Клетчатый особняк

Глава первая


Нет для коренного москвича города более милого сердцу, уютного и домовитого, нежели Москва ранним летним утром. В эти часы город напоминает человека, которому снятся светлые и приятные сны, и лицо его озарено улыбкой, но человек не в силах прорваться сквозь сон. Улицы, дома, площади, мосты ещё погружены в светлую дрему, и только на крыши самых высоких домов начинает тихонько прокрадываться солнце – чтобы не разбудить, а только напомнить: новый день наступил, люди, Бог даровал его нам.
По тихому тенистому переулку в центре Москвы неторопливо двигались, чуть щурясь от яркого после сумрака дежурки света два молодых милиционера. Ночное их дежурство было относительно спокойным,  и они решили пораньше сделать последний обход своего участка не только по обязанности перед сдачей дежурства, но ещё и для того, чтобы подышать свежестью утра и «повладеть» городом перед тем, как он станет достоянием множества тысяч своего и заезжего люда.
Шли они  неторопливо, откровенно наслаждаясь тишиной, безлюдьем и следя за тем, как солнечное пространство всё увереннее расширяется, поглощая остатки ночного сумрака. Молодые люди шли вдоль знакомых домов переулка – дома подрёмывали последние перед пробуждением часы вместе со своими хозяевами.
- Смотри, - сказал один из милиционеров, - пресса не дремлет.
Они остановились перед двухэтажным особняком, который старожилы переулка называли почему-то «клетчатым». Новомодная постройка конца XIX века, вероятно, должна была продемонстрировать современникам не только большое и прочное богатство владельца – какого-нибудь скобяного или кожевенного короля, - но и его прогрессивное устремление и способность идти в ногу с архитектурным модерном столетия. Построенном целиком из камня, особняк с четырьмя верхними и четырьмя нижними окнами по фасаду имел форму куба, но это не делало его приземистым. Благодаря высокому надземному фундаменту дом казался стройным, высоким и каким-то даже молодцеватым. В нём - вот уже несколько лет располагалась редакция журнала.
Два окна второго этажа в торце на теневой сейчас, западной стороне, были освещены. И от того, что электрический и дневной свет смешались, казалось, что в комнате горит не яркая матовая лампочка.
- Что-то они совсем припозднились или приранились?
- Наверное, у них что-то спешное.
- Негож свет не гасят, светло ведь?
- А может ушли и забыли выключить?
- Не, окно открыто.
Они подошли под открытое окно и негромко позвали:
- Эй, пресса!
Никто не отозвался. Крикнули громче. И снова в ответ молчание. Удивились и двинулись к дверям редакции. Позвонили. Особняк молчал и на этот раз. Позвонили долго, длинными и прерывистыми звонками.
- Да нет там никого. Наверное работали допоздна, а про свет и окно забыли.
- Ну а сторож? У них же сменные дежурные. Обязательно должен кто-то быть.
- Если сегодня Сашкино дежурство, так ты его не только звонками – пушками не разбудишь. Он с вечера накушиваеться и просыпается перед самым приходом редакторов. Часов в девять.
- Откуда знаешь?
- Да раз он моё дежурство в отделение к нам попал – в дугу подобрали его на улице. Так его главный редактор вызволять приходил. Он и рассказал про Сашкины художества, но чтоб он не пропал совсем. Коллектив Сашку перевоспитывать будет.
- Перевоспитают – как же! Юмористы эти писаки.
Позвонили ещё раз. Дом молчал. Снова подошли к окну. И снова крикнули: «Эй, пресса!». Свет всё также горел, а из открытого окна свешивался край шторы.
- Слушай, мне это не нравиться!
- Чего хорошего - и электричество нагорело, и влезть кто хочешь мог.
Они посмотрели на старые развесистые вязы, росшие под окном. Даже не сверхловкий, а просто средне тренированный человек, раскачавшись, мог с толстых развесистых ветвей прыгнуть в открытое окно. Их осенило одновременно: мальчишество на редкость удачно совпало со служебным долгом:
- Давай прочим писак! Переворошим бумаги, а потом вызовем в отделение и оштрафуем за ротозейство.
- Не. Ворошить не будем. Оставим на столе вызов в отделение!
Они немного поприпирались, потом младший, сняв фуражку и ремень, ловко вскарабкался на дерево. Через несколько минут он был уже на развилке, находившейся на уровне окна, и стал примериваться, как прыгнуть. Стоявший внизу, удивлённый тем, что товарищ замешкался, поднял голову:
- Ну, прыгаешь?
Древолаз стоял на развилке, открыв рот и крепко ухватившись за сук.
 - Ты чего?
Тот хрипло выдохнул:
- Там мужик… тюкнутый!
- Чего-чего?
- Тюкнутый, говорю…
Стоявший внизу не стал переспрашивать. Ловко перебирая руками и ногами, поднялся к развилке и заглянул в освещённое окно. За столом в кресле сидел мужчина. Его голова, как если бы человека сморила усталость, лежала на столе, а перед ней, отсвечивая в свете настольной лампы, краснела застывшая кровяная лужа. Было ясно, что человек мёртв уже несколько часов. И человек этот был редактор журнала.

***

Глеб готовил постановление на обыск. Вчерашняя, полученная вечером анонимка, причём не по почте, а оставленная – и как проглядел оставившего дежурный? – Прямо у окошка при входе в Управление – уверяла, что у Руднева – главы воровской группировки, делом которой занимался Глеб, есть «калашников», пистолет, патроны и даже глушитель и что именно за Рудневым -  несколько «висяков».
«Верь – не верь, а проверь срочно», - учил Глеба Юрий Дмитриевич Секорин – начальник Глеба. Вот он и проверит – срочно. Однако Глеб не успел дописать постановление, как зазвонил внутренний. И лёгки на помине Юрий Дмитриевич велел срочно предстать перед его очи. Глеб, прихватив постановление, чтобы Сикорин заодно подписал его, поторопился наверх, на всякий случай повопрошав себя: нет ли на нём какой провинности. Провинности вроде не было, и он с чистой совестью и заполненным уже постановлением переступил порог кабинета начальника. Тот был откровенно смурным.
- Имею более чем пренеприятное известие: у нас труп. Журналиста. Ещё хуже – главного редактора. Ещё хуже – не желтой, а вполне приличной прессы. Научно популярного журнала. И журнала и редактора – хорошо известных. А убийство – как в драке бомжей: крестом по темени. Усёк?
- Усёк! Что значит крестом?
- Обычным крестом – церковным. Большим, литым крестом. Опер группа уже вернулась – из редакции. Убийство там. Всё узнаешь у них. Прочитаешь протокол. Вопросы нужные задашь.
- А мне зачем это?
- Как зачем? Некому сейчас, кроме тебя, этим заниматься. Да и дело будешь иметь с людьми интеллигентными – для тебя в самый раз. Для тебя в самый раз.
- Но у меня калашников и пистолет с глушителем.
- Зачем тебе глушитель?
- Не у меня, у моего подопечного Рудина. Вот постановление на обыск. Вот анонимка.
Юрий Дмитриевич прочитал и то и другое.
- Очень завлекательно. Твоего вора и его друзей повесим на Елену. А ты, брат, торопись в редакцию. Надо по свежему следу быстренько пробежаться. Сейчас 9-20. В 10 ты должен быть там – они в это время работать начинают. Осмотрись. Поговори  с журналистами и со всеми кто там есть. Прочувствуй, насколько там возни приблизительно, и вечером доложишь. С Еленой мне говорить не когда. Объясни ей всё – то есть передай мой приказ. Гуд лак!
Лена шла по коридору навстречу. Поэтому Глебу не пришлось бежать в её кабинет. Он предал ей приказ Секорина и свою нерадость по поводу того, что его воры с глушителем – возможно – сядут на плечи бедной Ленки.
- Лен, я почему-то думаю, что с журналистами разберусь быстро.
Тогда сразу дело Руднева и компании заберу обратно. Не сердись - «не виновата я!»
Лена, как  всегда, спокойно - рассудительно поведала, цитатой из фильма:
- Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе - это науке не известно. Придешь ты мне на помощь, не придешь - что в моей судьбе решит еще одна головная боль?
Глеб, осторожно оглядевшись, чмокнул Лену  в щеку:
- Не журись, Ленчик! - потом, стукнув себя в грудь кулаком:
- НЕ журись, Глеб! - и уже убегая, крикнул:
- Лен, связь вечерняя, обычная!
Глеб  получил от опергруппы информацию наискромнейшую: главный редактор журнала Николай Владимирович Одинцов убит в редакции, в своем кабинете  ударом по темени литым медным крестом – предположительно XVIII века, - размером 25x10 сантиметров, примерно 22-22-30 вечера. Результаты вскрытия, как и точное время смерти будут готовы сегодня вечером. Крест, как предполагаемое орудие убийства со следами крови находиться на экспертизе, результаты её также вечером. Убийство произошло в то время, когда все сотрудники уже ушли домой.  Сторож Исаков ничего не видел и не слышал, так как спал. Отпечатков пальцев на кресте не обнаружено. На остальных предметах в комнате убитого – множество отпечатков, в том числе и Одинцова.
С этим тощеньким багажом сведений  Глеб отправился в редакцию.

***
Редакция располагалась в двухэтажном старинном особняке. Журнал видимо, был одним из немногих, уцелевших в постсоветское, время органов печати. Было видно, по всему, что  только уцелевших. Ибо богатым он как не был, так и не стал. Точно так же, как не стал менее серьезным, насыщенным и интересным, взывающим к нравственности и духовному в людях, а на его страницах не появи-лось завлекательной рекламы и полуголых красоток.
Глеба встретила тишина во всем особняке. Только в дежурке копошился седоватый, среднего роста мужчина, лица которого Глеб не разглядел. Он сказал, что консьерж. Глеб спросил, может ли он видеть заместителя главного редактора, но консьерж, попрежнему не поднимая головы, не очень внятно сказал, что еще никого почти в редакции нет.
- Но уже десять часов, - удивился Глеб.
- Они люди творческие. Приходят, когда надо.
- Где я могу беседовать с вашими сотрудниками?
Консьерж, чуть подумав, заключил:
- Кабинеты все заняты. Лучше идите в зал, где гостей принимают.
Это на втором этаже в конце длинного коридора.
- А там есть еще и короткий коридор?
-Да, там кабинет главного редактора и его предбанник - где он с авторами и нашими встречается. Вы проходите, там открыто.
- Я хотел бы пройти туда с вами!
- Я сейчас, только умоюсь, - консьерж так и не поднял головы и не посмотрел на Глеба.

***

Редакционный страж Исаков, когда Глеб, осмотрев приемную залу реда¬кции, нашел себе удобное место у бокового окна, придвинул туда небольшой столик и стул, успел ополоснуть лицо. Правда, это мало из¬менило общее впечатление - он был похож на давно брошенного, запущенного пуделя с копной спутанных то ли русых, то ли седых волос. Глеб старался не смотреть на него прямо, привыкая к "лику" стража.
- Сашка, консьерж, - представился он.
Биография его  была такой же путанной, как и волосы: Сашка - а в паспорте величался он Александром Ивановичем - сменил такое несметное количество служб, занятий и профессий, жен, мест жительства, что с трудом верилось, что все это вместилось в 36 лет его жизни. И жизнь эту Саш¬ка  постоянно испытывал на прочность: ломал, крушил, менял, подчиняясь постоянному и единственному устремлению – выпить. Образ бутылки был неизменен и свят: Сашка давно  признал его господство над своей душой.
Глеб выяснил: Исаков уже полгода держался в редакции. Именно  держался, потому что к ночным его занятиям в дежурке не подходили сло¬ва "работал" или "сторожил". Относительно трезвым он только являлся на пост  и не позволял себе возлияний, пока не уйдут все сотрудники. Последним всегда уходил главный редактор. Он-то и держал Сашку - то ли из сострадания, то ли как шута горохового. Он от души сме¬ялся  россказням «стража», вечно попадавшего в несусветные ситуа¬ции. Главный так и уходил домой, смеясь, будто получив  ежевечернюю порцию дурашливого настроения.
Глеб спросил, наконец:
- Как вы думаете, кто мог убить Николая Владимировича?
- Кто? Да привидение!
Глеб покрутил головой:
- Слушайте, Александр Иванович, не валяйте дурака! В ваше дежурство убит человек!
- Я ж серьезно говорю, начальник! Привидение его и порешило!
- Вы, что, уже до чертиков допились?
- Да не чертики, а привидение, в белом, - Сашка сделал плавное движение  сверху вниз, будто проводя обеими руками по невидимому на нем оде¬янию. Глеб взглянул, наконец, прямо в лицо Сашки и чуть оторопел: разноопухшие щеки, красные глазницы, вспухшие губы и глаза, смотрящие в разные стороны, лицом вряд ли можно было назвать, но признаков безумия не заметил.
- Может, объясните, кого вы называете приведением?
- Хватит, Исаков! – снова не выдержал Глеб.
- Господи, что за жизнь! Никто не верит! Я и им, сотрудникам-то, рассказывал, а они тоже: допился, допился. Оно, можно сказать, и споило меня.
- Кто оно?
- Да привидение же!
Глеб откинулся на спинку кресла. Похоже, дела тут белогорячечные, а не допрос.
- Вы что, думаете сбрендил? – наклонился к нему через стол Сашка. – Вот оставайтесь со мной на ночь – сами увидите. Я ему, главному, тоже говорил, а он ржал: «Неинтересное у тебя, Александр, привидение. Хоть бы женщина мерещилась!» Вот тебе и неинтересное. А я думаю, что привидение не бывает мужчина или женщина. Привидение – и все! Оно, наверное, к нему, главному, и примеривалось. Мне водку, а его – тюк!
Глеб, совершая подвиг терпения, лихорадочно вспоминал из учебника психиатрии, одинаковы или различны видения у больных белой горячкой.
- А кто вам ещё являлся по ночам?
- Никто. Только привидение.
- И давно ходит?
- Не, недели три, наверное. Если б давно, я уж в психушке был бы.
- А раньше никогда не ходило?
- Нет, конечно.
- Ну, а когда является, вы что, чай пьёте? Беседуете?
- Да вы что? Привидение говорить не может, не то что чай пить.
- Точно знаете?
- Ну да.
- А пи чём тут водка?
- Так привидение приносит!
Глеб расхохотался.
- Знаете что? Расскажите-ка все по порядку.
-По порядку - дайте вспомнить. Я тут полгода. Ну, случалось переберешь. Я тогда все закрою, пару часов подремлю. В каморке - сам оборудовал:
там раньше хлам, арматура всякая была, дыру в полу заделал. Диванчик поставил и верстачок. А тут я завязал. Женщина появилась, серьезно всё.
И вот раз, дай Бог память, да под субботу три недели назад, сижу я на посту. Радио у меня, музычка хорошая, чай с травкой заварил, конфеты - собираюсь чаевничать. Вдруг чудится, будто глядит на меня кто. Глаза поднял - а по коридору - там свет погашен - неторопливо так, будто не по земле, а по воздуху - движется что-то в белом. Я как прирос к стулу: ни рукой, ни ногой двинуть не мог. Сколько так сидел – не знаю. Потом хлебнул - я ж не супер какой. Ломик взял. Зажег свет везде. Прошел по коридору, где это в белом гуляло, - никого. И ни звука. Пооткрывал все кабинеты - при свете, конечно. Опять же - ничего, никого. Не поленился - открыл второй этаж. Там все обошел. Ну, думаю, началось. Горячку почему белой-то называют? Вот, оказывается почему белые фигуры мерещатся. Хорошо хоть в разум пришел сам, без уколов. Хожу, думаю себе так, позакрывал опять все, свет погасил, в дежурку иду, чай допивать. И тут меня чуть удар не хватил. Стоит у меня на столе рядом с чайником, бутылка. Да какая! Старинная такая, фигурная, зелёного стекла, вся в паутине, земле - из древности прямо. А пробка и не так уж плотно закрыта. Я походил, поглядел - в руки не брал. Может нечистая сила ее поставила. Потом, думаю, я ж с нечистой силой давно в дружбе - кто, если не она, пить меня заставляет! Взял бутылку в руки. Холодная! Понюхал - спиртом чистым пахнет и еще травкой какой-то вроде мяты. Ну кто б не решился!? Налил грамулечку, пригубил. Это я тебе скажу чистый кайф! Сначала-то я пропорцию соблюдал. Да такой это напиток завлекательный - и не заметил, как всосал. И не знаю, как вырубился. Просыпаюсь утром - сижу тут, радио играет, свет горит - а бутылки нет! Все облазил - нигде! Чуть прибрался, смена пришла. И два дня, что не работал, все думал: что это было со мной такое? Осторожненько спросил обоих сменщиков - специально в редакцию заходил - не видали ли чего ночью? Нет, говорят, все спокойно. Я про привидение не говорил, мол, в окна кто-то царапался. И с тех пор началось! Каждую ночь - и что поразительно, в мое только дежурство -  плавав белая фигура по коридору, ,я уж и не очень боюсь, а как пойду поглядеть куда она делась, стоит на столе заветная моя древняя бутылочка. Проснусь утром - нет ее. Вот по порядку - никакого порядка. Я ж не святой. Сама нечистая сила подносит, не откажешься. А после такого – моно не опохмелиться? Вот моя кралечка меня и бросила.
- Сегодня ночью привидение и бутылочка были?
- А как же!
- А пустая бутылка?
- Испарилась. Но теперь я прозрел. Нечистая сила усыпляла мою бдительность, чтобы расправиться с Главным.
- Теперь поговорим о Главном и сотрудниках. Вы помните, кто когда уходил?
Сашкиными глазами будто что-то случилось: они бешено завертелись в разные стороны, а губы, будто не зная, какую первой выговори букву, тоже задвигались, но он издал только мычание.
- Прекратите паясничать!— опять повысил голос Глеб, — И лучше, если
вы скажете правду, иначе в убийстве могут заподозрить вас.
-Да Господь с вами! Я ж Главного как отца любил. Добрей-то ко мне ни мать, ни отец не были. Избави Бог, как можно такое говорить…
Сашка еще мгновение помолчал, почесал затылок, зачем-то вытер рот и решился:
- Тут дело вот какое, начальник. Ночь-то с воскресенья на понедельник я не спал почти - мы с кралечкой… ну, были. А в девять-то уж на дежурство заступил. День суматошный был - все какие-то люди: кто к Главному, кто авторы, кто журнал и книги покупать. К вечеру вроде все затихать стало. Несколько наших женщин еще после шести оставалось. Я, честно, точно и не знаю, кто. На стуле я сидел помню, задремал -   помню, вроде Анилова прошла, сказала «Пока, Саша». А дальше, я долго, не просто задремал, а заснул накрепко. Просыпаюсь - тишина в доме. На часах почти десять, а передо мной стоит моя заветная. Бутылочка то есть. Думаю, ушли все, я сейчас взбодрюсь гмулечкой, обойду комнаты, свет погашу - наши всегда свет где-нибудь да оставят. И глотнул-то пару раз - а проснулся, только как вы пришли, утром то есть. Вот, голову мне рубите. Это даже лучше. Потому как  из—за меня загубили лучшего человека на земле, - И Сашка непритворно горько заплакал,-  Пес я шелудивый, нет мне прощения, - бормотал он сквозь слезы.
- А когда проснулись, бутылки уже не было?
- Нет, конечно. Будь она проклята!
Глеб понял, что в Сашкином лексиконе найдутся еще слова, которыми он сможет обличить себя, но никакой полезной информации из этого опустившегося, в общем несчастного человека не получит. Он отпустил его, велев позвать к себе ответственного секретаря редакции - второго после главного редактора руководителя коллектива. Через минуту Сашка явился и сказал, что Аниловой Натальи Владимировны пока еще нет в редакции: сегодня у нее библиотечный, то есть не присутственный день, но она все равно обещала быть к двенадцати часам, потому что  "идет номер". Позднее Глеб узнал, что это означает: да сдачи номера остается один- два дня, и ответсекретарь должна быть на месте.
Не оказалось в редакции и другого руководителя – коммерческого - Ларисы Федоровны Шохиной. Она нередко до работы должна идти в банк - свой день она регламентирует сама — это понял Глеб из путанных с объяснений Сашки. Тогда он попросил зайти  кого-то из сотрудников, кто уже присутствует в редакции. Сашка - он стал вроде временного секретаря Глеба, -  сказал, что "на данный момент" в редакции только Света Утина – одна из трёх граций: «А  еще Катя и Оксана - самые молодые и самые красивые у нас", - гордо сообщил Сашка. Глеб попросил пригласить её.

***

Нет, что ни говори, а убиенный знал толк в женской красоте. Наверно, это его вдохновляло - постоянно видеть перед собой красивые женские молодые лица",- подумал Глеб, когда в залу-его кабинет вошла настоящая красотка - официально  звалась она литературным сотрудником журнала Светланой Сергеевной Утиной, а в бытовой редакционной табели о рангах - литрабом и Утей.
Со следами бурных слез и потекших ресниц Утя казалась еще милее и трогательнее, а главное - беспомощнее. Ее большие серо-зеленые глаза, казалось, удивленно спрашивали:
- Ну можно ли на меня обрушивать такие ужасы?
- Светлана Сергеевна, вы вчера оставались в редакции допоздна, почему?
- Ну, не очень допоздна. Мне нужно было попросить Николая Владимировича  дать мне недельный - то  ли отпуск, то ли за свой счет. Я просила у Эллы Ивановны, моей начальницы, она, конечно, отказала, потому что сама изготовилась в отпуск. А мне сынишку надо на следующей неделе отвези к родственникам в Бердянск, к морю.
— У вас уже сынишка?
- Да, пятилетний детеныш Славка. Я его решаюсь доверить сестре на лето - ведь там не только море, но и Фрукты, воздух, и сестрины дети. Славке будет там хорошо и весело. Только везти его, кроме меня некому — мужа в моих закромах не завалялось. А у Эллы Ивановны и дочь, и муж, и муж дочери - там есть кому отвезти девочек к морю. Да и просилась-то я только на неделю - до отпуска Эллы Ивановны.
 - Ну, и чем завершился ваш визит к Николаю Владимировичу?
Визит длился несколько минут, а ждала три часа. Все вчера, как сговорились, пытались решить какие-то свои дела с Главным.
А он  был какой-то очень подавленный и злой вечером. Обычно он про Славку спросит:
- Ну, что  твой разбойный сын славный Славка еще натворил? Или:
- Славка еще не доконал тебя, юная мэм?
Славка у меня фантазер, озорник, с ним вечно что-то случается - чаще веселое. А тут Николай Владимирович о Славке ни слова, только очень серьезно сказал:
- Конечно, Света. Напиши заявление, чтоб по всей форме. И не пиши «в счет отпуска» или «без сохранения содержания». Довезти ребёнка в такую даль - уже работа. И еще напиши, как в старые добрые времена, заявление на матпомощь. Я же знаю, сколько теперь стоит билет до Бердянска и обратно. Вот и все,- Утя даже не разревелась - просто из глаз быстро—быстро покатились большие слезины. Как бы проглотив их, она почти по слогам проговорила:
- Представляете, какой это человек? Б-ы-л, - и зашлась в плаче.
Дав ей успокоиться, Глеб спросил:
- Вы кого-нибудь подозреваете? Из ваших сотрудников?
- Вы что? Нет у нас таких!
- Может быть из ревности? Катя или Оксана?
- К кому ревновать?
- К вам, например.
- Вы что? - видимо, это был ее сленговый вопрос и произносила она "что" так, будто здесь было по крайней мере пять "о".- Оксана была его первая любовь - я считаю, неудачная. Оксанка немножко хищная, что ли. А Катя его последняя и настоящая любовь. И Катька любила его без памяти. Она хороший, добрый, нежный человек. Все ему прощает, потому что знает: грубость у него спорадическая, а душа - замечательная всегда.
- А вы не любили Николая Владимировича?
— Я и сейчас его люблю - как человека. Когда семь лет назад пришла в редакцию, была влюблена. В него нельзя не влюбиться. Настоящий мужчина. И даже как учителя люблю. Только с его помощью я стала более или мене прилично писать. - Она заулыбалась, вспоминая. -  Когда я принесла ему свой первый материал/он потребовал, чтобы принесла ему, а не Элле Ивановне - она из-за этого рвала и метала/, он прочитал его и сказал:
- У меня к тебе только один вопрос. Ответь на него честно. Ты хочешь быть журналистом?
– Конечно
- Журналистом и никем другим?
- Я мечтала об этом с восьмого класса. Ходила на журфак на подготовительные. На вступительных на журфак, как тигр боролась с конкурентами-абитуриентами.
- А для себя пишешь что-нибудь?
- Рассказы.
- Понимаешь, Утеныш, твой материал настолько беспомощен, так плохо написан, что, если я его не напечатаю, при твоей впечатлительно ты писать вообще больше не будешь. Мало того, разовьются комплексы. Поэтому давай устроим ликбез. Я сделаю твой материал. Отдам тебе черновики. Ты очень внимательно изучишь правку, объяснишь себе почему я написал так, а не как у тебя. А через несколько дней ещё раз объяснишь это мне. Если такой путь окажется плодотворным- буду рад. Значит тебе не хватает практической школы. Если нет - бу¬дем думать. Только в редакции об этом никто не должен знать. Поняла?
Так началась моя настоящая учеба. Не целиком, но почти все в моем творении он принял в шестой раз. Иванова бесилась невозможно как. "Все идет через мою голову. В конце-концов я завотделом и отвечаю за все публикации в нем". Он ее осадил пару раз, а мне все время достаются - и до сих пор - только ее бесконечные придирки и ненависть в глазах, когда она не видит, что я ее наблюдаю.
- А вы не думаете, что в состоянии аффекта это она могла убить Николая Владимировича?
- Так она ушла раньше меня и Кати!
- Вы видели, как она уходила?
- Нет.
- Откуда же вы знаете, что она ушла?
- Она сама сказала, когда мы сейчас выясняли, кто где был вчера вечером.
- Ведь она Могла подождать, когда вы уйдете и вернуться, могла вообще не уходить, закрыться в своей комнате и сидеть тихо, дожидаясь вашего ухода.
- Она не могла сидеть в своей комнате, там света небыло.
- Могла посидеть в другой комнате.
- Наверно, могла бы. Но мне кажется,  она не стала бы убивать его кормильца. Кому она нужна, пенсионерка? Сейчас для редакции любой: газетной, журнальной - уже 35-40-летние стары, а она же 60 летняя, да еще и писать не умеет, а редактирует так, что. Лев Толстой, Бунин, Чехов  стали бы после ее правки на одно лицо, а люди читая их, от скуки бы спятили. Да и не читал бы тогда их никто. Почитайте номера нашего журнала. Когда она делает номер - это обязанность всех завотделами, по очереди быть ответственными за номер — его читать невозможно. По текстам самых разных - часто очень интересны авторов - будто каток для укладки асфальта прошелся. Все одинаково и одинаково неинтересно, хотя речь идет о вещах интересных. А Главный, как и многих из нас, из жалости не выгоняет ее. Зачем ей убивать его? Господи! Слово-то какое - убивать! У кого рука поднялась? - будь он проклят! - и снова расплакалась.
- А Анилова?- после долгой паузы  спросил Глеб.
- Вы что? Она хорошая тетка. На ней журнал держится. Николай Владимирович без нее - как без рук. Она его любит, ласково Шефунком зовет. Он так много помогал ей по жизни! Я всего не знаю, но когда арестовали ее мужа, а потом он умер еще до суда, она чуть умом не тронулась. Главный с ней как с ребенком носился.
- А что это за история с ее мужем?
- Я не знаю подробностей. Но вроде был на него - это в "те" еще времена -         серьезный донос. Он - философ, художник, вообще очень талантливый человек. В свое время, говорили, Анилова бросила ради него очень обеспеченного, при регалиях какого-то государственно-коммерческого первого мужа, из-за чего как-то пострадала. НО я все это узнала из случайных разговоров. Сколько тут правды - не знаю, а с Натальей Владимировной мы, конечно, не подруги. Но что они  очень хорошо относились друг к другу - Главный и Анилова - знаем мы все.
- А из мужчин? Вы никого не подозреваете?
- Вы что-о? Скил с Мякишем - его друзья. А Соломон Исаакович… да, он не    любит Николая Владимировича. НО вообще-то он никого не любит, несмотря на его вроде мягкость и интеллигентность. Даже Эллу Ивановну не любит, хотя, как говорят, была его любовницей. Нет, ему тоже невыгодно было бы убивать - и его Николай Владимирович из жалости держит. Не знаю, мог он или не мог, но в жизни ему важней всего то, что выгодно.
- Значит, никто из сотрудников, по вашему, убить не мог?
- Нет, конечно. Наверно, кто-то влез в окно, когда мы все ушли, хлопнул Главного по голове крестом. Может, убивать не собирался только оглушить хотел. Подумал, что в редакции есть какие-то богатства или деньги. А у нас пусто. Он и ушел ни с чем. Даже не понял какого человека погубил, - и снова слезы.
Глеб не спеша, давая ей время отплакаться и успокоиться, выключил диктофон, закрыл блокнот  и поставил новую кассету.
Глеб попросил Утину, пока не явятся остальные сотрудники, ставить быстро список всех, работающий в редакции, с указанием их должности. Светлана принесла его - отпечатанный уже на компьютере через несколько минут, причем сделала это не по алфавиту, а по принципу редакционной иерархии: сначала - творческий, затем технический состав. А внутри по должностной иерархии: ответсекретарь, заведующие отделами и рядовые сотрудники. Технический состав возглавлял коммерческий директор, затем шли две машинистки на компьютере, двое заведующих хозяйством и консьержи.
Утина принесла не только список, но и известие, что уже пришла Анилова - она сама  отменила половину своего библиотечного дня. Глеб попросил Утину пригласить ее. А пока ждал, ознакомился со списком. Он был невелик.
«Творческий состав:
Анилова Наталья Владимировна - ответственный секретарь.
Иванова Элла Ивановна - заведующая отделом.
Иванов Соломон Исаакович - заведующий отделом.
Иванов Семен Петрович - заведующий отделом.
Замский Ефим Зиновьевич- редактор.
Утина Светлана Сергеевна - литературный сотрудник.
Шевчук Оксана Васильевна - художественный редактор. ^
Бородина Екатерина Владимировна – корректор.
Технический состав:
Шохина Лариса Федоровна- коммерческий директор.
Машинистки на компьютере:
Симонова Елена Валерьяновна.
Сухарь Людмила Егоровна.
Заведующие редакцией/ завхозы/: Зобарова Земфира Ивановна и Кусков Пётр Михайлович.
Консьержи: Воронина Антонина Михайловна,  Дулова Вера Николаевна, Исаков  Александр Иванович»

