Аурика

   
Красота  спасёт  мир.

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ.

Не так давно, может быть два или три века тому назад, разгорелся жаркий спор между наимудрейшими старцами того времени. Цель этого горячего спора была примерно такой же, как и во всех спорах: отыскать в водовороте идей и мнений ту истину, которая принималась бы всеми без возражений. Суть спора сводилась к следующему: что на свете есть самое прекрасное и какими свойствами и качествами обладает это самое прекрасное.
Как видите, цель отвечала жизненным интересам  каждого человека в отдельности и общества в целом, так как всякому известно, что прекрасное возбуждает в нас приятные чувства, или, вернее, чувство приятного - удовольствие. Наши наимудрейшие старцы не задавались вопросом, почему именно это чувство присуще, свойственно человеку и почему прекрасное доставляет человеку чувство приятного. Может быть, они и упоминали в своих спорах об этой связи, но повторяем, не ставили эту связь во главу угла, а сразу переходили к описанию свойств и черт прекрасного, его главных признаков и качеств, и потому их спор не выходил за пределы пустых философских рассуждений.
 По нашему недомыслию, или потому, как нам всё это раньше казалось, прекрасное в человеке есть всего лишь степень его совершенства, воспринимаемая разными людьми по-разному. Повторяем, не само совершенство, а лишь приближающая к этому совершенству его определённая степень, размер, стадия, ступень.
Признавая при этом  прекрасное, мы тем самым ставили его в особое положение по отношению к другим предметам, явлениям и процессам.  Самого по себе прекрасного не существует, а есть мнение людей о том, что они называют прекрасным в зависимости от своих предпочтений. Это всего лишь наше переживание и наша оценка наблюдаемых явлений, предметов и процессов, доставивших нам наслаждение или, как говорят в таких случаях философы, «чувство приятного». «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно». Вот ведь,  даже мгновенье, это особое состояние души в какой-то чрезвычайно короткий промежуток времени может быть прекрасным, если с ним, с этим временным промежутком – мгновением – связано переживание человеком величайшего наслаждения, удовольствия, счастья, полноты жизни. И поэт иногда «видит» в своём воображении, вспоминает или созерцает наяву это «чудное мгновенье», как  Александр Сергеевич Пушкин: «Я помню чудное мгновенье,/ Передо мной явилась ты, /Как мимолётное виденье, /Как гений чистой красоты». К самому «мгновенью»  глубокое переживание поэта как будто  не имеет никакого отношения,  но переживание удовольствия, как особый психологический процесс и как явление, связано с этим «мигом», с этим временным мгновеньем, без которого оно, явление,  невозможно.
   Оно прекрасно. Оно, как нечто прекрасное,  «как гений чистой красоты» должно быть волею желания остановлено и продлено с тем, чтобы продлить удовольствие, наслаждение от созерцания прекрасного образа, который по воле случая может исчезнуть, а вместе с ним может улетучиться  и получаемое от его созерцания великое наслаждение.
Прекрасное есть чисто человеческое понятие, и для животного мира оно не подходит: это всего лишь наше чувство, наше переживание и наша оценка – субъективный образ объективного мира, который, появившись, как его отражение в нашем мозгу, приносит нам чувство приятного.
Если мы не способны слышать, то нам не будет понятна даже самая прекрасная мелодия, мы не можем судить о прекрасной  музыке и никогда не поймём степени её совершенства. Если мы не понимаем связей и отношений в окружающем нас мире, то мы никогда не почувствуем гармонии этого мира. Но, очевидно, этого мало. Мало того, что орган слуха существует. Мало того, что он способен воспринимать звуки.   Надо ещё и выделить в сочетании их гармонию.
Дело не в самом понимании гармонии, лежащей в основе прекрасного. Дело в человеческой  оценке этого явления. Только человеку, художественно образованному, свойственна такая оценка – способность, в зависимости от уровня своего интеллектуального и нравственного развития, оценивать степень совершенства воспринимаемого им  мира. А это означает, что не у всех людей оценки одного и того же предмета или явления могут совпадать. Более того, эти оценки могут быть прямо противоположны.
По всей вероятности, чувство прекрасного – это некое шестое чувство, на которое работают все наши органы чувств. Не будем вдаваться в подробности, и доказывать правоту сказанного. Возможно, мы и ошибаемся. Пусть наука в будущем разрешит эту проблему и порадует человечество своими открытиями. А мы пока ограничимся следующим: чувство прекрасного -   это высокое чувство, точнее было бы сказать, возвышенное чувство, в отличие от всех иных чувств, присущих человеку. Прекрасное нам всегда доставляет радость, удовольствие.Так мы устроены – ничего тут не поделаешь; от безобразного же все бегут, как от чумы, а перед красотой склоняют головы.   Но  чтобы иметь право на такое название – ПРЕКРАСНОЕ – оно должно доставлять нам удовольствие и наслаждение. 
С восприятием прекрасного всегда связано чувство приятного, которое мы могли бы назвать ещё удовольствием, или наслаждением. Всё это   вызывает у людей желание ответить на извечный вопрос: "Почему отдельные вещи, предметы, явления и процессы вызывают у нас чувство приятного, доставляя радость и наслаждение?" И не случайно идут по этому поводу нескончаемые споры. Мудрецы, выступающие в спорах, напоминают нам участников средневековых турниров, отстаивающих честь Дульсиней Тобосских. Пена летит изо рта коней, искры сыплются от ударов мечей о металлические доспехи славных Дон-Кихотов, слышится лязг металла о металл и всё это – с одной целью: отстоять превосходство красоты своей Дульсинеи, а вместе с этим и своё право наслаждаться этой красотой.
Вот так же и наимудрейшие наши мужи вступают друг с другом в словесные турниры, отстаивая каждый свою истину, свою правоту, своё понимание красоты. Так возник спор  в тридевятом царстве, правителем которого был в то время Скептик Третий. Спор разгорелся между наимудрейшими старцами страны – старцем Идистом (Идеалистом) и старцем помоложе, которого звали Матист (Материалист). Два наимудрейших старца, как два Дон-Кихота, отправились тоже  на завоевание "шлема Мамбрина", совершенно позабыв об ироническом замечании Сервантеса о том, что этот "шлем Мамбрина"  был, всего-навсего, медным тазом для бритья. Но одержимые идеей, они всё-таки отправились в тяжкий путь, сразившись однажды, может быть, два или три века назад, на Философском поле. Это была кровавая битва в истории философии.
Итак, уже известный нам правитель тридевятого царства Скептик Третий, мучимый мыслью о том, что же такое прекрасное и существует ли оно вообще, призвал к священной жертве этих двух рыцарей и сказал им так:
-Я живу на свете долгие годы и не могу понять, что   есть прекрасное. Временами мне кажется, что я нашёл его, я восхищаюсь им, но проходит день-два и я нахожу предмет более лучший, прекраснее первого, и тогда этот первый уже не интересует меня и не вызывает у меня восхищения. Но этого мало. Восхищаясь прекрасным предметом, телом, умом, всем тем, чем я могу обладать и обладаю и чем я наслаждаюсь, я невольно прихожу в сомнение, а нет ли предмета или существа на свете прекраснее, чем те, которыми я обладаю и которыми наслаждаюсь? И что же? Проходит время, я поднимаюсь выше над своей страной и замечаю нечто более совершенное.   Я наслаждаюсь им и в то же время думаю, что те предметы, которыми я восторгался и которые доставляли удовольствие и наслаждение, становятся мне отвратительны. Возможно ли это?   Возможно ли то, что я когда-то мог безобразное называть прекрасным и в действительности наслаждаться этим безобразным? Дайте мне в руки тот критерий,  руководствуясь которым я не мог бы никогда  ошибиться в определении предмета, занимаясь поиском существа наипрекраснейшего.
