности Советского Союза. Знаете такой? А ваша дочь, наверное, нет. Непуганая.
- Она непуганая, потому что не по вашей части. Ей пугаться нечего.
Голос матери был очень напряжённым и выдавал крайнее волнение.

- Успокойся, - мысленно обращалась к ней Рита, - не поддавайся на провокацию.
- Ей пугаться, конечно, нечего, - примирительным тоном ответил Мыльников. - А вам?
- Я вдова героя Советского Союза.
- Стало быть, пуганая?
- Не вами.
- Мама, - взмолилась за дверью Рита, - не зли его, мама!
- Конечно-конечно, - беззлобно произнес Мыльников. - Вижу, не боитесь.
- Я не представляю для вас интереса.
- Хотелось бы верить, хотелось бы верить… (пауза, показавшаяся Рите нескончаемой). 
- Вы машинистка?
- Корректор.

Голос матери вдруг стал спокойным, и Рита перевела дух.
- В том, что вы печатаете и корректируете ведь не должно быть антисоветских выпадов, призывов, никакого очернения нашей – пусть не совершенной – действительности, а? Вы с этим согласны? – в мужском голосе послышались рассудительные нотки.
- Я печатаю и редактирую технические тексты, - ответила мать.
- Я понимаю, - проявил настойчивость Мыльников, - но вы согласны с тем, что я сказал?

Мать не отвечала.
- Ну почему вы не скажите: согласна? – Рите показалось, что Мыльников говорит искренне. – Ну, любой ведь согласится, что очернение – это плохо. Критика – хорошо, а очернение – плохо. Разве не так? Что за бессмысленное упрямство! Разве не так, скажите?
- Вы подводите к тому, чтобы я призналась в чём-то, - раздался глухой голос матери. – А мне не в чем признаваться. И оправдываться перед вами мне оскорбительно...

- Но-но-но, - остановил её особист, будто испугавшись того, что мать может сказать дальше. - Если бы я ждал от вас признания, мы бы разговаривали в другом тоне и в другом месте. И оправданий мне ваших не надо.
- Хорошо, что же вы от меня хотите?
- Хочу дать совет, который позволит избежать плохого. Перед тем, чтобы выполнить чью-либо просьбу, подумайте, чем это может обернуться для вас и вашей дочери. Просто подумайте, и всё будет хорошо.
- Не понимаю, что вы имеете ввиду.
- Смею думать, что понимаете (интересный оборот речи для особиста, - мелькнуло в голове у Риты).

Евгения Савельевна не ответила.
- Я не пугаю, - продолжал Мыльников. - Просто знаю, о чём говорю. Может быть, вы уже столкнулись с этим или ещё столкнетесь. Я не прошу доносить, помилуйте, мы интеллигентные люди. С информацией у нас всё в порядке. Я прошу избегать. Для вашей же пользы и для пользы нашей Родины.

Раздался звук отодвигаемого стула, и Маргарита Михайловна метнулась в комнату, бесшумно прикрыв за собой дверь
- А там кто проживает? – послышался из коридора голос Мыльникова.
- Здесь кроме нас прописаны ещё две семьи, – ответила мать. - Вам, наверное, это известно.
- А вот и нет. Честное слово, – засмеялся особист, и в его смехе Рита не уловила ни двусмысленности, ни притворства.

- Извините, можно вас спросить? – послышался уже от входной двери голос матери.
- Да?
- В каком вы звании? Как к вам обращаться?
- Обращайтесь ко мне: Михаил Степанович, - ответил Мыльников (отчество звучит по-домашнему, - отметила из комнаты Рита).
- Михаил Степанович, чего мне ожидать дальше?
- Молодец, мама. Лучшая оборона – это наступление, - одобрила Маргарита Михайловна.
- Если вы воспримете мои советы всерьёз, то ничего, – ответил особист. - Выбирайте знакомых более тщательно, и всё будет хорошо.

Послышался щелчок отмыкаемого замка, и Рита, наконец, решилась выйти из комнаты.
Михаил Степанович уже переступал порог входной двери, но вдруг обернулся, и, поглядев на Риту, произнёс с несвойственной людям его профессии церемонностью:
- Приятно, знаете, пообщаться с интеллигентной женщиной. Чувствуешь себя деревенским простаком. Смычка города и деревни, она ведь всем на пользу, правда? До свидания. Надеюсь, в опере и нигде больше.
- До свидания, – одновременно ответили Евгения Савельевна и Рита.

Закрыв дверь за Михаилом Степановичем Мыльниковым, мать прошла на кухню, и Рита проследовала за ней.
- Ну что? - спросила она, машинально прикрыв за собой дверь.
Мать молча смотрела в окно, опершись побелевшими костяшками пальцев на столешницу, будто хотела убедиться, что незваный гость вышел со двора.

- Ложная тревога? – не отставала Маргарита Михайловна.
- Хотелось бы верить, - словами Михаила Степановича ответила Евгения Савельевна, поворачиваясь к дочери.
- А может, мы всё преувеличиваем, мама? – нарочито весёлым голосом сказала Маргарита Михайловна. - Не сталинские ведь времена. Пришёл нормальный современный мужик, предупредил, провёл работу. Сейчас придёт в контору, отчитается.
Мать молчала.
- Небось, думает, что я и впрямь непуганая, - подумала Рита. – Или просто глупая.
- А с другой стороны - что его пугаться? Может, это вообще новая генерация особистов. Как там Банионис в «Мёртвом сезоне» говорил: работа разведчика требует чувства собственного достоинства и терпения…

Маргариту Михайловну от напряжения и расстройства вдруг разобрал смех. Она, отвернувшись, фыркнула, потом не выдержала и расхохоталась.
- Что с тобой? - холодно спросила мать, как будто Ритин смех её не удивил, не испугал, а только разозлил.
- Разведчики, интеллектуалы, мать их, - не могла остановиться Рита, хохоча и утирая слёзы.- Терпение им, видите ли, требуется...
Евгения Савельевна, не поняв или не приняв юмора, встала и быстро пошла вон из кухни. Рита поймала её ледяной взгляд, от которого перехватило дыхание как от мороза.

О, как права была мать, наградив её взглядом, который будет помниться ей и отзываться горьким стыдом все последующие годы. Что было дальше, Маргарита Михайловна знает из скупого материного рассказа.

 Через какое-то время Евгения Савельевна столкнулась возле Бауманского рынка с Виолеттой Львовной, которая давно не появлялась у них и не звонила. Столкнулась, как ей показалось, не просто так. Виолетта Львовна, увидев мать, двинулась ей навстречу, всем видом показывая, что они не знакомы. Проходя мимо, дёрнула Евгению Савельевну за рукав и  показала глазами на ближайшую подворотню.

- Что случилось, Виолочка? – спросила  мать, с трудом пробравшись через гору дурно пахнувших отходов к Виолетте Львовне, ждавшей её за перевёрнутым мусорным контейнером. - За тобой следят?
- Женечка, соберись с силами, - торопливо затягиваясь сигаретой и оглядываясь по сторонам, произнесла приятельница.
- Что такое, - спросила мать, - арестовали кого-нибудь?
- Хуже. – Виолетта Львовна закашлялась и придвинулась ближе, будто хотела прошептать, но на самом деле сказала громко хриплым голосом: Насти Семенюк больше нет с нами. Она отравилась.

- Как? Чем? – мать была потрясена и сбита с толку. Она ожидала всего: обысков, слежек, арестов, но никак не смертей.
- Когда я услышала эти слова, - рассказывала она Рите, - я поняла всю меру своей глупости и безответственности. Я поняла, что вступила в игру, правил которой не понимала. Я не жалела об этом. Но одну за другой теряла иллюзии, как будто раздевалась, и, в конце концов, обнаружила себя голой и глупой.
- Настя отравилась таблетками, - услышала Евгения Савельевна голос Виолетты Львовны.
- Может быть, случайно? Может быть, не отравилась? – спросила мать машинально.
- Она оставила записку.
- В чём же причина?

Виолетта Львовна прикурила вторую сигарету и уже спокойным голосом сказала:
- В её квартире обыск был. Нашли всё, арестовали, допросили, сломили. Она рассказала им, что знала. Потом обыски один за другим пошли. Всё вычистили. У меня тоже обыск был, но ничего не нашли, ты знаешь, почему. Два раза забирали допрашивать, но я в полной отказке. Отстали. Не знаю, надолго ли.

- Как же Настя так? Её пытали?
- Запугали её, Женя. Эти сволочи умеют. Но не только запугали, одним испугом Настю не возьмёшь. А вот обмануть можно легко. У них над этим целые институты бьются, а мы? Всё на собственном опыте. И дорогой ценой. У меня-то - стаж, на дурочку брать обломаются. А простого хорошего человека – запросто.

- Бедная, бедная Настя.
Виолетта Львовна приблизила лицо и зашептала:
- Может быть, у тебя последние копии остались, понимаешь? Ну, кроме тех, что туда переправили.
- А что, переправили? – мать почувствовала холодный ужас и восторг одновременно. На секунду забылась даже бедная Настя.
- А ты думала! – ответила Виолетта Львовна.
- Ты, вот что, - сказала она после длинной паузы. - Не доставай, забудь, выбрось из головы. Рукописи не горят, не пропадают: их потомки найдут. Если отдавать - то только авторам в руки. А так – забудь, как не было их. Не верю я больше никому, и ничего хорошего впереди не жду.