Глава вторая

"Господи Иисусе! -  подивился Глеб, - ну  контрасты! После молодой красавицы Утиной показалось, что сама Баба Яга пожаловала в кабинет. Впечатление усиливалось еще тем, что одета женщина была во все черное. Глебу подумалось, что он видит не живого человека, а пор¬трет, вернее недобрый шарж художника - юмориста. Невысокая, худоватая, лет 55. С не по возрасту молодежной прической «каре», закрывающей лоб, и зловеще поблескивающими,  очень старыми и будто запыленными стеклами очков, из-под которых, казалось, выползал большой, мясистый и чуть крючковатый нос. Через синюшные губы тянулся соединиться с носом задранный вверх подбородок. Глеб не жал, что она как-то сыронизировала над собой: -Я к своему лицу отношусь довольно небрежно. Со сна оно, как бельё, помято несколько. Но события дня, как утюг, разглаживают его.
Жутковатое впечатление рассеялось, когда началась беседа. Баба Яга оказалась человеком серьезным и неглупым. Говорила вкрадчиво, но убе¬дительно и проявила готовность чем может, помочь следствию.
- Какие могли быть причины для убийства? - после нескольких минут словесной разминки спросил Глеб.
- Наш Шефунок умел наживать врагов. Причины? Много разных. Ревность, например. Наши молодые сотрудницы неравнодушны к нему. И потом звание фаворитки имеет свои преимущества. Может кто из них – поколение это отчаянное. Зависть - не думаю. - Баба Яга, будто забыв о Глебе, рассуждала вслух. - Он на три головы выше каждого из нас. С чего бы до такой степени завидовать? Надо бы было расправляться с ним 15 лет назад, когда он стал нашим Главным, разогнал бездельников и ущемил благоденствие кучи бездарностей - на хороших должностях. Ненависть? Не представляю, чтобы кто-то мог ненавидеть до степени убийства.
- А страх?
- Чего мог так бояться кто-то из нас? Люди в коллективе приличные. Криминогенов нет. Психически неполноценных, больных - тоже нет. Этакие творческие выкрутасы - в пределах нормы. Я уже всю голову сломала, размышляя об этом.
- Не могли бы вы дать краткие характеристики каждому.
- Каждому? Нас ведь девять - творческих.
- Но произошло убийство! И потом, почему только творческих вы имеете в виду?
- Остальных - единицы. И все они - нолики, что ли.
Глеб взглянул вопросительно.
- Ну, хорошо. Вот наш заведующий редакцией - завхоз то есть - Пётр Михайлович Кусков. Старый аппаратный червячок. Без начальственной ре¬золюции он собаку от дома не отгонит, не только человека убьет. И потом, извините, — Баба Яга слегка растянула губы, обнажив  желто-черные зубы давнего курильщика, - я видела однажды, как он больше часа просидел на столе в своем кабинете, потому что по полу бегала мышь. А на столе была масса предметов, которыми он мог бы в нее запустить.
Глеб тоже заулыбался. Баба Яга не выдержала:
- Извините, я закурю. И Пётр Михайлович без лести предан Главному. Он для Кускова не просто руководитель, он - вождь, притом любимый. Главный на нем испытывает свою политику кнута и пряника. Он всегда знает, кому больше кнута, а кому - пряника. Ну, а нолики: две машинистки – теперь компьютерщицы – Главный называет их "вольнодумками грамматики", а мы - бэби Лена и Бэби Мила. Да и они в нем души не чают. Он вечно изыскивает средства, чтобы подбросить им к зарплате хоть сколько-нибудь. Конечно, не совсем сам он при этом проявляет инициативу. Но механизм простой:  кто-то из них остается после работы подольше, а потом отправляется  к нему и начинает жаловаться на безденежье, инфляцию, тяготы жизни. Очередность  они при этом соблюдают четкую.
Глеб слушал ее с возрастающим интересом.
- Есть у нас ещё одна забавная личность, - продолжала она. - Чисто¬кровная, - и что редко-оседлая цыганка, причем не в первом поколении. У неё красивое имя - Земфира. Но мы зовем ее Ваза, - Яга снова улыбнулась. - Когда она появилась в редакции - года два назад – она выдавала много смешных историй о себе, хотя жизнь ее очень невеселая. Самым забавным ее перлом был такой: «У меня фигура - как греческая ваза». С тех пор она - Ваза. Она как бы второй заведующий редакцией, ведающий  нашим особняком: сначала она его капитально ремонтировала, а теперь занята ремонтом капитального ремонта. Она тоже предана Главному и по-своему привязана к нему. Ну, кто еще? Три консьержа. Один практически никогда не просыхает - Главный Сашку из жалости, говорит, "если его выбросить из редакции, под забором загнется". Сашка предан Главному по-собачьи. Две жен¬щины. Одна - бывший мастер спорта - по теннису Антонина Михайловна Воронина - подрабатывает, потому что на пенсию не проживешь, другая - бывший кандидат биологических наук Вера Николаев¬на Дулова - зарабатывает внучке на элитный лицей. Обе у нас недавно, смирные, ни во что не вмешиваются, очень дисциплинированные.
- Ну, хорошо, сосредоточимся на творческих. Как начнем? По алфави¬ту?
- Лучше избирательно.
Пока Глеб ставил новую кассету в диктофон Баба Яга уточнила:
- Есть два рода характеристик: интеллигентная и обнаженная. Так как вы такие предложения, вероятно, будете делать каждому из нас, я совсем не хотела бы обижать своих коллег. Но так как вы ищете убийцу, интеллигентная характеристика  вам ничего не даст. Жертвую собой,- Баба Яга  вдруг улыбнулась молодо и лукаво, хотя взгляд за очками так и не изменился: он был холоден и насторожен.
- Итак, Иванова Элла Ивановна. Как-то исторически сложилось, что у нас в редакции много Ивановых. Умная стерва и подлейшая баба. Это то, что за ее интеллигентным, располагающим к доверительности и искренности фасадом. На совести - масса скушанных сотрудников, которых по разным причинам невзлюбила. Она сделала все, чтобы «их ушли».
Это еще до нынешнего Главного — в журнале она больше 20 лет. Сачок, который умеет создать видимость бурнейшей деятельности. Морально нечистоплотна. Масса любовников - в основной по деловым соображени¬ям. Мужа держит в святой уверенности собственной безгрешности и преданности ему. Еще студенткой вышла замуж за него "методом мос¬ковской прописки". Журналист никакой. Редактор - прекрасный . Правда , мастер делать сушеных кузнечиков из живого, эмоционального пове¬ствования. Убить, я думаю, неспособна даже в состоянии аффекта. Ибо таковому не подвержена - нервы и мозги из стали. А вообще самое мет¬кое сказал о ней Главный - мы как-то вечером сидели вдвоем' за буты¬лочкой: "Она бездарный журналист и человек скверный, поэтому обре¬чена  болтаться цветком в социумной проруби".
- Серьезный портрет, - Глеб заглянул в список . – Замский .
- Помилуйте, это такой перекрученный путаник, что дай ему Бог  выб¬раться из своих проблем - и мировоззренческих и личных. Он искренне верующий. Что для такого страшнее убийства? Философ, историк. Его мотает всю жизнь от одной системы к другой и нигде не задерживает убеждение. Сто жен и миллион детей. Столько же претенденток  на его обаятельную личность. Он, действительно, славный, деликатный человек. Мы зовем его Мякиш. У него по-настоящему доброе отношение к Шефунку. Тот взял его на работу, когда  Замский только что не голодал, а на работу нигде не брали. Он умница, профессионал и появился у нас очень кстати- нас тогда, как говорит Главный, захлестывала
волна "оголтелого дилетантизма". Шефунок дал Замскому приличные деньги и неограниченную возможность печататься. Он сдал массу интереснейших публикаций сам и привлёк много хороших авторов. За последние два года написал две большие книги. Нет, убийца он никакой.
Глеб сделал пометки в списке.
- Возьмем кого-нибудь из молодых.
- О, здесь много интересного. Вот Света Утица, простите, Утина. У нас у каждого прозвище. Одних мы называем за глаза, а у других прозви¬ща стали именами. Например, Семена Иванова мы иначе, как Скил не называем. Это сокращенное от Скилла - помните в греческой мифологии это шестиглавое чудовище, которое обитало у пролива, между Италией и Сицилией. Оно пожирало  проплывавших мимо моряков. Наш Сёма-Скил - пожиратель интересных авторов и красивых девушек. Интересных авторов тащит в редакцию, а девушек - в койку. Все довольны донельзя. Он, кстати, такой же убийца, как я шахиня. Добрый парень, хороший товарищ, талантлив, умница.
Глеб улыбнулся вопросительно, и Яга продолжала:
- Извините, я отвлеклась, но прозвища у всех очень точные. Не¬ которые смешные. Так вот Свету Утину мы зовем Спящая утица, или просто Утя. Она, вы видели, дивная красавица. Заботливая, мягкая, добрая - ей бы в жены, а не в журналисты. Так вот не везет ей - просто удивительно. Живет с мамой, бабушкой и пятилетним сыном. Заму¬жем не была. И не стремится - во что бы то ни стало. Ей 30, но упор-
но ищет свой идеал. Идеалов было несколько, потом оказывалось, как она говорит, что это ее глюки. Сейчас есть уже идеал идеалов, но это тайна, которую она мне доверила. Правда, в последние дни Утя очень невесела, даже подавлена.
- Это, извините, не ваш главный редактор?
- Нет-нет, хотя был период, когда ей казалось, что Главный - ее первая настоящая любовь. Но она оказалась платонической и недолгой, но Утя его безмерно почитает, думаю скорее как отца, вернее идеал отца, которого она никогда не видела, нет, наша романтическая Утица ни как на убийцу не тянет.
- А Катя Бородина могла бы убить - в состоянии аффекта?
- Исключено. Она чистый и светлый человек. По своим психофизическим свойствам она могла бы войти в состояние аффекта, но проя¬вилось бы это состояние иначе, чем у большинства людей. Ее па¬рализовало бы чувство обиды. Она могла бы кричать, но стала бы косноязычной. 0на могла бы даже дать пощечину, а потом – заплакать - от жалости к Главному, например, и от своей беспомощности. Шефун ее не однажды доводил своими "штучками" подкалыванием, грубостью, несправедливыми упреками - и она вела себя именно так.
Но она все прощает ему, поточу что любит его - любит впервые в жизни. Притом пока не ощущает трагизма своей любви, потому что живет одним днем. Она сегодня счастлива или несчастлива. Она сего¬дня радуется или огорчается. Так она понимает Божье произволение: "Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний  сам будет заботи¬тся о своем". Это в Евангелии от Матфея - глава   шестая, стих 34. Знаете, Наталья Владимировна, вы рисуете прекрасные и, уверен, точные - и психологически, и нравственно - портреты своих коллег, но вы всех их любите и уж кого-кого, а убийцу среди них мы явно не найдем.
Она загасила сигарету и слегка прищурилась:
- А я и уверена, что это был человек со стороны. Просто Сашка, наверно, отключился  раньше обычного и не видел, кто приходил к Главному. А что всех люблю - преувеличение. Правда, не люблю, но очень активно, всего двоих.
Глеб рассмеялся:
- Я уж было  начал не верить в этакую всеобщую благость.
Спросить можно, кто эти нелюбимые, или боитесь навлечь подозрение?
- Не любить - не значит считать их способными убить. Уверена, они об этом не помышляли и в самом страшном гневе. А Шефунок был вирту¬озом вызывать гнев. Язык острый, насмешник, уколоть умел в самое больное место. Только делал это больше для красивого словца. И искренне удивлялся, что на него обижались всерьез, потому что свои шуточки и подколы забывал через мгновение. Знаете, по присловью: "Он был незлопамятен: никогда не помнил обид, которые наносил другим"
Глеб покрутил головой, подумав: "Я скоро утону в этой информа¬ции", а вслух мягко напомнил: — Так кто же эти нелюбимые?
Самый-самый - Шохина Лариса Федоровна. Она у нас коммерческий директор. Прозвище - Кабаниха. И придумала его, каюсь, я.
Это осталось от коммунистических еще времен - она была завотделом в районе. Ханжа, невежда, плюс страсть к менторству и верховодству. Из нее, наверно, еще при рождении вытащили главное: сердце, способность и любить и сопереживать, жалеть, печалиться. Я ее называю еще «механическая мадам». Иногда хочется подойти и потрогать: не  робот ли она? Чем она занимается в редакции - жуткая тайна. Приходит на неско¬лько часов. Посидит в своем кабинете на втором этаже, наверно, что-то делает и удаляется. Когда приходит и когда удаляется- никто не ведает. И если случайно мы с ней не встречаемся на лестнице или в коридоре - вообще не знаем, в редакции ли она. Все таинственно улыбаются и хохмят, если о ней спрашивают: "оне-с в банке" или «ушли-с по делам». У нас никто ничегошеньки не понимаёт ни в бухгалтерии, ни в коммерции. Но в день зарплаты счастливы: что-то получили. На фоне всяческих неплатежей в державе и нищенских пособий хотя бы на какую-то часть месяца хватит. Кстати, кто сколько получает, не ведаем: дают этакий листочек-крошечку, на котором написаны фамилия, сумма начисленного, сумма вычтенного, сколько выдается на руки и место для подписи. Но, говорят, всяческие проверки отмечают полный порядок в ее делах коммерческих. Ну, это я увлеклась. Про Кабаниху и говорить не хочется: предмет неодушевленный и неприятный может, я просто плохо ее знаю и потому необъективна.
Яга снова вытащила сигарету, ловко приладила к ней свой прокоп¬ченный и давно не чищенный мундштук, щелкнула зажигалкой и, блажен¬но улыбаясь, затянулась:
- Я подустала. Оказывается, тяжелая это штука - допросы, - опросы. Никогда не задумывалась. Надо запомнить. Ну, а вторая моя нелюбовь - это наш Соломончик Иванов. В просторечья Лайнер. Вы еще не бесе¬довали с ним? -Нет. -Патологически амбициозен. Это в нем главное, но глубоко запрятанное. Внешне - красивый, милей, вкрадчиво-ласковый. Молодые наши авторши просто сходят по нему с ума. А все наши сотрудники считают беззлобным, милым, неглупым. Он не забывает ни одного дня рождения - цветы женщинам и какой-то сувенир мужчинам. Мастер произносить  умные тосты при застольях. Тихим "интеллигентным" голосом может перекрыть любой спор-ор на летучке. Умеет помирить враждующих, сказать тонкий комплимент. И поэтому как-то не принято считать его бездарностью, хотя каждый авторский его материал и я, и редакторы переписывают практически заново. А он, действительно, бездарность. Пытался быть собкором газеты за рубежом, но и года не продержался. Родственники - их масса - устраивали его на радио, телевидение, еще куда-то. Результат - тот же. Наш обаяшка ну никак в журналистике не приживался. Но, вы же знаете, кто
завотделы. Завотделом он никакой, точно так же, как журналист и редактор. Правда, умеет откуда-то выкапывать молодые дарования женского пола. Некоторые даже и неплохие материалы дают. Ну, с Соломончиком было все непросто, - Яга  придавила  сигарету в пепельнице и устало улыб¬нулась:
- Все, заканчиваю.
- Но мне кажется, вы добрались не до самого конца?
- Нет, конечно. Но не получается ли этот портрет очень уж темным?
Как говорится, из песни слова не выкинешь. Продолжайте, пожалуй¬ста. Обещаю, что на этом мы сегодня закончим.
- Грустно все. Когда умер наш прежний Главный, Соломончик в этот же день помчался в райком предлагать себя на его место. Обзванивал, прося поддержки всех именитых знакомых. И если бы не тогдашний железобетонный пятый пункт, главным был бы он. Нашего ШеФунка принял внешне - ласковое и доброжелательнее не придумаешь. Но возненавидел сразу и, думаю, навсегда. Завидует зверски, что тот талантлив, неординарен. А когда Главный на первых же летучках заявил: "На нашем корабле пассажиров нет, только команда" и за славой печатников и перепечатников мы более не гонимся" – на Соломончик понял, что время серых материалов и перепечаток где-то опубликованного ин¬тересного кончилась. И что его самого могут шугануть, как шуганул Шефунок из редакции всех бездельников и бездарей. И быстренько сбил команду «возмущенных». Ко мне тайно обращался тоже, потому и знаю, но шефу не говорила. Противно. "Возмущенные" строчили жа-лобы на Главного в райком, ЦК, еще куда-то. НЕ подействовало. А тут и времена бесцековские наступили. И очень притих наш Лайнер. Понял, что он полководец без армии, лучше негромко командовать  ротой, то бишь отделом с одним подчиненным, чем оказаться на улице. Ему ведь под 60. И очень любит наш Соломончик жаловаться на беспощадный пятый пункт на антисемитские гонения на него лично. Всерьез это никто не воспринимает, потому что в Редакции никогда и близкого к этой проблеме не было. А Главный не выгоняет его просто из жалости. Но никогда не беседует с ним задушевно или по-мужски. Никогда не выпивает.
Глеб даже не стал  ее поправлять: в прошлом времени говорить о Главном ей и в голову не приходит. До ее сознания по-настояще¬му еще не дошла горькая правда.
- Пожалуй, это все, - заключила Яга. - Мог ли он убить? Смешно - поче¬му сейчас, а не 20 лет назад?
Глеб понял: она очень устала - не из-за долгой беседы, а потому что в  душе ее появилось смятение. А вдруг, действительно кто-то из ее коллег убийца? И еще понял Глеб, что систему "кратких характеристик" надо отменить. Люди здесь интересные, но следствие в ближайшем обозримом будущем с места не сдвинется, если действовать по этой системе, да и взаимные обвинения начнутся. Он поблагодарил мужественную Ягу, которая за время их разговора "сходила в прошлое длиной лет в 20 и стала Натальей Владимировной Аниловой - усталой немолодой женщиной, которая, видимо, живет в ладу с правдой или старается так жить и которая ни разу не пожаловалась - а это женщины любят - на тяготы неженской своей работы ответственного секретаря журнала, как ни разу не дала понять, что ее миротворчеству и доброжелательству коллеги во мно¬гом обязаны дружелюбной обстановке в редакции. Но об этом Глеб узнает позднее.


***


Глебу запомнилось Утино определение правки текстов, которые редактировала Иванова: будто каток асфальтовый по ним прошелся. он вспомнил его, когда перед ним предстала Лариса Федоровна Шохина - коммерческий директор журнала, и единственный заместитель - по статусу - главного редактора. Здесь каток, видимо, прошелся по поспешно и без затей сработанной человеческой Фигуре: небольшая голова, возвышалась над широкими и крепко сбитыми плечами, корпусом, тазом.
Шея, как и талия, почти отсутствовали, отсутствовала и приятная округлость сзади - попа была плоской и казалась совсем маленькой на контрасте почти мужских плеч - широких и прямых. Приплюснутым, но тоже как-то добротно, крепко сбитым было и лицо, которое мало того, что было лишено какой-либо выразительности, индивидуальности или запоминалось бы чем-нибудь, не озарялось ни улыбкой, ни даже полу—улыбкой или каким—то приветным светом. Определению "обаяние"
негоже даже стоять было рядом с понятием "это лицо". Небольшие черно-коричневые глаза с короткими, немного подкрашенными ресницами, хотя и широко расставленные, немного западали вглубь, уступая первенство небольшому, как бы слегка обрубленному носу, прямому, очень аккуратному, и тонким губам, небольшому подбородку, которые были впи¬саны в плоский, довольно четкий круглый овал лица.
Это было отличное от всех других лиц "дорогого коллектива" лицо. Оно принадлежало очень современной, деловой и, вероятно, очень умной женщине.
На ней был  элегантный, видимо дорогой светло-бежевый брючный костюм. Но Глеб с удивлением поймал себя на том, что воспринимает костюм отдельно, а Ларису Федоровну отдельно. Вместе же это почему-то смотрелось так, будто она в одежде из second hand или костюм был очень заношен.
Лариса Федоровна начала разговор, не дожидаясь вопросов Глеба:
-Я даже не знаю, чем могу вам помочь, - как-то удрученно сказала она. Я ушла из редакции в четыре - минут 15 пятого, - Торопилась в банк - надо было до пяти сдать заявку на сумму по гонорарной ведомости. Мы обычно делаем это за десять-двенадцать дней до зарплаты  сотрудникам штатным. Я сдала заявку и, хотя до редакции от банка неда¬леко и еще шести не было, решила в редакцию не возвращаться: я выполнила все, намеченное на понедельник, с Николаем Владимировичем мы по вопросам гонораров переговорили еще утром. Примерно в пять двадцать-тридцать я была дома. Живу неподалеку от редакции. Вам ведь алиби каждого нужно. Я живу с тетей, она может подтвердить, когда я пришла и что потом делала. А я копалась по хозяйству, потом пос¬мотрела два Фильма по телевизору. Если это важно, вспомню, как они называются. Вот и все.
- Вы подозреваете кого-нибудь из сотрудников журнала?
- Очень трудный вопрос. Ведь убийство какое? Взял человек что-то тя¬желое в руки и тюк - по голове другого человека. Это же похоже на драку пьяных. Вы ведь знаете, Николай Владимирович выпить любил. Может, к нему какой-то знакомый примел, они часто приходили, может, поспорили - о политике скорее всего. Вот с пьяну он Николая Владими¬ровича и огрел. Может, он даже и не думал убивать - просто удар не рассчитал. А из сотрудников? Да вряд ли. Если бы хотели – убили бы раньше. Николая Владимировича 20 лет назад в журнале в такие штыки встретили! У меня  в кабинет дверь не закрывалась – все жалобщики приходили, жаловались на его грубость, произвол, ячество, превыше¬ние должностных полномочий и т.д. Писали во множестве заявления - жалобы. Я тогда в райкоме заведующей отделом была. Мы уже решили было на бюро райкома этот вопрос выносить, но и года не прошло, а журнал буквально родился заново расцвел. Материалы интересные авторы маститые, и тоже интересные, тираж раза в четыре вырос, а потом продолжал расти, через три года уже к миллиону подписчиков двигался, не считая розницы. О журнале начали говорить, его ждали, мгновенно раскупали, о его публикациях спорили. Тут уж не снятием с должности     главного редактора, а объявлением благодарности пахло. Потом Одинцову и объявили эту благодарность. А что он человек неровный, непредсказуемый, с тяжелейшим характером – так все творческие люди такие.
- А как ваши отношения с ним складывались?
- Да тоже неровно. Он ведь пригласил меня в журнал, когда райкомы испарились. Я практически была безработной. Коммерческую работу знала, да и многому потом научилась. Все бывало: и ругалась с ним и он не стеснялся бочки на меня катить, и несправедлив был - я все прощала. Пошумит-пошумит и угомонится. Опять мир и тишина—приветлив, доброжелателен.
- Вернемся к вашему коллективу. Как вы думаете, молодые сотрудницу не могли из ревности, как вы говорите, тюк, но не убить, а просто стукнуть в порыве гнева?
- Конечно, могли. Но не убили бы. Они - посмотрите на них- физичес¬кие хлюпики. Вроде Оксана Шевчук посильнее, но не до такой степени чтобы убить.
- Значит вы все же склонны считать, что убийца - это кто-то со сто¬роны?
- Так мне кажется, - согласилась Лариса Федоровна. Она направилась к выходу, но не дойдя до двери остановилась:
- Я должна вас уведомить, что только что подготовила и подписала приказ об увольнении с работы сторожа Исакова. Уверена, будь на его месте другой или другая - у нас еще два: сторожа – женщины - убий¬ство было бы просто невозможно. Я вообще удивляюсь, как мы вместе с домом еще не сгорели и еще раньте не произошло чего-нибудь стра¬шного.
- Разумеется, это вам решать, - согласился Глеб. - Но тогда оставьте
мне его телефон и адрес, чтобы в случае необходимости я мог с ним связаться.
- Хорошо, - согласилась Шохина и вышла.