Да простим всесильному правителю эту тираду, полную  мольбы и отчаяния! Ведь ему никак не мог понять, что    сам находился в плену  у своих  достаточно изменчивых чувств, не подозревая с их стороны никакой возможности иллюзии или обмана. Пытаясь   избавиться от своих страстей, он, напротив, всё более и более подпадал под их власть, что приводило его в отчаяние.
Растроганный старец Идист вышел на середину правительственной залы и повёл неподкупную речь, полную глубокого смысла: 
-Мир – это развёртывание Абсолютной Идеи. И наш разум представляет собой лишь частичка этой Абсолютной Идеи. Он не может охватить её в целом. Ему это недоступно. Человек,который вознамерится это сделать, потеряет собственный разум навсегда, как говорят сойдёт с ума. Человек в своём мозгу  может отразить лишь часть этой Абсолютной Идеи.    Следовательно, наш предмет не есть сам предмет;  сам по себе он не существует, а есть  всего лишь идеальная часть Абсолютной Идеи, ее призрак. Но под этим призраком скрывается истина, ибо в нём до некоторой степени воплощается и развёртывается до известных пределов Абсолютная Идея. Поскольку в отдельном призраке есть отражение общей Абсолютной Идеи, этот призрак может быть назван прекрасным. 
-Из этого я должен сделать вывод, что прекрасное не существует вообще, а есть лишь идея прекрасного, её призрак. Не так ли?
-Так. Истинно так, правитель.
-Хорошо. Но, поскольку прекрасное всё же на свете есть, поскольку я наслаждаюсь им, скажи мне, пожалуйста, в какой связи это прекрасное находится с абсолютной красотой?
-Твоё представление о прекрасном существует только в твоём мозгу, а в действительной жизни оно не существует. В том-то всё и дело. Эта идея прекрасного, которая развернулась в  твоём мозгу в образы, в призраки не даёт тебе покоя. И если ты принял опредёленный призрак этой идеи за совершенство, значит, ты просто обманулся, твои чувства обманули тебя, как это часто бывает и как это ты уже и сам доказывал. 
Итак, два мудрейших мужа сошлись на одном: что прекрасное есть некая идеальная сущность, засевшая в нашем мозгу как призрак и не дающая нам покоя.     Но они разошлись в другом, разошлись в том,  что послужило источником их споров  о прекрасном.  Идист считал, что прекрасное существует, как развёртывание в нашем мозгу Абсолютной Идеи. Скептик Третий склонялся к тому,, что он, вообще-то,  не может представить себе прекрасное вне человека,   отношение к данному совершенству.
   Если прекрасное потому и называется прекрасным, что  действуя на наши органы чувств, доставляет удовольствие, то оно и должно находиться в неразрывной связи с этими чувствами. А если оно где-то витает в воздухе и не связано с нашими органами чувств, то есть на них не действует, значит, оно и не  будет доставлять нам радости и удовольствия, а, следовательно, и не будет для нас прекрасным. 
Если мы слышим, что есть, в тридевятом царстве, красавица-принцесса и такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать, то в этом случае в нашем представлении возникнет не образ этой красавицы, а вымышленный, придуманный нами, образ. Но он обязательно должен быть связан с теми впечатлениями, которые мы когда-то получили от созерцания в самой жизни истинной красоты.
Мы видели где-то лицо с прекрасными глазами и теперь желаем увидеть такого человека и с красивым ртом, и с красивым носом, и с красивым подбородком. Но вот мы вдруг  заметили в глазах соседа искорки,   и нам захотелось, чтобы эти искорки сверкали в глазах того человека, которого мы назвали совершенным.  В своём воображении мы создали  сочетание постоянно меняющихся совершеннейших качеств личности, и теперь, прибавляя к ним одно и другое, начинаем замечать, что оно отвечает идее прекрасного, которая возникла у нас в мозгу. Когда мы находим некоторое подобие созданному нашим воображением представлению, это представление освобождается из своей оболочки и превращается в материальный объект: вот он, мы его видим, слышим, осязаем. Наглядно представлено это Николаем Васильевичем Гоголем  в одной из сцен его комедии "Женитьба", где невеста, купеческая дочь Агафья Тихоновна Брандахлыстова так рассуждает о красоте своего будущего супруга:"Право, такое затруднение — выбор! Если бы еще один, два человека, а то четыре. Как хочешь, так и выбирай. Никанор Иванович недурен, хотя, конечно, худощав; Иван Кузьмич тоже недурен. Да если сказать правду, Иван Павлович тоже хоть и толст, а ведь очень видный мужчина. Прошу покорно, как тут быть? Балтазар Балтазарович опять мужчина с достоинствами. Уж как трудно решиться, так просто рассказать нельзя, как трудно! Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича — я бы тогда тотчас же решилась".
  Представим себе человека, прикованного к своей постели тяжёлым недугом, человека, который не выходит на улицу, не видит никого вокруг себя, кроме своих родственников. Для него прекрасное в человеке сложится, наверное, из отдельных признаков – совокупностей совершенств его родни. Однако эталоном красоты для него будет какой-то один человек этого семейства, допустим, дочь, в которой наиболее гармонично сочетались те совокупности совершенств, которые доставляли приятное больному. Жизнь этого человека ограничена рамками дома, и его представление о прекрасном  будет втиснуто в рамки его квартиры.
Но вот в его окружение входит кто-то посторонний, который затмевает по красоте всех остальных родственников. Он несёт в себе те черты, которых не оказалось у домочадцев и которые ранее не помещались в голове узколобого узника. И тогда они, новые совокупности совершенств, сами создают в его мозгу представление о прекрасном.

Да, но мы немного отвлеклись от нашей основной задачи. Свою теорию о прекрасном мы построили на получении от прекрасного чувства приятного.  Давайте посадим это зерно истины в почву философии и проследим за его ростом. От нашего умения логически мыслить будет зависеть многое. Нужно только разрыхлить землю, полить её и удалить сорняки. Опять же это будет зависеть от нашего знания, как всё это надо делать. В противном случае мы можем полить не ту землю и удобрить не ту почву, а, вместо воды,  можем случайно пролить на зерно кислоту, и тогда пусть правитель выгонит нас с треском из своего тридевятого царства. Со своей стороны заметим, что если это и случится – то так нам и надо! И пусть тогда даже искренний человек не жалеет о том, что потрачено столько труда на такое благородное дело напрасно.
А теперь обратимся к нашему прежнему разговору, туда, где мы оставили спокойного Идиста и, сомневающегося в доказательствах последнего, правителя той загадочной страны Скептика Третьего. Правитель не удовлетворился первыми рассуждениями старца, хотя они были для него весьма любопытными и интересными, и призвал в зал своего любимого мудреца Матиста. Тот, вбежав в зал, сразу набросился на своего недруга с длинным деревянным шестом, ударяя Идиста и приговаривая: не журись, наимудрейший собрат мой, ведь тебе не больно и напрасно ты хочешь провести своего правителя, а если и больно, то это всего лишь вздор: твои чувства обманули тебя. Посмотри хорошенько и убедись: это не шест, это призрак, это идея шеста, которая не принесёт тебе никакого вреда, опускаясь на твою голову, а главное, она не произведёт на тебя никакого впечатления.
И с этими словами Матист отчаянно колотил своего оппонента. Не выдержав страшной боли, Идист ухватился за шест, за его противоположный конец и сказал: я не дам тебе бить меня.
-Почему?
-Потому что это мой шест.
-Нет, мой.
-Мой, так как я держу его конец в своих руках.
Идист, действительно, крепко держал конец шеста, и, напирая, загнал соперника за ширму, так что их теперь разделяли два узких полотна.
-Мой шест! Отдай!- кричал Матист.
 Нет, мой! – с той же настойчивостью отвечал ему Идист.