Завершив рассказ, Евгения Савельевна выходит из комнаты в коридор и снимает с вешалки пальто.
- Ты куда, мама? – Маргарита Михайловна подходит к входной двери и накидывает цепь.
- Не бойся, Риточка, - усмехается Евгения Савельевна, поправляя перед зеркалом кашне, - я не в Яузу бросаться иду. Не дождутся. Выйду, подышу, легче станет.
- Идём вместе, – предлагает Рита.
- В следующий раз сходим вместе. А сегодня мне хочется побыть одной. Ты должна понять.
- Задумала что-то мать. Ну что ж, посмотрим.

Закрыв дверь за матерью, Рита под радио, бормочущее из кухни, быстро одевается и, выждав минуту, выбегает вслед. Евгения Савельевна уже завернула за угол и идёт по направлению к автобусной остановке. Рита, нагнав мать, с удивлением и горечью отмечает, что походка её теряет былую летучесть, левое плечо упорно стремится вверх и вперёд, и при ходьбе она напоминает птицу цаплю.

- Цапелька моя, - сама не ожидая, громко произносит Рита, и её обдаёт нежностью и жалостью. - Куда же ты?
Евгения Савельевна выходит из поезда метро на станции «Площадь Дзержинского», и направляется к эскалатору.
У Маргариты Михайловны зарождается нехорошее предчувствие.

Мать идёт на Лубянку. Идёт, не оглядываясь, скользя одинокой фигуркой вдоль фасада величественного здания, господствующего над площадью, там, где никто не ходит: из-за страха, нажитого и переданного вперёд прошлыми поколениями, или из-за разумного опасения ненужной встречи с милиционером, всегда дежурящем около великанской дубовой двери, или из-за пиетета перед  каменными стенами и окнами, свет которых льётся на площадь, символизируя могущество государства для одних и горе, унижение и бессилие для других.

Маргарита Михайловна наблюдает от Детского мира, как мать разговаривает с милиционером, как тот подносит ко рту рацию и что-то говорит в неё, потом они оба поворачиваются и смотрят в сторону, где стоит Рита. Милиционер что-то показывает рукой.

- Смешная, - с нежностью думает Рита. – Так тебя и впустили. Сейчас направят в какую-нибудь общественную приёмную, а там умеют зубы заговаривать. Ещё и на учёт возьмут как неблагонадёжную.

Евгения Савельевна идёт обратно, поворачивает за угол, двигаясь к гастроному, расположенному с тыльной стороны здания. Там её неожиданно для Риты встречает худой человек в штатском и уводит за загородку к заднему подъезду. Через минуту они скрываются за гораздо более скромной и незаметной дверью, то и дело хлопающей, впуская и выпуская скромного вида работников организации – тружеников «плаща и кинжала».

- Сколько же там этих незаметных михалстепанычей? – с неприязнью думает Маргарита Михайловна. Причина её неприязни в том, что она дала слабину представить карательный орган подобревшим, очеловечившимся, потерявшим нюх и приобретшим вежливость и строгий мужской такт, продемонстрированный Михаилом Степановичем Мыльниковым, и спокойное повседневное мужество, воплощением которого явился герой Донатаса Баниониса.

Мать вышла из здания через несколько минут, и Маргарита Михайловна почувствовала невольное и обидное для неё облегчение. Евгения Савельевна обменялась репликами с милиционером у входа, потом, уже отойдя на несколько шагов, оглянулась и ещё что-то крикнула ему, но он не услышал, и, слава богу. Она прошла с сосредоточенным лицом в десятке метров от Риты, стоявшей на людном пятачке у дверей гастронома, не заметив дочь, и та не посмела её окликнуть.

Дома Маргарита Михайловна выпила рюмку коньяку, что случалась с ней редко, и стала ждать мать. Она не знала, как правильно себя вести: сделать ли вид, что ей ничего не известно, или открыться, признавшись, что шпионила за ней. Евгения Савельевна сама разрешила эту дилемму, рассказав Рите за чаем, где была. Ничего не утаила. Наоборот раскрыла интересные подробности.

- Всё как бы интеллигентно, вежливо, - несколько раз повторила она. - Посмотришь, вроде, искренне пытаются помочь. Но когда знаешь, что за всем этим Настя, Виолетта… Я год жизни потеряла сегодня, Рита.

- А что ты хотела, мама, - с досадой обронила Маргарита Михайловна.
- Что хотела? – Евгения Савельевна гневно всплеснула руками, и воздух в комнате будто сгустился. - В глаза посмотреть хотела. Ну, нельзя же это всё терпеть! Как себя уважать после этого?
- Кому в глаза? Михаилу Степановичу?
- Нет там никакого Михаила Степановича, - с усмешкой ответила мать. - Они уточнили по каким-то своим спискам. Нет.
- Ты им веришь, мама?
- Не знаю, – Евгения Савельевна решительно рубанула рукой воздух. - Закончим об этом.
- То-то, - удовлетворенно произнесла Рита. - Забудь, как не было.

- А может, как раз и не надо забывать.
- Конечно, надо смотреть им в глаза, да? Нет уж. Тогда лучше ехать отсюда и дело с концом.
- Сдаться?
- Нет, выжить.
- Не всё так просто, Риточка.
В тот раз разговор о возможной эмиграции был прерван матерью, и Рита не настояла на его продолжении: в самом деле, куда ехать, к кому, зачем?

Позже, в перестройку, когда Виолетта Львовна уже жила в Вене и приглашала их в гости, Маргарита Михайловна спросила мать, почему она тогда не уехала.
- Почему не уехала? – взяв паузу, переспросила Евгения Савельевна. - У меня здесь долг не отданный.
- Ты о Насте? – спросила Рита.
- Не только.

- А о чём ещё? – Рита решила идти ва-банк. - О запрещённой литературе? Так уже всё разрешили. Времена изменились, мама. Открой глаза и доставай, что там у тебя. Сахаров? Солженицын? Так первый в думе заседает, второго, чуть ли не в президенты прочат. «Архипелаг» издан, что ещё? И тебя похвалят, по телевизору покажут.

Евгения Савельевна посмотрела на дочь и засмеялась молодым смехом. Отсмеявшись, ответила: «А ведь и впрямь покажут, вот позор-то будет!
- Никакого позора, – продолжала наступать Рита. - Будешь доставать?
- Что доставать? Я не знаю, что. И не знаю, где…
- Это недальновидно, мама, - пыталась найти цивильные слова Маргарита Михайловна, - а проще говоря – это свинство.

Ритин напор всё-таки не прошёл даром. После двухдневного раздумья Евгения Савельевна приняла решение: надела парадный шерстяной костюм, шляпку и с загадочными словами: «Ну что ж, пойду, проведую старика» вышла из дома. Вернулась  к вечеру, серьёзная и молчаливая.

- У Толстого хоть Чертков был, - только и сказала она. - А здесь не подступиться – башня из слоновой кости.
- Так ты сказала, с чем пришла? – с сомнением поинтересовалась Рита.
- Я не посчитала правильным сразу говорить. Да и кому, мальчишке этому, что в приемной сидит? С ними, оказывается, нужно за полгода связываться, а потом они будут решать, нужно это им или нет.
- Ну, так чего ж ты хочешь? – спросила Маргарита Михайловна и  почувствовала, что злится, - к нему знаешь, сколько таких ходит, не объясняющих ничего. Вот они и фильтруют.
- Больше не пойду. – твёрдо сказала Евгения Савельевна. - Да и не хочу я отдавать, если быть честной. Правильно Виолетта говорила: будущие поколения найдут. Если я отдам, зачем я тогда?

- Стареет или с ума сходит, - тоскливо подумалось Маргарите Михайловне, но спорить или возмущаться она не стала. Ей вдруг пришла в голову простая мысль: да если вообще эти бумаги спрятанные? Она неоднократно втайне от матери обыскивала комнату, а один раз и всю квартиру. Значит под полом, больше негде. Когда ремонт делали, паркетчик приходил. Но не вскрывать же пол, в самом деле.

- Ты не сказала, почему мы не эмигрировали, – устало обратилась она к матери, чтобы как-то завершить разговор.
- Я надеюсь, Рита, что ты поймёшь меня правильно…
- Конечно,-  напряглась Маргарита Михайловна. - Ну?
- Я Москву люблю, - просто и коротко сказала мать.
- И всё?
- В главном – да.
- Я тебя понимаю, - вырвалось у Маргариты Михайловны, и она засмеялась, закинув голову и вытирая слёзы, как давно не смеялась.


5. В начале 90-х годов в квартире появился новый мужчина: офицер по имени Алексей. Пришёл с массивным кожаным чемоданом и занял комнату в конце коридора, хозяина которой Маргарита Михайловна забыла, как и звать, так редко он появлялся. Алексей служил за Уралом, а в Москву приехал учиться в военной академии. Звание его было капитан.

Маргарита Михайловна отнеслась к новому жильцу в высшей степени неравнодушно, даже сама этому удивилась. Он явственно напомнил ей отца и разбудил воспоминания, в которых нашли место такие атрибуты военной жизни как тяжёлая шинель на деревянной вешалке в прихожей, серая душистая папаха в круглой картонной коробке, потёртая портупея с двумя рядами дырочек на спинке стула и зеленый брус пасты ГОИ на тумбочке в прихожей. Всё это, кроме папахи, появилось в квартире и расположилось на тех же местах, как в Ритиных детских воспоминаниях. В прихожей же установился еле слышимый, но устойчивый запах гуталина, а Маргарите Михайловне казалось, что и запах портянок.