***


«В этой редакции нет ни одного ординарного лица", - понимал Глеб когда появился запыхавшийся Ефим Зиновьевич Замский, то бить мякиш. Ему было под 60, мягкие, чуть вьющиеся, зачесанные спереди - назад и двумя свободными волнами спадавшие с боков и закрываю¬щие уши седые волосы обрамляли  до сих пор - красивое иконописное лицо и в то же время почему-то подчеркивали ту беспорядочную ка¬шу из морщин, которую прочертили на этом лице годы.
- Простите, задержался. Нагрянула авторша - с интеллектуальными из¬лишествами. Они уже на грани психоотклонений. Жалко ее, общаться адски трудно, а отказать в общем невозможно, хотя материалы откло¬няю - бред.
Пока он говорил Глеб внимательно наблюдал его. Мягкая - естественная, не наигранная манера говорить, смотреть и в то же вре¬мя какая-то потаенность в, казалось бы, простых и понятных его словах вместе с манерой чуть-чуть вскидывать голову и вопроситель¬но смотреть на собеседника - мол, тебе понятно, дорогой? - создавали впечатление, что перед тобой хорошо воспитанный интеллектуальный сноб, который только что адаптировал именно для тебя сложный текст. Но это впечатление развеивалось в следующие же минуты. Становилось понятно, что этот взгляд вопрошения - от врожденной деликатности не поставить человека в тупик слишком сложными умоза¬ключениями , к чему был склонен, но не всегда способен был опре¬делить, в силах ли переварить их его собеседник. Мякиш - ох, как точно его прозвище, подумал Глеб -  был чрезвычайно умен, глубоко и разносторонне образован и оставался вечной белой вороной в любой среде, куда забрасывала его жизнь, - беспокойная, наполненная любовями, претензиями, чтениями, писаниями, поисками Философскими, литературными, религиозными и глубокими исследованиями.  Личное постоянно угрожало интеллектуальному, материальное - духовному, а сам деликатный Мякиш просто не в силах был противостоять жестко¬сти и даже жестокости жизненных построений.
- Ефим Зиновьевич, прошу вас, как и всех ваших коллег, рассказать немного о себе и о вечере понедельника.
- Начну с понедельника - это короче. В два часа дня покинул присутствие и уже не возвращался в этот день в редакцию. Николай Владимирович засылал меня к одному известному астрологу, который игнорировал нас из-за занятости. Мне нужно было получить хоть что-то от него: статью, информацию, а еще лучше было бы сделать с ним ин¬тервью. Астролог помучил меня капризами и ждать пришлось, но я поимел и статью , довольно любопытную в следующий номер, и он дал мне очень недурственное интервью. Николай Владимирович был бы доволен. - Он замолчал, и Глеб понял, что Замский борется со слеза¬ми.
- Ну, о себе, что ж, - продолжал Замский чуть хрипловато, - о себе рассказывать, да в такой ситуации, да следователю - и еще такому юному - очень, очень непросто. Скажу только, что литературой и нау¬кой занимаюсь всю жизнь. Вот книжки теперь пишу - слава Богу, стали выходить. В личностно-бытовом плане у меня вечный компот Бог весть из чего. В социальном меня определили одно время даже как, диссидента, в научном - вечный поиск. Что еще сказать? Думаю, если
бы в юности рядом оказался умный отец или друг, он бы посоветовал мне пойти в монахи. Я бы тогда был более полезным и Богу, и людям.
- Как я понял, вы не хотите говорить о себе конкретно. Но этого я
и не требую.
- Не то слово- "не хочу". Смерть - ведь великая лакмусовая бумаженция - особенно смерть дорогого, приятного тебе человека, можно сказать
друга. Вам ведь говорили, наверно, что меня Николай Владимирович
спас просто от голодной смерти. Меня не брали на работу даже в двор¬ники - из-за клейма диссидента. Он не побоялся и при этом меньше всего думал о себе. Смерть ближнего именно тебя так обнажает, что не скроешься от правды о себе. Он - человек-рыцарь, умница - ушел, а ты  с чем, - с кем остался? Какой ты? Чем живешь, как живешь, Чего стоишь ты и дела твои? И как без него будешь ходить по земле? Вот чем страшна и ценна такая смерть. Вы извините, молодой человек, но, думаю, вам пригодится эта истина в жизни, если вы не позволите нашему социумному беспределу совершить с вами беспредел нравственный. Есть мудрейшая древняя формула: «Jercium non datur» - "третьего не дано". Перед каждым человеком в жизни по большому счету стоит очень жесткий выбор: да или нет, вверх или вниз — то есть к Богу или от Бога. Любовь или ненависть, служба свету, то есть Богу, или тьме, то есть дьяволу. Созидание или разрушение. Только так. Третьего не дано.
Оба долго молчали. Не было опрашиваемого, журналиста, и сыщика. Были два человека - старый и молодой. Жизнь заканчивавший и в жизнь входящий. Глеб на  всю оста¬вшуюся ему жизнь запомнил этот монолог старого ученого и литератора, который, когда говорил все это, казалось, помолодел на несчетное число лет. Голубые его глаза, в которых сначала стояли слезы, заблестели светом убежденности и надежды, что свою главную истину жизни он вверяет тому, в ком эта истина прорастет.
- Спасибо вам, Ефим Зиновьевич. Скажите, а вы верите, что убийца - это кто-то из вашей редакции?
- Вынужден, но не хочется верить. Хотя логика характеров и поступков по сути непредсказуема.
- Будем говорить о личностях?
- Это мало что даст. Ведь нужны хоть какие-то зацепки из фактов. А их нет. Мы ведь уже сейчас  между собой - выясняли последовательность событий в этот страшный вечер понедельника! после шести с Одинцовым оставались только женщины: три наши «трепетные лани» - Катя, Оксана и Утя - и Элла с Натальей. Сначала ушли две старшие, потом Оксана с Утей, последней оставалась Катя. Она поссорилась с Николаем Вла¬димировичем, ушла без него, но не помнит, в котором часу. По-настоящему меня смущает только Элла Иванова. За ней очень уж пестрый шлейф неких деяний. И хотя она ушла раньше, она с успехом могла бы вернуться.
- Можно узнать, почему вас смущает Иванова? - Длинная это история. Затрудняюсь даже, с чего начать.
- Может, без хронологии, только Факты?
- Пожалуй. Ну, вот так будет понятнее: в некие горбачевско–памятные годы меня призвали в наше суровое учреждение для очной ставки с не¬ким гражданином, с которым, как там считали, меня связывали какие-то диссидентские дела. Гражданина этого я никогда в глаза не видел, но знал о нем кое-что и знал, что он арестован. Потому что он был мужем нашей Наташи Аниловой. Со мной разобрались достаточно объек¬тивно, слава Богу, но мне еще задавали вопросы об Элле. Чуть позднее я узнал, что Элла была сексоткой еще со студенческих лет и что муж Наташи арестован был по ее доносу. А вот покорный слуга очу¬тился на этой очной ставке тоже с ее подачи.
- А как вы об этом узнали?
- Этого сказать не могу. Но это была дружеская услуга моего бывшего однокашника - из первоисточника. Так вот, Наташа Анилова до сих пор не знает об этом. Просто интуитивно избегает Эллу, не любит ее. Муж ее умер, когда был подследственным: инсульт, он врожденный гипертоник.
- Страшная тетенька ваша Элла!
- Да. Но еще страшней то, зачем она это делала: Наташе хотела перейти дорогу, потому что ее тогда еще только по слухам главный собирал¬ся назначить ответсекретарем, а Элла именно об этом всю жизнь меч¬тала. Вернее мечтали они вместе с Соломоном: тот- быть главным редактором, она - его замом. Противно, да и к делу не относится, но они целых два года писали анонимки и жалобы во все инстанции, включая и ЦК, чтобы сместить Одинцова, обливали его грязнейшей грязью.
Ну, а я, простите, стал ее конкурентом по значимости что ли. Как завотделом она только организует авторские материалы, редактирует и помыкает бедной Утей - ее литрабом. А у меня, помимо этого, статьи, а то и неско¬лько в каждом номере, обхожусь без помощника, интересные люди стали печататься в моем отделе.
- Из-за этого хотеть лишить жизни человека? — Глеб не мог скрыть изумления.
- Представьте. Я уже не говорю о том, что за эти годы - при мне – она не менее пяти сотрудников выжила из редакции.
- А почему Николай Владимирович это разрешил?
- Она очень ловко все обставляла. Она подставляла их под ошибки разного рода   ну, это профессиональный процесс. Три-четыре ошибки, которые меняют или деформируют смыл материала, - вот и встает воп¬рос о непрофессионализме. У нас ведь бешено вращающееся колесо: некогда всерьез разбираться, своих материалов и проблем - куча. Тем более у Николая Владимировича. А Элла еще гениально организовывала общественное мнение - тут она мастер вдохновенный. В принципе те, кого она выжила, были довольно посредственными журналистами - иначе съесть их было бы невозможно. Но главное - как она это делала!
- Вы думаете, она и на убийство способна?
- При определенных обстоятельствах - да. Тем более, что Главный - единственный, кто узнал о ней все - я рассказал. Он даже вежливо предложил ей уйти. Она ответила: «Только через мой труп! Не дождетесь!» Знаете, до этого ее заявления я не верил, а теперь верю, пожалуй, слухам, что она знает все обо всех, потому что каким-то образом  подслушивает или прослушивает. Думаю, что она определенным образом могла шантажировать Николая Владимировича. Но точно не знаю ничего, а он не говорил об этом со мной.
— С трудом верится, что все это вы рассказываете о пожилом чело¬веке, женщине. Где же мудрость прожитых лет, доброта, красота, на¬конец?
- Красота...- протянул Мякиш. - Я  не знаю ничего красивее берез на закате летнего дня.
Береза, будто пряди зеленых волос, отбрасывает крону и боковые веточки вверх и в сторону и горделиво обнажает свое красивое белое ствол - тело. Целомудренность наготы невыразимая и красота - до каких-то радостных слез. Принято повторяв, что красота спасет мир. А красота сама нуждается  в спасении и защите. Где защита у красавицы-березки от дикаря - нового русского, кото¬рому она понадобилась в хозяйстве? Вот и Николай Владимирович сложный, но красивый был человек. И с юности никто не защитил красо¬ту его души - только ломали, деформировали, испытывали на прочность - А потом еще и переехали - добрые друзья- коммунисты. Иногда грешу и думаю: может быть, это лучший для него исход. Я все боялся его са¬моубийства. Только пусть это между нами - просто старческая словоо¬хотливость, - он отвернулся, и Глеб понял, что он плачет.
Глеб молчал, глядя в окно. Мякиш немного успокоился и сказал сдавленным голосом:
- Я продолжу: боюсь, найдутся такие, что сделают Одинцова монстров бабником,  деспотом. Чисто внешне, может быть, это и присутствова¬ло. Но дело в том, что  его личная жизнь была долговременным адом - Его жена вскоре после свадьбы заболела: сначала что-то по женской части, потом почки, сосуды, сердце -  расклеивалась год от года. Вра¬чи запретили ей рожать. Но то ли ей внушил кто-то, то ли сама, так решила, но родила, потому что якобы роды оздоровят организм, она поправится. Но и сама не спаслась и девочка родилась с врожденным пороком сердца. Мария не одумалась, спустя пять лет насто¬яла на вторых родах. Родился очень слабенький мальчик и через год заболел полиомиелитом. Дочке Николая Владимировича теперь тридцать пять, мальчику - тридцать. Жена еле обслуживает себя. Сын - в инвалидной коляске, дочь практически не может работать. На будни Николай Вла¬димирович нанимает  женщину для ухода за ними, а в субботы-воскре¬сенья возится с ними сам - и как сиделка, и как домработница, и как нежный муж и отец. Но в редакции об этом, кроме меня и Оксаны, не знает никто. Он строжайше запретил.
- Да, это тяжелое испытание. И все же, Ефим Зиновьевич, меня не оставляет мысль, что вы идеализируете Николая Владимировича - может быть в силу признательности ему, может, в силу доброты собственной.
- Нет, — спокойно ответил Мякиш, — не идеализирую. Просто я вижу душу его - очищенную, без тех наслоений, которые сделала жизнь, люди общество. И душа эта прекрасная. Кроме того, когда-то на него навесили - еще в семье, потом в институте, ЦК ярлык «Сильный». И он вынужден был соответствовать. Постепенно появились две ипостаси его личности: ни под каким видом не показывать слабости, всегда быть сильным, а с другой стороны, при его доброте, жалостливости, которая выглядит иногда как беспринципность - он научился смотреть на людей сверху вниз и не понимает иного. Из него сформировали челове¬ка, который не имеет ограничений: "В ЦК не делают ошибок", и он не-погрешим. Сам он скорее бы умер, чем посмотрел бы на кого-то снизу вверх. Вообще же он соткан из противоречий: он самодостато¬чен, вроде ему никто не нужен, а без людей, знает, ничего сделать невозможно. Или - вот он обаятелен, остроумен, блестяще образован¬ный собеседник, с которым паришь в какой-то заоблачной интеллектуальной выси. Но я хорошо помню свой первый шок, когда услышал, как он материл  однажды Скила, каким жутким хамом - притом несправедли¬во — был с ним.
- Мне говорили об этом.
- Да, это данность. Но за ней не только личная трагедия и сломанная
карьера. Здесь еще и кризис исполненного желания: он создал прекрасный журнал, причем на пепелище  абсолютно бездарного творения. А душа его не насытилась. Мало того, сейчас к этому присоединилась еще и трагедия нынешняя - журнала. Он- его детище. Он поднял его на небывалую интеллектуальную высоту. Но сейчас, в наши дни, жур¬нал — весь в прошлом. В прошлом его слава, популярность, ажиотаж публикаций и власть над умонастроениями  или направленностью умов. В настоящем - только борьба за выживание и всплески энергии, чтобы сохранить достоинство. И то и другое пока удавалось только благодаря
НИКОЛАЮ Владимировичу, благодаря его сверхчутью. А оно у не¬го поразительное. Именно поэтому, я думаю что он, который бешено ненавидел желтую прессу, уже давно понял, что журнал неумолимо идет, к так сказать мировоззренческой желтухе. Да другого и не может быть в наше время. Поэтому мы стали и работать "с колес" – то есть методом щипка, сенсации - исторической, социальной, религиозной и т.д. С миру- по нитке, вот и желтоватая телогреечка для чита-теля.
- Он не понимал этого?
- Прекрасно понимал. Я же говорю, сейчас это была, пожалуй, главная его трагедия, особенно на фоне предательства бывших друзей. Если честно, я думаю, ему просто не было места в современной жизни: он не принял ее, а она отомстила ему за это. А веры, устремления к Богу, высшему, он не достиг, потому что опыт добра и зла, составляющий этапы духовного роста, он поставил в основание только профессиональной работы, но не души.



Глава третья


Глеб растерялся. Сначала - "дорогой коллектив", где просто – ну не может быть убийцы. А теперь- на! Пожилая тетка, журналист. Это что же - удача не идет, а бежит к нему навстречу. Так бывает?  Он просто не знал, как вести себя с Ивановой. Взять за основу информацию Мякиша? Попробовать абстрагироваться? И потом, если она убийца, то привидение - тоже она? Что еще за ней?
Глеб еще немного потолковал с хмурым господином Веге, который посоветовал одно: ничего не брать на веру, быть предельно осторож¬ным - неизвестно, какой еще монстр  обнаружится в "дорогом коллек¬тиве".
Вся Элла Ивановна Иванова излучала печальную озабоченность и, конечно, же, самую искреннюю готовность помочь следствию. Видимо, в молодости она была недурна собой. Сейчас от былого остались только большие — уже выцветшие глаза и то ли еще не седые, то ли хорошо прокрашенные довольно густые волосы. Лицо было ос¬новательно морщинистым и желтоватого оттенка. Косметикой она почт не пользовалась, слегка подкрашивала только губы. Они уже основательно опустились вниз, к подбородку и потянули за собой кожу вокруг, прорезав две глубокие борозды от носа к губам. Однако еще больше от  не короткой ее жизни - пострадала фигура: она как-то оплыла, живот и бедра опустились вниз, и вся грузная, тяжеловесная, даже больше старила эту женщину, чем лицо. А на лице этом, скорее помимо воли, четко отпечаталось выражение завистливой заинтересованности.
Завидовала же Иванова всему: Не только  молодости, красоте своих молодых коллег, но даже лучшему в их внешности - губам Утиной и во¬лосам, фигуре Оксаны Шевчук, потрясающей способности Ути самые простые туалеты носить с грациозной небрежностью патрицианки, а еще больше глодала зависть ее стареющую душу классическая элегант¬ность туалетов Кати. Сердце Эллы, не способное вместить Божьи истины, зависть подтачивала уже много, много лет. Достаточно здоровая Физически, она как-то неумолимо, с каждым прожитым днем все явственнее съеживалась, покрывалась морщинами и подбородочными складками. Но более всего бесила Эллу её собственная фигура, давно вышедшая из подчи¬нения мозга и воли и послушная только генетическим законам. Она видела, как неотвратимо дурнеет и стареет и потому  все больше - раздражалась и все острее завидовала. Это была уже опасная грань, за которой маячило душевное нездоровье, психопатия, но Иванова и мысли об этом не допускала, как не хотела видеть, что те, кому за-видовала, могли быть хорошими людьми, добрыми друзьями. Мир мер¬зок и грязен, была уверена она. Бог просто по ошибке или случайно наградил кого-то из людей чем-то хорошим, красивым, не говоря уж об умственных наградах. В ней всю жизнь жило, а в последние годы совершенно безапелляционно - органическое неуважение к людям. Суще¬ствовала только она, ее правда, ее убежденность в том-то и том-то. А право на эту убежденность она завоевала: она сама, а не университет, она сама сформировала свой жизненный багаж, свои знания, задействовала свой мощный интеллект, создала образ современной, даже крутой женщины.
Она хорошо помнила, сколькими комплексами мучилась в детстве и юности: девочка из бедной семьи, жившей на окраине державы, безотцовщина помнила, как до дрожи ненавидела бедность, свой дом и самое себя. Спасали книги - читала много, беспорядочно, погоняемая вопросом: как добиться успеха в жизни? Как вылезти из бедности и ничтожества? В десятом классе объявила войну комплексам. Помог ей в начале этой войны Эразм Роттердамский, будто именно ей поведавший: "Человек
должен нравиться себе. Только когда он будет нравиться себе, он понравится другим". Позднее, когда ею руководили уже не книжные, а реальные, практические истины, для нее важней стала первая часть откровения Эразма. Тогда же, в юности, окончив 10-ку, она заявила матери что поедет в Москву учиться, что завоюет Москву, что будет богатой и знаменитой. Она добилась своего, хотя ни богатой, ни знаменитой не стала – не хватило таланта и жизненной хватки. Но жизнь прожила бурную, ей интересную и вошла  в старость с обожавшим ее мужем, любящей дочерью и двумя очаровательными внучками, которых действительно любила -  наверно, впервые в жизни испытывая это чувство.
- Элла Ивановна, расскажите о вчерашнем вечере, что вы делали и ког¬да в последний раз видели НИКОЛАЯ Владимировича?
- Около вести ко мне пришел автор, интересный человек, хорошо пишет - мне его друзья порекомендовали. Мне пришлось несколько раз прервать беседу, потому что  бегала к кабинету главного редактора, а он все время был занят. Мне надо было согласовать с ним, когда могу пойти в отпуск: надо везти внучек к морю, больше в се¬мье некому, т.к. у дочери отпуск только осенью, а у мужа все лето
дипломники и аспиранты. Он профессор Бауманского. В этот вечер, как нарочно, у Николая Владимировича весь день было много народу: сначала авторы, художники, какие-то другие посетители, а после шести наши сотрудники. Уже ушел мой автор, я еще немного поработала, бы¬ло около восьми. Я попросила Оксану, Утю и Катю, - у них тоже были какие-то необходимости говорить с Главным - пропустить меня в этой очереди: мне хватило бы буквально минуты, потому что мы в принципе о моем отпуске договорились. Мне и надо было только уточнить, с какого дня я свободна, чтобы заранее взять билет на самолет. Девочки любезно пропустили меня. Я была у Николая Вла¬димировича, вероятно, около девяти. Мы очень быстро определи¬ли дату, и я удалилась. Вот когда я видела его в последний раз, - она горестно вздохнула.
- И вы ушли из редакции?
- Да, конечно, сразу же.
- Это может кто-нибудь подтвердить?
- Что я была у Николая Владимировича? Конечно, все три наши девушки и Сашка, если он, конечно, не спал. Он умеет так спать сидя, что не определить, спит  или нет.
- Я имел в виду, кто может подтвердить, что вы ушли из редакции?
- Не знаю. Я никого не встретила на лестнице, когда уходила.
- Вы не возвращались?
- Зачем? Нет, конечно.
- Кто, по вашему, мог бы убить Николая Владимировича?
- Это очень трудный вопрос. Из наших сотрудников? И каждый, и никто. Все дело в состоянии и настроении Николая Владимировича. Если он раздражен, чем-то недоволен или почти не разговаривает ни с кем - никто его убить не захочет, но и идти к нему в это время мы обычно не стремимся. Знаете восточную мудрость: "Зачем идти в пещеру к тиг¬ру и при этом еще торопиться?" А вот если он взвинчен, желчен, язвителен, - он может ангела довести до белого каления. Наверно, кого-то и до убийства тоже. Не знаю.
- А как вы ведете себя в этом втором "если"?
- Я сижу, сжав руки, стараюсь не слушать  и повторяю: "Спокойно, спокойно, Элла Ивановна. Успокойтесь, успокойтесь, Николай Владимирович".
-Помогает?
- Не всегда, иногда тоже начинаю заводиться. Но убивать не пробовала, - она усмехнулась.
- И все-таки, если бы можно было точно очертить круг подозреваемых например, трех молодых ваших коллег и кого-то, а может, всех троих ваших мужчин, - кто был бы способен из них убить Николая Вла¬димировича?
- Только Оксана. Я не утверждаю, что это она убила, но мне кажется, могла бы- тоже в приступе ярости, если бы Одинцов ее достал. У них почти одинаковые темпераменты, и в гневе они легко теряют контроль над собой.
- А мужчины?
Она несколько секунд подумала:
- Из мужчин - никто. Замский - глубоко верующий. Он не способен убить не только человека, но всякое живое существо. У него, как он однажды рассказывал, "договор"  с насекомыми, которые нам досаждают: мухами, комарами, оводами… Он не только не убивает их, но даже не зама¬хивается, а говорит просительно: "ребята, уходите, я сейчас занят". Мы долго не верили, но у него в кабинете, правда, не бывает мух ле¬том, а на даче - комаров. С Соломоном Исааковичем у главного были непростые отношения, но Иванов - глубоко порядочный человек. Он прости не способен на убийство. Скил - да это же любимый тут Николая Владимировича. И еще – он скилова касса взаимопомощи, в которую он не делает взносов. Скил часто тратит деньги на девушек, но и жене нужно при¬носить зарплату. Поэтому Скил хитро устроился; на девушек тратит свои обеденные деньги, сам не обедает - перебивается чаем с сухариками днем, а вечером - на "балу" Николай Владимирович его поит и ко¬рмит. Невыгодно экономически Скилу убивать Николая Владимировича.
- Она снова улыбнулась.
- А в принципе он мог бы, способен убить?
- О, как об этом можно знать?
Благодаря Эллу Ивановну за содействие и прощаясь с ней, Глеб отчетливо        почувствовал - она сказала много меньше, чем знала. Вопрос только в одном - что она знала? Главный же вопрос - о ее личной причастности к убийству - безнадежно завис во времени и пространстве.

***


Она подурнела от слез. Смотрела сосредоточенно и отрешенно. Глеб по¬нял, что Оксана ушла в себя и едва ли осознает, что ее допрашивают.
- Как складывались ваши отношения с Главным? - Глеб не ждал скорого ответа, но она откликнулась быстро и почему-то неприязненно:
- Все мои отношения складываются ж просто.
- В чем сложность?
- В наших несовершенствах.
- У кого их было больше - у вас или у Главного?
- У каждого достаточно.
- Не могли бы вы рассказать о них подробнее?
- Вряд ли это будет интересно заботливой милиции.
- Я ценю вашу скромность, но вспомните: один из "несовершенных" погиб и надеюсь, понимаете, как важна всякая о нем информация.
- Хорошо, спрашиваете.
- Каким он был человеком?
- Почему был? Если У уничтожили его физические тело, это не значит, что он исчез совсем. Мало того, я думаю, его дух и поможет найти убийцу.
- Как это?
- Не знаю, как, но поможет. К Главному можно было относиться как угодно плохо, но убивать? У кого на это право? А уж среди родного коллектива нет ни одной личности, которая могла бы сравниться, не говоря уж превосходить - с личностью Главного.
- А вы считаете превосходство дает такое право?
- Нет, конечно, не могу смириться и злюсь, что пигмей мог свалить такого... такую глыбу.
- Не жалуете, однако, вы своих коллег!
- Не так вы вовсе понимаете. У нас есть милые, талантливые, интересные люди. Но он был слишком... над всеми. У него всего было на несколько человек, что ли. Интеллекта, доброты, детской доверчивости, вздорности, мальчишества и озорства, тонкости и в то же время неверия никому и ни чему. Он был отчаянный прожектер и такой же реалист. Вроде дико противоречиво - и в то же время естественно для него. Но все в огромных ко¬личествах. Мне иногда казалось, что наш журнал - орешек, который он катает во рту и не разгрызает только потому, что сам процесс катания его развлекает.
- Интересный портрет!
- Ещё интереснее оригинал. Но я устала. Если нет больше вопросов я пойду.
- Вопросов у меня множество, но если вы устали…
Глеб вспомнил рассказ мякиша о прослушке Ивановой.
- Оксана, я хочу спросить еще об одной вещи. Скажите, нет ли в
вашей редакций места, возле которого или рядом с кото¬рым чаще всего бывает Элла Ивановна?
Шевчук взглянула на него удивленно, а потом невесело усмехнулась:
- Есть такое место - шкаф, где у нас хранятся нужные книги и словари. Иванова постоянно изучает словарь иностранных слов, потому что очень любит вставлять в речь, особенно когда говорит с авторами, иностранные термины. Считает это   хорошим тоном, демонстрацией рафинированного интеллектуализма. У нее куча таких заморочек, но эта—главная.
- Да ещё наверное насчёт моего алиби? Оно и есть и нет. Мы вместе ушли со светой Утиной. Главный оставался с Катей.
Был чем-то раздражен и сказал - "меня не ждите". Мы дошли до метро и разошлись в разные стороны. Каждая могла вернуться: наш консьерж был полупьян и подремывал. Я не возвращалась и не… - ее глаза опять покраснели, она не кивнула, а как-то мотнула головой и быстро вышла. Глеб потерянно поглядел ей вслед: "Пока я на их территории, так и будет - не допрос, а какой-то поток сознания. Видали? 0на решает, когда ей уходить! Но хороша!" - он будто оправдывался перед кем-то, поняв, что все время любовался ее лицом, грациозной манерой держаться и почти не отрывал взгляда от ее черных, каких-то потаенных глазищ, которые существовали явно отдельно от ее резкости, ее горя, ее отрешенности.


