Лагерная история

               
По лагерю чума вторые сутки, в окошке ветер волчью песню воет;
В бараке сыро, холод жуткий, и сердце ветру в такт надрывно ноет.
Усталость -- вечный спутник зека, усталость разливается по телу,
И отнимает, что ещё осталось у человека -- веру.

Вера?!! Зачем она скоту в быту, подранку лагерной системы?
Не лучше ли сойти с ума и лезть в безумии на стены?
Не лучше ли забыть о том , что был когда-то человеком?
И что не станешь ты потом кем был, погубленный на веки?

Блатные -- это волчья стая, её закон безжалостно-суров,
Здесь слабых молча убивают: один неверный шаг и в бок "перо".
Охранник -- он блатного гаже, любой ворюга ангел перед ним,
Он -- грязь, но он здесь княжит, он здесь уверен, он непобедим.

"Политика"-- её с лесоповала, конвой измученный привёл:
Сегодня было девять трупов, один из них с разорваным лицом.
Бежать хотел, и конвоиры, ради скуки, голодную овчарку на него...
- 3агрызла. Лайва -- злая сука, на тот свет тридцать от неё ушло.

- Её все в лагере боятся. Хотели отравить -- отраву не берёт,
Хитрющая и не кусается, а сразу мясо с тела рвёт.
- А этот, значит, тридцать первый будет... Молоденький однако... - Кто ж?
-Студент. Один из тех, кого по утру мамы будят, и что краснеют лишь услышат бабский смех.

- По пятьдесят восмой как усех их  нтелигентов... У ком-та... був кружке тай енахрист, али траскист,
Ну, ентот... кароче не большавик, ни хамунисть.
- Жидосовдэпии болото иссушит душу в смрадный труп.
- Жиды-партийцы -- волчья свора, России мука -- рабский труд.

С недавней партии "засланцев", лохматый, в рясе выступил вперёд:
- Похоронить б по-христиански, он был крещён, я вижу крестик у него...
Охранник злобно усмехнулся: - Не лезь попяра, без тебя решим,
А будешь тявкать, ляжешь рядом. Не дёргайся пока мест жив.

Поп неохотно отвернулся, блеснули слёзы на глазах.
- Обиделся, гривастый падла, гляди, обижу тя не так.
Начальник у конвоя строгий, из комиссаров  фронтовых:
- Молчать, Кутейко!! Захотел на нары? Дождёшся, тварь, устрою вмиг.

Охранник злобой поперхнулся и мрачен стал: начальник прав;
Устав такого не прощает, он замахнулся на устав.
Не раз видал, как бывших конвоиров "мочили" зеки из блатных,
Начальство в это не вникало, он понял всё, и он притих.

Блатные весело заржали и, в общем, было от чего:
Они охрану презирали -- оранник, он как в проруби дерьмо.
Суровый взгляд  начальника теплеет, рука в перчатке  папиросы достаёт:
-3акон свободы веры место быть имеет, раз есть кому работать, пусть  трудится тот.

Забава уркам : нынче панихида, потом поминки -- пайку отберём,
Всё по закону: раз свобода веры, то всяк в себе носи своё...
- Давай, попяра, жмур тебе приятный, не то что наш протёртый брат,
над нами ты, небось, не станешь душевно так вот глотку драть...

По лагерю чума, как мухи дохнут люди, от разлажённых трупов вонь;
Горит костёр,

ный , колокольный звон. 

Что за слова у этой песни!? Что за язык!? Такой родной!!
Такой известно-неизвестный и сладостный, напевный, свой!
И в нём такая сила веры! Такая боль истерзаной души...
Что же за глотка у попяры !!! Всех поразил, всех оглушил!

А он поёт. И в этом гласе звучном, Сварога сын, Перун взрывал,
В бараке грязном и вонючем, бесов сражая на повал...
Не поп христов, раб долгогривый, смиренник лживый и скупой,
Но гордый русский дух великий -- Сварог -- и, потому, живой.

Вот кто-то вздрогнул поражённый; вот кто-то крест заветный положил;
Лицо в ладони кто-то спрятал, а кто-то просто так застыл.
А малый, тот, с губной гармошкой, тот, что вальсок-бостон играл,
Кровавым кашлем захлебнулся, замолк, затих и застонал.

И вслед за ним, как будто по команде, раздался дикий, полуволчий стон,
Такой, что сердце разрывалось, как поминальный, прошлой жизни звон.
Вся жизнь перед глазами вдруг мелькнула, и истина, грехи все осветив,
Простила их... и, улыбнулась, сердца для радости открыв.

И люди все, людьми вдруг стали, и души вдруг ожили в них.
Кого они в себе встречали? Русь!!! Русь!!! -- раздался громкий крик.

На утро зека номер "10-47" казнили. Травили Лайвой. Лайва не брала,
Лишь почему-то жалобно скулила и целовала руки у попа.
Потом - в упор, из карабина, и рухнул странный иерей.
Над местом где его убили, нависла стайка снегирей...

Все удивились, впрочем, не надолго... Потом? Потом чума прошла.
Осталась от священника котомка, а в ней тетрадка старая была.
Пахан барака часто вечерами её из-под подушки доставал,
И под огарки вместе с "братанами" он строки странные читал...