- Полвека почти прошло, - думала Маргарита Михайловна, - а военные не меняются. Жизнь другая, страны уж той нет, а они всё такие же. Ей от этого становилось смешно и хорошо одновременно.
За глаза она называла Алексея «военненьким».
- Военненький-то наш каков? Опять подшофе вчера пришёл.
-  Попросить военненького окна на кухне заклеить, что ли?
Евгения Савельевна сначала досадливо морщилась, но быстро приняла правила игры.
- Раньше говорили, что от настоящего офицера должно пахнуть коньяком, одеколоном «Шипр» и гуталином, - говорила она.
- Ну, да, сначала отпал «Шипр» за полным исчерпанием, потом коньяк заменили водкой. Остался гуталин, - откликалась Маргарита Михайловна.

Однако, если серьёзно, Алексей отвечал всем требованиям, которые могли бы предъявить гражданские настоящему военному. Он был молод, роста выше среднего, осанист. При этом жилист - ни грамма нашпигованной анаболиками плоти. Когда он утром в зелёной майке, обтягивающей крепкий торс, проходил по коридору в туалет, в ванную или на кухню,  Маргарита Михайловна ловила его движения сквозь приоткрытую дверь, непроизвольно вдыхая носом воздух в попытке вспомнить утренний запах отца, мужчины: смесь ароматов табака, горького мужского пота и вчерашней выпивки. Букет этих ароматов волновал её, и волнение имело не сексуальную природу, точнее, не просто сексуальную, а более глубинную женскую, сродни тоске по устойчивости мира.

В Алексее обнаружилась редкая способность стремительно, ломая защитные барьеры и условности, сближаться с людьми. В таком сближении не было ни грана насилия, ни капли бестактности или панибратства, наоборот, оно было естественным и чуть ли не желанным. Он не вламывался в чужую жизнь, не давил чужое «я», просто вдруг оказывался совсем близким и далее передавал инициативу своему визави, приглашая к дальнейшему, окончательному сближению. Редко, кто отказывался, а, если и отказывался, то без обид. Маргарита Михайловна испытала эти чары на себе, и не отказалась от сближения. Это почувствовала и мать.

- Алексей, кажется, влюбчивый, - как-то сказала она Рите.
- Военненький наш? – неожиданно для себя озлилась Маргарита Михайловна. – Влюбчивый, говоришь? Бабник он, если называть вещи своими именами. Вот и всё.
- Ну, об этом мы судить не имеем права.
- Да? Ты и отца судить не имела права.  И сейчас не судишь.
- Риточка, откуда ты получилась такая беспощадная? – в голосе матери Рите послышалось удивление. - Человека нужно сначала понять, а уже потом судить.

- Никакой беспощадности, мама, спокойно и рассудительно продолжила Маргарита Михайловна. - Наоборот. Вот, мы такие. Бесхребетные, беспозвоночные. Правильно Ленин мочил интеллигенцию. Пока мы такие, лагеря по нам и плачут. Туда нам и дорога – интеллигентам – на исправление.

- И охота тебе говорить-то? – звонким голосом ответила Евгения Савельевна. - Не были мы с тобой, Рита, в лагерях. Виолетта Львовна из своей «десятки» восемь лет отсидела, а мы - нет. Мы в это время в «Арагви» кушали и на «волге» в Кремль ездили. На ёлку.
- Жалеешь?- уязвлено бросила Маргарита Михайловна.
- Нет, хуже. Я всё понимаю, Рита. Я всё понимаю. И это - невыносимо.

Она открыла духовку, оглянулась и сказала уже спокойно:
- При Брежневе мы тоже не бедствовали. Насти уже десять лет как нет, остальные разъехались по разным странам. А мы, знай себе, живём, да здравствуем... Привет Михаилу Степановичу…
- Тьфу ты, - на душе у Маргариты Михайловны заскребло, - умеет мать.
- Не бери на себя лишнего, - сказала она в ответ.
- Знаю, Риточка. Давно не беру.

Алексей к большой неожиданности для Маргариты Михайловны сблизился с её матерью и установил с ней собственные отношения, а она с ним, так что Маргарита Михайловна иногда чувствовала себя лишней в их компании. Он обращался к Евгении Савельевне с величайшим пиететом, как молодой поклонник старой балерины или оперной певицы относится к предмету своего обожания. И Маргарита Михайловна видела, что мать благосклонно принимает от него знаки внимания.

Как-то Евгения Савельевна попросила постояльца починить старый телефонный аппарат, висевший на стене у входной двери. Она его сама сняла, начистила до блеска и передала в руки Алексею. Тот достал из кармана миниатюрную отвёртку и быстро стал разбирать аппарат, уверенно откручивая винтики и аккуратно складывая на тумбочку.

- Я вижу, вам знакома эта конструкция, - не без удовольствия отметила мать.
- Не то слово, - весомо ответил Алексей, – у нас в штабе такой стоял, лес тёмный озеро глубокое. Последние слова он добавлял к любой фразе, когда требовалось усилить её эмоциональность.   
Константин в тот день традиционно перебрал и громко ругался в своей комнате с собственными призраками. Из-за двери то и дело слышался отборный, оголённый, как искрящийся электрический провод, мат.

- Часто он так? – спросил Алексей, зачищая ножом чёрные контакты.
- Периодически, - ответила Евгения Савельевна и добавила: «Вы знаете, это очень неблагополучный человек».
- И как к вам относится этот неблагополучный человек? – поинтересовался Алексей.
- Нормально относится. Мы ведь соседи много лет. Но этот его недуг…
- Недуг, чёрт бы их побрал, - ругнулась про себя Маргарита Михайловна. – Это скотство они называют недугом!
Алексей, будто бы вняв ей, предложил: «Давайте, я его успокою».
- Только, если можно, без физического воздействия, - ответила мать. - И сами будьте осторожны.

Алексей громко постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, решительно толкнув её, вошёл внутрь. Мать с Ритой замерли, вытянув шеи и навострив уши, но за дверью всё было тихо. Через минуту он вышел и удовлетворённо махнул рукой: «Спит».
Рите показалось, что мать относится к Алексею, как к сыну, и её вдруг стали мучить приступы ревности нелюбимой дочери. Хотя на самом деле, как потом поняла Маргарита Михайловна, Алексей был последней её женской симпатией. Безнадёжной, а потому бескорыстной и мучительной.

В то время паровоз перестройки, с бодрыми гудками двигавшийся по рельсам «ускорения» и «нового мышления» впервые столкнулся с непреложностью экономических законов, и из магазинов стали стремительно исчезать самые неожиданные вещи. Больнее всего стукнул табачный кризис. Кто ещё пару лет назад мог представить, что в Москве нечего станет курить? Притом, что все табачные фабрики работали без остановки, а москвичей сильно больше не стало. Константин теперь собирал на улице чинарики, высыпал из них прогорклый табак и крутил вонючие «козьи ноги». А Алексей в один октябрьский вечер принёс со службы махорку.

Маргарита Михайловна с удивлением и даже благоговением вертела в руках пакетик с махрой, вспоминая отца и думая о том, что она совсем его не знала, как не знает и человека в капитанских погонах, стоящего рядом. 
- А где ваша семья? – спросила она, возвращая Алексею пакет с махоркой и проведя пальцем по его ладони в том месте, где собираются линии жизни.
- Треснула семья, лес тёмный, озеро глубокое, - ответил он, осторожно пожав Рите руку, отчего у неё, как у девочки, закружилась голова.
- Развелись?
- Нет, но жена с дочкой сбежали к тёще. Квартирный вопрос и всё такое.
- Не ваша влюбчивость тому причина? - улыбнулась Маргарита Михайловна, взяв себя в руки.
- Будем считать, что комплекс причин.
- Понятно. Стало быть, как у всех.
- Так точно.

С появлением в квартире Алексея к Константину стали реже ходить сомнительные приятели, и из общей уборной постепенно исчез гадкий запах выделений мужских организмов, отравленных палёной водкой. Евгения Савельевна достала из шкафа шедший ей белый пуховой платок, и прохладными зимними вечерами накидывала его на плечи, когда пила чай на кухне. Маргарита Михайловна, перед тем, как выйти из комнаты, стала подкрашивать губы и поправлять перед зеркалом волосы.

Константин перестал убегать с кухни, встречая там Маргариту Михайловну, а однажды вечером, подловив момент, когда собрались все, кашлянул пару раз, привлекая внимание, и произнёс, ни на кого не глядя: «Предлагают мне продать комнату - дорого». Ответом была тишина, и он добавил неуверенно: «за доллары…».

- А вы куда ж? – откликнулась Евгения Савельевна.
- Меня за околицу, - ответил Константин.
- За какую околицу? – не поняла Маргарита Михайловна.
- За кольцевую. В деревенский дом меня обещают прописать.
- Далеко ль деревня? – вступил в разговор Алексей.
- Не знаю. Помню, называли: Селезнёвка, что ли, за Куровицами где-то…
- Ближний свет, - подумалось Маргарите Михайловне.

- Не нужно вам соглашаться, Константин, - сказала мать, оторвавшись от разделочной доски, положила нож и встала. - Сейчас время такое: пропадёте ни за что. Как вы считаете, Алексей?
- Если хотите мой совет: отказ в самой прямой и доступной форме, - твёрдо ответил он.
- Так угрожают, - развёл руками Константин.
- Тем более, - снова  вмешалась мать. - Здесь нас много, не посмеют ничего сделать. А в деревне…
- А они что, звонить будут, или сюда придут? – спросил Алексей.
- Звонили уже сегодня. Сказали, явиться с документами на комнату.
- Куда?
- К метро Бауманская, нотариус у них там.
- Алексей, - обратилась Евгения Савельевна, - сходите, пожалуйста, с Константином. Для поддержки…
- Не просто для поддержки, - вступила в разговор Маргарита Михайловна, - Такие вещи без свидетелей не делаются.
- Правильно, Риточка. Давайте и я с вами пойду.
- Спокойно, - Алексей поднял руку в умиротворяющем жесте. - Я схожу с Константином…
- Александровичем, - подсказала мать.
- С Константином Александровичем. И больше нам никого не нужно.