***


На вид ему было лет 38-40, на самом деле 43. Чуть выше среднего
роста, худой, с молодежном стрижкой, в черные волосы уже вкралась седина, он чем-то напоминал актера Олега Даля. Походка пружинистая и в то же время слегка расслабленная в сочетании с общим выражением лица - дежурной полуулыбкой, хитроватым прищуром глаз и чуть кривящимся ртом, видимо, должны  были создавать образ "ленивого гения" и "своего парня". Позднее Глеб прочитал несколько его статей и понял, что, если не гением, то человеком безусловно тала¬нтливым был Семен Петрович Иванов, он же прожорливый по мифологии.
- Скил.
- Я начинаю разговор со всеми вашими сотрудниками с одного и тогоже: прошу рассказать о себе - совсем немного, о чем захочется, а подробнее - о вечере понедельника.
- Нет проблем, - с готовностью согласился Скил.- Только курить буду. Можно?
Глеб придвинул к нему пепельницу и включил диктофон:
- После журфака мотался по молодежным газетам. Считали, что хороший очеркист. Покинул своих кормильцев, когда начали садиться на голову: сделай то, съезди туда, привези это. Делал, ездил, привозил - печатали все, читательский успех, все довольны. А гонорар как-то незаметно, потихоньку стал уменьшаться - за каждый материал. Вмес¬те вроде не очень заметно, а когда  начинал подсчитывать - некислые суммы урывали у меня издания. Ну, а у меня уже семья была. Сюда попал лет восемь назад. Рекомендовал меня главному один приятель писатель. Николай Владимирович, прочитал несколько моих нетленок разных лет, кинул меня сразу на науку. Я осолупел. А он сказал, как отрезал:
- Ты способный парниша. Потянешь!
Вот и тяну. Оброс хорошими авторами, сам пишу много, работать инте¬ресно. Главный всегда помогает, если надо. Ну, а в понедельник вече¬ром, вернее днем, ушел в четыре часа - Главный отпуст Мы с голубкой в этот вечер посидели в ресторане не за дешево. Молодость вспомнили, поплясали всласть. Ушли оттуда где-то около часу ночи. – Голубка - это жена, надеюсь?
- Конечно. Вам уже наговорили про мои отбеги? Но эти - лапки. А голу¬бка у меня одна - жена. Вот весь отчет.
- Мне сказали, что вы были, пожалуй, ближе всех к Николаю Владими¬ровичу. Часто вечерами засиживались - уже не за рабочим, а за тем столом.
 - Это никакая не тайна. Мы - а Главный больше всех - пашем весь день: редакторы, авторы, летучки, проблемы - сумасшедший дом. Поесть неко¬гда - чаем пробавляемся. Кто выдержит? А  вечером - конечно, не каж¬дый день - объявляется, как мы зовем, бал; с вином или водкой и едой. Так и тут продолжается рабочий процесс: никуда не денешься.
- Вероятно, вы знакомы и с теми, кто приходил к Николаи Владимиро¬вичу в редакцию- друзьями, знакомыми?
- Да, иногда они заходили к нему - по делу и просто повидаться, иногда днем, чаще вечером и попадали на наши "балы".
- Николай Владимирович никогда не говорил вам о своих врагах? Кто они?
- Нет. Мне кажется, он и ненавидеть-то не умел. Обижался - да. До слез. Один раз видел. Но это на тех обижался, кто предал его - на бывших партайгеноссе. А однажды, под его хорошее настроение я спросил: "Если бы пришли - как ни в чем не бывало - что бы вы сделали - и он очень грустно посмотрел на меня и ответил: "Они для меня умерли»
- А в вашем коллективе у него есть враги?
- Наверно, тайные. Явный, пожалуй, только один и тот старается демонстрировать признательность и почитание.
- Как к нему относился Одинцов?
Скилл затянулся глубоко, некоторое время помолчал, потом сказал:
- Давайте я вам лучше расскажу об одном эпизоде, и вам все станет ясно. Был у нас однажды бал с кильками. Бутылка водки и банка килек. Даже хлеба не было и денег  у него не было. И, наверно, поэтому вышел грустный какой-то бал.
ил. У меня был 20-летний юбилей супружества. Мы с голубкой в этот вечер посидели в ресторане не за дешево. Молодость вспомнили, поплясали всласть. Ушли оттуда где-то около часу ночи. – Голубка - это жена, надеюсь?
- Конечно. Вам уже наговорили про мои отбеги? Но эти - лапки. А голу¬бка у меня одна - жена. Вот весь отчет.
- Мне сказали, что вы были, пожалуй, ближе всех к Николаю Владими¬ровичу. Часто вечерами засиживались - уже не за рабочим, а за тем столом.
 - Это никакая не тайна. Мы - а Главный больше всех - пашем весь день: редакторы, авторы, летучки, проблемы - сумасшедший дом. Поесть неко¬гда - чаем пробавляемся. Кто выдержит? А  вечером - конечно, не каж¬дый день - объявляется, как мы зовем, бал; с вином или водкой и едой. Так и тут продолжается рабочий процесс: никуда не денешься.
- Вероятно, вы знакомы и с теми, кто приходил к Николаи Владимиро¬вичу в редакцию- друзьями, знакомыми?
- Да, иногда они заходили к нему - по делу и просто повидаться, иногда днем, чаще вечером и попадали на наши "балы".
- Николай Владимирович никогда не говорил вам о своих врагах? Кто они?
- Нет. Мне кажется, он и ненавидеть-то не умел. Обижался - да. До слез. Один раз видел. Но это на тех обижался, кто предал его - на бывших партайгеноссе. А однажды, под его хорошее настроение я спросил: "Если бы пришли - как ни в чем не бывало - что бы вы сделали - и он очень грустно посмотрел на меня и ответил: "Они для меня умерли»
- А в вашем коллективе у него есть враги?
- Наверно, тайные. Явный, пожалуй, только один и тот старается демонстрировать признательность и почитание.
- Как к нему относился Одинцов?
Скилл затянулся глубоко, некоторое время помолчал, потом сказал:
- Давайте я вам лучше расскажу об одном эпизоде, и вам все станет ясно. Был у нас однажды бал с кильками. Бутылка водки и банка килек. Даже хлеба не было и денег  у него не было. И, наверно, поэтому вышел грустный какой-то бал. Но скорее всего потому, что перед этим они схлестнулись опять с Соломоном. Тот же свято уверен, что необычайно талантлив, что Главный и мы все необъективны, чтобы развеять грустное настроение, говорю Главному:
- Ну тупой он, все за него пишут вон уже сколько лет. Сколько ж
можно? Гнать его надо - теперь времена другие. И вообще - среди братвы такая фигня ни к чему.
- Ты что-то цитируешь? Что бы это значило? - удивился Главный.
- Это значит, надежа государь, что деликатничать в нашем малом журналистском коллективе глупо. Что гнать его надо - считают все.
- Да жалко и противно. Ему же меньше чем через год на пенсию. А ещё он может в Думу или президенту жалобу подать, - грустно улыбнулся Нико¬лай Владимирович.
- Ничего он не подаст, волк тряпочный.
Я тогда понял, что никакой он жалобы не боится, а просто добряк наш Одинцов неисправимы, хоть Соломон ненавидит его до дрожи. Главный знал это и посмеивался - опять же в силу того, что сам ненавидеть не умел. Но нахамить умел - будь здоров. Знаете, как он за глаза называл Соломона? Ахренович!
Глеб рассмеялся и спросил:
— Он мог бы убить Главного, как вы думаете?
- Ни в коем случае. Он мужик и человек дерьмовый. Но безумный трус, мог снести любое оскорбление и сделать вид, что это "Божья роса", но на убийство неспособный. Он вообще, по-моему, ни на что не спо¬собный. Ну чего он полез в журналистику? Я, например, абсолютно не способный к физике и математике. Ну, дуб полный. Как 10-летку окон¬чил- не понимаю. Я ж не полез в мехмат или Физмат! По Сеньке - шапка.
- Но ведь за годы практики можно научиться писать? Не всем. Ему – не дано. По большому счету, наш Лайнер каприз мадам Журналистики. Он столько лет ей бездарно служит оставаясь низкоодареиным ничем, а она его терпит аж до самой его пенсии.
- Неужели за много лет ни одного удачного материала?
- Как вам это объяснить? Ну, вот, я тут одно время перлы его выпи¬сывал, авторские, потому что после нашей редактуры они исчеза¬ли, конечно. У нас бывали    превеселые минутки, когда мы друг дру¬гу цитировали "жемчужины" его пера. - Скил покопался в своих бума¬жках и извлек одну. - Во, простенькое, в статье   проблемной, важной - о семье: "Муж схватил жену за грудь и стал ее трясти". А? Это в серьезном журнале. И пишет почти 50-летнич журналист, твою дивизию.
Глеб усмехнулся:
- Может быть, вы правы, надо было давно с ним расстаться.
- По какой статье? Непрофессионализм? А это трудно доказуемо: необъективная оценка и прочее. Он же в советские годы Главного по судам бы затаскал. И еще  придал бы всему политическую, национальную окраску - он считает себя жертвой антисемитизма и талдычит об этом на каждом углу. Вы послушайте его, поговорите с ним, и он поведает леденящую кровь историю антисемитских преследований. У него же это пунктир! Знаете самый короткий анекдот? "Еврей - дурак". Так вот он из этой редчайшей категории. В нашей редакции антисемитизмом никог¬да и не пахло. Мы можем ругаться, любить – не любить, но ни антисемитизма, ни никакого другого антинационального даже духу не было. И Лайнер прекрасно это знает - он играет в эту дурную игру от бес¬силия и бездарности. Но он не убийца - нет, я в этом абсолютно уверен.
- Вы и обвинитель, вы и защитник!
- Правда где-то рядом. Но знаете, чем больше я думаю об этом убийс¬тве, тем более уверяюсь, что это не мужское убийство. И не со сторо¬ны. Это женщина - и из недр нашего коллектива. "Поротого нашего кол¬лектива".
- Почему?
- Не знаю. Это какое-то внутреннее чувство. И еще, пожалуй, потому, что тут как-то обыгран крест. Зачем мужик - убийца полез бы за кре¬стом на полку, если перед Главным стояла массивная мраморная пепельница –без окурков? Он не курил. Это очередной подарок. Мужик схватил бы именно ее и грохнуть. Кроме того, какой-то налет эффективности тут есть. Не собиралась, скажем, эта женщина убивать - он, наверно, чем-то ее сильно уел. Это он умел мастерски.
- Спасибо. Это очень ценное наблюдение. Но кого из ваших женщин вы считаете способной на такое?
- Кого? Любую! - категорически отрезал Скил.
- Даже добрую Катю-Ладу, как вы её называете?
— Конечно. На паре балов она хорошо приняла и в такой истерике би¬лась! Уж не помню, почему она так вибрировала, но подумал тогда: вот уж, действительно, в тихом омуте водится нечисть.
- Вероятно, это касалось их личных отношений? А в ваших внутренних служебных отношениях не было чего-то, за что Главного могли бы тайно ненавидеть мужчины или женщины кроме Лайнера, конечно?
- Вот кроме него, я не знает ни тайных, ни явных врагов Главного. Мы ругались с ним, ругали его, он - нас, спорили, мирились – это естественно, это рабочая обстановка. Мы не ангелы, а он… Более сложного и противоречивого человека, но и более доброго я в жизни  не встречал. Я не могу сейчас о нем, а то зареву, как баба...
- Ну, а свобода творчества, возможность высказать, что хотелось.
- Как с этим? Не было проблем?
- Нет. Во всей державе сейчас с этим  нормально. А у нас и прежде этакие смелые подачи трудных истин бытовали. Главного на ковре, в ЦК сколько раз употребляли! Ну, а свобода в широком смысле… Знаете, я вспоминаю читанный когда-то спор Льва Толстого с Леопольдом Сулержицким о свободе личности. Великий Лев, по-моему, исчер¬пывающе - для меня во всяком случае - сказал: "Свобода, в чем ее смысл? Если достигнешь свободы, что будет? В философском смысле - бездонная пустота, а в жизни практически станешь лентяем, побирохой. Мы ищем все свободы от обязанностей к ближнему, тогда как чувствование именно этих обязанностей сделало нас людьми, и не будь этих чувствовании - жили бы мы как звери". Я не ручаюсь  за точность текста, но смысл точен. Очень актуален сейчас - в век беспредельной демократии - не только для нашего "дорогого коллектива».
- Ну, и наконец, последнее. - Сказал Глеб, несколько удивившийся резкому, но естественному перепаду "высоких" и "низких" истин в рассказе Скила. -  Меня посвятили в отношения Оксаны Шевчук с Главном. Вы считаете ее способной убить в  аффективном состоянии?
- нет, - сразу  и твердо ответил Скил, - С Оксаной у меня сложились отношения рядовые, может, даже с оттенком "минус". Она неглупая, очень красивая, но в то же время очень жесткая, бескомпромиссная - без скидки на обстоятельства  и особенности человека. Но Оксана по-настоящему любит Главного, даже после своего выгодного замужества. Забеременела. Не знаю, говорили ли вам, но она, когда, потребовала развода Главного с женой. Он отказался, но обещался помогать ей и ребенку. Тогда она согласилась выйти замуж за своего вер¬ного поклонника из новых русских. Он очень богат, и до сих пор в полной уверенности, что ребенок его. Теперь дитю два года. Похож на Оксану. А она стала спокойнее, уравновешеннее. Что могло бы заста¬вить ее мстить так запоздало? Я об этом так убежденно говорю по¬тому, что перед замужеством, а потом совсем недавно Оксана плакала мне в жилетку и, проклиная Николая, умоляла Бога ПОМОЧЬ ЕЙ РАЗЛЮБИТЬ «ЭТОГО ГАДА»  Мне кажется, - Скил улыбнулся первый раз за все время разговора, - если бы Оксана вошла в комнату, когда там  еще был убийца, она тем же крестом положила его рядом с Николаем Владимировичем.


***


Следующей в списке была Екатерина Владимировна Бородина, корректор по прозвищу Лада. «До чего же хороша!» - восхитился Глеб. - Эта уж поистине будет Ладушкой, даже если станет бабушкой. Катино лицо покраснело от слез, на нем не было и следов макияжа. Она отрешенно села на стул, отрешенно уставилась куда-то в угол.
Во все время допроса Глеба не оставляла мысль, что на самом деле Кати в комнате, рядом с ним нет. Присутствует ее внешняя, телесная оболочка. Мысли же ее, ощущения, восприятия и сама жизнь где-то далеко, вне этой комнаты и дома. Он всматривался в ее глаза, ли¬цо и спрашивал себя: видит ли она его, слышит ли? Наконец, понял, что вроде и слышит и видит, но все из того же далека. Она, глубоко погруженная в себя, размышляла вслух, даже не размышляла, а будто прочитывала в каком-то полутрансе тексты с невидимого листа.
А его самого воспринимала как абстрактного собеседника, как субъекта без пола, возраста и профессии. И уж менее всего, как сыщика. Глеб даже поежился, когда ее большие, наполненные, да так и не выплаканные за слезами глаза  остановились на нем. Эти глаза жили, вернее едва жили совершенно отдельно от её полных, красиво очерченных губ. И губы эти выговаривали слова, которые не пристало им произносить.
- Мне не дает покоя мысль, что он  спровоцировал ситуацию, как спровоцировал ссору со мной. Но если спровоцировал, то значит хотел умереть. А смелости не хватило. И знал еще, что это грех великий. Но тогда это не Божья кара, а человеческая. Руки человеческие это совершили. И значит я к этому причастна тоже.
- Каким образом? - удивленно спросил Глеб.
- Каким, каким…,- монотонно и чуть досадливо повторила Катя: ее мысль перебили и она пыталась ее продолжить. - Можно обмануть ближне¬го и даже себя, но не Господа. В воздухе нашем давно уже носилось какое-то напряжение - дышать было трудно. А носилось, оказывает¬ся, возмездие. Мы не умеем каяться, не умеем прощать и слышать бли¬жнего. Если бы я не затеяла ссору в тот вечер, мы вышли бы из редакции вместе. Он был бы жив. Но на нас шло возмездие. Оно неминуемо.
- Но за что? - Глеб пытался не дать Кате уйти в глубины "подсознательного мудрствования и напомнить о себе, но безуспешно.
Катя будто продолжала читать только ей видимый текст, но теперь про себя. Она молчала не менее полутора минут, прежде чем заговорила снова: будь проклят тот вечер! Но, наверно, правда, не знаешь ни дня, ни часа этого возмездия.
- Все дело в том, как совершается это возмездие: стихийное бедствие, несчастный случай или человек.  "знаю, что случайностей не бывает - нет их в природе. И волос с головы человека не упадет без Божьей во¬ли. И значит и стихиями беды - только разные формы волеизъявления Всевышнего. Но вот один человек убивает другого. Значит этот один - орудие кары Господней. Но как он избирается, чтобы лишить жизни себе подобного? Каким он должен быть? Если, конечно, он не врожден¬ный преступник, зомби или наркоман? Почему избирается в однород¬ной среде именно он?
Она снова обратила к Глебу свои глазищи. Теперь они были сухими и горячечно блестели. В который раз за это время Глеб подумал, что ему не избежать самого дотошного чтения учебника по психиатрии. А пока нужные слова пришли просто из сердца: он видел, как глубоко и болезненно страдает эта молодая женщина, мучительно расщепляя события, их последовательность и обусловленность и незаметно для себя отчаянно путая причины и следствия. Он подошел к ней, положил руки на плечи, будто она была его сестрой или любимой и мягко произнес:
- Нет таких слов, которыми можно было бы тебя утешить, Катюша. Поплачь - станет чуть легче. - Катя так и не поняла, что из жалости Глеб нарушил должностную субординацию. Она уткнулась ему в грудь и дала волю слезам. Потом Глеб поил ее водой, протянул влажную са¬лфетку, чтобы утерла лицо, сел на прежнее место и   сказал, зная, что до Катерного сознания дойдут его слова:
- Не Божья это воля, Катя. Это злое и беспощадное - от дьявола. Я немогу аргументировать это - я не теолог и не философ. Но я знаю, что чернота в людях иногда может победить Свет.
Катя более осмысленно взглянула на Глеба. Он воспользовался этим и продолжал:
- Я очень прошу вас, Катя, понимаю, как это трудно, но сделайте усилие, вспомните, как все было в тот вечер. Даже самые мелкие ме¬лочи - тут все важно.
Катя послушно кивнула, провела рукой по лбу, будто стирая свои прежние рассуждения, и начала:
- День был обычный. В понедельник с утра мы обычно Николая
Владимировича не трогаем: после субботы и воскресенья дома он вымотан, что только к обеду приходит в себя. Почему - не хотела бы говорить. Но если будет очень нужно - скажу. В середине дня  были два автора, из-за которых пришлось переверстать три журнальные полосы: что-то они вставляли, меняли, короче, обычная суета. Потом  я возилась с другими полосами - в общем день, как день. "Ару раз забегала к нему, но  у него все время были люди: и натай, и авторы, и какие-то художники, всех просто прорвало, как я ругалась про себя. И собст-венно только после шести, когда часть наших утла, я заглянула к нему. Он сказал, что ждет Авилову и предложил пока поработать, а до¬мой, как всегда, поедем вместе. Я спросила, перекусывал ли он - только рукой махнул. Так, значит у него потом была Анилова, а позднее, я слышала визгливый голос  старухи Эллы - она тоже шла к нему, и я не стала  выходить из своей комнаты. Лотом ко мне заглянула Утя и сказала, что никак не может дождаться, когда бабки оставят Глав¬ного в покое. Мы попили кофе, Утя немного рассказала  о новостях: у нее уже полгода роман "века" - красивые, хотя и очень сложные отношения со священником. Он вот-вот будет рукоположен в сан. И ес¬ли не женится на ней сейчас, то  не женится вообще, а ей не быть матушкой. Мы немного посмеялись: Утя в роли матушки в подмосковном храме, где он будет настоятелем." мне казалась очень  забавно".
Пока болтали, услышали голос Оксанки - и ей нужен был Главный.
- Ну, не допускают, не допускают нас до тела Главного, - веселились мы. -Кто бы знал, что так скоро главный станет «телом»! - Катя по-детски заревела и опустила голову на скрещенные на столе руки.
Отплакавшись, Катя опять стала отстраненной и, рассказывала о
последних минутах понедельникова вечера, снова будто проговаривала свою часть неслышного диалога, но взяла себя в руки и продолжила:
- Вы будете говорить с "дорогим коллективом" и много чего услышите. Я не знаю и знать не хочу, что наговорят вам о нем и обо мне. Вы должны знать, что уже "три    года мы любим друг друга. И я рада, что Господь послал мне эту любовь. Хотя иногда он достает меня крепко. Вот и в понедельник: я же понимаю, каким тяжелым был у него этот понедельник, все чего от него хотели, все мотали не-рвы, а я оказалось, стала козлом отпущения.
- Какого черта вам неймется заорал он, едва я вошла Повели, чти у меня проблемы с выделением желчи. Я человек, а не вид общественного транспорта. Дайте мне передышку, оставьте меня!
Я хотела что-то сказать, он не дал и продолжал упрекать, что все у нас сачки, которые думают только о себе и своей выгоде.
- И я?
- А ты чем лучше? - вдруг зло спросил он, - Чего тут весь вечер толче¬шься вместо того, чтобы заниматься номером? И чего вы все от меня хотите? Я вам не вол и не нянька. ТЫ ПОНЯЛА: - Он орал, уже вряд ли со¬ображая, что говорит. Я оторопело глядела на него.
И может быть, все закончилось бы тем, что я заплакала бы, или наго¬ворила кучу всякой ерунды, может быть, даже  устроила истерику, но он вдруг сказал этак мягко:
- Подойди ко мне!
Я подумала, что он начнет мириться, и подошла.
- Ты, любящая, кроткая сказал он с ласковой, но немного улыбкой, -прямо Божья коровка, да? Дудки заорал вдруг, - Это от ничтожества. Ты ничтожна во всем. Ничтожный человечек, ничтожный журналист, В тебе все ничтожно: лицо, походка, манеры, голос. Ты даже шлюхой приличной быть не можешь!
Если бы вы слышали, как он говорил, и видели его лицо! Это
знал, что так скоро главный станет «телом»! - Катя по-детски заревела и опустила голову на скрещенные на столе руки.
Отплакавшись, Катя опять стала отстраненной и, рассказывала о
последних минутах понедельникова вечера, снова будто проговаривала свою часть неслышного диалога, но взяла себя в руки и продолжила:
- Вы будете говорить с "дорогим коллективом" и много чего услышите. Я не знаю и знать не хочу, что наговорят вам о нем и обо мне. Вы должны знать, что уже "три    года мы любим друг друга. И я рада, что Господь послал мне эту любовь. Хотя иногда он достает меня крепко. Вот и в понедельник: я же понимаю, каким тяжелым был у него этот понедельник, все чего от него хотели, все мотали не-рвы, а я оказалось, стала козлом отпущения.
- Какого черта вам неймется заорал он, едва я вошла Повели, чти у меня проблемы с выделением желчи. Я человек, а не вид общественного транспорта. Дайте мне передышку, оставьте меня!
Я хотела что-то сказать, он не дал и продолжал упрекать, что все у нас сачки, которые думают только о себе и своей выгоде.
- И я?
- А ты чем лучше? - вдруг зло спросил он, - Чего тут весь вечер толче¬шься вместо того, чтобы заниматься номером? И чего вы все от меня хотите? Я вам не вол и не нянька. ТЫ ПОНЯЛА: - Он орал, уже вряд ли со¬ображая, что говорит. Я оторопело глядела на него.
И может быть, все закончилось бы тем, что я заплакала бы, или наго¬ворила кучу всякой ерунды, может быть, даже  устроила истерику, но он вдруг сказал этак мягко:
- Подойди ко мне!
Я подумала, что он начнет мириться, и подошла.
- Ты, любящая, кроткая сказал он с ласковой, но немного улыбкой, -прямо Божья коровка, да? Дудки заорал вдруг, - Это от ничтожества. Ты ничтожна во всем. Ничтожный человечек, ничтожный журналист, В тебе все ничтожно: лицо, походка, манеры, голос. Ты даже шлюхой приличной быть не можешь!
Если бы вы слышали, как он говорил, и видели его лицо! Это
знал, что так скоро главный станет «телом»! - Катя по-детски заревела и опустила голову на скрещенные на столе руки.
Отплакавшись, Катя опять стала отстраненной и, рассказывала о
последних минутах понедельникова вечера, снова будто проговаривала свою часть неслышного диалога, но взяла себя в руки и продолжила:
- Вы будете говорить с "дорогим коллективом" и много чего услышите. Я не знаю и знать не хочу, что наговорят вам о нем и обо мне. Вы должны знать, что уже "три    года мы любим друг друга. И я рада, что Господь послал мне эту любовь. Хотя иногда он достает меня крепко. Вот и в понедельник: я же понимаю, каким тяжелым был у него этот понедельник, все чего от него хотели, все мотали не-рвы, а я оказалось, стала козлом отпущения.
- Какого черта вам неймется заорал он, едва я вошла Повели, чти у меня проблемы с выделением желчи. Я человек, а не вид общественного транспорта. Дайте мне передышку, оставьте меня!
Я хотела что-то сказать, он не дал и продолжал упрекать, что все у нас сачки, которые думают только о себе и своей выгоде.
- И я?
- А ты чем лучше? - вдруг зло спросил он, - Чего тут весь вечер толче¬шься вместо того, чтобы заниматься номером? И чего вы все от меня хотите? Я вам не вол и не нянька. ТЫ ПОНЯЛА: - Он орал, уже вряд ли со¬ображая, что говорит. Я оторопело глядела на него.
И может быть, все закончилось бы тем, что я заплакала бы, или наго¬ворила кучу всякой ерунды, может быть, даже  устроила истерику, но он вдруг сказал этак мягко:
- Подойди ко мне!
Я подумала, что он начнет мириться, и подошла.
- Ты, любящая, кроткая сказал он с ласковой, но немного улыбкой, -прямо Божья коровка, да? Дудки заорал вдруг, - Это от ничтожества. Ты ничтожна во всем. Ничтожный человечек, ничтожный журналист, В тебе все ничтожно: лицо, походка, манеры, голос. Ты даже шлюхой приличной быть не можешь!
Если бы вы слышали, как он говорил, и видели его лицо! Это не было лицо человека, которого я любила, какая-то гнусная маска – она кривлялась и была искажена дикой злобой и презрением. Я не хотела верить, что это он, мой Николенька. Мне хотелось поскорее содрать с него эту мерзкую маску. Я размахнулась и изо всех сил ударила его по лицу. Он дёрнулся, лицо кривляться перестало, но злая презрительная усмешка осталась. Он хрипло и медленно выговорил:
- Иди домой, Катюша.
Я хотела было спросить, идем ли мы вместе, но он  нетерпеливо ма¬хнул рукой - у него есть такой жест, как бы наотмашь, в сторону, когда ему мешали работать. Я так и не поняла, что это было: нарочно ли он провоцировал меня или у него крыта поехала. А может, он на са¬мом деле так обо мне думал? А может, совершенный отключ, если уж и на меня так обрушился?
- Нет, Катя, нет. Вероятно, это была истерика, только самая силь¬ная, истерика от усталости. Я ведь не знал его, но похоже, что он исчерпал свою жизненную энергию. И как знать, если бы не убийство, не закончилось ли  бы это  самоубийством?
- О чем вы говорите? Его энергии на десятерых хватало.
- Ты говоришь о физической энергии. Но не забывай: он ее еще и алко¬голем наращивал - организм у него, видимо, действительно гигантски здоровый. Я о духовной и творческой энергии говорю. Первой было немного, а для второй не было применения. Нынешняя жизнь не вос¬требовала его таланты. Скорее всего он никак в эту жизнь не вписы¬вался.
Катя почти с ужасом посмотрела на Глеба, будто он только что прочитал смертный приговор, и, не прощаясь, медленно побрела к двери.



***



Когда в дверь вкрадчиво постучали и на пороге тоже, как-то вкрад¬чиво, мягко появился Соломон Исаакович Иванов - человек средних лет, среднего сложения, среднего роста, но с довольно выразительным ли¬цом, красивыми глазами и красиво вьющимися - очень умеренно - волоса¬ми, - Глеб очень пожалел, что не подготовился к встрече с этим чело¬веком. Внутренний голос подсказал, что это тигр перед броском, и ну¬жна неслыханная осторожность охотника, чтобы не стать его жертвой.
Глеб начал быстро вспоминать характеристики Аниловой, и память услужливо подсказала ему лайнеровскую. "Ну, с Богом!" - сказал он себе. Соломон Исаакович, я рассчитываю на вашу искренность и по¬мощь. Коротко расскажите о себе и о том, что вы делали в вечер по¬недельника, то есть вчера.
Я жертвенная константа, - важно начал Лайнер. Фраза была явно заготовленной, - Со времен школы пятый пресловутый пункт был моим клеймом и причиной не сложившейся карьеры.
- Но вы завотделом в таком журнале!
Лайнер посмотрел на Глеба с нескрываемой жалостью:
- С моими способностями и возможностями?  Мне не хочется - это тяжело - вспоминать гонения и когда был студентом и позднее когда работал, собкором в Венгрии, потом в газетах, на радио. Здесь, в журнале: явных гоне¬ний нет, но… Так вот вчера, как обычно, я ушел из редакции в 6 часов и поехал домой. Весь вечер был дома. Свидетели - жена и внук.
- А что - только честно, на самом деле - вы думаете об Одинцове?
- Что я думаю об Одинцове? - раздумчиво - как бы себя самого - спросил Лайнер. - Сначала, что это сильная личность, вожак, высокий интел¬лект и культура. И хотя о мертвых… вы знаете… - но скрыть труд¬но. Все 20 лет, что мы работали вместе, мы были  в состоянии едино¬борства. Я понял, что внутренне он - плебей и хам. Это разночинец Базаров, Только тот потрошил лягушек, а этот - людей. Живых. Вы то¬лько посмотрите на наш  дорогой коллектив - это же бессловесные его рабы.
- И вы?
- Я? Да, я вынужден мимикрировать. И причина, все та же – проклятый пятый пункт.
- А в последние годы? Как я понимаю, этот пункт теперь достояние истории?
- Да, пятый пункт перестал быть проблемой. Но в людях моего возрас¬та наше общество уже не нуждается - через год пенсия. - Но Николая Владимировича любили многие - совсем не рабски. А ваши молодые сотрудницы, несмотря на то, что он почти вдвое старше их любили искренне и сейчас переживают настоящую трагедию.
- А вы всмотритесь в них - на их челе крупным шрифтом начертан комплекс неполноценности. Одинцов же снисходить мог именно и только к таким. Настоящую - элегантную, нравственную и умную женщину он не мог бы полюбить, так как внутренне ненавидел бы ее  за нравствен¬ное и интеллектуальное превосходство.
- Кто, по вашему мнению, мог бы, способен был бы убить его?
- Любой. Особенно, если Одинцов спровоцировал бы его. У него был особый дар провокации.
- А вы?
- Зачем мне надо было убивать этого, простите, старого стрекозла? —
Маска вкрадчивой деликатности давно слетела с Соломона Исааковича Иванова. Он  даже не заметил, что эта слетевшая маска открыла его лицо - циника, ненавидевшего главного редактора и ненавидящего его даже сейчас, уже мертвого. - Я ОТ НЕГО ВЗЯЛ ВСЕ, ЧТО БЫЛО МНЕ НУЖНО. Он ни в чем мне не мешал и уже не помешал бы, несмотря ни на его подкалывания, ни на постоянные, даже принародные насмешки. А сейчас мне даже слегка жалко его: он так и не понял, что
все его поезда ушли, а он все ждал, ждал. И все пыхтел, зарабатывая
право ехать в спецвагоне.
- Я не очень понял, о чем вы?
- Ну, это же ясно! - Лайнера настолько поглощало злорадство и пинание ненавистного ему человека, что он даже не отдавал себе отчета, что беседует со следователем, который не знает не только подробно¬стей и нюансов редакционной жизни, но и не знаком пока с биографиями  сотрудников, в том числе и Одинцова, - Он делал "великий" жур¬нал и надеялся, что его бывшие друзья партайгеносе, которые сейчас в Думе и в администрации президента, заметят это, вспомнят заодно его былые заслуги и таланты и пригласят к жирному нынешнему пирогу.
А его никто не вспомнил и никуда не пригласил потому что все они из аквариума с золотыми рыбками. И вот когда этих золотых рыбок пустили в общую воду, стало ясно: остаться золотыми или полинять в негодной воде зависит от каждого, и каждый работает только на себя.
«А ты на кого работаешь?» - хотелось спросить Глебу. Но он чутко уловил, что волна обличений убитого Одинцова только на¬чалась - Лайнер, видимо, накопил за 10 лет множество язвительных тирад и конструктивного разговора с Ивановым не получится. "Нужно хо¬рошо познакомиться с биографией Одинцова. Там могут почивать его враги, до "степени убийства", как сказала Анилова", - подумал Глеб. Он выключил диктофон и, уже прощаясь с Лайнером неверное ему да¬ли прозвище, усмехнулся Глеб, он - скорее суденышко контрабандис¬тов, молодой следователь протянул книгу:
- Это мне передали из редакционной библиотеки. Вероятно, ваш презент Николай Владимирович  сделал общим достоянием. - Глеб протягивал Соломону Иванову книгу с таким же чувством брезгливости, с каким, видимо, главный редактор отдавал ее в библиотеку, прочитав дарствен¬ную надпись: "Дорогой Николай Владимирович! Мне - зеленую улицу, и аз воздам. Ваш мир - мой мир. С глубочайшим уважением и любовью Солонок Иванов".
Даритель спокойно прочитал надпись и, пожав плечами, почти обижен¬но сказал:
- Это было в первый год его редакторства и важно было  определить позиции. Как видите, это еще одно подтверждение, что я не мог убить его.
Глеб вежливо кивнул: он вспомнил рассказ Аниловой, какую незауря¬дную энергию развил Лайнер, чтобы скинуть пришельца Одинцова с вожделенного трона главного редактора и  параллельно писал такие верноподданнические заверения своему заклятому врагу. Молодой сле¬дователь постигал  человеческое искусство ненависти и уже ненави¬дел это антиискусство.
А Лайнер, продолжал, не чувствуя или не желая чувствовать его не приятие: Я всё же думаю, что вряд ли в нашем коллективе кто-то мог убить. Мысленно –да, тысячу раз, но реально – на деле? Не позволила бы рабская психология, трусливое холопство. Мне кажется надо искать среди авторов – тут могут быть неожиданности, или среди его так называемых друзей. Я сразу, как узнал об убийстве, подумал об одном человеке. У нас есть - давняя, теперь известная автор-писательница. Одинцов публиковал все, что бы она ни предложила, хотя она обращается с общеизвестными фактами, даже историческими, как-то упрощенно, коммунально-домохозяиски. НЕ знаю, в чем там дело- не понимал он или  просто прошляпил. Но  недавно он уличил ее в плагиате и закати/1 дикий скандал. Оскорбил ее. Она женщина с норовом- да и слава ее из¬баловала . Считает себя классиком, звездой первой величины в современной литературе. Не думаю, чтобы она просто так  простила Одинцову унижение, да еще практически при всех сотрудниках. Вы спрашивали, кто бы мог... Именно о Прониной я подумал как-то сразу. Хотя... Если выстроить всех, кого он оскорбил или обидел, вышла бы целая шерен¬га. НО это же не коллективное убийство?
Когда Соломон Иванов ушел, Глеб долго сидел, обессиленный беседой с человеком, который, кажется, никого не любил и у него для всех было готово недоброе слово, наблюдение, рассуждение. ОН  в постоян¬ной готовности кого-то уличить, развенчать, сбросить с пьедестала или просто принизить. «ДО себя принизить», -  наконец, нашел объясне¬ние этому человеку Глеб.
Следователь даже и смутно не представлял в роли убийцы почтенную) литдаму... Но - как его учили - в жизни бывает все, и прежде всего самое, казалось бы, невозможное. В записной книжке Одинцова он нашел номер телефона Прониной и позвонил. Уже по голосу понял, что она нездорова, а по реакции на  сообщение о смерти Одинцова, что "наводка" Лайнера так же  удачна, как его  журналистское творчество. Пронина была настолько ошеломлена, что едва внятно  сообщила, что больна, и попросила  зайти к ней на завтра в ~л0лр,(.НЬ. Она не повесила трубку, он услышал стук трубки об стол- видимо, она пыталась по¬нять смысл сообщенного ей об Одинцове.