-Почему твой?
-Но ведь и я держу конец шеста!
-Это ещё не известно. По крайней мере, я, прикрытый ширмой, еще не знаю, держишь ли ты конец шеста, или держит кто-то другой, или ты заткнул его в щель в стене.
Словесный турнир длился долго.
Два Дон-Кихота ухватились за одну истину с обоих концов, противоположных, и каждый из них старался утвердиться в своем мнении. Но это и было яблоком раздора: в самом деле, шест, выброшенный в неизвестность, не вызвал бы такой борьбы за него, если бы оба спорщика держали его за один конец. А борьба продолжалась не на жизнь, а на смерть в прямом смысле слова. Кто кого одолеет, тот и распоряжается судьбой побеждённого. Но, освободив шест, как источник боевого азарта, каждый участник словесного турнира мог освободиться от своего соперника, и уже тогда сам шест был бы не нужен.
Выгодное для кого-то положение шеста состояло в том, находился ли он в руках одного человека. Кто знает, что бы произошло между старцами, стремящимися к обладанию шестом. Вероятнее всего, кто-нибудь из них всё-таки вырвал бы его из рук соперника и непременно прогнал им последнего. На этом бы и закончился турнир. Но, взбудораженный криком дерущихся правитель Скептик Третий, которому были дороги  его наимудрейшие старцы, поспешил на помощь. Он раздвинул ширму, стал у середины шеста и  с сочувствием стал наблюдать, как этот шест передвигается туда-сюда в руках его упрямых  рыцарей. После этого он ухватился посредине за шест и начал вместе со старцами передвигаться туда-сюда, забыв о своём гареме.
И в тот момент, когда Идист уже склонялся к победе, Септику Третьему становилось жалко его любимого мудреца Матиста. Он помогал Матисту изо всех сил, и опять устанавливалось равновесие сил. Но полностью этого равновесия никак не удавалось достигнуть. По инерции, помогая Матисту, правитель срывал с места Идиста, и тогда Идист готов был вот-вот упасть и выпустить шест из рук. Теперь уже Скептик Третий спешил на помощь к нему.
Так продолжалось целых два столетия. Процесс, который должен был вот-вот прекратиться, продолжал развиваться, благодаря умелому маневрированию Скептика Третьего. О, великие силы природы! Если бы вы могли задержать в человеке процесс в расцвете его юности, тогда бы столько прекрасных существ появилось на свете, что они бы покрыли собой за короткий промежуток времени землю толстым слоем своего совершенства! В самой нашей природе сидит Скептик, но в том-то и дело, что он подчас помогает одному в ущерб другому, не заботясь о гармоническом сочетании этих начал. В результате жизненный процесс останавливается далеко не в тех пределах, которые нужны человеку. Чтобы познать мир, полностью им насладиться и развить свои собственные силы до уровня совершенства, нужно время.
Скептик Третий понял своё предназначение и сознательно продержал процесс борьбы между Матистом и Идистом целых два столетия. Мы застали его в том положении, в котором он находился два века назад. Войдя в зал, мы, конечно, обратили внимание на дерущихся, и стали наблюдать, что же произойдёт дальше. Но, по всей видимости, борьбе этой не было конца, а наимудрейшие старцы уже дышали на ладан. Вот тогда они и попросили нас рассудить их: пусть кесарево достанется кесарю, а богово – богу! Прежде всего, мы удалили из зала Скептика Третьего и сказали ему во след: занимайся своими гаремными делами и не лезь в рыцарские схватки  Говоря так, мы вовсе не отрицали присутствия здесь Скептика Третьего; говоря так, мы только хотели поставить себя на его место. Из наших рядов тотчас же выступил простой человек, наречённый нами Скептиком Четвёртым. И он повёл такой разговор:
-Что вы здесь делаете?
-Мы боремся за шест, - ответили разом Идист и Матист.
-Этот шест принадлежит ли кому-то из вас?
-Очевидно, иначе мы бы не боролись.
-А кому принадлежал он до вашей обоюдной борьбы?
-Мне, - сказал Идист.
-Мне, - вскричал Матист.
-Почему же вы решили, что шест принадлежит каждому из вас одновременно, если он один? Где же ваши доказательства?
С этим вопросом Скептик  Четвёртый обратился сначала к Матисту.
-Шест  принадлежит мне, так как я вошёл в этот зал вместе с ним. Если бы он мне не принадлежал, очевидно, в этот зал я вошёл бы без шеста.
-И у тебя есть свидетели, которые могут это подтвердить?
-Да. Это может подтвердить Скептик  Третий. Он видел, как я входил в этот зал, держа шест в руках.
Скептик Четвёртый призвал в зал правителя, и тот сразу же явился.
-Ты можешь подтвердить, что вот этот шест был в руках у Матиста, когда он входил в зал?
-Да, - сказал Скептик  Третий. – Когда названный мудрец из мудрецов вошёл сюда, в руках у него был вот этот шест.
-Очень хорошо. Так что же будем делать, уважаемый  Идист? Если шест вначале был у Матиста, то он никак не мог находиться в твоих руках и, следовательно, тебе он не принадлежал.
-Нет, он принадлежал мне! – упрямо сказал Идист. – Мой оппонент вошёл с шестом, это бесспорно, но в моём мозгу образ этого шеста уже  существовал задолго до того, как Матист вошёл в зал.
Тогда Скептик Четвёртый сказал, обращаясь к Идисту:
-Ты видел в своём мозгу идею шеста?
-Да, - подтвердил  Идист.
-Вот и оставайся со своей идеей, как с призраком. Этот призрак у тебя никто не отнимает.
Руки Идиста разжались, и он остался стоять на своём месте в полном убеждении, что держит шест в своих руках, как нетленный призрак.
Вслед за этим Скептик Четвёртый обратился с вопросом к Матисту:
-А теперь, отвечай мне, принадлежит ли этот предмет тебе?
-Да.
-Почему? Есть ли у тебя доказательства?
 -Есть. Я держу шест в руках – вот моё доказательство!
-Но каким образом этот шест попал в твои руки?
-Я выдернул его из ближайшего плетня.
-Ба-ба-ба! Ты совершил самую настоящую кражу. Ты разломал плетень и сейчас пытаешься уверить нас, что шест из этого чужого плетня принадлежит тебе?! Нет, он тебе не принадлежит.
Эти слова очень удивили Матиста, но, поняв, что Скептик Четвёртый говорит истину, выпустил шест из рук. И тогда Скептик  Четвёртый подхватил шест и выбросил его в окно. Так закончился этот позорнейший процесс, отвлекший наимудрейших старцев от спора о прекрасном. Закончился один процесс, но тут же начался другой. Только в нём уже не было старого Идиста. На арену выступили Скептик  Четвёртый и наимудрейший старец Матист.
-Ощущение, получаемое от прекрасного, это, прежде всего, наша радость и удовольствие, - сказал Матист.
-Именно об этом мы и говорим, называя радостью чувство приятного, - вставил своё слово Скептик Четвёртый, а Матист продолжал:
-Мы любим прекрасное, в нём есть что-то дорогое нашему  сердцу.
-Лучше сказать, не сердцу, ибо сердце не может чувствовать, а мило нашему шестому чувству, которое нам пока неизвестно, – поправил Скептик Четвёртый.
-Это милое нашему сердцу должно быть общим, потому что прекрасными нам кажутся предметы, явления, живые существа, не похожие друг на друга. А то милое, что обще всему, есть жизнь. Теперь мы можем дать определение прекрасному. Прекрасным мы называем такое существо, в котором видим жизнь такою, каковой она должна быть по нашим понятиям.
-Попробуйте доказать нам истинность вашего определения, - попросил чрезвычайно заинтересованный правитель Скептик  Третий.