Мужчины вернулись, когда в кухонном окне зажёгся фонарь. Константин, опустив голову, быстро шмыгнул в комнату. Алексей также, не ответив на приветственный жест Маргариты Михайловны, прошёл к себе. Она успела лишь заметить чёрную ссадину на скуле и опухшую кисть левой руки.
Что было, никто не рассказывал. Константин только руками разводил: «Лёша мне сказал у киоска ждать, а сам пошёл с ними в сквер. Вернулся уже один».

- Так сколько их было? – настаивала Маргарита Михайловна.
- Трое, вроде. Двое  к нам подошли, а один на стрёме встал.
- Получается, спас тебя Алексей?
- Получается так, Рита, правда ваша.
- Рита! – усмехнулась про себя Маргарита Михайловна. Но ей всё же было приятно.
- Это я по-соседски, - словно услышав её, сказал Константин. - Мы ведь теперь в одной упряжке. Да, Евгения Савельевна? – повернулся он к выходившей из комнаты матери.
- По-соседски, это пожалуй. А вот насчёт упряжки не уверена, - покачала головой Евгения Савельевна.

Вечером Маргарита Михайловна задержалась на кухне, несколько раз перемывая жирную сковородку, дожидаясь, когда появится Алексей наполнить электрический чайник. Он остановился в дверях, левая рука в кармане.
-  Вы левша, Алексей? – спросила Маргарита Михайловна насмешливо, так, что её саму передёрнуло.
- А вы Шерлок Холмс, Маргарита Михайловна?
- Я мисс Марпл. Ну, а если серьёзно: драться пришлось?
- Да что вы, - засмеялся Алексей, и Маргарите Михайловне разом полегчало от его смеха. -  Разве это драка? Это не драка.
- То есть скулой вы сами стукнулись, да? - в тон ему спросила она. - И левой рукой? Поскользнулись?
- Считайте так. Но раз вы серьёзно, то и я серьёзно. Если звонить будут, угрожать, не бойтесь, посылайте подальше. Это положительный разведывательный признак. Значит отстанут. А вот если затаятся…
- Что тогда? – спросила Маргарита Михайловна, сдерживая сердцебиение.
- Тогда лес тёмный, озеро глубокое… Не знаю, что тогда. Будем решить задачи по мере их поступления.

Позвонили как по заказу уже на следующий день. Маргарита Михайловна сняла трубку телефона и молча выслушала серию угроз, перемежавшихся омерзительными ругательствами. Константин высунулся, было, на звонок из своей комнаты, но увидев окаменевшее лицо Маргариты Михайловны, ретировался и медленно, стараясь не стукнуть, закрыл за собой дверь. В субботу утром в квартиру позвонили, потом стали стучать. Маргарита Михайловна, с трудом пересилив страх, подошла к двери и тут же почувствовала запах гари и увидела тонкую струйку дыма из замочной скважины.

- Что же делать? - спросила она Алексея,  помогавшего ей тушить подожжённый перед дверью ворох газет. -  Может быть, милицию вызвать?
- Если что ещё случится, конечно, вызывайте, – ответил он. - Только, сдаётся мне, милиция в курсе. Иначе бы эти так не борзели.
- Я боюсь, - честно сказала Рита, глядя Алексею в глаза.
- Буду думать, - ответил он, – в обиду не дам.
На следующий день Алексей не пришёл вечером со службы. В его комнате не зажёгся свет, и в коридоре привычно не запахло махоркой. Не пришёл он и на второй день.

Константин, выходя на кухню, выглядел трезвее обычного и время от времени вопросительно поглядывал на Евгению Савельевну. Рита в первый день не заговаривала с матерью на эту тему. Но в доме повисла тяжесть. Маргарита Михайловна пыталась вспомнить, в какой академии учился Алексей. Кажется, он упоминал имя Фрунзе. По справочнику она выяснила, что такая академия есть в Москве. Фамилию Алексея она подсмотрела в его офицерском удостоверении, отчества не помнила, но это не страшно. Итак, пропал капитан Алексей Гордеев, обучающийся в академии имени Фрунзе. Если завтра ничего не прояснится, она пойдёт в милицию и напишет заявление.

- Твоё решение абсолютно верное, - сказала мать. - Но мне не верится в плохое. Что-то подсказывает мне, что всё хорошо. Учение какое-нибудь. Или увлечение…
- Вечеринка, – съязвила Рита, - на два дня.
- Тоже возможно, - спокойно ответила мать. – С отцом это случалось, как ты помнишь.
- Сейчас время не то, – возразила Рита. - Да и ситуация с этим жульём квартирным не понятная. К тому же телефон есть. Мог бы позвонить.
- Ты дверь на цепь закрываешь, может быть, он не смог открыть.
- А звонок? Не говори ерунду, мама. Взрослый мужик – позвонил бы, если приспичило ночью прийти.
- А мне кажется, я слышала ночной звонок вчера.
- Кажется, или слышала?
- Скорее всего, кажется. Подождём, Риточка, до завтрашнего вечера и, если не придёт или не позвонит, пойдём в отделение вместе.

На следующий день после работы Маргарита Михайловна пробежала по полупустым магазинам, с трудом набрав полсумки немудрёной еды, а когда вернулась, её встретили мать с Константином - озабоченные и расстроенные. Алексей не пришёл и не позвонил.
Разошлись по комнатам молча. Перед тем, как лечь спать, Рита вышла на лестничную клетку, постояла, прислушиваясь, заглянула за лифт и с тяжёлым чувством вернулась в квартиру, закрыв за собой дверь на цепь.
Ночью она проснулась, как ей показалось, от звонка. Мать тоже завозилась на своей постели.

- Звонили? – спросила Рита.
- Не слышала, - ответила Евгения Савельевна. – Я только уснула, всё об Алексее думала.
- Пойду, посмотрю, - решила Маргарита Михайловна и, накинув халат, вышла в коридор. У входной двери она прислушалась. Ей почудилось, что за дверью скулит собака. У Маргариты Михайловны быстро застучало сердце, когда она осторожно, не снимая цепи, повернула ручку замка и потянула на себя дверь.
 В проём всунулась острая собачья морда и уткнулась мокрым горячим  носом Рите в ноги.
- Буран, - шёпотом сказала она. - Ты что? Кто там с тобой?
Рита открыла дверь на максимальную длину цепи и, выглянув в проём, увидела Алексея в мятой форме, без фуражки, сидевшего у стены с опущенной  на грудь головой и безжизненно разбросанными руками.

- Алексей, что с вами?  – Маргарита Михайловна быстрым движением распахнула дверь и опустилась  на корточки перед безжизненным телом.
Ей почудился знакомый с детства отцовский запах. Маргарита Михайловна осторожно взяла крупную кисть Алексея, почувствовав теплоту его кожи и быстрый, как пулемётная очередь, пульс.
- Да он пьяный, - поняла она. - А мы-то думали…. Но как же быстро бьётся у него пульс? Неужели и у отца также было? Да что же делают с собой мужики? Как же можно так безответственно с собой поступать? У него же тоже дочка есть, и ещё, может быть, дети будут.
Маргарита Михайловна встала. Буран, скуля и мотая хвостом, облизывал оставленную ей мужскую руку.

Алексей дёрнул ногой, всхлипнул и сел, оторвав спину от стены. Его рука дрогнула, поднялась и потрепала собачью холку. Маргарита Михайловна наблюдала сверху, как его взгляд двинулся от пса по полу и остановился на её тапочках. Потом Алексей медленно поднял глаза.
- Офицер в форме, в обнимку с вшивой собакой, на заплёванном полу. Прелестно, просто прелестно, – тоном учительницы, не справляющейся с нерадивым учеником, произнесла Маргарита Михайловна. - И портфель тут же валяется. А в нём секретные документы, да?
- Извините, лес тёмный, озеро глубокое, что побеспокоил в неурочный час, -заплетающимся языком длинно ответил ей Алексей.

Он долго поднимался на ноги и, наконец, встал напротив Маргариты Михайловны, опершись рукой на стенку.
- А портфель? – строго спросила она.
Алексей, как жираф, раздвинув ноги, нагнулся и взял с пола портфель, из которого на грязный бетон посыпались жёлтые и оранжевые цветки.
- Ноготки с клумбы? – грозно спросила Маргарита Михайловна. - Стащил?
- Так точно! Воровать нехорошо, воровать грешно. Но для вас с Евгенией Савельевной…
- Кто это поминает Евгению Савельевну? - послышался из-за двери молодой и полный энергии голос матери. Она вышла, кутаясь в шерстяной платок. Алексей как мог громко щёлкнул каблуками и попытался отдать честь.
- К пустой голове, - скривилась Рита.
- Вы, молодой человек, - сказала Евгения Савельевна, - идите спать. А то мы уже волноваться начали. Думали, с учений не вернулся. А вы, стало быть…
- Совсем не стало быть, - трезвея, ответил Алексей. - Вовсе даже не стало быть… Я сейчас всё расскажу, лес тёмный, озеро глубокое…
- Пойдём, Рита, - голосом Клеопатры, бросающей Клавдия, произнесла Евгения Савельевна. – Пусть молодой человек приведёт себя в порядок и выспится. А завтра мы послушаем его рассказ. Лес тёмный и озеро глубокое…

Этот случай сильно взволновал Маргариту Михайловну. Случилось так, что она на старости лет узнала про мужчин что-то важное, чего не знала раньше, а, если бы знала, жизнь могла бы повернуться к ней другой стороной, и он нашла бы человека, который воскресил бы в собственном образе её отца, и она родила бы сына, ещё раз  воскресившего бы отца, и это воскрешение повторялось бы бесконечно в каждом последующем поколении. Зная, что тобой запущен такой механизм, не страшно и умереть. 

