Все нынешнее лето сижу в деревне под Тарусой и пытаюсь писать книгу об императоре Николае I. Мой дом — обычная деревенская изба довоенной России, то естъ 30—40-х годов прошлого века. Старушке-избе, которую я обожаю, лет 70—80. С ней и домовым живу в мире и согласии. И они вовсю потакают моим «шалостям». Например, этим летом я повадилась прямо из своей избы отправляться в Петербург на балы и рауты, в приемную и кабинет Николая I. И вообще мне и Зимний, и Аничков стали прямо-таки домом родным.
Не могу сказать, что в свете — а это общество конца 30-х — начала 40-х годов века XIX, меня кто-то заинтересовал особенно, кроме Петра Яковлевича Чаадаева. Но он, после того, как за свои «Философические письма» был объявлен сумасшедшим самим императором и приговорен к годовому домашнему аресту так редко появлялся в свете, что увидеть его там я так и не смогла. Но не смогла увидеть на балах и другого человека, который был мне – даже не знаю, как определить — интересен, любопытен? Нет, скорее непонятен. И человеком этим был Леонтий Васильевич Дубельт — управляющий III отделением Его императорского величества Канцелярии, которого называли Гением сыска, хитрым лисом и двуликим Янусом .
Ни разу не встретив его в свете, я поздним вечером решила заглянуть на — уж не в присутствии ли он. Действительно, в окнах его кабинета был свет. Недолго думая, я прошмыгнула туда.
Он сидел за столом перед множеством бумаг, и свет свечей отражался на его лысине. На негромкий скрип двери он поднял от бумаг глаза, и я поразилась не только некрасивости его одутловатого лица, сколько тому, что такие бесконечно усталые глаза могут жить только на таком лице и как бы оправдывать его некрасивость.
Он удивленно поднял брови, всмотрелся в меня, а потом одновременно гневно и
раздраженно спросил:
— Кто вы, мадам, и что вам здесь нужно?
— Добрый вечер, Леонтий Васильевич. Я пришла побеседовать с вами.
— Кто вы? Кто позволил? Я сейчас же распоряжусь... — он потянулся к звонку, стоявшему справа от него на столе.
— Не надо звонить, Лентий Васильевич, — прямо-таки беспардонно заявила я и, не испросив позволения, уселась в кресло напротив его.
Его рука осталась на звонке, но он не позвонил. Видимо, во все времена уверенное хамство обезоруживает даже всесильного человека.
— И распоряжаться не надо, — продолжала я так же спокойно-нагло. — Вы мне все равно ничего не сделаете. И ваши люди тоже.
— Почему же, позвольте узнать? — в его глазах мелькнуло что-то вроде насмешки, он продолжал внимательно меня разглядывать.
— Во-первых, потому, что я из сместившегося времени. Во-вторых, вы впервые в жизни не можете прочитать мои мысли — а вы ведь славитесь своей проницательностью! В-третьих, вам уже стало интересно, что я за фрукт.
Дубельт снял руку со звонка и покрутил свой светлый правый ус, чуть скосив губу, в глазах появилось уже явно насмешливое и чуть задорное выражение:
— На состязание, стало быть, вызываете?
— Да нет. Мы не на равных. Я-то о вас знаю все. Или почти все.
Он неожиданно хихикнул:
— И близко к «почти» не знаете, мадам Смещенное время.
Теперь хихикнула я:
— Может, вы и правы. Да и зачем знать все? А спросить можно?
— Извольте!
— Леонтий Васильевич! Вопросов у меня множество. Но и время позднее и от дел я вас отрываю. Главный мой вопрос: а зачем вам нужно это все? Ваша жуткая должность, эти шпионы, ищейки, агенты? Вы же света Божьего не видите. Ведь рядом любовь, женщины, веселье. Бенкендорф, наверно, за вас и веселится, и волокитничает.
— Как мне представляется, вы — не живой человек. Фантом, образ, мое мысленное видение. Не донесете. Потому могу говорить, что есть истина. Бенкендорф вовсе не фигура в сыске.
— А кто фигура?
— Я-с.
Я всмотрелась в его изрытое оспинами лицо, пытаясь увидеть насмешку или усмешку. Но исхудалое лицо его было серьезно и даже взволнованно:
— Вы изволили спросить, зачем мне дела эти многотрудные? Отвечу: власть.
— Власть?
— Да-с.
— Простите, но вы трудитесь воистину в поте лица. Вы — именно вы — создали такой страшный для всех, но такой деятельный организм слежки — III отделение. Но настоящая-то власть не у вас, а у монарха да Бенкендорфа!
— Вы говорите это, потому что не знаете, что такое истинная тайная власть. Вs думаете я императору служу? Нет, я власти своей служу.
— Как это? — я была ошеломлена.
— Бенкендорф — дурак сластолюбивый. А император — фанфарон. Он думает, что у него власть необъятная. Потому что я не мешаю ему так думать. До времени. Но кто подсказывает ему, кого наказывать и кого миловать? Кто толкает его к дружбе с этим вялым самцом и пустоголовым; лизоблюдом Бенкендорфом? Кто в конце концов отвратил его величество от этой дружбы? Я-с. Перечесть нельзя, что вводил я в монаршие уши и к чему не допускал его величество! — Дубельт помолчал, глядя куда-то в угол кабинета. — Власть — сладкая, безмерная! Какие блага или женщины сравнятся с ней?! — мягко, вкрадчиво проговорил он и вдруг потянулся всем телом, закинув за голову руки, закрыв глаза и блаженно улыбаясь, отчего усы разошлись в разные стороны, будто впуская нечто желанное, счастливое и радостное внутрь этого мрачноватого усталого человека.
Я поняла, что он испытывает минуты истинного блаженства, совершенно забыв о моем присутствии, и тихо проскользнула в приоткрытую дверь времени.