-Прежде чем применить наше определение к разным состояниям прекрасного, надо отнести его к разным людям, способным  его воспринимать. У обычных людей это – сладко поесть, сладко попить и сладко поспать – вот что для них означает прекрасное. А следствием этого является – свежий цвет лица и румянец во всю щеку. Простой человек считает прекрасным здоровую жизнь и равновесие сил в организме. Другое дело – светская красавица. Не занимаясь физической работой, она предстает бледной и анемичной. Если у светской женщины толстые ноги и большие руки, значит, она дурно сложена и в кругу светских львов она уже не будет эталоном красоты.
-А что же тогда считать безобразным и уродливым? – спросил Матист.
-Уродство – следствие насильственного внешнего влияния, не так ли? – спросил Скептик Четвёртый.
-Пожалуй, это так. Но не всегда. Бывают случаи уродства от рождения, но чаще это  следствие прямого насилия человека над человеком.
-Но ведь такие случаи не всегда связаны с уродством нравственным.  Нравственные уроды  бывают иногда достаточно здоровыми  людьми.
-Да, но нам всё-таки нравятся добрые внешние признаки, внешние добрые качества. И наоборот, нам не нравятся качества злобные: злое выражение лица есть отражение внутренней злости, а злость – это яд, который отравляет нашу жизнь.
-Правильно. Но ведь обезьяна, даже если она самая совершенная из всех обезьян, никогда не покажется красивой, хотя и имеет больше сходства с человеком, чем лошадь, свинья или овца. Я назову коня прекрасным, если он отвечает моему вкусу, но обезьяну - никогда. Самое прекрасное должно нравиться большинству.
-На природу человек смотрит глазами владельца. И всё-таки он способен различить явления природы и отделить их друг от друга по степени влияния их на органы чувств. Великолепный букет роз считается прекрасным так же, как и прекрасен закат солнца на море.
-Глубокая мысль, - сказал при этом Скептик  Четвёртый. – Продолжайте. Мы слушаем.
-На земле человеку прекрасным кажется все, что способствует сохранению и развитию жизни.
-Итак, по-вашему, прекрасным является то, в чём мы видим жизнь и отражение этой жизни? Но образ живой жизни может быть составлен только в живом человеческом организме! А это значит, что  понимание прекрасного присуще только человеку. Если предположить, что живые организмы появились очень давно, а человек появился недавно, то в природе прекрасное как бы и не существовало? Нам доставляет радость созерцание роз, но нам так же доставляет удовольствие и созерцание бушующего моря, если оно  не причиняет нам вреда. Ребёнок радуется солнечному лучу, не сознавая, что солнце является источником жизни на земле.
Скептик Четвёртый начал свои рассуждения, исходя из полученного опыта. Его он приобрёл, сажая вместе с нами то зерно истины, которое мы оставили незаслуженно. Теперь  он мог развить свои взгляды на мир прекрасного и место этого прекрасного в жизни человека.
-То, что жизнь прекрасна сама по себе, - заявил он, - это хорошо известно. Но вы, уважаемый Матист, только перечислили признаки и качества. Все качества, входящие в понятие жизни, и есть прекрасное. Что же ещё надо? На вопрос же, почему это существо прекрасно, вы согласно своему определению, наверное, ответите так: потому что оно доставляет нам радость.  А почему оно доставляет нам радость, вы скажете, что это прекрасное есть олицетворение жизни. А так как жизнь сама по себе прекрасна и удивительна, то вы должны ответить и на основной вопрос каламбуром. Прекрасное прекрасно потому, что оно прекрасно! Но вы не можете ответить на вопрос, а что такое радость и что такое чувство приятного, потому что этот психофизический феномен остаётся за пределами нашего разумения. Мы заверяем вас, что ваш довод о жизненной силе прекрасного ласкает наш слух, но он не служит определяющим доказательством. Потому что в целом ряде обстоятельств то, что вы называете прекрасным, может приносить нам массу неприятностей. Как же мы тогда должны будем выходить из положения? «Как так! - скажете вы. – Такого не может быть!». Нет, очень даже может. Не надо убеждать меня в обратном. Я найду вам массу примеров, когда жизненно важные процессы, которые, вроде бы, должны доставлять нам удовольствие, вдруг становятся нам отвратительны. Хорошо. Вам этих рассуждений мало? Давайте послушаем вместе музыку. И для вас и для меня эта прекрасная музыка является прекрасной потому, что доставляет мне чувство приятного. Мы слушаем её час, слушаем два, три, четыре часа… Подождите, куда же вы?! Слушайте же музыку – она так прекрасна! Она доставляет вам удовольствие своей безупречной гармонией звуков. Ах, не доставляет уже? Ну, как же! Вы только что говорили, что… Нет, я заставлю вас слушать эту прекрасную музыку, шестой, и седьмой час, заставлю. Чего бы мне это ни стоило! После чего я насильно усаживаю вас у музыкального центра, передающего музыкальное произведение мастера, и вижу, как в вас  начинает закипать злость и на мастера и на музыку. Не так ли это? Тогда давайте перестанем слушать прекрасную музыку и будем созерцать солнечный свет, направленный на нас от Солнца. Что может быть прекраснее солнечного света? Но что такое? Вы начинаете щуриться, вы отводите глаза, вы не хотите получать удовольствие от созерцания солнечных лучей? Тогда давайте оставим это занятие и начнём заниматься науками. Для учёного человека занятие научной деятельностью доставляет величайшее наслаждение. Оно, это занятие, и есть проявление высокой жизни. Творческой жизни. Но, поверьте мне, когда нас заставляют заниматься творчеством, это доставляет нам массу неприятных минут, а когда ещё и принуждают к этому силой, то уж и совсем противно нам, хотя от этого нашего отношения к наукам они не потеряли своей великой притягательной силы. Вы скажете, что здесь ничего не нарушено, а только не соблюдено чувство меры. А разве жизнь имеет какую-то меру?! Ведь, казалось бы, если жизнь так прекрасна и удивительна, то и всё олицетворяющее её должно быть бесконечно прекрасно. А тут получается такое, что само прекрасное превратилось в неприятное и безобразное. Что это? Мы, кажется, назвали приятное неприятным? Ну, уж это слишком! Этого никогда не может быть, потому что не может быть никогда! Держи карман настежь. Вот пример. Самый жизненный. Среди людей есть такие типы, которые не вызывают у нас никакого уважения к себе. Пусть один из них и красив, и тактичен, а вот противен он нам и всё. Что скрывать, есть такие типы! И вдруг вы замечаете, что этого человека бьют среди бела дня дубинами, бьют, аж кости трещат. Тут уж не до жиру, а быть бы живу. А мы смотрим и радуемся, смотрим на это зрелище и радуемся  злою радостью. Как же так? Факт, вроде бы, неприятный, а нам доставляет удовольствие. Почему? Я могу скрыть это удовольствие и эту радость, но я не могу сказать, что этой радости, точнее, этого злорадства у меня не было и что я испытывал при избиении этого типа чувство жалости. Да, это злая радость. Ничего не поделаешь,  злая. Но ведь доставляет же удовольствие! Куда же я от этого удовольствия денусь? Не буду же я всех уверять, что это злое удовольствие. А раз это удовольствие вызвано злой радостью, мне наплевать, имеет ли или не имеет под собой почву доставленное мне избиением этого типа удовольствие.
Септик Четвёртый обвёл взглядом присутствующих и заметил, что последние его слова возбудили в правителе  тридевятого царства глубокое любопытство. Между тем как наимудрейший старец Матист съежился, посмотрел на соседей растерянно и неуверенно и стал развивать собственную мысль по этому поводу. Мысль эта заинтересовала всех.