***



Самыми короткими оказались у Глеба беседы с  обоими заведующими редакцией, - то бить завхозами — Петром Михайловичем Пусковым и Земфирой Ивановной Зебаровой, машинистками Еленой Валерьяновной Симоно¬вой и Людмилой Егоровной Сухарь / бэби Леной и бэби Милой/. Все. Они в понедельник, как обычно, отбыли домой ровное 18 часов. Всех ждали семьи, дети, заботы, домашние необходимости. Семьи не было только у Земфиры Зобаровой, но и от нее жизнь и дом требовали и заботы, и ухода. Все четверо были в совершенном ужасе, как сказала Мила Сухарь, все жалели главного редактора и себя, потому что ждали не лучших для себя перемен,  в редакции.
Бесконечный и прямо-таки "резиновый", как назвал его Глеб, день вторник - завершился буднично: Глеб собрал все кассеты, уложил их в дипломат вместе с диктофоном и записной книжкой и отправился до¬мой - слушать, думать, пытаться разобраться в услышанном.




***



В Управление Сирокину он звонил сразу после беседы с Соломоном Ивановым и после того, как договорился с Прониной о встрече. Коротко сообщил о проведенных беседах и подытожил:
- Нескорое, чувствую, это дело, Юрий Дмитриевич. Путанное оно и муторное. Завтра в Полдень я навещаю – по её соизволению – писательницу Пронину, слышали о такой?
- ДА, вроде отбивало уши или по телеку видел. Боюсь я, Попиков, ты окопаешься там, среди журналистов и писателе и в грешное наше учреждение и дорогу забудешь?
- Я сам, Юрий Дмитриевич, боюсь, что застряну тут дольше, чем надо бы. Могу ли я, если нужна будет, кого-то на помочь звать?
- Елену имеешь в виду? Ее можешь, а других - ни гу-гу.
- И на том спасибо, -  а про себя добавил - кормилец.
Глеба слегка мутило от чая: заботливая Утя потчевала им почти пе¬ред каждой его беседой с очередным членом "дорогого коллектива". Так как, кроме печений и крекеров, ей нечего было ему дать, а у него не было времени пойти перекусить, во рту надолго застрял горький привкус чая, а под ложечкой сосало от голода. И все-таки Глеб был доволен: все беседы он  успел провести именно сегодня. Каким будет следующий день – среда - Бог весть сегодня, прослушав записи, он  по порядку разместит в голове всех сотрудников, запомнит их свойства, характеры и перелопатит информацию. НО! Только когда отведает маминого обеда, поговорит с ней, потом с Леной по телефону. Он мысленно торопил поезд метро, а свой пробег от Цветного бульва¬ра к Трубной в вечер этого вторника сделал рекордным.



Глава четвёртая.


Глеба буквально выбросил, из постели резкий - телефонный звонок. Зелёный пунктир электронного будильника мигал цифрами 2.32.
- Это Александр Исаков говорит, - услышал он торопливый тенор в ответ на хриплое "слушаю".
- Кто?
- Ну, консьерж из редакции.
- Кто, кто?
- Консьерж, говорю, разжалованный. - Глеб узнал, наконец, Сашкину немыслимую манеру изъясняться.
- А, приятель привидения. Ты опять под мухой? Знаешь сколько времени?
- Конечно, знаю. Не под мухой я. Кто-то в нашем клетчатом шурует.
- Где?
- В особняке нашем.
- Кто, не видел?
- Вы ж не велели накрывать! Да, и боюсь я один-то.
- Хорошо, сейчас приду. Ты где?
- На углу. За булочной. Отсюда особняк хорошо видно. Если выйдет, я за
ним пойду, да? Так вы не удивляйтесь. Уж я выслежу это привидение.
- Думаешь, это привидение?
- А хрен его знает. Я пойду, жду вас.



***


Они встретились у булочной. Сашка был трезв и одет для ловли "шуру¬ющего" в особняке подходяще: в спортивный костюм. 0н сказал, что после звонка Глебу    позвонил консьержке Вере Николаевне и сказал, что придет вместе со следователем, чтобы вела себя тихо, бесшумно открыла задвижку, а от замка ключ у него сохранился и чтобы Вера его ни о чем сейчас не спрашивала - дело очень важное, придет, расскажет. Они тихо подошли к особняку и Сашка уже вставил ключ в замочную скважину, как оба услышали легкий шорох наверху: кто-то ловко спрыгнул из окна второго этажа на развилку вяза и быстро заскользил вниз. Сашка бросил ключи и вслед за Глебом кинулся в погоню за неизвестным. Тот снова ловко и легко перемахнул через забор детской площадки, примыкавшей к особняку, и      мгновенно растворился в темноте. Не слышно было ни звуков бегущего челове¬ка, ни тем более дыхания, не видно человеческого силуэта. Они про¬бежали почти всю эту большую площадку, когда-то районного масшта¬ба - в обоих направлениях: человек прямо-таки таинственно исчез. Глеб и Сашка, переводя дыхание, остановились неподалеку от веселых и довольно нелепых скульптур персонажей «Золотого ключика". Послуша¬ли тишину, чертыхнулись и двинулись к особняку. Глеб пытался вспом¬нить, за что на мгновение зацепился его взгляд там, на детской пло¬щадке, да так и не вспомнил.


***

Наутро, в среду в десять часов Глеб был в редакции. Пригласил Анилову и Мохину:
- Я хочу просить вас восстановить на работе Александра Ивановича Исакова до окончания следствия. Вы можете наложить на него какое-то административное взыскание, но для пользы следствия он  должен по¬ка работать. Как наказание, например, назначьте его дежурить в день похорон главного редактора.
Шохина с явной неохотой, а Анилова довольно равнодушно согласились. Потом он призвал Сашку:
- Вы, Александр Иванович, зарекомендовали себя как человек ответ¬ственный. Вас вроде и уволили, а вы готовы помочь следствию, милиция. Спасибо. Сегодня ваше увольнение отменено. Дежурить будете в день похорон главного редактора.
- Уж лучше б уволили. На похороны Николая Владимировича святое де¬ло идти. Он мне много добра сделал. А нельзя кого другого?
- Нет. Кроме того, вы мне нужны как помощник. Дело у нас с вами ответственное и серьезное: поймать привидение. НО! Вы должны дать мне слово, что не будете все это время пить. Можете продержаться несколько дней без спиртного?
- Очень даже могу. Особенно, если помогать вам. А чего делать?
- Я все скажу позже. А сейчас еще раз, очень подробно расскажите про ваше привидение.
- Почему мое? - не удержался Сашка от возмущения, - оно общее, раз по редакции плавает.
— Ваше потому, что его, кроме вас, никто не видел. И я не смог бы поверить, не будь вчерашнего происшествия. Кто-то, видимо, всерьез ищет что-то в особняке. Не исключено, что Николай Владимирович стал именно его жертвой.
- Во, я ж говорил: меня усыпляло, а к главному подкатывалось.
- Итак, Александр Иванович, начнем.
Сашка принялся подробно рассказывать. Глеб по ходу задавал вопросы, но ничего нового консьерж вспомнить не мог. Отпустив Сашку, Глеб перед тем как отправиться к писательнице Прониной, в своей записной книжке сделал первые заметки:
"Привидение". Явно кто-то из коллектива. Появляется только в Сашкино дежурство. Почему? Его легко усыпить. Зачем? Что-то ищет в особня¬ке. Что? Пока неясно. Где? Скорее всего, в районе кладовки, где может быть есть какой-то потайной ход, может, тайник. Выводы: узнать, что можно, об особняке в день похорон устроить засаду на «привидение». Если засада не удастся, - обследование особняка специалистами".


Глава пятая.


Звонок Глеба, сообщение о смерти - да какой? - Николая Владимировича Одинцова Ирину Павловну Пронину привел в состояние невыразимое, которое можно было бы назвать, вероятно, бурным протестом, если бы кто-то наблюдал ее в эту минуту. "Убит, вот так просто, кем-то, скорее всего каким-то плебеем. Убит!" - она не могла сидеть и носи¬лась по комнатам, механически переставляя что-то на столах и книж¬ных стеллажах, снимая зачем-то и перебрасывая на тахту платья, ма¬йки, брюки, которые собиралась  до звонка Глеба развесить и разло¬жить по местам.
Потом неожиданно села на пуфик у трюмо и разревелась: некрасиво, в голос, по-бабьи. Через несколько минут успокоилась, посмотрела на себя в зеркало, ужаснулась и отправилась в ванную умыться. Все это время и когда приводила себя в порядок, она неотступно думала о Николае Владимировиче. После той, последней, такой унизительной для нее сцены в редакции она боролась с собой, хотела никогда не вспоминать ни о нем, ни о его поганом журнале. Она еще жестоко отомстит ему за унижение. Ему? Да - ему, она.
И вот теперь смерть - Бог мой, смерть, настоящая, реальная! - смерть перевернула в ней все. Теперь обнажилась вся правда и она сама. И правда  состояла в том, что мир для нее рухнул вместе с ним, Николашей Одинцовым. Так его называла она вслух только в присутст¬вии одного человека - самой себя.  Теплое, мягкое, ласковое имя Николаша  привело воспоминания - близкие и далекие. И как всякие воспоминания они были беспокойными и короткими, медлительными и об¬стоятельными.
Она вспоминала шумные вечера в редакции - не частые, времени всегда и всем не хватает - время так убыстрило свой бег, что иногда казалось, что неделя в конце века двадцатого равна одному дню, например, в начале века девятнадцатого. Но вечера эти были такими весе¬лыми, разговоры интересными и насыщенными, каких она  не помнит когда собирались ее коллеги – писатели - никто не тянет "одеяла на се¬бя", не похваляемся гениальностью и незаурядностью своей творчес¬кой особы. Это были разговоры о времени, литературе, обо всем самом интересном, что происходит в науке, жизни, культуре. А каким искро¬метным юмором обладал этот человек, каким он был! – неординарным, парадоксальным, каким мощным интеллектом обладал! Да и вообще какая он мощная мужская порода! Она впервые в жизни встретила такой экземпляр мужчины. А видела она мужчин на своем веку - ох, видела!0н - и убит! Нет! Сердце запротестовало и тут же заныло, принялось гулко тукать где-то в горле…
 До отъезда с мужем в Англию, когда  того назначили, в советское посольство в Лондоне, а она была начинающим литератором она считала, что  невысокие, несколько недоразвитые физически сове¬тские мужчины - это следствие военных и послевоенных трудных лет. Но и в Англии физически совершенные особи чаще всего были недалекими и самовлюбленными самцами, а мыслящая часть мужчин, как правило, была физически отсталой. Англия! Несколько счастливых лет   прожила она там. Она вспомнила, как хорошо ее там встретили: отсутствовав¬шую тогда культуру ей вполне сносно заменило высокое мнение английской общественности о русской художественной интеллигенции вообще. Остальное дополнили ее природная хитрость и нешуточное штудирование английского языка, литературы, всех видов искусства.
Она успешно отрепетировала манеру проникновенно и благожелате¬льно смотреть собеседнику в глаза и одновременно изображать мягкую полуулыбку. Ее в принципе хороший, хотя и не безупречный и не безошибочный английский казался ее собеседникам особенно на фоне других посольских дам той вершиной совершенства, какой только и мог достигнуть иностранец. А она, зная это, со своей неповторимой миной умного добродушия обычно предупреждала новых знакомых:
- Мой английский - чудовищен. Я абсолютно неспособна к языкам, но смею надеяться на вашу снисходительность и терпение.
К ней и ее английскому "снисходили" с удовольствием - она была "не¬типичной" русской. Сама она, приезжая с мужем в Россию в отпуск, всем знакомым доверительно сообщала: "Я покорила Лондон!"
Круг ее общения был довольно широк, в него входили даже англий¬ские аристократы, а однажды ее познакомили с  родственниками коро¬левской семьи, правда неблизкими. И все же она  отчетливо сознавала что ее воспринимает английское общество не только не как равную, но с оттенком снисходительности и даже умиления от этой снисходи¬тельности. Она была для них только русской женщиной, литератором, женой русского дипломата "этой России - советской, жуткой, непред¬сказуемой и абсолютно непонятной".
Надо сказать, что поняла она это не сразу потому что самость, которую она  трепетно культивировала в себе, буквально вопила о ее та¬ланте, незаурядности, ее женских достоинствах и своеобычие ее светских манер, в которых смешения нижегородского с французским давно не было в помине: нижегородское с позором вытиснилось. Но в нечастые периоды откровенности с самой собой, когда она садилась перед трюмо на любимый пуфик / она возила их - это была единственная московская мебель - из Москвы в Лондон и обратно/ и, очень приста¬льно вглядываясь в себя, она находила очень много нижегородского в лице, несмотря на хороший макияж, а потом, анализируя минувшие встречи, разговоры вынуждена была признать, что нижегородское кре¬пко сидит и в ее манере держаться, и говорить, и что налет не фра¬нцузского, но английского все-таки очень невелик. Не дал Бог ей появиться на свет от элитного спаривания! Плебейское начало было: всепобеждающим: не было, ну не было ни в одной ее гене комильфо. Ее маска мягкого добродушия не спасала - это было добродушие рус¬ской крестьянки, а не искусно деланное добродушие светской дамы.
Признать себя побежденной она не могла, и все годы в Англии тянулась к желанному образу комильфо. Противную медленную хатха-йогу стала делать, чтобы хоть чуть-чуть подтянуть вверх слишком низкий зад и укрепить груди, которые после 40 лет вдруг начали уг¬рожающе увеличиваться в объеме. Потом втянулась в занятия - помог случай: по каким-то ашрамным делам приезжал в Лондон настоящий индус - гуру, был в советском посольстве на очередном приеме, и она, поддерживаемая посольскими дамами, которых к тому времени уже успела "заразить" йогой, упросила его провести "хоть одно занятие, хоть десятиминутное". Гуру, впервые видевший русских дам и слегка потрясенный их "абсолютно неорганизованными телами", согла¬сился - то ли боясь обидеть их, то ли из жалости, то ли из любопытс¬тва. Но скорее всего, следуя закону буддизма: "Помоги просящему". "Просящих" поддержал и посол, которого она обаяла уверением, что это укрепит и улучшит отношения между женской половиной посольства. Аргумент был актуальным. Гуру провел не одно и не десятиминутное занятие, а три и по два часа.
Посольские дамы после этих занятий пребывали в йоговской эйфории недолго: пора глубокого и затяжного дефицита в державе требовала времени и бдительности. Знать, где и какие распродажи, что новенько¬го появляется в облюбованных дешевых шопах: запасаться надо было на себя, детей  и внуков, не говоря уже о личном малом бизнесе.
Она же поняла: это истинный путь обрести иную фигуру, лицо, по¬молодеть, а в целом - приблизиться к желанной цели. Не казаться, а быть через полгода окружающие дружно заметили в ней изменения. Правда, все разные: кто постройнение, кто уменьшившуюся талию, а более зоркие - умиротворение и ясный блеск глаз, в которых  появилось ка¬кое-то таинственное выражение. Ей трудно было определить, как близка она теперь к желанному образу, потому что изменения, все вместе происшедшие в ней, вдруг образовали около нее множество поклонников. Англичан в том числе. Им она отдавала предпочтение, а среди них выделяла аристократов. С двумя из них у нее была  настоящая, "кондо¬вая", как потом смеялась она над собой, связь. А смеялась потому, что первый буквально ошеломил ее: за аристократическим фасадом оказался надутый сноб, невежда и полуимпотент, а второй почти в точно¬сти повторил первого.
Нижегородское в натуре победило: аристократы стали нежеланными, а желанная цель вдруг потеряла ясные очертания и начала куда-то уда¬ляться вместе с культом йоги, изотерической литературой и Философи¬ей буддизма. Она стала выкраивать часы для творческой работы. Прав¬да, писала совсем немного, но читать начала жадно, будто наверстывая упущенное время. Посещала только самые важные приемы и согла¬шалась на встречи с людьми ей интересными и симпатичными. А тут пришли перемены в отечестве. Она съездила с мужем в его отпуск в Россию и быстро разобралась в направлениях политических и литерату¬рных ветров. Один из них был ей попутным: началось лягание мертвых ослов - можно было совершенно безнаказанно и даже выполняя некую гражданственную миссию копаться во всяком, в том числе и грязном белье - и лучше в нем - когда-то великих, могущественных, неприкасаемо - страшных. Когда вернулась из Англии, покопалась: должность му¬жа, его связи, связи связей вышла длинная цепочка - помог¬ли  вытащить это белье. Книга, которую она написала удивительно скоро, имела успех и долгожданный общественный резонанс. Никого не интересовали литературные достоинства ее творения- их попросту не было. Смаковали Факты, подробности, благодарные читатели просили написать еще и о таком и таком деятеле, человеке, Фигуре, завалили ее комплиментами. Радио и ТВ, журналисты периодических изданий
умоляли об интервью, встрече, беседе. И все было: множество встреч, бесед, интервью разных уровней профессионализма. И над всем этим витало огромных размеров определение: великий талант. Сначала она даже искренне удивлялась такому успеху. Потом  поверила в него са¬ма, а потом и в великий талант, еще чуть позднее уверовала в свое, великое предназначение: "Этот исторический слой- современность- я вскрыла глубоко и критично, но в истории российской так много бел*)Х пятен, так много неверно расставленных акцентов в личности российских
монархов и государственных деятелей. Мне предстоит все расставить  по местам".
Она отправилась в архивы. Но непривычка  и нежелание делать кропотливейшую работу, разыскивая факты, события по первоисточникам сутками сидя над этими первоисточниками и пытаясь  не только постичь суть написанного, но часто с трудом разбирая почерки и, сам текст, до боли в глазах вглядываться в тексты на  нечетких пленках  в доисторических, ветхих проекторах архивов, от чего болит и кружится голова - заставили ее отказаться от архивных поисков. Он, сказала себе, что это непроизводительный труд, нетворческий, и нашла  более короткий и результативный. Она на какое-то время окопа¬лась в научном зале Лениной и, используя  находки авторов прошлого, которые не поленились исследовать  какую-то часть  нужного ей в ар¬хивах, весьма быстро написала  еще одну книгу, - о    государственных лицах прошлого, оставаясь верной своей устремленности к "кисленькому и горяченькому" и несвежему белью, до которого так охочи, стали  в наши дни соотечественники разных возрастов. И эту книгу обласкала критика, пресса, ТВ. Все они весьма удачно ра¬звили ее скромное мнение о себе: в человеческой природе, как и во всяком человеке для нее нет тайн. Он все и всех видит, она истинный "инженер человеческих душ". Затасканное еще в школьные годы многими поколениями советских детей  определение заменили экстрасенсом, духоясновидением, обладательницей дара внутреннего зрения  и умения видеть суть человека по его ауре.
Еще работая над этой книгой, она познакомилась с главным редак¬тором журнала Николаем Владимировичем ОДИНЦОВЫМ  НА ОДНОЙ ИЗ Радиопередач. Он не говорил ей комплементов как-то в разговоре с Ладой он объяснил причину  своего к ней внимания: «Она бездарна, но умна», но в редакции ее всегда встречал теплый прием, нередко стол с вином, а главное - интереснейший разговор с ним  и некоторы¬ми его сотрудниками и авторами. Ей прощались заносчивость и даже снобизм. Довольно известному ученому- автору журнала- она заявила как-то: "Ваше поколение пустое. Вы ничего не можете. Вы- не талантли¬вы, ВОТ наше поколение! - конечно, она имела в виду себя и красова¬лась перед Одинцовым.
Визиты в редакцию скоро стали для нее просто необходимыми. И только через некоторое время она поняла, что истинным магнитом, притягива¬ющим ее сюда,  был он, Николай Владимирович. Они были сверстниками. НО внешне он был много моложе и ее, и своих лет. НО главное- он был комильфо. Его красивое, мужественное и необычное лицо с прыгающими в глазах чертиками - лицо комильфо. Его высокая спортивная, хотя и начавшая немного полнеть фигура — фигура комильфо. Его совершенно неп¬ринужденная, истинно аристократическая манера говорить, двигаться смеяться, злиться, убеждать - была манерой комильфо. И все это - не сделанное, не воспитанное или отработанное - Бог создал его таким.
ОН завораживал ее собой, даже не подозревая об этом. А она дол¬го не подозревала, что любит его, хотя каждая новая встреча, не¬смотря на ее восторженность, обнаруживала в нем все больше отри¬цательного. НО и оно было ей мило и привлекательно. Когда же поняла, что это не просто влюбленность в идеал, комильфо, а любовь, да, любовь к Одинцову - человеку, даже растерялась. Это в ее-то лета? И хотя она уже несколько лет назад овдовела и любовь ее не заставля¬ла чувствовать некоторые угрызения совести, как тогда, когда изме¬няла мужу, теперешняя ее любовь  сопрягалась с другим – неведомым ей чувством: стеснительностью. Что уже старая - ее всего несколь¬ко лет отделяло от 60. Что никакой, самый искусный макияж  уже не может запрятать многих прожитых лет, потому что не морщины - признак возраста. Морщины бегают и по молодым лицам, оста¬вляя их молодыми.
 
На что рассчитывала она, поглощая не глазами только, но всем су¬ществом любимого? да ни на что. Она знала, что он женат, у него двое взрослых детей, есть любовница. Но они не существовали для нее. Когда она смотрела на него, смеялась, старалась быть оригинальной -он принадлежал ей и только ей. НЕ задавалась она и вопросом, видит ли  он ее чувство, как и вопросом, как он относится к ней. Физиоло¬гическое тоже не звало ее. Ничего подобного в ее жизни не было. Она поняла: это то самое, чего она никогда не знала - любовь. И оно, пила ее, свою позднюю любовь, как пьет обреченный, не задумываясь, что будет через минуту.
НЕ через минуту, но через пару лет настала для нее трудная пора. Отшумели восславления в ее честь, застолья практически во всех тво¬рческих союзах столицы, которые организовывал ее родной союз писа¬телей, погасли экраны с ее талантливым ликом, а газетные лики в обрамлении  не очень профессиональных, но эмоциональных текстов нача¬ли пылиться  в подшивках. И теперь она не знала, чем еще может за¬няться на захваченном участке литературной нивы. Случился обычный, ПРЕСЛОВУТЫЙ ТВОРЧЕСКИЙ КРИЗИС. НЕ будь Николая Владимировича, она наверно, спокойно занялась бы чем угодно, например  ремонтом дачи или путешествиями, что очень любила. А потом бы к ней снова пожаловал господин Случай, и она снова создала бы нетленку высокого соци¬ально-исторического звучания. НО кризис означал навстречу  в реда¬кции и неведения Николая Владимировича.
И она принялась - для себя - за исследование статей в журнале за последние годы: она искала тему, идею, чего-то, что может стать стимулом ее новой работы.  Она наткнулась на статью, которая показалась ей особенно любопытной. Если за основу взять концепции а это была творческая находка  тоже многолетнего автора журнала - но иначе  ее обкатать и нарастить новым "мясом", может очень неду¬рно получиться, решила она. И получилось недурно. Одинцов не заме¬тил, а заметившая Элла Иванова молчала, соблюдая субординацию и памятуя ее добрые отношения с главным редактором, - До поры молча¬ла. Ирина Павловна срезалась на третьем плагиате, обработанном так хорошо, что не предвидела катастрофы.  Но  случилось неожиданное: он увидел. Очень удивился, призвал Анилову, потом Иванову. И тут уж Элла не смолчала активно. Это был скандал - прежде всего перед чи¬тателями, которых в журнале почитали и с которыми считались всерь¬ез. Николай Владимирович позвонил сам, вежливо попросил прийти в ре¬дакцию. И тогда состоялся тот унизительный для нее разговор, пере¬шедший в ор, потому что Николай Владимирович никак не мог соеди¬нить понятия "писатель" и "плагиат". ПО его мнению, одно исклю¬чало другое. А если это в ней соединяется  так естественно, кричал он, то стоит задуматься о ценности ее писаний.
Я будто впервые прочитал и обе ваши книги и статьи, которые вы опубликовали в журнале. Вы обращаетесь с историческими деятелями и фактами, как барыня с дворовой девкой: хочет - наказывает, хочет - милует. Вы отдаете себе отчет, что это исторические - черт возьми - исторические события и лица! И тут началось форменное избиение ее цитатами из написанного. А в заключение он выпалил:
- Вы бездарь и воровка!
Больше недели после этого Ирина Павловна плакала и металась, гро¬зилась и целовала его фотографию, которую сама же и сделала во вре¬мя одной из посиделок. Подурневшая и, как ей казалось, отупевшая эти дни, уже много дней не выходившая из дома, Ирина Павловна все придумывала и все не могла придумать повода позвонить Николаю Вла¬димировичу. Извиниться за плагиат? За книги? за свою любовь? А вот теперь повод есть- идти в редакцию, горько подумала она. Повод есть а его нет. Нет - навсегда.
Сейчас, через несколько часов после звонка Глеба, писательница Пронина исчезла, исчез неверный отблеск славы  с ее ауры класси¬ка. Осталась старая одинокая женщина которая сама по¬гасила согревающее ее солнышко - еще до того, как оно погасло навсе¬гда. Понимая, как близка она к  нервному срыву, Ирина Павловна быс¬тро выпила снотворное и нырнула в благодатный сон.