Теперь Маргарита Михайловна ничего не может с собой поделать: она страдает и одновременно наслаждается незнакомым ей сложным и полноценным чувством, в котором смешались жалость, благодарность, нежность и страсть. Исчез страх, исчез стыд, и мир впервые с детских лет окрашен для неё в белый цвет. Она  каждый день по утрам наблюдает за Алексеем сквозь приоткрытую дверь, и ей кажется, что он проходит по коридору всё ближе и ближе. Сегодня совсем близко, и Маргарита Михайловна принимает решение: выходит из-за двери и тенью движется по коридору вслед за Алексеем. Нагнав его на пороге комнаты, подходит сзади, ловит крепкие мужские руки, опершись на них, встаёт на цыпочки, и, задыхаясь, почти теряя сознание, целует его в шею. Почувствовав прикосновение, он замирает, потом, крепко сжимает её кисти, и они вместе отрываются от земли, взлетая над городом, поднимаясь выше в дымчатую стратосферу и дальше в усеянный звёздами космос.

О, как непоправимо короток сладостный миг! Лёгкий толчок, и полузакрытые глаза Маргариты Михайловны наполняются оранжевым светом, лицо полыхает огнём, будто обожжённое шлейфом улетающей ракеты, которая стремительно удаляется и тающим угольком исчезает в бездонном космосе. Открыв глаза, она видит перед собой закрытую дверь и вздыхает - с горечью и с облегчением.


6. Когда через некоторое время после смерти матери, Маргарита Михайловна осталась в квартире одна, ей это даже показалось хорошо. Она вычистила кухню и ванную, заменила плафон в коридоре и постелила новый половичок у входа.
По старой памяти позвонила Воробьёву и тут же пожалела. Никита Иванович уже несколько лет проживал в Крыму, и всё, что он мог – это не очень настойчиво пригласить  Маргариту Михайловну на дружескую встречу в Феодосию.
- Ну и ладно, - подумала Маргарита Михайловна. - Нам и в Москве неплохо.

Она привела в порядок денежные дела и с удовлетворением обнаружила, что акции, приобретённые на бирже несколько лет назад, сильно выросли в цене и могли теперь принести  неплохую прибыль.
Через несколько месяцев одиночества Маргарита Михайловна, однако, почувствовала дискомфорт и решила возобновить некоторые старые отношения, а заодно вспомнить, как принимают гостей. У неё стала часто гостить приятельница по работе в НИИ Лариса Петровна Клямкина, в прошлом неплохой инженер, а теперь стареющая в коммунальном одиночестве дама помладше Маргариты Михайловны, а потому ещё полная энергии и весьма острая на язычок. Пили чай с сухим тортиком, обсуждали болезни и зарплаты, ругали чернуху в жизни и на телевидении, традиционно костерили власть, хоть лично Маргарита Михайловна против власти как раз ничего не имела: пенсию приличную платят и ладно, дальше мы уж сами.

Как выяснилось довольно скоро, в голове у Ларисы Петровны жили несколько «тараканов», которых она отнюдь не пыталась извести, а наоборот пестовала, «подкармливая» криминальными новостями и слухами. Её зациклило на «приезжих», «фашистах» и «оборотнях». О чём бы ни завязывался у них с Маргаритой Михайловной разговор, заканчивался он одинаково, примерно так:

- Риточка, вот ты идёшь по улице, видишь милиционера, а это вовсе не милиционер, а оборотень в погонах. Бандит  в форме милиционера.
- Входишь в автобус, там кавказец сидит, тихий такой, смотришь, а у него в руках проводки жёлтенькие.
- Тебе звонят в дверь, говорят «сантехник», ты открываешь, а это ….
- Вчера на трансформаторной будке опять намалевали призыв бить врагов, спасать Россию. Да ещё такой краской, какую не смоешь.
- «Люберов» помнишь? Ангелы просто были по сравнению с теперешними бритоголовыми. Скоро до нас доберутся.
- На, вот, почитай газету «Москва фашистская». Скоро вместо «Известий» в киосках продавать начнут.

Мерзопакостные, пачкающие руки газетные листки, которые приносила с собой Лариса Петровна, Маргарита Михайловна читать брезговала и после ухода приятельницы спускала в мусоропровод. А к её фантазиям и опасениям поначалу относилась со снисходительной улыбкой. Было забавно наблюдать за мимикой худого и подвижного, с проступающими старушечьими чертами, лица подруги, за её округлявшимися накрашенными глазками и губами, выпячивающимися колечком при произнесении слова оборотень. Беседы о страшном в тёплой кухне поначалу доставляли ей, как ребёнку, одно только удовольствие. Но лишь до определённого момента.

- Так можно с утра заглянуть в зеркало: а это не я, - однажды подумала Маргарита Михайловна, с некоторым опасением и волнением открывая дверь в ванную.
Ну-ка? – она подошла к зеркалу и со вздохом облегчения отметила: «Нет, всё хорошо. Подпухшие со сна веки не в счёт». 
Но вот, что интересно: опасение развеялось и волнение исчезло, как не бывало, но следы их, к удивлению Маргариты Михайловны, остались, сохранились в ощущении, в телесном воспоминании, подобном тому, какое остаётся после болезненного укола в ягодицу. И теперь, заходя в ванную, Маргарита Михайловна всегда ощущала лёгкую нехватку воздуха, сопровождавшуюся укольчиком страха и слабостью в ногах. Она делала глоток воды из-под крана, и всё проходило, чтобы снова проявиться на следующее утро.

Через неделю с того дня, как Маргарита Михайловна впервые столкнулась с новыми для неё неприятными ощущениями, она шла на рынок по знакомому и любимому ей маршруту, которым ходила почти каждый день. Остановившись на трамвайных путях, чтобы пропустить автомобиль, Маргарита Михайловна услышала за спиной  переливчатую тревожную трель милицейского свистка. И сразу поняла, что свистят ей. Ещё недавно она независимой походкой двинулась бы дальше по своим делам, посмеиваясь над незадачливым ментом, посмевшим «освистать» дочку Героя Советского Союза, но сейчас вдруг почувствовала знакомую слабость в ногах, и у неё возникло непреодолимое желание оглянуться. В довершение всего справа совсем рядом звякнул невесть откуда появившийся трамвай, и Маргарита Михайловна, вздрогнув от неожиданности и задохнувшись от подступившего к горлу страха, рванулась обратно к тротуару, с которого только что сошла. Пискнули колёса затормозившего автомобиля, и вот Маргарита Михайловна уже стоит на поребрике, тяжело дыша и придерживаясь рукой за столб.

- Нарушаем? – раздаётся рядом весёлый голос с лёгким малороссийским акцентом, и она видит перед собой полного парня в милицейской форме с заломленной фуражкой и молодецкими, рыжими от табака усами.
- Извините… я нечаянно…, - отвечает она, пытаясь унять дыхание и морщась от  мелкой сердечной дроби, перекатывающейся из левой подмышки к горлу и обратно.
- А то я подумал: самоубийца, – не отстаёт парень, поглядывая на Маргариту Михайловну весёлым и в то же время оценивающим взглядом. - Под трамвай прямо!
Маргарита Михайловна смотрит в сторону.
- Ну что, штраф оформляем? – спрашивает он, напуская на себя строгий вид.
- Взятку просит или «палку» в отдел принести надо? – уныло думает Маргарита Михайловна и будто издалека слышит собственный голос: «Я пенсионерка, мне нечего вам дать».
- Пенсионерка, а бегаете, как заяц, - качая головой, произносит парень и смотрит по сторонам. Видно, что он быстро теряет интерес к Маргарите Михайловне, переключаясь на внешний мир.

- Ладно, не нарушайте больше, - говорит он вместо прощания, поворачивается и быстро идёт прочь. Раздаётся переливчатая трель свистка, которая вводит в ступор ближайших прохожих и останавливает посреди проезжей части двух стройных барышень торопящихся к автобусу.
Милиционер уже отошёл, но перед глазами Маргариты Михайловны - его лицо: круглое, гладкое, молодое, двойной подбородок только намечается и ещё не портит абрис. Видно, что утром его хорошо покормили, помахали из окна, а вечером ждут к ужину. С деньгами. Постепенно у Маргариты Михайловны отлегает о сердца:
- Вроде, не оборотень. Стольничек хотел свинтить на пиво к пельменям. Ничего, сейчас у девчонок стрельнёт.

Что-то после этого случая осталось в душе у Маргариты Михайловны: как зарубка, как инфарктный шрам на сердечной мышце, неизводимый и тихо делающий своё разрушительное дело.
- Это синдром боязни милиционеров, - объяснила Лариса Петровна. Распространённая сейчас болезнь. Я сама страдаю, но не в такой, конечно, степени.
-  Страдает она, - с досадой подумала Маргарита Михайловна, - рассказывай страсти больше, ещё не тем заболеешь и других заразишь.