-Прекрасное само по себе есть жизнь, - начал он, - и поскольку жизнь прекрасна, то и её отражение в искусстве тоже прекрасно. Мы называем этот портрет прекрасным не потому, что он сам по себе прекрасен, а потому, что верно отображает жизнь, даже если эта жизнь безобразна. Прекрасное изображение безобразных вещей, каковым, например, является в изображении Сальвадора Дали отрезанная нога дохлой собаки, есть прекрасное произведение мастера.
-Но это всего лишь два состояния одного и того же процесса, - возразил ему Скептик  Четвёртый.
-Может быть. Но смысл не в самом процессе, а в явлении. Само по себе явление безобразного остаётся безобразным, но вот изображение его мастером делает картину прекрасной.
-Твои слова доказывают только то, что прекрасное для одного человека может быть безобразным для другого.
-Я этого не говорил. Я утверждаю только то, что  есть и безобразное, доведённое  художником своим мастерством до уровня прекрасного. Но есть и прекрасное, низведённое халтурщиком до уровня безобразного.
-Верно. В этом и состоит загадка природы.  Мы восхищаемся грозой и в то же время боимся её, потому что бессильны перед этой стихией.
-Признавая возвышенное, мы тем самым чувствуем над собой его силу.
-Это близко к истине. Но это ещё не вся истина.
-Возвышенное есть то, что более того, с чем мы это возвышенное сравниваем.
- Это условие необходимое, но недостаточное. Мы сравниваем предметы и явления по величине и по степени их качества. Иначе говоря, в количественном и качественном измерении.
-Да. Но если мы примем во внимание относительность суждений человеческого разума, то выяснится, что оценить возвышенное человек не в состоянии, потому что его суждения и оценки всегда будут относительны. А это означает, что самого прекрасного в жизни не существует. Есть лишь наше субъективное мнение о предмете, который в данное время нас больше всего интересует и с которым нечего больше нам сравнить. Но это не значит, что этот предмет является единственным в своём роде.
-Постойте, постойте! – вмешался в их спор Скептик  Третий. – Но ведь это то же самое, о чём говорил здесь Идист!
-Вот именно! – подтвердил Скептик  Четвёртый. – Стремясь уйти от абсолютного в  свою относительность, Матист пришёл к идее прекрасного, засевшей в нашей голове помимо её связи с жизнью. Поскольку мы не можем представить себе Ничто, постольку у Идиста оно – бесконечно великое и в то же время бесконечно малое. Но Матист смотрит на это иначе. Для него это связано не с идеей, а с пространством. У одного в основе суждения лежит количество, а  у другого – качество, и оба абсолютизируют свои подходы. Но оба они  приходят к идее абсолютной истины, которая и есть это самое Ничто, которая в своей бесконечности отрицает саму себя. Оно, это Ничто, есть отрицающий себя нуль, не имеющий ни времени, ни пространства.
-Я ничего не понимаю в твоих рассуждениях, - прямо заявил Cкептик Третий. – Моей мысли не угнаться за твоею, и я чувствую, что начинаю сходить с ума. Пусть продолжит разговор на эту тему уважаемый мной наимудрейший Матист. Пусть он отбросит эту пустую болтовню о высшем и низшем и  приблизится к человеку.
 Матист начал говорить о жизни человека, о его судьбе, о том, как случай господствует в ней. Матист доказывал, что мы теперь можем предупредить случайность, мы можем её предвидеть и потому избежать неприятностей, принимая меры предосторожности.
-Да, да, да! – согласился со своим уважаемым мудрецом правитель. – Я обладаю неограниченной властью над своими подданными, но вот этот поганый Случай портит мне жизнь. Никогда не знаешь, чего от него ждать: великой славы или позорной гибели. Как предотвратить гибель? Для меня это ужасно!
-Гибель для всех трагична: и для великих людей и для людей низких и ничтожных. Но она неизбежна. А неизбежность гибели человека ещё не значит, что его гибель ему необходима. Вот и возникают у человека страдания  по поводу того, чего избежать нельзя, но что вовсе для него не является необходимостью. А вот случайность – это явление совсем иного рода. К необходимости она не имеет никакого отношения, хотя Матист и утверждает, что случайность это всего лишь непознанная необходимость.
-О, как бы я хотел избавиться и от случайности, и от необходимости! – с горечью воскликнул Скептик Третий, правитель тридевятого царства. – Наверно, тогда бы мне моя жизнь представилась вечной и бесконечной.
-Только так, только так! – выглянув из-за двери, сказал Идист. – Истинно молвишь! Только так ты можешь сохранить спокойствие,  о, великий правитель.
-Если бы всё это было так! - мрачно возразил на эту реплику Матист. – Только животные могут существовать в таком неведении, да и то не все, потому что их инстинкт им подсказывает иногда время их гибели. Кошка, почувствовавшая приближение конца, уходит в лес умирать. Морские львы, чувствуя приближение катастрофы, кончают жизнь самоубийством. Но человеку свойственно знать это. Он знает, ч т о  он знает, и это знание его о чём-то таинственном и загадочном сводит его с ума. Почему? Потому что он не может управлять законами случая, тайны которого ему неподвластны.  Для нас судьба – не состояние тела и духа, чтобы о ней говорить с какой-то определённостью.
-Мы отвлеклись от основной нити спора. Мы говорили о прекрасном. Мы говорили о том, как это самое прекрасное отражается в нашей голове и имеет ли всё это отношение к искусству: к музыке, танцу, живописи, поэзии. Вернёмся к этому спору, - сказал Скептик  Четвёртый.
-Хорошо, - согласился Скептик Третий. – Но, прежде чем перейти к этой теме, давайте сначала выясним субъективную и объективную стороны предмета спора.
-Не будем толочь воду в ступе, - ответил на это своим резким выпадом  мудрейший Матист. – Эти рассуждения сведутся наверняка к бесконечно малому и бесконечно великому. Мы это достаточно обсудили. Спустимся на нашу грешную землю и перейдём к существу дела.
-А что ты называешь существом дела? – спросил его Скептик   Четвёртый.
-Стремление к продолжению жизни и её сохранению – вот что должно стать отображением искусства, и это в искусстве и будет самым прекрасным. Прототипом Сикстинской мадонны Рафаэлю послужила обычная провинциалка. Мы не знаем, кто она. Возможно, самая распутная девица. Или стала таковой в будущем. Но в голове великого художника  сложился собирательный образ самой прекрасной на земле матери, внешне похожей на эту женщину, и он написал её портрет. Вот и всё. И этот образ, как божественный лик, и был запечатлён мастером. Заметьте, божество, а не конкретная девица, которая в лучшем случае, могла в нас, мужчинах, возбудить лишь плотскую страсть к наслаждениям. К Сикстинской мадонне мы не испытываем такой страсти. Потому что она  не несёт человечеству страданий. Мы боготворим её, как будущую или как настоящую мать, продолжающую жизнь на земле в её самых совершенных формах.
-Это бесспорно, - согласился Скептик   Четвёртый. – Но не надо думать, будто Амазонка, как самая великая река в мире, в то же время и самая прекрасная, и что Волга, которая по сравнению с нею может считаться  не столь великой, может быть названа из-за этого  менее прекрасной.
-Я уже сказал своё слово о воде, которую не следует толочь в ступе. Но вы правы, как это ни странно. Всему своё время. И красота может быть относительной.
-Для нас и для нашего времени, - подтвердил Скептик Четвёртый, - сойдёт и такой уровень, но придут новые поколения, и они принесут с собой свои критерии красоты. Более возвышенные, если эти поколения будут интеллектуально и нравственно развиты, и наоборот, ничтожные, если мы потеряем это поколение, и оно, подверженное процессу деградации, растеряет прежний человеческий, нравственный и интеллектуальный потенциал.
-Да, я согласен, - сказал Матист. – И всё-таки даже такое состояние мира будет частью самой жизни, какой бы она ни была. Однако мы всегда довольствуемся лишь приблизительным совершенством, а не мыслью, которая выражает это совершенство. Не правда, ли?