***

Она жила в отличном кирпичном доме литфонда. Большая, в несколько комнат квартира, с большой кухней и большой же ванной и туалетом носили на себе не только отпечаток давно устоявшегося благополучия, но и былой роскоши, которая частично исчезла, но то и дело  напоми¬нала о себе  то бесценной китайской вазой ручной работы, то потря¬сающей тонкой, то сложной абстрактной композицией из черного дерева. Ирина Павловна была  небрежно - безразлично одета  в какую-то бе¬сформенную твидовую юбку и  безразмерную- то ли вязаную блузку, то ли пуловер. Она не предложила ни чаю, ни кофе, ни сока, и судя по некоторым признакам, их и не было в доме. Ирина Павловна уже пришла в себя, была собранной и деловитой.
- Давайте  сразу определимся, - сказала она жестко. - Вы пришли ко
мне как к потенциальному убийце или побеседовать о Николае Владимировиче?  Это сократит время и будет больше пользы для вас. Итак, не тратим время на экивоки.
- Да, что вы, Ирина Павловна! Конечно же мы поговорим о Николае Владимировиче. Нужны ваше мнение и ваши наблюдения. Может, догадки какие-то есть. Вы ведь довольно давно общаетесь с ним, бываете в редакции?
И все-таки. Знаю, когда идет следствие, подозревают всех. У меня
алиби нет. Уже неделю не выхожу из дома - даже в магазин. НИ с кем
не общаюсь. Не только плохо себя чувствую, но в глубокой депрессии.
Свидетелей нет, даже на звонки отвечаю редко. Связано это именно с Николаем Владимировичем/Ш оскорбил меня. НО, посидев неделю и по¬думав, поняла: он прав. Единственно, что  горько, что он уже не узнает об этом. И, конечно, обидно - почему никто из редакции не позвонил и не сказал о случившемся.
Она закурила "Camel", глубоко, по-мужски затягиваясь. Обычно любила шутить: "Мы с  «Camel’ом», моим соавтором, думаем..."
Сейчас Глеб видел перед собой  не избалованную вниманием публики и СМИ писательницу, а пожилую, очень уставшую женщину . Уставшую от всего на свете, и прежде всего от изображения себя  классиком,  от долгого, слишком бодрого шатания в ногу с убыстренно несущимся вре¬менем. Глебу не довелось видеть ее  в передачах на  ТВ, он не ви¬дел ее нигде прежде, но ему казалось, что за минувшие 7-8 дней она не только постарела, но далеко ушла от себя прежней. Все в ее облике говорило о большой и мучительной работе. Она вызывала жалость.
- Ирина Павловна, вы много общались с Николаем Владимировичем, уверен, не только на темы литературные. Вы видели людей, которые приходили в редакцию, знаете сотрудников, каких-то его знакомых. Может, кто-то показался вам враждебно - ну, скрыто, конечно, враждебным к нему?
- Насколько я понимаю, враги к врагам в гости не ходят, У него бывали, мне кажется, только дружески расположенные люди. ДА он и не потерпел бы около  себя врагов ни минуты.
- НЕ скажите. ОН около себя терпел, как я узнал, врага не минуту, а 20 лет. Недавно я с ним беседовал, так даже смерть Одинцова не мешает ему ненавидеть  своего главного редактора.
- Вы говорите о Соломоне Иванове. Это другое. Николай Владимирович не только не считал его равным, но и всерьез не принимал. ОН ругался с ним, даже однажды чуть не подрался, но Соломон для Николая Владимировича был не враг - он несчастненький . А таких Одинцов не отбрасывал, прощал, помогал, - знаете, как юродивые на Руси были неприкасаемы, так и несчастненькие для Николая Владимировича были неприкасаемые. Хотя какой Соломон несчастненький? Но  Одинцов-это особая  личность.
- Мне никто в редакции не говорил, что он чуть не подрался с Ивано¬вым.
- Это видели только я и Катя. У нас наметился, как они говорят, бал.
Соломон же в этот день почему-то задержался - это неслыханное дело, потому что в шесть вечера его в редакции уже не стояло. Может быть, Николаю Владимировичу неудобно было его не пригласить, а может, захотелось покуражиться, но он сказал нам, что "его смущает" «основа¬тельный женский перевес" в нашей компании и пригласил Соломона. Ирина Павловна глубоко затянулась, прищурив глаза и глядя куда-то в одну точку- Глеб понял: она "разглядывала" тот их бал.
- Николай Владимирович церемонно представил мне Соломона, хотя мы уже не однажды виделись: "Прошу, Ирина Павловна, наш  Bona fide, которого терзает бес гордости. Я не ошибаюсь, Соломон Исаакович? Тот что-то буркнул, мы выпили, был коньяк. Николай Владимирович не на шутку принялся дразнить Иванова.
- НУ, скажи, Соломон, чего ты в журналистику подался? Ты же социа¬льный верхогляд и врожденный администратор, менеджер и кто там еще. Сейчас твое время, а ты тут тухнешь?
Иванов собрался что-то ответить - он покраснел, а глаза. Казалось, состоят из одной ненависти. НО Одинцов продолжал:
- Вот скажи честно, в узком дружеском кругу, тебе не стыдно получать деньги за то, чего ты не делал? Ты взрослый солидный мужик, а твои материалы в редакции переписываются всеми, даже молодежью, да, Катя?
Катя сидела тихим мышонком, глаза испуганные и готовые вот-вот ра¬сплакаться. Она сглотнула - то ли слово, то ли слезу и растерянно ки¬внула.
-Ты ведь  ни строчки из тобой написанного не находишь в материале под твоей фамилией. Неужели ни разу стыдно не стало?
Соломон  запыхтел как нагретый самовар, коньяк подействовал на него сильнее, чем на Одинцова, и он визгливо заговорил:
-Вы что, нелегальную летучку тут устроили? Унижать изволите, герр редактор? Так вот знайте, что я это знаю: ваши сотрудники нарочно, чтобы угодить вам, кроят мои статьи, как хотят. И я терплю, по¬тому что мне меньше года да пенсии и потому что я еврей. Вы разглагольствуете о терпимости, а на самом деле- вы тайный антисемит- П» раз, а во-вторых, вы творческий анархи журнала, разрушили иерархию его. У вас завотделом - нуль, через его голову вы решаете вопрос с литсотрудниками о том, хорош или плох материал, идет он в номер или нет. Вы не руководитель, вы игрок, играете в демократию с коллективом. А кроме того, какой руко¬водитель, главный редактор дает свои статьи  из номера в номер? Славы жаждете?
- НО статьи-то - ничего себе, а, Соломон Николай Владимирович веселился от души. - Читателям нравятся - вон почта какая славная. А правки-то редакторской там нет- я сам правлю.
- Это еще доказать надо.
- Что доказать?
- Что это вы пишите. У вас же целый день народ толчется, вечерами балы устраиваете, когда ж вы пишите?
- Если бы речь шла не обо мне, сказал бы: талант, батенька. А его не пропьешь и на балах не растеряешь. А вот на твоей лысине тучка таланта и не ночевала. НИ разу. - Одинцов стал серьезным. - А нашу в шутку, передышку в сумасшедшей нашей работе мы потому и называем балами, что ни на настоящие застолья и отдых, ни даже на простой перекус сведи рабочего дня  времени нет. Вечером же, после работы обычный ужин в кругу друзей мы можем и должны себе позволить.
Ты попал на этот бал случайно, потому что ты и не друг, и не журналист, и трудиться ты не умеешь. А я не только пишу статьи каждый номер - это моя журналистская обязанность, но  еще выполняю такую кучу работы, как руководитель журнала, что ты и понятия о ней не имеешь. Я  даю всем нам работу, пропитание, достаточно безбедное существование. Я - труженик! - он вдруг встал, схватил Соломона за ворот рубашки вместе с галстуком и приподнял его. Соломон по-бабьи взвизгнул и стал дрыгать ногами. Понимаешь - труженик! - прокричал Одинцов  глядя в лицо нависающего над ним, как тряпочная кукла, Соломон. Потом обратился к нам , улыбнулся озорно и спросил будто о предмете средней тяжести, а не о человеке по крайней мере восьмидесяти килограммов: - Ну, что дамы, поставить его     на место?
Он опустил Соломона и сделал совершенно непристойный жест "под коленом":
- А теперь иди, большой поганец. И скажи спасибо своему внуку. Говорят, хороший, умненький мальчик. Не гоню тебя из редакции еще и по¬ тому, чтобы ему стыдно не было за деда. А что год тебе до пенсии - так это не причина. Ты всю жизнь - пенсионер.
Ирина Павловна  снова курила, и не было понятно, как относится она к тогда увиденному. Только вздохнула и подытожила, как данность: - Вот такой вышел у нас бал.
- Знаете, вчера, я поговорил почти со всеми сотрудниками, вот теперь с вами.   такое впечатление, что я узнал не об одном челове¬ке - Николае Владимировиче Одинцове, а о нескольких людях сразу.
- У меня поначалу было такое же впечатление. Постепенно разобралась.
- Так каким же он все-таки был?
- ОН - ребенок, которому не дали естественно повзрослеть. На этого
ребенка жизнь, общество набрасывало все больше и больше - забот, обя¬занностей. А потом, когда ему  дали большой партийный пост, он не сумел, видимо, все переварить правильно. Когда же "друзья" удачно подсидели его при первой удобной ситуации, потому что он все-таки белая был там ворона, а его талантливость била не¬удобной для всех, - это  было перед тем, как коммунисте потеряли власть, он  не смог. этого ни пережить, ни переварить. При его са-молюбии, эгоистичности и в то же время искренней детскости и рыцарскими понятиями о чести пережил он это безумно трагично. Он стал внутренне  лохматым человеком, не могущим причесаться.  То не вине, но беда его. У него непорядок в душе, и в эту душу он никого не мо¬жет и не хочет вместить. И хотя он достаточно высоко образован духовно эта ипостась его личности проходит через его высочайший интел¬лект, а не через душу. И потому он вечно бушующий человек, - она за¬гасила сигарету. - Был. Был, жил, страдал бушующий человек Николай Владимирович Одинцов.
Глеб молчал, давая ей возможность уйти от воспоминаний.
Вы не думаете, что Соломон мог расправиться с ним, если бы он ещё раз так же обошелся с ним, но наедине?
О чем вы говорите? Иванов- беспринципный слизняк. ОН трусость добродетелью считает. Нет, он не убийца.
-А молодые сотрудницы? Они все были к нему неравнодушны. Может, не хотели убить, но не рассчитали удара? Из ревности или, может, он допек их чем-то?
- Разве вы их не видели? Еще Оксана могла бы, например, пощечину залепить. А Катя с Утей - это же никакие нежные девы.
"Однако Катя угостила Одинцова пощечиной, - подумал Глеб, - НЕ всякого человека просчитаешь, видимо. И что Лайнер - не убийца, не Факт.
Они еще немного поговорили. Она спросила о похоронах, в котором часу, обещала быть. Глеб раскланялся. Ирина Павловна проводила его и, закурив снова, уселась в кресло. Хорошо, что не прорвались ее •; эмоциональные шлюзы, размышляла она. Моя любовь принадлежит мне и только мне. И все останется во мне. Навсегда. А сейчас нужны силы, чтобы завтра увидеться в последний раз. Встала, подошла к шкафу и с четкостью автомата стала вынимать одежды черного цвета.


***

Глеб тихо, "задним ходом" прошел через настырные ряды бывших коммунистов. Ряды так же тихо сомкнусь за ним. Он понял после третьего выступавшего, что  бывшие коллеги Одинцова хотят хоронить его не как главного редактора журнала, а как погибшего коммунис¬та. И, видимо, стычки между одемокративяимися коммунистами и непри¬миримыми ленинцами не миновать хотя бы словесной. Они не засмущаются, что поле сражения их идей - кладбище. Его вмешательство может только подлить масла я огонь. "Поротой коллектив" - и прежде всего Анилова и Шохина- не дадут разгореться  дискуссии.
Глеб внимательно осмотрелся: вроде ни  его самого, ни его ухода не заметили. Очень своевременно из кладбищенской церкви  вынесли по¬сле отпевания другого усопшего, и Глеба надежно  скрыла горюющая толпа. Через полчаса он был в редакции.
Консьерж Сашка обещание сдержал. ПО лицу было видно, что  "ни граммулечки" он так и не пропустил  в страдающую жаждой утробу.  Мало того, он принарядился: "и доме - дама"  объяснил он Глебу. Дама Лена, которой до "дамства" - представлении Глеба дама - это 40-45 - летняя женщина - предстояло еще шествовать лет 15" 20, показалась не. сразу. А когда вышла из глубины коридора первого этажа, Глеб расхохотался: светлые ее волосы на макушке были как шапочкой, прикрыты паутиной, от подбородка к уху через веч щеку тянулась грязно-се¬рая полоса, а джинсовая рубашка из голубой сделалась грязно-неиз-вестно   какой.
- Где ты так дивно изукрасилась?
- Здесь бесплатный салон красоты. Я очень вымазалась?
- Терпимо. Ну, как?
- Сколько у нас времени?
- Думай, много. С кладбища поедут на поминки. Потом нашему привиде¬нию нужно переодеться... Или прямо с поминок сюда? Как думаешь?
- Не думаю - знаю: прямо с поминок и буде мы предполагаем.
- Почему?
- В редакцию сегодня никто не поедет- это ясно. Значит, здесь ко Сашка - милым привычный Савка, который заснет праведно после во¬дочки, тут наш белый балахон разгуляется. Пошли! - Она направилась в коридор и привела его к старинному  двустворчатому шкафу - масси¬вному, из настоящего дуба. Бог весть как он попал сюда. Скорее всего оставили бывшие жильцы коммуналки. НО сдвинуть его с места - это даже на глаз было видно - под силу было бы только бригаде грузчиков -Поэтому шкаф в редакции с места не сдвигали, а нашли ему такое же основательное применение:  в нем держали редакционный архив. Около шкафа стоял стул, Лена показала наверх:
- Там прекрасное спальное место. Только коротковато для меня. И к потолку очень близко. Но я проскальзываю.
Она, став на стул, подтянулась на руках и действительно "проскользнула" на верх шкафа, как ящерица. распласталась там, а потом, ловко согнув колени будто сложилась пополам. Зато места между ее телом и потолком почти не было.
— Зачем эти физуловки? — спросил Глеб. - Ты и нескольких минут не вылежишь так. А смысл?
- Смысл очевиден. Так ты можешь наблюдать коридор? Никак - он наск¬возь просматривается. А шкаф стоит ближе всего к кладовке. Привидение же девается куда-то, когда Сашка бежит за ним?  Скорее всего, в кладовку. Там, наверно, какой-то тайный ход, есть там секрет ка¬кой-то. И только со шкафа это можно увидеть. А можно и просто спрыг¬нуть на спину этому "призраку".. А улежать- улежать можно.  Холодно¬вато только тут, хоть и лето.
У Сашки нашелся старый шерстяной свитер, и Лена была готова к приему привидения.
Глеб был вынужден согласиться, что Лена права. Сам там помес¬титься он не смог бы. ОН тревожился за нее вдруг привидение вооружено? Если не пистолетом, то ножом? Ленка может запросто напороться на нож. "Ну, уж я на подстраховке - не допущу", - успокоил он себя.
- А теперь, - сказал он, - давай  для полной уверенности, что в особняке мы одни, обойдем  все комнаты - и здесь, и на втором этаже. Ни взяли у  Сашки ключи, велев закрыть входную дверь на замок и засов, а самому подняться наверх. Там из окна залы - теперешнего Глебова кабинета - весь переулок - от метром с противоположной стороны просматри¬вался целиком. Лучшего наблюдательного пункта не придумаешь.
- Ну, Александр Иванович,— вы участник  важной операции. Это ваш НП.
- А кого мне высматривать-то надо? - очень строго спросил Сашка.
Он был при исполнении дела почти государственного, ничего ответственнее в его жизни не было.
Всякого, кто подойдет близко к редакции. ВОТ вам свисток. Тихонь¬ко свистните мы услышим.
А если человек никакое не привидение, а просто поглазеть подой¬дет на вывеску или почитать наши объявления у входа?
- Все равно. Разберемся.
Лена с Глебом быстро обошли комнаты второго этажа, не забывая заг¬лядывать под столы и в шкафы, осматривали даже верх стеллажей и полок. Время, по самым скорым подсчетам, еще было.
- Давай еще раз осмотримся в кладовке? Ну не сквозь землю же в самом деле проваливается это привидение - с досадой предложил Глеб.
Он сердился на себя, что не видит чего-то, лежащего на поверхности. Они вошли в кладовку. Еще раз Глеб отодвинул Сашкин тюфячок, потом тумбо¬чку, сдвинул верстак, переставил стулья. Пол был ровный, средней грозности, но никаких потайных отверстий, лазов. Лена начала про¬стукивать стены. Они не издавали пустотного звука, нигде не было видно ни углублений, ни какой-то выпуклостей если предположить, части стены панель отодвигается, нажать, чтобы она отодвинулась, было не на что.
Послушай, - сказала вдруг Лена. - А почему ты уверен, что привидений это явится сегодня?
-Потому что оно шуровало здесь уже после смерти Главного. Мы с Сашкой его упустили.
- Так, может, оно уже нашло, что искало. Исключено. Хотя я сомневаюсь: добрый ВеГе подсказывает. Хотя, конечно, все может быть. Но, если не нашло, то явится именно сегод¬ня - лучшего, вернее более удобного времени не  выбрать.
- А знаешь, у меня  идея! Я не в Сашкиной коморке буду прятаться, а здесь. Смотри!
Глеб поставил тумбочку ближе к верстаку, образовалась небольшая ниша. Потом вытащил из сумки кусок черной материи, которой намеревался прикрыться в Сашкиной комнатке, присел в нише и набросил не се¬бя материю.
- Ну и как я в роли черного привидения? — не очень внятно спросил он Лену из-под тряпки.
Ты не черное привидение, ты полезная я запчасть верстака, - уточнила Лена. - А в темноте вы сливаетесь воедино.
Сверху от Сашки сигналов не было. НО Глеб, уже постигший неупра¬вляемую Сашкину натуру, не исключал, что соскучившимся  консьерж мог принять "граммулечку"  а она у него немереная – и премирно задремать. Пока Лена смывала с себя шкафную грязь и пыль, Глеб под¬нялся к Сашке. Знай тот Глебовы домыслы, сказал бы, возмутившись ду¬шевно: "обижаешь , начальник". Никаких "граммулечек" не было и в по мине. Сашка, будто пристегнутым невидимыми ремнями  из крепчайших кож, сидел на своем и этаким зорким — Глебу даже показалось, что его глаза косить перестали - оком держал под прицелом вверенный ему переулок. В роль сыщика он не просто вошел, но вбежал и прижился в ней. Где? только присвистнул, когда обратил внимание, как удачно, "прямо-таки со знанием дела"  выбрал Сашка место для наблюдения в простенке двух окон под таким углом, что с улицы  его видно не было, а он видел все и всех, идущих переулком. Мало того он приве¬сил на     левое окно, в которое косо заглядывало солнце и могло его обнаружить, за неимением занавесок неизвестно откуда взявшееся старое полотно обоев. "А что? Недурно соображает, может его как-ни¬будь к нам пристроить, что-то в нем есть - и может, выправится человек? – подумал Глеб.
К ним поднялась Лена. Они уселись в глубине зала и даже возмечтали: а не попить ли Сашкиного чая с травками? И тут Сашка как-то сдавленно кашлянул:
- А этой тут чего надо?
- Кому?
- Да Вазке нашей - завхозше пришлепнутой.
- Может, забыла, что или живет поблизости?
- Ну да. Чертанове обитает эта недоделанная. Глядите, точно, сю¬да чешет.
Глеб с Леной смотрели друг на друга с одинаковым вопрошением: зани¬мать позиции или просто спрятаться, пока завхоза не  уйдет? Может, действительно, что-то забыла? Что привидением тут не пахло, оба, да и Сашка тоже, не сомневались. Но она могла, сама не зная, как это важно, сказать кому-то о засаде в редакции, если бы увидела их здесь.
- По местам, - решился, наконец, Глеб.
Как говорил потом Сашка, он со скоростью поросячьего визга скатился со скоростью поросячьего визга со второго этажа вслед за Глебом и Леной, не забыв закрыть на ключ дверь второго этажа. Глеб помог Лене влезть на шкаф, убрал стул, осмотрелся, и, выключив везде свет, скрылся в каморку под свое черное покрывало.
У входной двери позвонили. Глеб ещё раньше услышал, что Сашка включил приемник и  там кокетничало со слушателями рздио-семь. Теперь он неторопливо пал к двери.
- Кто там? - сурово спросил он, заглядывая в глазок, Ему что-то ответили. Он, отодвигая стальной засов и  манипулируя с замком, очень естественным и удивленным голосом спросил:
— А чевой-то ты не на поминках?
- Да ну их, - отвечала Ваза. - Ты ж знаешь наших "гениев". Про него - что был самый-самый гений, а остальное - все про себя: как они его любили Представляешь? А ты что? Один  без кралечки? И вроде сухой совсем? - засмеялась она.
Гениий -то не догадались хоть шкалик на поминки души Колечки оставить. А у самого - на мокрое-то только чай. Ты-то чего в редакцию, а не домой подалась?
- Да бумаги я забыла, а завтра с утра надо в управе быть. Чтоб два раза не мотаться завтра - лучше посплю подольше - я и прикатила. Только я ж не гений. Свистнула по-тихому бутылку, да немного закуси я прихватила - думаю, чем "гениев" слушать, помяну-ка Николая Владими¬ровича лучше с Сашкой. ОН и с тобой и со мной добрый был, Царство ему небесное. А до всего другого - какой был, па с кем, да как, на что нам знать? Узкой был - такой был. Теперь-то уж только был.
Она вытащила из сумки бутылку водки:
- Ты, Саш, извини. Чуть початая. Но полная от меня далеко на столе, стояла.
- Да ты что, мать! Спасибо тебе, голубица!
- Ну вот еще салату, да ветчины прихватила.
- Ну, ты даешь!
- Где у тебя тара? - она наполнила рюмки. - чокаться не полагается.
Царство ему Небесное! она, как и Сашка, уже поднесла рюмку к губам, но поставила и сказала, улыбнувшись: -Знаешь, и питок-то не очень, без запития не могу. Ты, Саш, пей, я в туалет за водой сбегаю.
- Да подожду я тебя! - великодушествовал Сашка. Пей, пей, тост-то сказали! - взяв чашку, она направилась в туалет,
А дальше произошло то, за что Сашке Глеб выхлопотал позднее  бла¬годарность Управления за помощь в расследовании убийства. Ваза пробыла в туалете несколько дольше, чем понадобилось бы, что бы налить воды в чашку. Но - дело житейское. Когда вернулась в Сашкину дежурку, Сашка заплетающимся языком бормотал что-то про доброго Николая Владимировича, отца родного, который на самом деле «надежа Царь», а в бутылке на дне оставалась едва видимая жидкость.
- Ну, Саш, ты и даешь! - восхищенно  проговорила Ваза.
Ты, мать, прости, прости, мать, -лепетал Сашка, - он ни в жисть меня не попрекнул, что, мол, сандалю. Сам, понимаешь, - Сашка пьяно вцепился ей в руку, - сам мне подносил. Во, как ты, Хорошая ты баба, мать! Давай за помин его души!
- Ты, Саш, допей, а мне чего-то нехорошо. На поминках, наверно что-то не то съела.
Сашка взялся за бутылку, нетвердой рукой вылил остатки в свою рюмку, а когда ставил  бутылку назад, задел и  её, и свою рюмку, и они опрокинулись.
Ты прости, мать, — снова вцепившись ей в руку, заканючил Сашка,— Я счас, сбегаю. НЕ таньги нету. Дай взаймы. - было видно, как тру¬дно  преодолевает Сашка слова. И вдруг он отпустил ее руку, отки¬нулся на диванчик - свою гордость, так как соорудил его из старья сам - и громко всхрапнул.
Не надо, Саш, никуда ходить, отдохни, - медленно сказала Ваза, вглядываясь в лицо Сашки, и одновременно до¬стала из сумки белый сверток. Повертела его в руках, потом отложила, на стул. Вытащила длинную, тонкую отвертку, небольшую тряпочку и карманный фонарик.
- Отдохни, Саш поспи, я подежурю тут...
Она посидела еще несколько минут. Храп Сашки сделался просто оглу¬шительным. Он а встала и неторопливо направилась к дверям первого этажа.  Оказавшись в коридоре, повернула налево и пошла, как показа¬лось Лене, прямо к шкафу Но не доходя до него нескольких шагов, ос¬тановилась  у неширокого косяка, который и Глеб и Гена при осмотре особняка определили как несущую конструкцию дома - точно такой же косяк был с другой стороны коридора.  Ваза просунула отвертку в практически невидимую щель между косяком и стеной, и панель кося¬ка отодвинула в сторону. Она, включив фонарь, уже занесла  ногу в образовавшуюся глубокую нишу, как сверху на нее обручилось что-то тяжелое. Ваза от неожиданности громко вскрикнула, и тут же закри¬чала еще громче: по коридору к ней приближалось нечто в белом, делающее плавные движения, будто помахивая крыльями.
Когда Глеб выскочил из кладовки, ему  не осталось работы - он толь¬ко чуть не задохнулся от смеха. На полу распласталась ваза, которая, дико вращая глазами в ярком свете карманного фонаря, его она крепко зажала в руке. За ней, тоже распластавшись, лежала Ленка, похожая на горбунью из-за задравшегося свитера, а над ними стояло привидение, которое делало как бы парящие движения, а из прорези  обычного медицинского - очень большого размера халата - облачения привидения – выглядывал косой веселый Сашкин глаз.

***

После допроса Вазы, они втроем соберутся в зале, где нес вахту вперед смотрящего Сашка и, смеясь, перебивая друг друга, расска¬жут, как все было. Сашке дали слово первому.
-Ну, я вам скажу, сначала-то она меня на крючок царапнула. Это ж надо, шла в редакцию за бумагами своими, а меня, бедного, наказан¬ного, а главное- сухого, не забыла. Сперла и бутыль, и закусь.
И о Главном так хорошо сказала, и "гениев" пнула. Все в кайф, моло¬дец, баба. Ну, думаю, на помин души граммулечку - дело святое. Я ж не
окосею с одной-то! Когда привидение придет - я в форме. А тут она
за водой пошла. Что-то мне как бы не показалось - после понял: не
пригубила даже, после слов-то святых - Царствие Небесное! А сразу за
водой, да говорит мне: пей!  Я уж и поднес было рюмку, да, чую, запах  знакомый, будто мятой отдает. Я еще понюхал-понюхал- эге, похо¬же-то пахла  моя бутылочка заветная, древняя!   и смикитил: это она, наверно, сонный порошок  с таким запахом в водку кидала. Не будь дурак, я взял да отлил в байку эту водку, оставил только на донышке. Ну, а пьяным-то прикинуться - дело плевое. А когда захра¬пел-то, думал все легкие сломаю - так старался. И еще засмеяться бо¬ялся,    я все еще чуток сомневался:   Ваза - она   дура, а придумала. А когда она халат-то сложенный вынула, да ещё отвёртку с фонарём, я уж перестал сомневаться. Я ж не знал, что сделал почти светский наклон головы - все слышала. Не, - перекрал он общий смех, - я сомневался: думал, а вдруг она решит, что я и вправду надрался. И как Вазка пошла, я- в халат и давай изображать архангела.
- Так это ты, когда руками туда-сюда водил, архангела изображал? - спросил Глеб. Они с Леной дружно хохотали - снималось напряжение дня.
- Ну, может, не архангела, но на привидение-то я не тянул: оно же плавно должно идти, как лететь, я своим, мужским шагом.
Глеб с Леной продолжали хохотать и не могли остановиться.
- Да хватит вам, - Сашка поломал должностную субординацию  - то с перепугу  было все равно - что архангел, что привидение.  Она вправду перепугалась: по что ила, то и нашла.
Когда отсмеялись, Лена  рассказала о своих наблюдениях.
- Со шкафного Парнаса, - съязвил Глеб.
- Тебе хорошо, - отпарировала Лена, - Завернулся в своей норе  в че¬рные тряпки и ничего не вижу, ничего не слышу. Прокололся ты, глебчик, с переменой места засады. А мне пришлось одной оценивать ситу¬ацию. Я, честно говоря, никак не предполагала,  что привидение-эта завхозиха. Она так естественно себя вела, все было логично и не по¬дозрительно: зашла за бумагами, надо в управу, о бедном Саше не забыла. И еще, Саша, извините, но я даже поверила, что вы... ну, заснули.
Теперь смеялись Сашка и Глеб.
- И тогда я поняла: на мужчин как всегда, надежды никакой. Но и тогда я еще не поняла, что привидение. Поняла, когда она подошла к косяку и отвертку вставила. По-моему, тут как—то сразу все прои¬зошло: она зажгла фонарь, собралась войти в тайник,  а я сиганула нее. Я ничего ей не сломала? - запоздало обеспокоилась Лена. - Но помяла вполне прилично, - сообщил Глеб. ОН вкратце рассказал о результатах допроса и немного о ВАзкиной истории.
дама, - Сашка.
- Ты поверил ей, что она не убивала? -  спросила   Лена.
- Безусловно. - Главный понятия не имел о ее поисках. Он постоянно ей помогал, сочувствовал, и она искренне добро к нему относилась. Какой ем смысл был убивать его? Даже если бы он когда-нибудь и напоролся на нее, когда она, как говорит наш Александр Иванович, шуровала в особняке, она всегда могла придумать что-то, наплести эму с три короба. Итак, наши надежды, что привидение  убийца не оправдались. И это замечательно - одной ложной версией меньше.
- И все-таки, знаешь, ты не убедил меня, - сказала Леня .
- Ленч, я дам тебе потом прослушать запись допроса , и ты поймешь что я прав.
- Посмотрим, - все еще сомневалась Лена.
- А должен сказать, - подвел итог  этого вечера Глеб, - что успеху операции  Привидение  мы обязаны Александру Ивановичу. У него, оказывается, есть  настоящее оперативное чутье и смекалка. Я буду хло¬потать в Управлении о вынесении  благодарности.
- Это коку, мне?  - наконец, сообразил Сашка и Глеб с пеной увидел румянец смущения и радости на бледных щеках застарелого пьяницы.