Она решила сократить общение с Ларисой Петровной, зато пристрастилась к радио. Приёмник стоял на кухне, и по вечерам, устав от телевизионной жвачки, Маргарита Михайловна в одиночестве пила чай, слушая по радио альтернативные новости и незримо присутствуя на бесконечных острых политических дискуссиях. Уже через неделю её стали волновать такие вещи, от которых она раньше отмахивалась: судьба политзаключённых, «откаты» чиновникам, продажность судов и жестокость пенитенциарной системы. Некоторые комментаторы приводили её в состояние крайнего возбуждения, и тогда она вскакивала со скрипучего венского стула, кивала головой в такт железным обличающим словам, вываливавшимся из динамика, трясла кулаками и вскрикивала: «Давай, четвёртая власть, так их! Поддать этим засранцам, чтобы не борзели!»

Зашедшая по старой памяти Лариса Петровна удивилась проснувшемуся темпераменту подруги и, послушав вместе с ней радио, сказала: «Что-то они всё о своём, да о своём. А пенсия моя мизерная их не интересует».

- Ничего, - бодро ответила Маргарита Михайловна. - Сменим режим, а там и пенсией твоей займёмся.
- Вот даже как? – округлила хитрые глазки Лариса Петровна, - Ты не увлекайся сумасбродством-то. Не девчонка. Может быть, ещё на улицу протестовать пойдёшь?
- А, пожалуй, что и пойду, - ответила Маргарита Михайловна и встала со стула. – Откладывать не буду.
- Шутишь?
- Нет.
- Вот и ответ! – подумала Маргарита Михайловна, ощущая небывалое спокойствие и уверенность. – Надо действовать, пока силы есть.
- Иди, только дурой не будь, - услышала она испуганный голос Ларисы Петровны. - За чистую монету всё не принимай.
- Я на веру ничего не беру, - уверила она подругу. - Посмотрю, чего они на деле стоят. Ещё и тебе расскажу. 

И вот в холодный осенний день Маргарита Михайловна отменяет прогулку на рынок, а вместо этого отправляется на площадь, где, как говорят на радио, сегодня собираются современные революционеры, борцы с режимом и просто несогласные с политикой «партии и правительства».

Маргарита Михайловна относила себя к последним. А революционеров она хотела посмотреть в деле, чтобы понять, годятся ли они на роль диссидентов новой волны, современных декабристов, петрашевцев, народовольцев, или нет.
- Главное, не принимать ничью сторону, сохранить холодную голову, - даёт себе установку Маргарита Михайловна, - всё посмотреть и только потом принять решение. Какое решение и зачем его принимать, она ещё не знает, но сам факт необходимости принятия решения будоражит её и молодит.

С такими мыслями и чувствами Маргарита Михайловна выходит из метро на площадь, где ожидается проведение запрещённого властями митинга. На ней синтепоновая куртка и утеплённые джинсы (мало ли, в кутузку заберут, спать на полу). На ногах туристские ботинки на случай, если придётся убегать через дворы.

Маргарита Михайловна осматривается и оценивает диспозицию. На площади людно, но ничего пока не напоминает митинг или шествие. Люди стоят группами, курят, разговаривают. Видно, что пришли по делу, но несведущий ни за что бы не заподозрил в них несогласных с чем-нибудь. Маргарита Михайловна выбирает позицию сбоку у кромки тротуара, что позволяет пропускать прохожих за спиной и поддерживать определённое расстояние до основной группы участников события, чтобы не оказаться помимо воли втянутой в толпу, но и так, чтобы не выглядеть отстранённой, непричастной. Становится заметно, что народ прибывает и толпа уплотняется. Появляются личности, которые кажутся Маргарите Михайловне подозрительными: несколько бабулек с суровыми лицами, выражающими готовность к чему-то известному только им одним. Двое молодых людей разночинного вида, как бы случайно столкнувшиеся в толпе, но успевшие обменяться парой коротких фраз. Милиционер с мегафоном у колонны уговаривает людей разойтись, и голос его - сначала занудный и надоедливый – постепенно приобретает железный оттенок.

- Пойдем смотреть космонавтов, - раздаётся за спиной мальчишечий шёпот, и Маргарита Михайловна, проследив за движением двух пацанов, отмечает на другой стороне улицы людей в чёрных шлемах, выстроившихся позади милицейского автобуса.
Ощутимо растёт напряжение – как в толпе, так и в душе у Маргариты Михайловны. Чувство ожидания становится почти невыносимым, словно перед концертом в звуковом хаосе настраиваемых инструментов оркестра.
Наконец, на свободном пятачке площади начинается активность, в центре которой оказывается мужик старше средних лет в поддёвке и киношной фуражке военного образца. Он ходит от одной группы людей к другой и что-то с жаром объясняет. От мужика отмахиваются, и тогда он, выйдя на середину «пятачка», поворачивается к Маргарите Михайловне и вскидывает руки в гамлетовском жесте отчаяния.

- Вот оно – лицо бандитской власти, - кричит он, обводя холеричными глазами  присутствующих и потрясая кулаком в сторону шеренги «космонавтов». -
- Интермедия началась, - понимает Маргарита Михайловна. - Это провокатор, под юродивого работает.  Сейчас заберут.
И действительно, к мужику с двух сторон подбегают экипированные милиционеры, незаметным то ли ударом, то ли приёмом складывают его пополам и профессиональным движением вывёртывают  назад руки.
- Зачем так? – брезгливо комментирует про себя Маргарита Михайловна, - и сам пошёл бы старый хрыч.

Но мужик упирается, пытается поднять голову, шаря по сторонам глазами в поисках поддержки, и вдруг начинает протяжно кричать тонким фальшивым голосом. Толпа, очнувшись, сначала вразнобой, а потом всё более слаженно скандирует: «Фа-шис-ты, фа-шис-ты». Как из воздуха материализуются несколько фигур с профессиональными фото и видео камерами и начинают танец вокруг.

У Маргариты Михайловны от всего этого перехватывает дыхание и в глазах происходит короткое затмение. Отчаянно дёргающегося мужика тем временем толчком укладывают на мостовую, потом подхватывают как клещами под руки и, волоча ногами по неровному асфальту, торопливо тащат вдоль тротуара – прямо мимо стоящей у бровки Маргариты Михайловны к автобусу. Маргарита Михайловна делает шаг назад, чувствуя брезгливость от столь близких к ней потных мужских тел, но, как нарочно, прямо перед ней правый ботинок мужика задевает за поребрик и слетает с ноги, обнажая синий скомканный  носок.

Маргарита Михайловна машинально делает шаг вперёд и, поднимает с асфальта стоптанный влажный мужской ботинок. Не зная, что с ним делать, она держит ботинок на вытянутой руке и тщетно оглядывается вокруг. Мужик, однако, уже далеко – его подтащили к автобусу и заталкивают в дверь. Между тем в толпе впереди начинается нешуточное движение, привлекающее внимание Маргариты Михайловны. Туда со всех сторон бегут милиционеры и люди, обвешанные фото и киноаппартаурой, в небо взметнулись несколько микрофонов на длинных шестах. Щёлкают камеры и мелькают вспышки.

- Вон они, - слышится восторженный голос сзади.
Десяток милиционеров раздвигают толпу, и Маргарита Михайловна, наконец, видит тех, кого она прикрывала - двух прилично одетых мужчин, которые тут же окружаются милицией. Милиционеров, в свою очередь, плотным кольцом окружают журналисты, и этот слоёный пирог, вокруг которого как мухи кружатся несколько припозднившихся репортёров, начинает медленно двигаться по направлению к милицейскому автобусу.

Маргариту Михайловну разбирает смех, настолько очевидно, что два оппозиционных начальника, омоновцы и фотографы все заодно, что их роли расписаны и каждый из них делает свою часть работы. Не у всех получается хорошо. Вот по асфальту покатилась огромная чёрная фотокамера, что-то отлетает от её объектива и попадает под ногу милиционеру. Раздается хруст пластмассы, слышатся негодующие крики. Оппозиционных начальников, между тем, уже подвели к двери автобуса, и один из них, восходя на подножку, поворачивается к толпе, а Маргарите Михайловне кажется, что лично к ней, и кричит: «Позор бандитской власти! Да здравствует Конституция! Долой фашистскую клику!

Толпа возбуждается не на шутку, слаженно и громко скандируя:
- По-зор, по-зор!
- Фа-шис-ты, фа-шис-ты!
Когда оппозиционные начальники, подталкиваемые омоновцами, скрываются в автобусе, в толпе взвиваются несколько плакатов, и она, продолжая скандировать лозунги, начинает медленное движение вдоль улицы.

- Пошли отсюда. Сейчас начнётся, - слышится всё тот же голос сзади. В стане «космонавтов» начинается движение, и внутри у Маргариты Михайловны зарождается страх.
- А ведь мужик был прав, - мелькает у неё в голове, когда на площади в двух её концах появляются люди в шлемах, будто кто-то выдавливает их из невидимого тюбика, одного за другим, десяток, два, три. Они бегут легко и целеустремлённо, обнимая медленно двигающуюся толпу, окукливая её, заплетая в кокон. Их действия неприятно механистичны и напоминают танец или детскую игру «ручеёк». Милиционеры начинают вытаскивать людей из толпы по одному и тащить их в автобусы. Толпа как косяк рыбы, попавший в сеть, пытается прорвать оцепление, Маргарита Михайловна собственной кожей чувствует великое напряжение людей и с той и с другой стороны, и у неё отчаянно бьётся сердце.
- Вот она, морда нашей власти!