-Если это так, значит, твоя мысль находится на низшей ступени развития.
-Вздор! Моя мысль зависит от развития самой жизни.  А она и есть самое прекрасное на свете. Если мы отдаём предпочтение искусству, то лишь потому, что  стараемся не замечать жизни в искусстве. Действительность выше искусства. И самое совершенное отображение жизни будет только отображением её, а не самой жизнью.
-Но ведь это только потому, что наша мысль не может найти наиболее полного выражения для неё. Всякая картина, всякая музыка, всякая повесть, понятно, отображают действительность, однако это изображение не всегда совпадает с реальностью, и потому оно нас разочаровывает.
-А что я говорю? Если наши слова неточно выражают наши мысли, в ещё большей степени мысль эта путана: она не выражает сущности вещей.
Скептик   Четвёртый ничего не ответил на этот выпад и замолчал, а Матист, подбадриваемый взглядом Скептика Третьего, продолжал развивать свою мысль:
-Однако мы не являемся единственными существами, обладающими этой истиной. Целая группа людей, например, принимает для себя такой-то идеал красоты в искусстве.
-Не будем углубляться в искусство, - возразил на это Скептик   Четвёртый. – Мы уже доказали, что оно является лишь простым  отображением действительности. И ничем более. Вернёмся же к этой действительности и посмотрим, что же для самого человека прекраснее всего на свете? Я могу определённо утверждать, что  это будет сам человек, как предмет отображения искусством. Неважно, кто на полотне изображён. Важно, с какой силой жизненной правды  изображается предмет искусства. Вспомните  рассказ писателя про Зорьку. Некрасивая и раскосая, она была изображена на портрете художником, влюблённым в неё, с такою силой, что затмевала собою всех красавиц.
-И всё-таки красавица, изображённая одухотворённой рукой художника, была бы лучше портрета Зорьки, - заявил Скептик   Третий.
-Возможно, возможно. Но мы отвлеклись от темы. Поговорим о красоте. Если перед нами человек, как предмет отображения его искусством, что может быть в жизни для него, этого человека, самое прекрасное? Его дела или его внешний вид? А может быть, то, что мы называем душой? Тогда, скажите на милость, как художник может докопаться до его души, если  любая человеческая душа – потёмки? К тому же, всем известно, что при определённых способностях художник может изобразить предмет с большой силою правды только тогда, когда он сам этого хочет, когда ему никто не мешает и никто не указывает, что надо делать.
-Когда у художника есть выбор? – спросил Скептик   Третий.
-Вот именно. Только тогда художник точно изображает не только внешние признаки, но и динамику, и связь. Мало пытаться изображать действительность, нужно сделать так, чтобы всякий мог создать себе представление о том, что изображено и отражает ли отображённое суть вещей.
-Значит, по отношению к действительности в искусстве прекрасного  нет, а если и есть, то это всего лишь отображённая действительность?
-Да. Но восставать против прекрасного в искусстве я не хочу. Мой вывод очевиден и мой тезис скромен:  самое прекрасное надо искать в жизни.
Правителю тридевятого царства Скептику  Третьему не вполне был ясен этот тезис. Вот уже несколько часов стоит перед ним этот наимудрейший старец и доказывает доказанное. Сколько улетело слов на ветер, а вывод всё тот же: ищи красоту в жизни. Так он же, Скептик  Третий, именно там и искал красоту! Разве не он обошел своё царство вдоль и поперёк, чтобы найти то, что хотел найти. И не нашёл. И вдруг его посылают опять туда же, откуда он только что пришёл: в действительность. Нет, теперь его не проведёшь!
-Эй, ты, наимудрейший старец Матист, я не верю тебе. И ты, жалкий Скептик   Четвёртый! Слушайте меня все! Отныне я не верю вам,  горе-философам,  не сумевшим дать мне определения красоты. Я сам займусь этим. Я созову всех людей своего царства, я отберу самых умных и достойных, пусть они, люди, решают, что в моём царстве есть самое прекрасное. Только они могут дать ответ на этот вопрос. Так пусть же  они соберутся вместе, подумают и выскажут свои соображения на сей счёт.
С этими словами Скептик  Третий удалился в свой кабинет и составил воззвание ко всему народу: «Люди, повинующиеся мне! Пусть ваши общины выберут самых умных и достойных мастеров всех профессий и занятий: архитекторов, ремесленников, поваров, скульпторов, музыкантов, художников-живописцев, поэтов. Пусть весь народ оценит их по заслугам и признает их лучшими. И пусть тогда все мастера появятся перед моим дворцом, чтобы я мог огласить и выразить перед ними своё сокровенное желание».
 Прошёл известный срок, и к царскому дворцу потянулись толпы людей всевозможных профессий. Все они принесли с собой свои произведения с тем, чтобы собравшийся народ мог бы выбрать, кому быть первому среди равных. А чтобы не было ошибок, народ выбрал трёх архитекторов, трёх ремесленников, трёх поваров, трёх скульпторов, трёх музыкантов, трёх художников-живописцев, трёх поэтов. После этой церемонии все разошлись по домам и стали выполнять свою обычную работу. Скептик  Третий, собрав мастеров, огласил им свою волю:
«Пусть каждый из вас отправится в путешествие по белу свету и принесёт мне ответ на вопрос: что есть на свете самое прекрасное. Даю вам сроку на эти поиски пятнадцать лет. По истечении этого срока вы представите мне свои произведения, и пусть собравшийся народ скажет, что из этих произведений можно назвать самым прекрасным на земле. Идите, да удача сопутствует вам в этом трудном деле!».
И только было начали расходиться великие мастера тридевятого царства, как к правителю этой страны подошёл юноша и сказал:
-О великий Скептик  Третий!  Я не избран людьми, ибо не мастер. Но позволь и мне тоже участвовать в этом замечательном конкурсе, в этом беспримерном состязании.
-Не хочешь ли ты, юноша, выдать свою красоту за самое прекрасное на свете? Если это так, то скажу тебе прямо: я видел таких юношей, которые были красивее тебя, и я видел девушек, которые мне казались прекрасными. Но шло время, и они увядали, а  ко мне приходили юноши и девушки, которым не было равных на всем белом свете. Так что же ты для себя хочешь?
-Не сомневайся, о всемогущий! Я буду участвовать в конкурсе со всеми вместе на равных правах.
-Что же ты можешь делать? - спросил его Скептик Третий с явным недоверием. – Мы видели тебя, юноша, в твоём саду, где ты сажал деревья. Ты садовник, не правда ли?
-Да.
-Не хочешь ли ты принести сюда выращенную тобой яблоню?
-Нет, этого я не сделаю.
-Не хочешь ли ты принести с собой кусок земли из твоего сада и выдать этот кусок чернозёма за самое прекрасное на свете?
-Нет, - скромно отвечал юноша. – Но вы правы, я хочу творить то, что желаю.
-Ха-ха-ха! – покатились со смеху скульпторы. – Разве мы не этого же хотим?! Ты, юноша, прекрасен, твоя фигура может послужить  замечательной натурой для  написания портрета или ваяния новой статуи, которая затмит собой Аполлона Бельведерского. Но ты бредишь, и мы просто боимся лепить твой образ, потому что твоя глупость может  отразиться на твоём облике.
-Скептик  Четвёртый, - обратился тогда правитель к нашему философу. – По-моему, просьба этого юноши  не может быть удовлетворена. Но я пока не уверен в том. Посоветуй, что нам делать.
-Юноша говорит дельное, - сказал Скептик  Четвёртый. – И его просьбу можно удовлетворить.
-А как ты думаешь, Матист?
 -По-моему, он не похож на сумасшедшего, и речь его рассудительна.
Скептик  Третий удовлетворился ответом мудрейших философов, но сначала решил задать юноше несколько вопросов.