Глава седьмая.


В принципе же она этот особняк выстрадала. Сколько вечеров и ранних утр провела она в переулке,  вычисляя заветный из тести  двухэтажных, одинаково старых, конца века особняков, одинаково  переживших темные и светлые свои годы, Настоящей их истории уже не зна¬ли: старики умерли, в архивах ничего о них не сохранилось - исторической ценности они не имели, никто из великих в них не жил. Их множество раз перекрашивали, штукатурили, изменяли фасады. Теперь, разноокрашенные, они были, как близнецы. Ваза "дорылась": она счищала многочисленные слои штукатурки, чтобы добраться до  первозданного слоя у всех шести особняков.  И была вознаграждена. Она нашла "клетчатый" .
Отец   рассказал тогда и  историю «клетчатого» история эта - су¬дьба дома - была, прямо, скажем, будь здоров! Построил его купец - очень богатый суконщик - в конце XIX века. Особняк был каменным красивым парадным крыльцом и тоже красивым, но менее парадным бо¬ковым входом. Наверно, счастливо  жил с семейством купец. Хотя, как знать? Может, как у Островского, лили тут купеческие близкие не видимые никому слезы,  он деспот или моральный садист был. Ско¬лько они могли тут прожить? Десятка два — три лет.  Потом революция. Выгнали богача с семейством из его дома. И расселили в особняке множество победившего народа. Сколько могло поместиться людей в 1 этой двухэтажной коммуналке? Несчетно. И снова десятка два-три лет был особняк социалистическим общежитием. Жизнь. А потом наступила третья: приглянулся особняк какому-то чину из самого грозного советского ведомства. И в один день не стало общежития а через неделю убрали все коммунальные перегородки, вернули особняку почти первозданную планировку, почистили, покрасили и стал бывший клоповник госучреждением особого назначения. И снова – через те же два-три десятка лет/ интересный интервал!/ особняк преврати¬лся снова в коммуналку, только жило теперь тут всего шесть/!/ се¬мей. А потом снова - через тот же примерно временной интервал – дали семьям из особняка отдельные жилища в спальных районах, а  особ¬няк - в который раз - перепланировали, почистили, помыли - и обосно¬валась тут редакция журнала. Общежитие творческое, Значит, прожил тому времени, как обнаружила его Ваза. Пять своих жизней»

***

Перед допросом Глеб разрешил Вазе умыться и привести себя в порядок затем ввел ее в свой кабинет - залу. После напряжения последних часов наступила реакция.    Сидел молча и смотрел на Вазу. Обратил внимание, что в ее лице что-то изменилось. И только когда она сняла резинку, которая стягивала ее волосы в пучок, и они курчавой россы¬пью  обрамили ее лицо  и окружили плечи, он понял: перед ним сиде¬ла просто другая женщина. Исчезла неуклюжая пожилая с невыразительным лицом, каким-то неопределенного цвета в небрежный – жгут стянутым волосами небольшими, как ему казалось, глазами. Перед ним сидела томноокая красавица с черными, как смоль волосами редкой красоты. Если бы она не распустила волосы у него на глазах, он решил бы, что она надела парик. Что за удивительное превращение, думал он, разглядывая Земфиру. "Она сейчас действительно Земфира, цыган¬ка", - решил Глеб, так и не отгадав  тайны этого превращения.
А пока он молча разглядывал ее, Ваза  судорожно размышляла о своих невеселых делах.
"Кажется, запахло тюрягой, - сказала она себе. - И, значит, прощай
моя вечерне-ночная, настоящая жизнь? - она  вдруг совершенно реаль¬но, физически ощутила на сеюе прохладный шелк любимого платья, а мочки уха будто оттянулись под тяжести золотых с брил¬лиантами серег, подаренных когда-то меном, заправлявшим  сетью то¬рговли субпродуктами. Н0ги ласкала мягчайшая кожа только недавно
купленных турель - А между прочим, что мне пришьют?  продолжала размышлять Ваза Земфира - Что сокровища искала? Это неподсудно. Что Сашку за нос водила и водкой поила? Тоже нет статьи.»
Она храбрилась, хотя прекрасно понимала, что, если  копнут глубоко, то весь навар от реставрации "клетчатого" и других  ее строительных операций, который она давно перевела в зеленые, громко споет. Нет, отмела она всякую надежду, споет и все остальное. Похоже нарыла я себе в подвале полную конфискацию. «А может, пронесет, не докопаются, храбрилась она, а потом опять паниковала. - Даже если три-пять лет и без конфискации, предположим,  все равно - прощай, Левик, салон, Австрия, мэны. После этого играть "30-летнюю"? Дудки. Да и кто захочет иметь с ней дело, после как она явится "оттуда"? А в редакцию даже и уборщицы не возьмут. Николай бы взял. Да где взять тако¬го Николая?"
 И Глеб увидел второе чудо превращения. Ваза провела рукой по лбу, щекам, подбородку будто маска поменялась: перед ним снова сидела пожилая невыразительная особа, а волосы будто принад¬лежали другому – молодому - человеку. Мало того, Глебу показалось, что из этой женщины прямо на глазах уходила жизнь. Он понял, что она была в состоянии, похожем на шок. Глеб позвал Лену и попросил еде* дать крепкий горячий чай. 3емфира жадно выпила его. Еще минуту помо¬лчав, Глеб спросил:
- Вы убили Главного, потому что он мешал или застал вас во время поисков в особняке?
Она непонимающе глядела на него - смысл вопроса явно не довел до ее сознания. - - Что?
Глеб повторил вопрос.
- Ах, вон, что, - с горькой усмешкой, но и, как показалось Глебу, с облегчением сказала Земфира.
- Я и не подумала, что вы убийство сюда приплетете.
Прежние ее размышления о 3-5 годах показались ей детскими. "убийство? Вот что  придумал этот ментик! Ну, нет, граждане, - в ней взы¬грала  кровь вольных  цыган. - Что мое - мое, а чужого мне не надо. С убийством, глядишь, я еще вам помогу? за все отыграюсь, несрав¬ненные вы мои словоблуды за насмешки, и за иронию - вы меня никогда  за человека не считали, а теперь посмотрим, какие вы человеки. А уж распишу я вас на славу. Может, тогда и копаться со мной не станут, и конфискация обойдется. Правда, а что я сделала? Сверхскоростная  пляска  ее мыслей, видимо, отразилась отчетливо на лице, потому что Глеб вдруг изменил тактику:
- Знаете что, Земфира Ивановна,  расскажите о себе. Всегда ведь лу¬чше понимать человека, если знаешь его.
"Вот это уже лучше, - подумала Ваза. - С чего только начать и сколь¬ко и какой правды сказать? Помни, Земка, предупредила она себя, - трех лет может и не быть и конфискации тоже". И снова, приладив на себе сползшую было маску  недотепы и растеряхи, Земфира рассказала, о себе, об отце и о "клетчатом" особняке.

***

Она родилась в семье настоящих цыган. Ее отец - уже не в первом поколении цыган оседлых - в начале тридцатых годов перебрался из Бесарабии в Москву. Все  его капиталы состояли из  торбочки со сменой белья, пары дешевых текстильных тапок, да украденной  в последнем таборе, где ночевал на стыке России с Бесарабией, девушки, почти девочки, которой только  через полгода жизни в столице исполнилось 16 лет. ОН долго мыкался в голодные тридцатые, перебиваясь кое-как И чудом давая не умереть с голоду молодой своей жене. А к концу тридцатых все изменилось. Он получил работу, да где? 5 самом центре. Москвы и в самом главном ведомстве- не только столичном, но всего СССР. А все случай. Голод - не тетка  и не батька- довел до того, что решил красть. Думал: предки его умели  красть и не попадаться, сумеет и он. Залез, как думал незаметно, в карман солидного дядьки в зоомагазине на Кузнецком, а тот его сцапал. Расспросил и устроил в ведомство. Профосом он стал, конечно, не сразу. Разные разности сначала делал в ведомстве, мелкие, но важные, А разглядел в нем бу-дущего профоса тот же дядька, в чей карман дан так удачно слазил. В 40-Е годы он был уже не только опытным, но особо доверенным и про¬фессиональным профосом. Когда началась Отечественная война, воп¬рос о фронте для него не стоял конторе и невоенных забот хватало. И хотя все военные годы он дневал и ночевал на работе, в конце вой¬ны ему все-таки удалось- после почти пятнадцати лет ожидания- про¬извести на свет дочь. Пожалел, конечно, что не сын, но потом и радо¬вался: она была с мужским характером. Девочка родилась в начале со¬рок седьмого года. Родилась большой, крепкой, здоровой: пайки он всегда получал хорошие, а жена еще была и отменной хозяйкой. Дочку она кормила грудью до двух лет. Очень гордилась этим, похваляясь пе¬ред молодыми мамашами, у. которых- истощенных военным недоеданием и тяжелой работой- не было материнского молока, и они бегали в кон¬сультации за детским молоком и питанием:" У меня не какой-нибудь там синтетический ребенок. Детское питание из консультации принято тогда было называть  почему-то "искусственным питанием", а  детей "искусственными", или "искусственниками". Вазина мать, путая назва¬ния, вкладывала в свою горделивость один смысл: "мы особенные, мы правильные". И это был, пожалуй, единственный период в ее жизни, ко¬гда она могла  погордиться и испытать чувство превосходства над другими людьми. Вся же остальная ее жизнь была  отгорожена  не ви¬димым- для слуха и глаза - плотным занавесом.
Она не знала, чем занимается ее уж в самом  важном и, как она слышала, самом страшном ведомстве. Дважды в год он, приносил ей особые «карточки- приглашения: купить что-то из платья, обуви, не¬обходимых вещей - для себя и дочки, или в ателье, где  могли все сделать на заказ. А еженедельно муж  приносил объемистую и увесис¬тую сумку продуктов, говоря при этом одну и ту же фразу: " Вот тебе мелочишка на пропитание".  Почему он говорил, не понимала, так как  за неделю почти все съедал он сам. Она ела обычно не много, ди¬вно приучив себя к этому Она однажды и навсегда сделал для себя вывод, что если есть много, то и сил надо много, чтобы это пере¬варить. А силы нужны были, чтобы  обстирывать семью, готовить, уби¬раться, содержать в порядке дом, обихаживать дочь. И еще нужны бы¬ли силы, чтобы восстановить здоровье  после его - практически ежене¬дельных- избиений. Она привыкла и к самому факту избиений, и к бо¬ли, и к врачеванию синяков и ран после них.
Не могла привыкнуть только к тому, что приступы бешенства мужа приходились на разные дни недели и часы - чаще ночи. Эти приступы всегда заставали ее врасплох, из-за того, что она не могла их выс¬читать и приготовиться. ЕЙ? КАК Привило, нечем было защититься. Хо¬тя она понимала, что, попытайся она  сопротивляться или защищаться, он просто убил бы ее. ПО рождения дочери она часто думала: "Хоть бы он скорей убил меня". После рождения девочки - уже не торопилась умирать - "как же оставить дочку на такого изверга".
Он не стеснялся избивать жену и в присутствии девочки. Тогда дочка, дико кричала, плакала, пыталась завинтить мать. Никогда не бил дочь, но хватал ее под мышки и забрасывал в соседнюю комнату, запи¬рая дверь на ключ.
Земфире уже шел 12-й год. Она была  довольно рослой, стройной, тонко отец очень любил ее, баловал, покупал или просил жену поку¬пать ей дорогие игрушки, платья, позднее - украшения, хотя она нико¬гда не просила его ни о чем. Она хорошо училась, мастерски каталась на коньках, плавала, ходила в кружок танцев, много читала и поража¬ла мать глубиной рассуждений. Отец начал относиться к ней почтительно и в последние годы  почти никогда не бил жену в ее присутст¬вии.
Но вот как-то летом, дня за три-четыре до двенадцатилетия  Земфиры, пришедший домой "накрученный  и, как всегда, "нагруженный, отец не зная, что Земфира в соседней комнате делает уроки, принялся из¬бивать - теперь уже не кричащую, а горько всхлипывающую - женщину. И вдруг истязатель услышал негромкое, но сказанное стальным, срыва¬ющимся голосом:
- Прекрати!
В дверях стояла Земфира. Он никогда не видел дочь такой: бледная, большие черные глаза сузились и излучали такую ярую ненависть, что даже острый, довольно длинны складной нож, который она держа¬ла в руке с лезвием вверх и был направлен на него, не поразили от¬ца так, как выражение глаз его любимицы. ОН так и замер с поднятой рукой! .
- Еще раз дотронешься до матери - я брошу в тебя нож. Не промахнусь - я уже год тренируюсь в метании.
Он понял: его трон владыки в семье не просто зашатался, но разва¬лился на части. Он, ни слова не сказав, ушел из дома и в ближайшем кабаке напился до бесчувствия.
А через недели, когда Земфира уехала в пионерлагерь, он, изби¬вая жену  с особой жестокостью и даже сладострастием, приговаривал будто это она хотела запустить в него нож: "Я хозяин. На отца - с ножом! Я те покажу нож!"
Жена умерла на следующий день днем он не знал, что уже с вече¬ра она была без сознания. А когда следующим вечером вернулся с рабо¬ты и понял, что она мертва, сказал только; "перестарался", а врачу скорой что, видимо, бандиты, когда он был на работе. Все подозрения милиции снял звонок из ведомства. Оттуда же и отпра¬вили машину за Земфирой. Ее привезли только на похороны, объяснив, что на мать напали бандиты. Она знала, что это не бандиты, а бан¬дит - ее отец, но никому ничего не сказала. После похорон матери ве¬рнулась в пионерлагеря и пробыла там до конца лета. Вернувшись в ко¬нце августа домой, не сказала с отцом ни слова, кроме одной Фразы, в первый же день приезда:" Пьяным домой не приходить! Она молчала до следующей весны. Школьные дневники подписывала сама, абсо¬лютно точно подделывая мамину подпись. А ее классный  руководительнице даже в голову не приходило связать эту подпись с уже не суще¬ствующей мамой.
Отец прекрасно понял, что Земфира не поверила в бандитов, все знает и, пытаясь  примириться с ней, перепробовал  все доступные его интеллекту средства: он покупал дочери дорогие подарки, дом ло¬мился от ее любимых лакомств, он был тих и смирен дома, за год, действительно, ни разу не явившись домой пьяным.
Когда миновал год со смерти матери, 13-летняя, не по годам повзро¬слевшая девочка заявила:
- Если захочешь жениться, скажи; или я уйду, или ты уходи. Он заверил ее, что жениться никогда не будет, что любит ее, дочь, больше жизни, что будет служить ей всегда, как верный пес. Он  сделал то, что потрясло даже  ее, привыкшую к грубости и жестокости отца - он  встал перед ней на колени и глухо проговорил: - Прости меня, Земка.
Она, уже став взрослой, все не могла понять: простила ли его. Но тогда, светлым июньским вечером, отчетливо поняла: в ней течет его кровь, и этой крови больше, чем смиренной материнской. Хотя ток у той, материнской, крови тоже чувствовала в себе всегда.
 В то лето она не поехала в пионерлагерь. В июле должны были состояться соревнования по плаванию на первенство Москвы, и она весь июнь тренировалась, а в паузах- много читала. Она любила, лежа, на тахте и поедая свои любимые соевые батончики, читать в тишине. Отец появлялся с работы очень поздно или вообще не появлялся до следующего дня и, видимо, действительно не собирался жениться.
Однажды она приготовила почти праздничный ужин, даже водки  дл/1 отца купила, чем очень его удивила:
- Торжество что ли угребя какое? -  удивился он.
- Нет, просто было настроение, захотелось тебя побаловать. Было видно, что он тронут до слез. В разгар пиршества она спросила:
- И все-таки кем ты работаешь в своем ведомстве?
И он как бы пытаясь загладить свой грех, обрести любовь дочери -нарушил служебный долг. "Оказывается, я дочка Малюты Скуратова", -перевела  для себя правду об отце Земфира. А он  заставил ее покля¬сться, что никогда и никому об этом не скажет, иначе, пояснил он, "нам обоим хана".
Она обедала молчать. Но первое впечатление ужаса отцовой пра¬вды стало рассеиваться, когда  он начал рассказывать, что "его кли¬енты" - это враги, шпионы, нелюди, из-за которых  не складываются, как надо, дела в державе С тех пор она пользовалась всякой воз¬можностью  расспрашивать отца. Ее интересовали даже "технические подробности", поэтому он становился с ней все более откровенен. Однажды принес большую, чем всегда, премию. "За рационализатор¬ское предложение", - усмехаясь объяснил он. Оказывается, в своем страшном ремесле, он оставался потомком цыган: любил бить кнутом. НО кнуту в относительно небольшом помещении разгуляться было негде. Вот папочка и придумал укоротить кнут в три раза, но  на конце сде¬лал тонкий жгут. Кожу человеческую это рассекало сразу и глубоко. Постепенно отцу удалось разбудить в дочери, видимо, не очень глу¬боко дремавшие свои гены. Она к 16 годам была жестока и сентимен-тальна, садистское в ней перемежалось с абсолютным своеволием.
А генетический цыганский артистизм  в ней трансформировался в лицемерие: на людях это была простодушная, немного даже нескладная, бесхитростная недотепа- она задействовала материнское в себе нача¬ло и сознательно совершенствовала его, становясь старше. Многих простаков, уже став взрослой, лишила она иллюзии и  значительных ценностей своей маской "красавица- простушка".
Земфира была хозяйкой своей и отцовой судьбы. Он подчинялся ей беспрекословно, тем более, что, когда однажды он попробовал  заме¬тить, что "рановато ей так часто менять мальчиков - ведь в 16 лет у нее может быть ребенок", она, правда слегка, прошлась по спине отца его же кнутом- он сделал ей дубликат своего "рабочего" изобретения еще тогда, в 13 ее лет, и она упражнялась на наказании кукол, потом кошек и другой непослушной живности.
Среди других рассказов отца о его "трудовой деятельности" Земфире запомнился- но он долго "отсиживался" в ее подсознании - рассказ о* "клетчатом особняке", куда его временно перевели работать в самом
начале 50-х годов.
- Почему "клетчатом"? - спросила она тогда. ,
- Старинный двухэтажный это особняк. Купец там жил. По фасаду - Т0  обложен зеленой и черной глазурью - в шагаечку, похоже на клетчатую материю, - объяснил отец.  – И всё в переулке его так на¬зывали.
ОН рассказал, что в особняк привозили "самых-самых". Особенно запо¬мнил одну дамочку:
- Вся она в драгоценностях, да каких! - отец вроде бы даже восхи¬щался и дамочкой и драгоценностями. - Меня позвали уж после допроса. полковник сидит, от ярости красный, а она стоит перед ним - кра¬сивая, гордая, голову подняла, обвела его и меня глазами - а в них - презрение и жалость. К нам – понимаешь - жалость. И спокойно так говорит:
- У меня просьба к вам последняя.
Полковник сухо:
- Слушаю!
- Не стреляйте мне в затылок. В сердце. Я сердцем, а не головой жи¬ла. Да и вам это выгоднее: когда-нибудь найдут же мой труп: скаже¬те, покончила с собой, и вас не повесят.
Ну, полковник взбесился, стал орать, а она спокойно поила к две¬рям, потом обернулась:
- Так помните же, в сердце- это ваш шанс спастись!
Ну, бушевал наш полковник до ночи, пока не напился до бесчувствия. А я и вправду, выстрелил ей в сердце, а не в затылок. А КОГПА Стали закапывать в подвале, полковник не велел снимать с нее драгоцен¬ности - так и похоронили. А, на ней - целое состояние - и платина, и золото, и камушки - будь здоров!
Когда умер отец, Земфире шел 29-й год. Она не стала обременять себя учением в институте, после десятилетки  перепробовала множес¬тво занятий, которые не требовали больших нагрузок, оставляли сво¬бодными вечера и позволяли "выглядеть", - то есть никаких униформ и халатов. Главным ее занятием и достаточно любимым - была должность секретарши: она была сметлива, расторопна, грамотна и прекрасным психологом. Освоила после машинки компьютер, научилась внеслужебно обслуживать самых противных своих начальников. Отдача ее трудовая бывала достаточно весомой: дорогие подарки,  скрытые в ко¬нвертах суммы, превышающие ее  скромную зарплату во многие разы. По молодости, еще при жизни отца, она потихоньку делала ноги  его большим золотым запасам, которые уходили на рестораны и  другие увеселительные штучки. НО очень скоро она научилась         дороги»" и содержательным делать досуг за счет своих кавалеров. Она быстро сообразила, что ее ранний сексуальный опыт и природная цыганская пылкость - стоят дорого. И на работе, и вне ее. К 30 же годам обнажилось еще одно ее удивительное свойство: чем старте она становилась, тем  красивее делалось ее лицо. Все вместе узкую тропинку ее сек¬суальных доходов сделало  хорошей дорогой. НО Земфира была еще и дальновидной. Она прекрасно понимал, что дорогу как протоптали, так могут и забыть, и зарастет она травой забвения: несчастные слу¬чаи, нездоровье, всякое может быть в жизни. Отцово наследство, хоть и достаточно весомо, но тоже не бесконечно.  Хорошо бы выгод¬но выйти замуж. Но замуж никто не брал - почему-то предпочитали жаркие с ней утехи, а не тихие радости семейной ячейки. И вот когда после смерти отца незаметно проскочили - именно проско¬чили, она как-то не заметила их- два десятилетия, - Земфира поняла; семья ей как-то не светит, доходы стали убавляться неумолимо, - вспомнился ей рассказ отца о "клетчатом особняке".
Она сменила имидж общественный, и смена эта началась с измене¬ния имиджа внешнего. Теперь она делала макияж не для того, чтобы подчеркнуть природную, все еще не увядающую красоту, но чтобы скрыть ее. После каждоутренних манипуляций у зеркала она выходила из дома скромной, средних лет женщиной, с ничем не примечательным лицом, в ничем не примечательной одежде с нагатинского  рынка к отп¬равлялась на работу в строительное управление, где ее считали  нег-лупой, средне трудолюбивой и надежно честной прорабшей. Незнание строительных не только тонкостей, но и строительного дела, она компенсировала преданностью работе и начальнику. Она поменяла нес¬колько таких управлений, прежде чем устроилась прорабом  в то уп¬равление, которое ведало домами в нужном ей переулке. И за неполные полгода Земфира сумела вычислить именно "клетчатый". А устроиться завхозом в редакцию, которая этот клетчатый занимала, было делом нетрудным. Трудно было уговорить Николая Владимировича Одинцова - на фоне  материальных проблем журнала - заняться хотя бы частичной реконструкцией особняка. Она обещала ремонт самый дешевый. И сдержала обещание: помогли ребята из прежних управлений и один из ее «спонсоров ночной жизни».
- А теперь, Земфира Ивановна, давайте вспоминать день понедельника. С утра и до конца.
- Ну, весь день до мести вечера был обычным рабочим днем я была у подрядчиков- у нас крыша течет, потом приходила в редакцию. Шохина мне подписывала платежку, потом я поила в банк, оплатила, потом снова к подрядчикам, договорились, что через две недели приступят к ремонту. Снова пришла в редакцию. Сходила перекусить и купила про¬дукты домой -, а Сашке- водку. В месть, как все, ушла из редакции, но поехала не домой - это далеко, а к приятелям, тут поблизости. Побыла у них почти до девяти. Если надо, дам адрес и телефон.
Обязательно, - сказал Глеб. - Что было потом?
- А потом  в девять забралась на  свой обычный наблюдательный пункт - я всегда сажусь на развилку второго вяза под окном комна¬ты корреспонденции. Обычно, когда дежурит Сашка, я окно приоткрываю дождусь, когда второй завхоз Александр Михайлович уйдет, приот¬крываю окно и ухожу вслед за ним. Так было и в тот вечер.
- Не боялись, что вас увидят из комнаты или с улицы?
- Обычно в это время я под вязами, да и в особняке уже сумеречно, хотя на улице еще светло. Я надеваю обычно черный или серый спорти¬вный костюм и меня с улицы не видно- да и в переулке в это время народу почти нет. А В ОКНА Наши гении не Глядят, да никого, кроме Главного, Катьки и Скила после девяти никогда не бывает.
- А в тот вечер?
- В тот вечер они меня достали. Все они чего-то хотели от Николая Владимировича - то вместе, то порознь. Я не знаю, кто был в редакции , но у Одинцова я видела Элку, Анилову, Оксанку, Утю. Последней была Катька. Они здорово поругались с Главным. Он ей, наверно, наха¬мил, она  ему смазала по щеке, ревела, потом пулей выскочила из его кабинета, а через минут я видела, она - совершенно не в себе-
неслась по переулку к метро. А Николай Владимирович после убега Катьки так и остался сидеть за столом. Обхватил голову руками и сидел.
Может, жалел, что обидел Катьку, а скорее - надоело ему все и все. А тут еще дела семейные - я знаю, что там у него все плохо, еще Оксанка знает, но он под страхом увольнения  запретил хоть слово кому сказать. ОН часто домой идти не хотел. Ему - после работы - надо было немного отдохнуть и побыть одному. А это и час, и больше. Ко¬гда я поняла, что он посидит еще, я влезла в окно, попугала Сашку, поставила ему на стол бутылку водки. Я туда ему добавляю  несколько капель мятных, чтобы  он снотворное не учуял. Сашка быстро отключился. В особняке было тихо. Наверх  я не поднималась, а сразу полезла в подвал. Копала я там, может, час с небольшим. Дольше боялась, все-таки Главный здесь.
И вот когда я уже взялась за панель, чтобы выйти, слышу шаги - кто-то спускается со второго этажа. Только это шаги не Главного, я их знаю. А шаги какие-то странные. для мужских вроде легковаты, а для женщины - тяжеловаты. Значит, мог быть и мужчина, и женщина. Я послу¬шала: человек подошел к двери, отодвинул засов, открыл замок, зах¬лопнул дверь и ушел. Я еще подождала- думала вот-вот спустится Главный. Но не спустился. Все было тихо. Сашка дрых себе. Я стала лезть в окно. Вышла из двери, захлопнула ее.  В окне Главного - горел свет. Значит, он еще оставался. Вот и все - про понедельник.
- Вы подозреваете кого-нибудь?
- Подозревать-то можно кого хочешь. В нашем омуте - такие черти во¬дятся! Да только не пойманный - то- не вор, как известно.
- А предположить, кому  могли принадлежать те странные шаги, что слышали, вы можете?
- Как тут предположить? Может этот, кто спускался, обычно другим шагом ходит. А тут осторожничал. Он же не знал, что Сашка намертво за¬снул .Обычно – то он дремлет и просыпается, когда кто идет. Так, может этот человек и боялся  дрему Сашкину  спугнуть.
Как, по-вашему, это был кто-то из сотрудников  или человек приш¬лый?
- НУ, если так осторожничал, когда спускался по лестнице, значит про Сашку все знал. ЗНАЧИТ наш журнальный.
- Звучит убедительно. А что, если это вы, Земфира Ивановна, так осторожно спускались по лестнице, после того, как убили Одинцова?
- Я не следователь, не сыщик, и детективов много не читаю, но знаю: убивает тот, кому это выгодно, - раз. Кому мешает или перешел дорогу этот человек - два. А в-третьих, убивает тот, у кого крыша поехала, в состоянии невменяемости - может, и убивать не хотел, а стукнул так, что убил, может, просто попугать хотел.
- Других вариантов нет? - улыбнулся Глеб. Ему даже понравилось, что
она, видимо, уже сама размышляла над причинами убийства Одинцова.
- Есть, наверно. Но эти главные.
- И вы им не соответствуете?
- Конечно, нет. Зачем мне убивать Николая Владимировича, когда он
мне, кроме добра, ничего не делал. Я таких начальников в жизни не
видала: выслушает, поймет, поможет, когда надо. Характер у него¬
не сахар. Неровный, насмешливый бывал. Так у всякого свои недоста¬тки. А душа у него чистая и добрая. Наши-то "гении" вроде и милые и интеллигентные,   а копни - гниль одна. А этот - как камень драгоцен¬ный. Может, не отшлифованный, но драгоценный. Я и не скрываю, что мне часто от него доставалось, но за дело, а потом я же знала - он зла никогда ни на кого не держал, отходчивый был и доброты немереной. Знаете, - она улыбнулась и снова помолодела, - однажды он расходился особенно  сильно. Орал на меня, называл сачком, распустехой и дурой. А на следующий день приносит  недорогие, но очень симпатичные сережки и говорит:
— Ты ж цыганская кровь, любишь побрякушки.
Он - ни слова про вчерашнее, и я – ни слова. Это он так вину свою загладил. Ну, а я в честь того, что простила и забыла крест.
- Тот самый?
- В том-то и фокус, что тот самый. Крест, если вы его разглядывали,
и еще ручной работы   он литой, медный. Он Николай Владимировичу очень нравился - наверно, как древняя вещь, потому что в Бога он, конечно жене верил. ОН держал его на полке со всеми своими подарками, а когда никто не видел, колол им орехи. Сколько раз говорила ему - грех это. А он всегда смеялся, ^какой сволочью надо быть, чтобы убить человека крестом Господним!
- Это что же сволочь, по-вашему хуже, чем убийца, - удивился Глеб.
- Уж не знаю, - растерялась Ваза -  НО для меня Николай Владимирович был больше, чем главный редактор, мой начальник -  он человек настоящий. Я б себя скорее убила, чем его.
- А про ваши поиски в особняке он знал?
- Нет, конечно. Даже когда ему Сашка про привидение рассказывал, он смеялся, потому что считал, что  это Сашке такие пьяные сны снятся.
- Как вы думаете, что бы он сделал, если бы узнал о наших поисках? Ваза на секунду задумалась:
- Наверно, отмочил бы какую-нибудь шутку, а потом предложил дать
помощника, а часть ценностей, когда мы их найдем, отдать на ремонт
крыши и всего особняка.
- Вы же не так давно его реставрировали?
- Схалтурили наши реставраторы и строители. На и средств у нас тог¬
да было очень мало.
- Вернемся к убийству Одинцова. Как  вы считаете,  ваши молодые сотрудницы не могли это сделать- вместе или одна из них?
- Знаете, они для меня как с другой планеты. И поколение другое, и в мире они каком—то другом живут. Я ведь с ними — здрасте - до свидания, или обращаются, когда что надо - это больше к Петру Михайловичу канцтовары, корреспонденция…    только кажется мне, что  не из того они теста, чтобы убивать. - все три любили его - только,  думаю, по молодости они путали любовь к мужчине с любовь к отцу. Они как отца его любили - я не знаю их отцов, какие они и живы ли - но Николай Владимирович был, скорее всего, идеалом отца для них.
- Ну, а враги у него были? - спросил Глеб, удивившись  тонкости ее наблюдений.
- Явных врагов у Одинцова  не было. А тайные? Кто ж их знает. Это подумать надо. - Думайте, - разрешил Глеб. - Мы ЕШЕ НЕ ОДНАЖДЫ ПОГОВОРИМ С ВАМИ, Земфира Ивановна. И пока следствие идет, вы остаетесь в числе подоз¬реваемых. Но если вы, действительно, хорошенько подумаете, придете к каким-то выводам, поделитесь, буду признателен. И еще - попробуйте послушать шаги ваших сотрудников. может, узнаете те, на лестнице? А пока вы свободны. До завтра.
- А кстати, - спохватился Глеб, -куда вы спрятались, когда  мы с Сашей ночью  пытались вас поймать?
- Я встала среди Фигур «ЗОЛОТОГО КЛЮЧИКА».
— Вспомнил! воскликнул Глеб, - вспомнил: у одной из Фигур из-под шапочки выбилась черная прядь волос и ветер шевелил волосы. Наверну, я тогда еще не проснулся, если не понял, что это значит!