Прямо напротив цепь «космонавтов» вдруг рвётся под напором изнутри, и люди начинают выбрасываться один за другим из мешка через образовавшуюся прореху и разбегаться, с хрустом давя пластиковые бутылки из-под кока-колы и вынося на ботинках бумажные ошмётки плакатов. Омоновцы ретиво пытаются залатать брешь, но один из них получает удар откуда-то изнутри мешка и падает спиной на асфальт, черный шлем отлетает в сторону, обнажая  русую голову со слипшимися волосами, которая резко откидывается назад от случайного или намеренного удара чьей-то ноги. Двое парней, вырвавшихся из толпы, оказываются совсем рядом с Маргаритой Михайловной. Они ведут третьего, голова которого болтается на правом плече, как у гуся с подрезанной шеей. Парни громко сопят и сплёвывают на
 асфальт.
Откуда взялись омоновцы, Маргарита Михайловна не заметила. Двое толстых в серой униформе расчетливыми ударами раскидывают в разные стороны парней, и раненый как кукла валится лицом вниз. К нему подбегает третий, пинает ногой в бок, потом с размаха два раза опускает на его спину дубинку.

- Не бей, - задыхаясь от злости, кричит ему Маргарита Михайловна и замахивается ботинком. - Прекрати, сука, фашист, убийца!
Мент неуклюже поворачивается, ожигает её безумным взглядом и кричит в ответ: - «Пошла на хер, бабка, пока тебе не надавал».
И тут Маргариту Михайловну прорывает. Бранные слова вылетают у неё изо рта, как птицы, выпущенные из клетки, кажется, будто они носятся над площадью, разя правых и виноватых. Мент бычится и делает шаг по направлению к Маргарите Михайловне, но позади него раздаётся какая-то команда, и он, махнув рукой, разворачивается и бежит к толпе.

Маргарита Михайловна кидает ему вслед ботинок и будто проваливается в летаргический сон. Даже видения цветные какие-то её обволакивают. Просыпается, когда действо подходит к концу, толпа расходится, а она всё стоит на бровке тротуара и твердит ругательства, уже полушёпотом, как молитву. Люди обходят её, опуская глаза, а в случайных взглядах, которые она ловит, не видно сочувствия.

- Эти ублюдки других слов не достойны, - твёрдо говорит Маргарита Михайловна и прислушивается к себе, ожидая реакции. Первой реакцией оказывается молодая колючая злость, которая быстро обращается в душную обиду. Её не забрали! Не испугались, не сочли нужным забрать. Она - пустое место. Вокруг стильно одетые люди, а она - в потёртых джинсах и туристских ботинках - пустое место.

 Сволочи! – зло произнесла она вслух. – А ты дура. Докуренный до конца, смятый вонючий окурок. Щелчком бы тебя в урну.


7. Лариса Петровна отхлёбывая чай, смотрела на Маргариту Михайловну с уважением и сочувствием.
- Я думала, это была шутка, дорогая. Но тут включаю телик, а там ты – во весь экран в полный рост ботинком перед камерой трясешь, и мужика позади тебя волокут. Прямо, Жанна-де-Арк! Франция на баррикадах!
- На Францию не тяну, форм не хватает - смеялась Маргарита Михайловна и опускала глаза. Ей было приятно.

Поход на митинг взбодрил её, но не надолго. Через некоторое время приступы беспокойства вернулись и даже усилились. Маргарита Михайловна пыталась спасаться от них валерьянкой и корвалолом, пока врач, выслушав её сбивчивый рассказ после очередного такого приступа и заметив в её глазах что-то только ему ведомое, не прописал лекарство посерьёзнее.

Несколько дней Маргарита Михайловна пребывала в состоянии «овоща», потом, с трудом перекатывая в голове чугунные мысли, остановилась на том, что самоуничтожение пора прекратить, и выбросила таблетки в мусоропровод, плотно закрыв его ржавую крышку, а потом также плотно затворив двери квартиры и своей комнаты.
Только в комнате она теперь чувствовала себя хорошо. Комната как кокон, как мягкий пуловер, как шерстяной плед гарантировала тепло, покой и безопасность. В коридоре и на кухне Маргарита Михайловна ощущала себя посадской девчонкой подле крепостных стен: в случае опасности вот они крепостные ворота, бегом внутрь и мост поднять.

На лестничную клетку и на улицу она теперь выходила через страх. Сначала этот страх не был индивидуализирован. Просто ощущение опасности, исходившее, скорее, изнутри, чем от кого-то снаружи. Люди казались её однородной массой, несущей негатив, но постепенно в этой массе стали выделяться отдельные фигуры, за которые цеплялся взгляд и которые привлекали к себе внимание не единожды, регулярно встречаясь в одних и тех же местах, и не случайно, а по причине ощущения опасности, исходившей от них. На трамвайной остановке Маргарите Михайловне стал постоянно попадаться один и тот же милиционер с тяжёлым животом, еле удерживаемым натянувшейся тканью куртки защитного цвета. Милиционер этот с самого начала показался ей знакомым, но только через несколько дней она поняла, что это - тот, с площади, бивший дубинкой подраненного парня, только заматеревший, погрузневший и от того ещё более ожесточившийся. Маргарита Михайловна поняла, что и он узнал её. Ей стал сниться один и тот же мрачный сон о том, что её с перебитыми коленками, волоча вывернутыми ногами по битому стеклу, тащат к автобусу с серыми занавесочками на окнах. Два дня Маргарита Михайловна не выходила на улицу, но потом здравый смысл взял своё.

- Он всегда встречается в одном месте – на трамвайной остановке, - думала она. - Не факт, что он за мной следит и знает, где я живу. А если знает, где я живу, то вряд ли знает все входы-выходы, потому что он не местный житель, ведь раньше я его здесь не встречала. 

Логические умозаключения придали уверенность, и на третий день Маргарита Михайловна, пересилив страх, вышла из подъезда, и вдоль стенки дома прокралась на соседнюю улицу, а оттуда на набережную Яузы. Ветер трогал ветви тополей, вдоль реки гуляли молоденькие мамаши с разноцветными колясками, несколько подростков торопливо глотали пиво, сгрудившись вокруг сломанной скамейки, две девчонки, смеясь, проехали мимо на велосипедах. Полное спокойствие и никакой опасности. Маргарита Михайловна торжествовала. На радостях купила пару эклеров, заварила крупнолистовой чай и отпраздновала победу. Расслабившись, включила телевизор, который не смотрела уже несколько месяцев. Показывали сюжет о нападениях скинхедов на москвичей «нетитульной» нации. На экране бритый парень за решёткой в зале суда. У него пустые, как у спилбергского динозавра, равнодушные глаза. Тревожный голос диктора за кадром заставляет потеть ладони, а сердце стучаться быстрее. Маргарита Михайловна снова почувствовала резкое и муторное беспокойство. Она торопливо выключила телевизор, встала, прошлась по комнате, после короткого колебания открыла дверь и выглянула в коридор. Никого.

- Что ж, - подумала Маргарита Михайловна. - Победили оборотня в погонах, поборем и эту фашистскую нечисть.
Однако из дома она стала выходить реже и, в основном, для того, чтобы пополнить запас продуктов. Не поднимая глаз от мостовой, доходила до заплёванного магазинчика «шаговой доступности», покупала там сосиски, сыр, сомнительного вида колбасу и выпечку. Две трети торговой площади магазина занимал винный отдел с бесконечными рядами водочных и пивных бутылок, у которых маячили невесомые, сожранные водкой алкаши, возбуждённо толпилась шумная молодёжь и деловито таскали ящики и коробки смуглые выходцы из Средней Азии.

Маргарита Михайловна привыкла к ним и не боялась этой братии. Они проходили сквозь друг друга, не замечая соприкосновений, они жили в разных мирах, существовали в разных измерениях. Лишь иногда, чувствуя явную опасность, она поднимала глаза и вглядывалась в лица окружающих, пытаясь выделить среди них врагов. Она ждала их появления каждый день, но когда это произошло, оказалась неготовой.

У неопрятной разрисованной стены магазина, в вальяжных позах, облокотившись на  перила крыльца, расположились двое крепких парней, бритые головы и кожаные куртки которых неопровержимо свидетельствуют об их принадлежность к скинхедам. Они пьют пиво, лениво перекидываясь словами и время от времени многозначительно переглядываясь. Парни не смотрят в сторону Маргариты Михайловны, но она знает, что разговор идёт о ней.

Маргарита Михайловна остановилась, будто вросла в землю, не в силах двинуть ни ногой, ни рукой. Место, где она стоит, совершенно незащищённое: асфальтовая площадка перед входом в магазин, освещённая лучами вечернего солнца. Длинная тень тянется из-под её ног прямо под ноги скинхедам так, что они топчутся по её несоразмерно длинной голове.
- Не смотреть в глаза, - мелькает мысль. – Никакого контакта, тогда спасёшься.
- Бесполезно, - отвечает кто-то внутри неё грубым незнакомым голосом. – Они знают, что ты есть.
- Пусть знают, - возражает она. - Я скроюсь так, что им меня не найти.
Изнутри в ответ слышится то ли кашель, то ли смех.
- Взять себя в руки, взять себя в руки, - как мантру повторяет Маргарита Михайловна. – Отвести тень из-под их ног, укрыться от их прямого взгляда, а там посмотрим.

Она мелкими шажками, боком, вызывая недоумённые взгляды и усмешки прохожих,  начинает двигаться к углу здания, краем глаза наблюдая за собственной тенью, которая от ног скинхедов переместилась на стену, став ближе и короче. Кажется, что теперь её можно взять и положить в карман. Однако, Маргарита Михайловна, не поддаваясь иллюзии, упорно продолжает движение, пока не скрывается в спасительной тени за углом. Там, прислонившись спиной к холодной стене и поглядывая на прохожих из-под чешуи объявлений, облепившей водосточную трубу, она, наконец, переводит дух.