-А что ты будешь творить? – спросил он.
-Всё и ничего.
Скептик  Третий очень удивился, а мастера, стоявшие вокруг, загалдели и закричали:
-Выгнать его!
-В темницу его!
-На виселицу!!
Великий правитель, однако, не стал столь поспешно принимать такое жестокое  решение и изгонять из тридевятого царства юношу. И задал второй вопрос:
-Кто же ты по профессии? Архитектор?
-Нет, но я умею строить дома.
-Тогда ты ремесленник?
-Чуть-чуть и ремесленник.
-Но, может быть, ты хороший повар? И для моего стола ты сможешь приготовить роскошный обед?
-Нет, я не повар, однако обед для себя могу приготовить очень вкусный.
-Вероятно, ты скульптор или художник-живописец?
-Ничуть, но это мне не мешает разбираться в живописи и скульптуре.
-Я угадал – ты музыкант и поэт?
-Я сочиняю песни и стихи, хотя не являюсь профессиональным композитором, музыкантом и стихотворцем.
-Что же ты собираешься делать? – вновь повторил свой прежний вопрос Скептик Третий.
-Я буду делать всё и ничего.
-Хорошо. Но каким образом ты это собираешься делать? – в недоумении воскликнул правитель, которому уже становилось страшно от загадочных ответов юноши.
-Когда я вернусь в свой роскошный сад…
-Да? – нетерпеливо вставил правитель.
-… я прежде всего постараюсь забыть о том повелении, которое здесь было высказано тобой.
-!?
 -Четвертовать его!!! – взревели мастера не своим голосом.
-Может быть, я ослышался? – спросил Скептик Третий.
-Нет. Именно так: забыть, выбросить из головы, насколько это возможно.
Правитель тридевятого царства обратил свой непонимающий взгляд в сторону наимудрейших философов, ожидая от них последнего приговора гостю.
-Пусть будет так! – произнесли они вместе одну и ту же фразу.
-Пусть будет так! – повторил Скептик Третий.
Собрание лучших мастеров тридевятого царства было распущено, и все они разошлись во разные стороны. Пятнадцать лет! Сочинял совершеннейшие произведения музыкант, но ему казалось, что совершенства он ещё не достиг. Почти каждый год повар находил новый рецепт кушанья, восхищался  сам и восхищались другие, но на следующий год его мастерство в приготовлении яств совершенствовалось, и повар находил что-то новое. Он уже спешил нести приготовленный обед ко дворцу, но в самый последний момент создавал новое произведение кулинарного искусства, которое было лучше прежнего.
Прошло семь лет в исканиях. Повару начало надоедать его собственное дело, и он принёс Скептику Третьему то, что изготовил в самый последний момент. Правитель нашёл его кушанье действительно прекрасным. И уже дал указание принять его на конкурс, но сам повар изготовил ещё через три года более совершенное своё произведение. Архитектору везло больше. Построенный им дворец был действительно восьмым чудом света во всём тридевятом государстве. Да, это был просто сказочный дворец, и все, любовавшиеся им, говорили: «Прекрасно!»  Брался много раз за свою работу ремесленник, создавая свой шедевр. Искал лучшую форму скульптор, изучив при этом все медицинские трактаты о человеке. Оттачивал свои стихи поэт, а музыкант сочинял дивные мелодии. Бродил художник-живописец по свету в поисках великолепнейшего пейзажа или живой человеческой натуры. Это были беспримерные искания в истории тридевятого царства, искания, равные по значению множеству подвигов. Только часть их запечатлелась в народной памяти и вылилась в рассказ о красавице Зорьке. Но этот рассказ лишь ничтожное отображение того, что предприняли мастера тридевятого царства в действительности.
Пятнадцать лет, как пятнадцать дней, прошли незаметно. Точно в назначенный срок были закончены потрясающие по своей художественной силе произведения. Архитектор построил по своему проекту величественное здание, повар приготовил наилучшее кушанье, музыкант  сочинил сладчайшую музыку, поэт превратил свои стихи в совершенство. В назначенный день сам повелитель тридевятого царства переехал из своего дворца в построенное архитектором здание и призвал весь народ судить о творениях мастеров.
Ко двору потянулись неисчислимые толпы. Осматривали дворец со всех сторон и нашли, что равного ему по красоте не может быть даже в фантазии. Но народ не удовлетворился этим, он вошёл внутрь дворца и осмотрел его убранство. И все удивлялись. Внутри помещения народ тридевятого царства чувствовал себя свободно. А когда Скептик   Третий пожелал остаться один, ему не было в помещениях просторно, и он не чувствовал вокруг себя пугающей пустоты. Всё было сделано так, что трудно было к чему-то придраться.
Повар приготовил свои кушанья для всех, и все нашли их тоже совершенными. Но тут полилась под сводами дворца приятнейшая музыка, созданная великим композитором, а скульптор поставил посреди зала величественную статую, затмившую собой все античные изваяния. Художник-живописец принёс изображенный им на чудном полотне замечательный пейзаж, от которого никто не мог оторвать взгляд, а поэт начал читать свои стихи, возбуждавшие у слушателей неизъяснимый наплыв чувств. Но и ремесленник не ударил лицом в грязь. Он поставил перед ценителями свой шедевр: цветок, вырубленный из прекрасного малахита и излучающий дивный внутренний свет. Это была поистине неповторимая выставка произведений искусства, о которой помнят в тридевятом царстве до сих пор.
В спорах о том, кому же из мастеров отдать пальму первенства и назвать творение самым прекрасным на земле, прошло несколько дней. Никто не мог найти изъянов в этих произведениях: они были  по форме, и по содержанию воплощением подлинной  гармонии. Переходя от одной вещи к другой, пробуя на вкус кушанья повара, слушая музыку и стихи, народ останавливался у каждого творения  и повторял: вот это и есть самое прекрасное в мире. Так люди переходили от одной вещи к другой два дня, и  каждый раз говорили одно и то же: вот это… И если бы их не остановил Скептик Третий, они, наверное, вечно ходили бы вокруг созданных великими мастерами вещей  и повторяли одну и ту же фразу.
-Люди!  - сказал правитель тридевятого царства. – Давайте по достоинству оценим, какое из этих выдающихся творений самое лучшее, ибо я один этого не могу сделать.
Народ опять бросился оценивать произведения, и всё началось сначала. Тщетно взывал правитель к народу, но народ так и не смог выбрать самого прекрасного. Даже великие мастера, знакомясь с творениями своих коллег, не могли назвать собственных произведений самыми прекрасными. Тогда народ остановился и высказал такое мнение:
-О, всемогущий  повелитель! Все творения прекрасны и удивительны. Никто из нас не может найти в них какого-либо изъяна, но и никто не может сказать, что одно прекраснее другого.
И тогда Скептик  Третий призвал наимудрейших философов.
-Скажите вы правду. Есть ли среди этих произведений такое, какое можно было бы назвать самым прекрасным  во всём моём тридевятом царстве?
-Всё это, вместе взятое, - ответил правителю Матист, - и есть самое прекрасное на свете, ибо в этой совокупности совершеннейших творений отражена сама жизнь.
-Я не могу сказать, чтобы всё это вместе было самым прекрасным, - отозвался Скептик  Четвертый, - ибо мы не ответили на самый главный вопрос: что есть самое прекрасное из того, что представлено великими мастерами?
-Верно, - сказал Скептик Третий. – Это и было моим условием.
-Так вот. Моё мнение таково: каждое из этих творений может быть названо прекрасным в своём роде.  Этот дворец, к примеру, и есть самый прекрасный из всех творений зодчества.
-А музыка?
-О, конечно! Эта музыка - самое прекрасное из всего, что нам когда-либо доводилось слушать.
Так ответили философы на вопрос своего повелителя. Скептик  Третий понимал, что они говорили правду, но они не сказали всей правды. Путаясь в собственных сомнениях, он, наконец, вскричал:
-Я вижу прекрасные вещи! И это бесспорно. Но что же из всего этого является самым прекрасным на свете?
В минуты всеобщего глубокого раздумья вошёл в зал дворца почти никем не замеченный и никому не известный человек среднего возраста, во внешнем виде которого всё ещё прослеживались остатки былой красоты.
-Можно ли мне попытаться ответить на твой вопрос, о, всемогущий повелитель?
-Говори! Но сначала скажи, кто ты?
-Я тот садовник, который когда-то приходил сюда с просьбой о включении в состязание. Несмотря на то, что ваши мастера требовали четвертовать меня, я вынужден был включиться в состязание, потому что ты, о, повелитель, благосклонно разрешил мне участвовать в этом конкурсе.
-Ах, ты, наверное, художник? Так, где же твоя картина?
-Сейчас я приведу её в этот прекрасный зал.
-?!
Люди шарахнулись от него в стороны, как от умалишённого. Где это видано, чтобы картина могла ходить. Но не успели они опомниться, как перед взорами всех предстала изумительной красоты и грации девушка, прикрывшая свою неподражаемую наготу кисейным покрывалом.
Скептик  Третий лишился дара речи, язык присох у него к горлу, и он мгновенно забыл о всех творениях, которые столько дней доставляли всем и ему неописуемое наслаждение. Все смотрели на девушку, как на божество, спустившееся с неба. Но она была выше божества, она не была призраком и фантазией, она была живым существом, и никто из присутствовавших, в том числе из присутствовавших мастеров, не мог оторвать глаз от такой невиданной красоты. Люди смотрели и смотрели. Уже подходил к концу третий день состязаний, а они всё смотрели на неё, и не было никаких сил оторвать от неё взгляда. Забыл про народ и Скептик Третий. И тут выступил вперёд  Матист и громко вопросил:
-Люди! Что же вы молчите?!
Народ медленно стал расходиться, не говоря ни слова. Вердикт был вынесен. Вердикт был вынесен уже потому, что сам Скептик Третий, правитель тридесятого царства, уже не помышлял спросить у народа, что есть на свете самое прекрасное. Так он был очарован красотой девушки. Наконец, переполненный чувствами, правитель тридевятого царства подошёл к садовнику, пожал ему руку и крепко обнял. И ни слова не говоря, отошёл в сторону, стараясь подавить в себе нахлынувшие чувства безмерной радости.
Матист и Скептик  Четвёртый подступили к садовнику и начали расспрашивать о секрете его успеха.
-Мы не сомневаемся, что это существо – самое прекрасное на свете. Но скажи, как ты мог добиться  желаемого? Не в саду же вырастил ты это очаровательное создание!
Тридцатипятилетний садовник начал свой рассказ. Правитель  подошёл ближе и прислушался.
-Это моя дочь Аурелия, моя любимая Аурика!  И растил я её в соб ственном саду, после того как при родах умерла её мать, самое для меня прекрасное создание на земле. Я не готовил её для конкурса, и, смею вас уверить, после того случая во дворце забыл о том, что мне нужно будет выступать со своим творением перед всемогущим правителем тридевятого царства Скептиком   Третьим и его подданными. Но вы хотели заставить меня это сделать, а я это сделал по доброй воле, ибо жизнь, как таковая, не терпит насилия. Я уединился в своём саду, полном зелени и цветов, я свободно работал в нём, как и другие садовники. Я отвлёкся от мысли о состязании и вскоре забыл об этом. Моей целью стала сама жизнь и её продолжение в потомстве. Мои родители были свободны  и ни в чём не нуждались, а поэтому выросли прекрасными людьми. Я появился на свет благодаря их любви друг к другу, и такую же любовь я принёс матери этого прекрасного существа. Я с удовольствием занимался всем на лоне природы и вскоре почувствовал, что жизнь моя неполна, что она требует удовлетворения в соединении со второй моей половиной. И я отправился по свету искать её. И я нашёл её. Я нашёл её в прекрасной девушке, которая стала моей женой. Наши души и тела соединились, и с того момента мы занимались на лоне природы всем и ничем. Так появилась на свет моя дочь. Она росла и развивалась так же свободно, как и её родители. Но мать её не дожила до того времени, когда дочь её станет самым прекрасным существом на земле. Вы видите, как светятся её глаза. По ним можно прочитать её мысли.
-Я преклоняюсь перед нею! – воскликнул Скептик   Третий. – Но как ты докажешь, что она действительно твоя дочь и что она принадлежит тебе?
-Она моя дочь Аурика и доказывать этого не надо. Но она не принадлежит мне, она свободное существо – в этом секрет её красоты: она принадлежит всем и никому в отдельности. У меня сначала была в голове такая мысль: создать собственное произведение искусства, как у этих мастеров. Но я отказался от этой мысли, потому что понял, что самое прекрасное – это сама жизнь. И жизнь требует своего творения. Точно так же, как и эти мастера, я задумал создать шедевр. Точно так же я оценивал свои возможности и способности. Точно так же искал материал и совершенствовал порождённое всем моим существом творение.
Снова задумался Скептик   Третий.
-О, всемогущий правитель! Ты искал всю жизнь самое прекрасное, и это самое прекрасное, воплощённое в человеческом существе, сейчас стоит перед тобой. Бери его! Наслаждайся им! И вы будете оба достойны друг друга.
-Нет,- сказал правитель тридевятого царства.- Я оценил твою речь, я понял тебя, величайший мудрец. Отныне ни одним живым существом не пополнится мой гарем, потому что самым прекрасным на свете я не могу так неразумно распорядиться. Пусть это божественное создание, пусть этот ангел во плоти выберет свободно спутника жизни, и пусть она продолжит свой жизненный путь, даря себе и людям счастье. Отныне ни один человек в моём царстве не будет чувствовать себя угнетённым, не почувствует моей власти. Пусть все будут свободны в своём выборе супружеских пар и профессий. А я ухожу в пустыню, и буду там размышлять о вечных ценностях жизни до тех пор, пока всевышний не призовёт меня к себе. Я понял тебя, садовник! Я искал самое прекрасное, я нашёл его и хочу сохранить для моих подданных. Но я понял и другое: прикоснувшись к нему и осквернив его, я совершу самое грубое насилие, от которого в моём  царстве и процветали безобразия. Пусть же это самое прекрасное на свете существо сохранит себя для всех поколений – оно будет всем и никем. Я понял, что только истинная свобода везде и во всём плодит прекрасное, творит прекрасное, что только истинная свобода везде и во всём достойна восхищения и только истинная свобода способна сохранить прекрасное для будущих поколений.
После этих слов Скептик   Третий сложил с себя все полномочия правителя тридевятого царства и пошёл по свету искать себе пару, которая была бы едина с ним во всём. Долго ли бродил по свету бывший правитель тридевятого царства, мы не знаем. Только Судьба привела его, наконец, сама в один из цветущих уголков земли, в тот самый сад, который был когда-то возделан и выращен нашим садовником. Судьба привела его к той беседке в роскошном саду, где, наслаждаясь природой и собственной жизнью, читала книгу дочь садовника Аурика – самое прекрасное существо на земле. Она стала ещё прекраснее, чем была ранее. Взгляды Аурики и Скептика  Третьего встретились, и искра вечной любви пронзила обоих.
Никто не знает, как и когда закончилась жизнь нового садовника, Скептика Третьего, но все говорили в один голос, восхваляя его, что в его семье, новой семье, родилось ещё более прекрасное существо, самое умное, самое грациозное, самое доброе, и назвали это совершеннейшее существо, по совету наимудрейшего Скептика Четвёртого, самым звучным именем – Свобода.