Теперь остаётся главное: добраться до спасительной комнаты, где можно спрятаться, и пересидеть, но для этого нужно сделать запасы.  Когда перед Маргаритой Михайловой появляется цель, ей становится легче, и она, не позволяя себе расслабиться, перебежками, как мокрица, избегая свободных пространств, быстро добирается до соседнего магазина. У дома её ждёт ещё одно испытание. На скамейке перед подъездом сидит худой кавказец и громко разговаривает по мобильному телефону на своём гортанном языке. Как и скинхеды, он не смотрит на Маргариту Михайловну, но она знает, что разговор на чужом непонятном языке ведётся о ней. Приседая на ватных ногах, Маргарита Михайловна проскальзывает в подъезд и приходит в себя уже в комнате: за окном темно, дверь закрыта на защёлку, входная дверь - на цепь. У ног полиэтиленовые пакеты с едой. 

В голове у Маргариты Михайловны опасная пустота. Не даёт покоя единственная мысль: она обнаружена! Обнаружена, и значит выхода нет.
- Позвонить 02? Не факт, что ответит настоящий милиционер…
- Пригласить в гости Ларису Петровну? Засмеёт... А может быть…, - Маргарита Михайловна тут же отгоняет страшную мысль. Невозможно представить, чтобы Лариса Петровна была в сговоре с  фашистами и оборотнями. 
- Надеяться остаётся только на себя. И смириться…, - простая эта мысль действует на Маргариту Михайловну как болеутоляющее. Но она знает, что не бывает на этом свете болеутоляющих средств, действующих вечно.

В следующие три дня Маргарита Михайловна выходит в коридор только чтобы шмыгнуть в туалет и оттуда обратно в комнату. Здесь у неё электрический чайник, сахар, печенье и хлеб.
Вечером четвёртого дня, возвращаясь из уборной, она замечает в тёмном углу у входной двери фигуру скинхеда с опущенной головой. Маргарита Михайловна не удивляется и даже не очень пугается, так как знает, что это рано или поздно должно было произойти. Отведя глаза от безмолвной фигуры, она проскальзывает в комнату, попутно кидая взгляд на кухню. Через открытую дверь на фоне окна она видит тёмную фигуру, склонившуюся над столом. Это кавказец. Маргарита Михайловна догадывается, что ни скинхеду, ни кавказцу пока не известно о её присутствии. Они выключены. Просто незаведённые игрушки с ключиками в спинах. Но придёт время, и их заведут…

Утром после мучительной бессонной ночи Маргарита Михайловна осматривает комнату - своё последнее убежище, и обнаруживает, что стены у неё истончились, как бумага, и уже не способны служить надёжной защитой. Это открытие вызывает у Маргариты Михайловны короткую панику, сменяющуюся душными слезами бессилия. Ей становится плохо. Как никогда раньше.

- Что-то нужно решать, - . Маргарита Михайловна с трудом встаёт и осторожно приоткрывает дверь в коридор. Скинхед по-прежнему неподвижно стоит с опущенной головой в углу, но Маргарита Михайловна отмечает, что он чуть заметно скосил глаза на движение двери.
Она, не отпуская ручку двери, делает шаг вперёд и заглядывает за угол. В открытой двери кухни, она видит худого кавказца, сидящего за столом. И ей кажется, что он тоже чуть скосил глаза на её движение в глубине коридора.
- Они меня увидели, они теперь знают, что я есть, - цепенея, понимает Маргарита Михайловна и на цыпочках спиной ретируется в комнату, осторожно прикрывая за собой дверь. Ещё вчера она здесь чувствовала себя в безопасности, как Хома Брут в начерченном мелом кругу. Сейчас же, когда ей известна страшная правда, она впервые в жизни по-настоящему падает духом. Она не знает, что делать. Невыносимо безропотно ждать конца. Невыносима тишина и тягучее ожидание скрипа половиц за дверью.

Блуждающий взгляд Маргариты Михайловны останавливается на радиоприёмнике. Она включает радио и некоторое время слушает бодрый девичий голос с современным произношением человека, владеющего иностранным языком. Ей отвечает красивый мужской баритон. Утренние ведущие представляются Маргарите Михайловне модной парой, расположившейся в студии, оформленной в стиле «модерн». На стеклянном столе у них микрофоны в сеточку, две чашки с ароматным кофе и изящная сахарница.

Маргариту Михайловну посещает робкая надежда на то, что «красота спасёт мир». Она хватает с тумбочки телефонную трубку, торопясь, многократно набирает названный ведущими номер, пока, наконец, после долгих гудков не слышит в трубке знакомый девичий голос:
- Здравствуйте, вы в эфире.
- Мне нужна помощь, - волнуясь, говорит Маргарита Михайловна, и её собственный голос кажется ей чужим и фальшивым. - Кругом фашисты.
- Где фашисты, бабушка?
- Везде, - говорит она, опасаясь, что её перебьют. - Фашисты и оборотни. Помогите мне.
- Представьтесь, пожалуйста. Кто вам сказал, что это фашисты?
- Вы говорили… Вы всё время говорите…
-  Ничего такого мы не говорим. Вы, наверное, не выспались?  Активность на солнце повышенная…
- Не смейтесь надо мной. Я вас о помощи прошу. Ведь вы – обещали…
- Ничего мы не обещали…
- Вы говорили…
- Извините, мы заканчиваем. Побольше оптимизма. У нас есть время принять ещё один звонок.
- Вы бросили нас …
- Извините….
- Вы…

В трубке слышатся короткие гудки, и Маргарита Михайловна медленным движением кладёт её на тумбочку. А из радиоприёмника доносится весёлый девичий смех, словно её – Маргариты Михайловны - нет, и никто не разговаривал с ней полминуты назад. Ей становится невыносимо стыдно: «На всю страну! На всю страну!» Стыд сменяется жгучей обидой, и внутри зарождается злость.

 Ей хочется зашипеть, как загнанная в угол кошка, и выпустить когти. Вместо этого Маргарита Михайловна берёт с пола войлочный тапок, подходит к двери комнаты, открывает её и ступает в тёмный коридор. У входа в квартиру она видит знакомый профиль скинхеда и медленно замахивается.

В это время из полутьмы раздаётся шорох, скинхед поворачивается, поднимает голову и смотрит ей прямо в глаза.
Из кухни слышатся шелест шагов, и в дверном проёме появляется долговязая фигура кавказца.
За входной дверью - звяк ключей: оборотень в погонах пытается открыть замок.

Маргарита Михайловна опускает руку, чувствуя, как стремительно утекают силы. Она ощущает себя на пороге смерти, но не умирает. Значит, есть ещё возможность сказать. Стоя лицом в темноту, Маргарита Михайловна обращается ко всем: к скинхеду, кавказцу, оборотню в погонах, к радиоведущим. Обращается твёрдо и с достоинством:
- Отпустите меня, не прикасайтесь ко мне, оставьте меня одну.
 
Потом поворачивается к ним спиной и, дрожа всем телом, оглохнув от стука сердца, собирая последнюю волю, чтобы не обернуться, идёт в комнату и затворяет за собой бесполезную бумажную дверь.

Если бы были живы папа и мама, если бы инженер Константин за соседней дверью ещё допивал свой вечерний шкалик, а капитан Алексей за стенкой ещё курил свою офицерскую махорку, если бы веселые радиоведущие на секунду замолчали, они бы все, как один, почувствовали стремительно сгущающийся, уплотняющийся, материализующийся, нарастающий ужас, а потом содрогнулись бы от крика, мгновенно и до последнего угла наполнившего темную квартиру неизбывным страданием:
-  Мне страшно!!!
И были бы как кувалдой оглушены последовавшей мертвой тишиной…

Из-под двери комнаты Маргариты Михайловны в пустой коридор струей холодного воздуха вынесло пожелтевший обрывок рецепта и закрутило в угол, где до этого стоял скинхед.

*  *  *


Через три года дом расселили и начали энергично сносить, но кризис отсрочил окончательное его разрушение на несколько месяцев. А там началась зима, снежная пороша покрыла заглохшие экскаваторы, замер кран, погребя чугунную чушку в куче обломков и строительного мусора.

Фасадная часть дома, выходившая на Яузу, был разрушена первой, и комната Маргариты Михайловны всю зиму оставалась бесстыдно обнажённой, распахнутой зелёными обоями наружу, привлекая досужие взгляды и являя собой печальное свидетельство бренности бытия.

Перед Новым годом в доме стали появляться бомжи. Они и нашли в обломках дубового паркета под полуразрушенной стеной бумажный сверток, обмотанный допотопным двужильным электрическим проводом. Старая бумага хороша на растопку, не то, что нынешняя.

Костёр весело пылал на дубовых дровах. За рекой в домах тёплыми квадратиками  загорались окна. Два человека – пожилой и молодой - сидели на брёвнышках у огня, и пожилой достал из пачки лист бумаги, исписанный мелким ровным почерком.

- О, смотри, - воскликнул он, - редактировали. Видишь эту каракулю, - показал он молодому, - она означает новую строку.
- А ты откуда знаешь? – спросил молодой, доставая из грязной сумки бутылку.
- Я в прошлой жизни корректором работал.

- Так, давай сюда бумагу, - молодой протянул руку, вытянул из пальцев старого листок и бросил в костёр. - Нету никакой прошлой жизни. Понял? И будущего нет. Есть только счастливое настоящее. Доставай, во что наливать…

Он ловким движением сковырнул пробку и улыбнулся беззубой улыбкой состарившегося ребёнка:
- Страху нет, да, Витёк? Страху нет.