***


Земфира  даже не вышла, а скорее вылетела из редакции и какую-то часть пути не могла поверить в свое счастье: нет ни трех лет , ни конфискации, и всё указывает на то, что юный ментик Глеб поверил ей. Она заулыбалась, и тот, кто  видел бы ее в эту минуту, обнару¬жил бы, что эта улыбка даже несколько смущенная.
Выдав Глебу часть - самую безобидную - правды  и потешив слегка ущемлено -скомканное журналистами редакции свое "я", Ваза и близко не подоила к себе сегодняшней, а тем более - к себе истинной.
В редакции Вазу определили сразу и навсегда как "мокрое горит" - то есть как нескладную, недотепу, вечно  что-то забывающую и пута¬ющую, но добрую и покладистую женщину, с которой судьба , по ее 9 рассказам, обошлась не очень ласково:  родители не разрешили выйти замуж за русского, а когда они умерли- замуж уже никто не взял. Крутились около нее какое-то в время племянники, хотели ее кварти¬ру, но потом исчезли, потому что поняли, что тетка еще не очень старая и умирать не собирается. Жила она скромно, чтобы не сказать бедно. Зимой и осенью ходила в одних и тех же сапогах, старой шубе¬йке, юбке и меняла только два свитера. Летом-весной в недорогой куртке, более легкой юбке, простеньких - с базара - блузках.
Ей было немного за 50 и, хотя лицо  было достаточно приятным, без признаков макияжа и ухода за ним казалось будто стертым, сероватым. А какие у нее волосы - и не знал никто: гладко зачесанные вверх и стянутые в бесформенный "хвост" они виделись черно - какими-то. Знали бы насельники "клетчатого", сколько ухищрений приходилось делать Земфире, чтобы казаться им именно такой! А им не только не
Фасах, но даже заметить очевидные несообразности: ее смешные, наивные рас-сказы, в которых главным действующим лицом была она, нескладеха Ваза, и сравнение, например, себя свою фигуру - в шутку, конечно, с греческой амфорой, но "без декоративных прорисей", как она сказала. Их было много таких несообразностей: примитивный язык - и вдруг речь образованного, начитанного человека. Сосредоточенные на себе, своем ремесле и непрерывном потоке пойти без пауз – номеров и заполоня¬ющей текучке. Они не замечали многого. А ей так хотелось их есть, ей - не в представлении только, а реально, виделись глаза творцов журнальных нетленок, когда она сидела в ресторане со своим очере¬дным мэном - хорошо упакованным, солидным,  по-настоящему деловым и преуспевающим который предпочитает ее цыганский, хотя и немолодой пожар "джентльменскому набору"  двадцатилеток. А сама она, помолоде¬вшая лет на 20 с помощью дорогого и искусного макияжа своей визажистки, а перед этим побывавшая у массажиста Гены, к которому пробить¬ся и стать постоянной клиенткой Помогла печатка, заказанная ею из царского червонца с инициалами массажиста, с прической а ля молодая Софи Лорен, сотворенной ее домашней парикмахершей, в элегантном ве-чернем платье от Версаче, мягко облегавшем все еще точеную  фигуру она сака, действительно Напоминала изящную греческую амфору.
Своих мэнов она меняла не часто - и всегда старалась, чтобы это были люди разных сфер бизнеса. Интересно, а главное - полезно. Нередко это была смена "по кругу"  мэны, как правило, не забывали жарких и бурных встреч с ней, да никто из них и не предполагал, что имеет не с 30 летней девушкой, а 50 летней, в сущности уже уста¬вшей, но так хорошо играющей себя в 30 лет женщиной. Они вообще пра¬ктически ничего о ней не знали, да и вряд ли хотели знать, кроме то-го, что она, в каком-то среднем бизнесе, кажется, строительном, до¬статочно того, что в их кругу - весьма узком - за ней прочно укрепилось реноме: "суперкласс".
НО ни мэны, ни  нелюбимые ею "редакционные словоблуды"  понятия не имели и о других ее "ипостасях". Те два года, что она работала в журнале, - "как бы работала" - усмехалась она про себя, Земфира внимательно и досконально прочитывала каждый номер. Причем не просто прочитывала, а основательно штудировала самые  интересные и важные публикации выписывала упоминавшиеся источники. А потом - по составив¬шейся солидной библиографии- собрала большую и интересную библиоте¬ку. Она с детства читала много. НО рвано, беспорядочно, что попа¬далось. Теперь ее чтение стало систематичным, целенаправленным. Она была не просто начитанной, но довольно глубоко разбиралась  в политических, социальных, философских, религиозных проблемах, хоро¬шо знала русскую и зарубежную литературу- классику и современную. Неплохо разбиралась в живописи. В последние годы не пропускала ни одной  сколько-нибудь значительной выставки. И что важнее всего - она уже полтора года немецкий. После окончания курсов, несколько месяцев занималась  приватно с репетиторшой – та приходила по субботам и воскресеньям. Земфира постоянно слушала  кассеты с немецкими текстами.
Это было самоцелью, как и ее посиделки в ресторанах с бизнесменами со всем последующим набором услуг, не были  просто данью  ее любви к дорогим подаркам и  "красивой" жиз¬ни. Она и здесь разработала свою систему: после каждой любовно -деловой встречи она делала записи, анализировала характер и осо-бенности их коммерческих операций, движение товаров, материалов, обстоятельно обдумывала коммерческие ходы своих мэнов. Все данные она выведывала и в течение вечера в ресторане, и в паузах постельных игр: она была мастером жонглировать то дурацкими, невинными вопросами, то удивлявшими всех зрелыми замечаниями, чере¬дуя точно рассчитанную безобидную насмешливость с  восторгом обожания преумненького лапки.
Она строила здание своей мечты по кирпичику, как два года назад незаметно для непосвященных - по кирпичику разобрала "клетчатый", чтобы добраться до бетонированного подвала. И сейчас уже - было почти готовое здание, Это «почти» - так и не найденные сокровища "клетчатого". Несколько месяцев назад судьба протянула ей "свою царственную руку": ее старинный любовник, овдовев и одряхлев, написал, а потом стал постоянно звонить, и настойчиво приглашая  ее замуж и в свои дом-виллу в городке на границе Венгрии и Австрии. Подумав, она согласилась. Вариантов жизни там у нее было два:  заводить собственное дело и не заводить его, проживать то, что привезет. Последнее устраивало ее меньше:  не восполняемые средства имеют гнусность быстро таять. На обзаведение у нее есть все - но хорошо бы иметь и больше.
"Клетчатый" мог дать хороший запас. И на это она потратила ме¬сяц тяжких усилий. НЕ ее вина, что не удалось дорыться до желанного. А может, там уже и нет ничего - сколько лет прошло!
И всё равно в Европу явиться не русская и тем более не цыганка. Явится европейская женщина - образованная, светская, свободно говорящая по-немецки. И она будет, наконец, истинной хозяйкой - сначала виллы и ее хозяина теперешнего, а потом своего  дела. И какое это бу¬дет дело - она знала: ее дута давно лежала к уютному салончику - маленькому комбинату красоты. Может быть, ее энергия, предприимчивость и почерпнутый у мэнов коммерческий опыт  очень скоро из маленького комбината красоты  вырастет в шикарный моднейший салон.
Очень, очень даже может быть, а пока - надо срочно звонить Левику, Земфира, входя в свою далеко не нищенскую московскую норку — квартиру.


Глава восьмая.

В четверг Глеб решил, что поедет на похороны Николая Владимировича Одинцова  на кладбище, минуя  прощание с ним в зале морга - он хорошо помнил похороны своего отца и знал, что прощание там - самое тяжелое во всем ритуале похорон - близкие впервые видят сво¬его дорогого человека неживым. Многим, многим живым стоило это здо¬ровья, а то и жизни. И посторонний человек в эти минуты - а тем более человек из милиции - это нечто, сродни жестокости.
НО и на кладбище, куда он прибыл даже раньте похоронной процес¬сии, несколько минут он сам испытал состояние, очень похожее на стрессовое. За гробом шли трое, видимо, никому не позволив идти с ними рядом. Две женщины, пожилая и молодая, с двух сторон катили коляску, в которой сидел молодой человек. По его посадке и тому, как привычно лежат  руки женщин на краях спинки коляски, было вид¬но, что это давно и серьезно больной  человек. Все трое были • в чер¬ном - казалось, с ног до головы, и только не просто бледные, а какие-то белые лица с опухшими покрасневшими глазами были светлыми пятнами в этой беспросветности горя.
Глеб вспомнил рассказ Замского о семье Одинцова. Эти трое - теперь совершенно одни в мире, и никто из них не может быть опорой другого. Глеба сжалось сердце. Как и кто им поможет? Он всматривался в лица, идущие за семьей Николая Владимировича. Провожающих его в жизнь иную было очень много. Не хотелось верить, что не найдется среди них верных друзей. Но эту веру убивало лицо Марии Ильиничны Одинцовой. Оно будто застыло на  одной долгой ноте страдания и в то же время было таким растерянным и вопрошающим, что Глеб почувствовал, что и в ее сердце вместе с горем за эти дни до похорон жила та же беспокойная мысль: что же делать дальше? Кто поможет? Как жить? И еще Глеб понял, что рухнули его надежды на разговор с ней об окружении мужа, близких и неблизких, о врагах. Он так оберегал ее и детей, что она понятия не имела  о них.
Глеб дал себе слово, что найдет время прийти к Одинцовым и узнать, какая помочь нужна в первую очередь, чем  можно будет и в его силах помочь.

***


НА следующий после похорон день Глеб явился в редакцию специально, позднее, к 12 часам, давая "дорогому коллективу" прийти в себя и обсудить, все, что нужно, в своем кругу. Но, когда миновал консьержку - кандадатшу и, вежливо с ней раскланявшись, вошел в коридор, подивился тишине. Оказалось, все сидели по своим кабинетам. Мало то¬го, в комнатах мужчин, кроме Замского, который не курил, стояла прямо-таки завеса сигаретного дыма, а сами они, понурые, какие-то отрешенные, просто сидели за своими столами и даже не пытались со¬здавать видимости работы. НО еще большая неожиданность ждала его в кабинетах сотрудниц. Они сидели  и просто ревели, потому что аккуратное слово "плакали" не подходило к действу, близкому к истерике.
Глеб понял, что ни о каком мало-мальски серьезном разговоре с ними не было речи. ОН только несколько удивился: все дни после сме¬рти Одинцова - до похорон - они только и делали, что  вместе и порознь обсуждали что-то, потом комментировали его беседы с каждым, говори¬ли, говорили - какой-то шел бурный словесный поток. Кроме трех деву¬шек, никто, пожалуй, принародно не плакал, При нем по крайней мере. "Запоздалая реакция? - раздумывал Глеб. - Может, до них поначалу просто не дошло, что это настоящее убийство, смерть, или, может быть, именно в этом   открылось истинное их отношение к своему главному редактору? Теперь же оплакивают неизвестность своего будущего?"
ОН превысил свои полномочия. Попросил консьержку сходить в аптеку за – какими-нибудь успокоительными лекарствами, а сам, заняв в дежур¬ке ее место, попробовал сосредоточиться. С кем-то из них он  все-та¬ки должен поговорить: во-первых, о вчерашней истории с «привидением» во-вторых, расследования убийства никто не отменял. С кем поговорив лучше? ПО рангу творческому- с ответсекретарем Аниловой. По статусу производственному - с коммерческим директором Шохиной. Выбор облегчила пришедшая консьержка Вера Николаевна. Оказывается, Шохина больна. Она почувствовала себя плохо ещё на похоронах.
- Случился такой сердечный приступ, что мы боялись, что она ляжет рядом с Николаем Владимировичем, - рассказывала консьержка. - Лари¬са Федоровна, не знаю, как и достояла до конца похорон, а на поми¬нки ехать и речи не было. МЫ поймали ей машину, написали шоферу даже ее адрес - а что если снова станет плохо? Хотели я или Люд¬мила Николаевна сопроводить ее, а она сказала:" Ну, что вы? Я еще жива. Попрощайтесь с Николаем Владимировичем, по-христиански, и за меня тоже". Я уже ей звонила сегодня. Лучше немного, но врач велел пару дней полежать. Не позавидуешь ей - на нее теперь вся редакция свалилась!
С  ПАЧКОЙ УСПОКОИТЕЛЬНЫХ Глеб вошел в кабинет Аниловой. Наверну никто из смертных не видел плачущую Бабу Ягу. Глеб сподобился. И хотя зрелище было страшноватое, он ласково сказал;
- Наталья Владимировна, прошу вас, выпейте эти  таблетки, а когда успокоитесь, напоите ими своих сотрудниц. Что делать? Убийцу искать надо, и искать нам вместе.
Анилова послушно выпила две таблетки, запила водой и, всхлипывая проговорила:
- Я понимаю, но помощник я плохой.
- Для начала объясните мне, почему этот общий рев сейчас, а не четыре дня назад? Наконец, поняли, что вашего? главного редактора нет?
Анилова понемногу приходила в себя:
- Да, и это по-настоящему поняли только сейчас. НО тут другое. Вчера на похоронах было для всех нас страшное потрясение. И сегодня все плачут мы уже с утра ревем и разошлись по комнатам, чтобы успо¬коиться, потому что всем стыдно, а исправить уже ничего нельзя.
- Стыдно?
- Да, потому что мы не знали, оказывается Николая Владимировича. НЕ знали его личной жизни, а судили-рядили, осуждали. А у него, оказываеться трое тяжело больных - самых близких его человека. Жена - давно и тяжело больна. А сын - вы видели - в коляске. У него был детский полиомиелит, и с восьми лет он не ходит. У дочери врожденный порок сердца и слабые легкие. А он никогда… - Анилова опять заре¬вела, - простите, никогда не говорил, как ему тяжело дома. Он был всем для них - кормильцем, нянькой, врачевателем. А он скрывал… - 20 лет скрывал… - она глотала слезы и пыталась говорить связно, - потому что не терпел жалости к себе. Иногда только - так, между про¬чим, в связи с чем-нибудь, что спит 4-5 часов, а с шести утра бега¬ет по бульвару - для поддержания формы. А это – рассказывала он на поминках жена - до работы прогуливал сына. ОН очень его любил, был настоящей нянькой, платил бешеные деньги за его лечение - все надеялся на выздоровление, - АНилова снова разревелась. Глеб не пре¬рывал. Ждал, когда подействует лекарство.
- Понимаете, - уже успокаиваясь, продолжала Анилова, - у главного был роман с нашей Оксаной Шевчук. Когда она забеременела, то потребовала, чтобы он сделал выбор: она или семья. ОН ответил: "Ты единс¬твенная знаешь, что у меня нет выбора". Она бесилась - страшно, вся редакция знала  об их отношениях и чем они закончились. Оксана поно¬сила его, и мы вместе с ней. ОН сказал, что признает ребенка, бу¬дет ей помогать, но семью оставить не может. Она наговорила ему ку¬чу мерзостей - так орала в его кабинете, что мы все слышали. ОН молча слушал ее, а потом сказал негромко:
- Мне жаль, что ты не умеешь быть другом. Иди, девочка, нам нужно работать. Я сдержу свое слово, даже если ты уйдешь из редакции.
- Господи! - воскликнула АНилова после небольшой паузы ,- Мы же за
глаза вслед за Оксаной называли его жеребцом. А когда через некото¬рое время в редакций пришла Лада Катя Бородина - и у него начался роман с ней, мы еще больше осуждали его и издевались. Теперь толь¬ко до нас дошло: не от жизни хорошей  все было. Его жена уже много лет не может выполнять свои обязанности. А у него, кроме работы и этой каторги дома, оказывается, никакой радости в жизни не было. Катя- молодец, она осветила его жизнь. Она не только любит его, она и друг верный. И Оксана до сих пор любит его. НО какие разные эти любви! Одна- тихая, добрая, а другая бесится и все мечтает отомстить. Мечтала! Вот и отомстила! НЕТ, нет, - спохватилась Анилова. - Я не к тому, что это Оксана убила. Нет, конечно.  Просто сейчас дей¬ствительно стыдно всем - а изменить уже ничего нельзя. Ничего! - она снова залилась слезами.
Глеб понял, что сегодня ни от Аниловой, ни от кого бы то ни было - в редакции толку он не добьется, несмотря на успокоительные табле¬тки. Они  погружены в прошлое и в свое чувство вины. И поток само¬бичевания, на который сегодня они только и способны, вовсе не выне¬сет его  на бережок, где посиживает убийца  с заготовленными для следствия словами раскаяния.


***


Туалет в редакции был один и общий. ЗАПАСУ юмора и колкостей по этому поводу давно иссякли. Оставалось определение: "место, встре¬чи у которого не избежать".  Утром понедельника они именно здесь и столкнулись. Одна несла помыть чайку, другая - наполнить водоочи¬ститель водой.  Только секунда потребовалась обеим на преодоление замешательства.
- А я звонить вам сегодня собиралась, - сообщила Элла Ивановна чуть торопливо.
- Что-то важное? - чуть снижая голос спросила другая.
- Да, обсудить события недельной уж давности, - почти шепотом отве¬тила Иванова.
- Может быть, используем обед?
- Пожалуй. Только без афиши, порознь. В 13.30 удобно?
- Да, хорошо. Встретимся внутри, в "24 часах".


***


Когда-то это одноэтажное строение было очень  популярным в округе магазинчиком  канцтоваров. Самые частые и многочисленные  его покупатели – дети -  не столько радели о восполнении  своих школьных надо¬бностей - тетрадей, ручек и т.д. - сколько покупали  на сэкономленные  завтраковые деньги пистончики, переводные картинки, дешевые пистолетики, а главное - с каждым годом  становящиеся все разнообра¬знее  наборы киберов,  воинов всех времен и народов, кассеты с фильмами - ужастиками. Директор, много лет заведовавший магазином, очень привязанный к детям и своему детищу - магазину, чертыхался, что вы¬нужден  был в новые времена оформлять магазин, как и поменять нормальных госпоставщиков на  бесконечно меняющиеся конторы каких каких-то СПП и А0О. Он называл их "метастазами".   В своем гуманном, а потому беззащитном устремлении работать и обеспечивать ребятишек всем необходимым, он не увидел нацеленного на его магазинчик глаза некоего  аллигатора, недостающее количество  мозговых извилина которого  вполне компенсировалось количеством зеленых ассигнаций и вполне здравым рассуждением, что из магазинчика и небольшого, прилегающего к нему  садика выйдет очень бойкая шашлычная с летни¬ми столиками на открытом воздухе. Магазин канцтоваров исчез в течение суток. А на его месте  через 15 суток красовался  облегченный вариант шашлычной \ шашлычных было не меньше пяти в округе /¬ кафе "24 часа". Туда - в семи минутах ходьбы от редакции - и напра¬вились дамы.
Когда сделали заказ и пособолезновали "съеденному" директору "Канцтоваров", Иванова приступила  к делу:
- Я специально выждала время и должна сказать, что не сдаю вас
не только потому, что мне нужны деньги, но и в благодарность за
прежнее: вы не заложили меня Одинцову ни тогда, когда мы боролись за журнал и пытались его сбросить, ни позднее.
Принесли - заказанное красное сухое вино и салаты, Иванова сама разлила вино и, держа  фужер в обеих руках, поглаживала указатель¬ными пальцами  его грани. Она пристально глядела на игру цвета - то ли любуясь им, то ли  помогая своем визави ощутить серьезность момента. Потом оторвала глаза от Фужера и, чуть сощурившись, продолжала:
- Хочу предупредить: я приняла меры, чтобы вам не захотелось меня убить, отравить и прочее. Случись что со мной - в милиции все будет известно.
- Я и не собираюсь вас травить или убивать, - искреннее негодовании и возмущение ей удались очень естественно.
… "Не собираюсь, потому что уже собралась", - мысленно уточнила она. В который раз порадовалась, что так любит детективы. Правда, читать любит не очень - с чтением проблемы с детства. А вот смотреть - да еще под быстрое и дробное жевание очищенный кедровых орешков или кешью, которые потом заедала фруктами или запивала соками, - удовольствие великое. Лучшей гимнастики для ума она не знает. Это великая практика мысли. Она знала, что когда-нибудь ее привычка анали¬зировать и смаковать детективные сюжеты и ходы  пригодится ей в жизни. И вот, пригодилось. И вот, пригодилось. Пригодилось, когда готовилась и к этому свиданию с Ивановой. Память услужливо подсказала ей неско¬лько детективных ситуаций. Прежде всего, чего нужно избежать. Потом что учесть. И только затем выстроить план встречи. Итак, каков обычный логический ход шантажиста? - Она не сомневалась, что ИВАНОВА ОРДИНАРНО МЫСЛЯЩАЯ ОСОБА. Например, скажет, что запись, кассета, в надежном месте, и ее передадут в милицию, если с ней что-то случи¬тся. Обкатаем этот вариант. Кому она могла бы доверить кассету? Близким друзьям, их у нее нет. Знает это точно, потому что некоторое время назад хотела привлечь ее собирать компру на Одинцова - тог¬да и наводила справки по разным каналам. Правда, есть у Ивановой три университетские  подруги, с которыми она поддерживает связи - даже частые и тесные. Все три- журналистки. И все трое ее ненавидят, хотя  с ее помощью все время что-то печатают в журнале. А ненавидят за дело. У одной в свое время отбила молодого человека, кото¬рого та любила, а Иванова отбила просто для того,  чтобы увериться в своих чарах. Второй - перешла дорогу в карьере: после окончания университета они решили работать в издательстве. Место старшего редактора было одно и хорошо оплачиваемое. Хотели взять подругу, но Элка очень оперативно переспала с главным редактором издательства - место, конечно, отдали ей, а подруга два года мыкалась в поисках приличной работы. С мужем третьей она несколько лет имела любовную связь. Все открылось, но стыдно Элке не было. "Любовь зла," оправдывалась она. Эти истории, как  и некоторые другие  постельно - деловые контакты Ивановой, она узнала от Лайнера, который, когда она  стала работать в журнале, воспылал  было страстью. Они прове¬ли вместе несколько вполне милых вечеров. Об этом в редакции никто не знал, и прежде всего Иванова, к которой  Лайнер залезал  в пос¬тель у Элки дома в бодрые утренне - дневные часы буден, когда ее м был на работе.
Итак, подругам кассету Иванова не доверит. Мужу? Не надо меня сме¬шить: для него она идеальная - во всем - жена, он бы никогда не понял ее нравственной нечистоплотности. Кому-то в редакции? Исключено. Тогда, моя мадам, никому вы кассету не показывали и не доверили. Вы спрятали ее где-то в редакции. Домой вы не понесли – случайно могли бы обнаружить муж или дочь. Где в редакции? Скорее всего в своем кабинете. "Мы его очень тщательно обследуем", - пообещала она себе. Так, с кассетой ясно. Опасности никакой.
Чего надо избежать? "Уже избежала", - подумала она. Факт ее встречи с Ивановой в кафе никому не известен. Надо только очень аккуратно разойтись. В этом и она заинтересована. Отсюда - иду в банк - это алиби. Отдать ей пару грошиков. Усыпить бдительность. Остальное - сколько ни запросит - через три дня. Сергею звонить по дороге в банк. Он в готовности полной. В редакции появиться   раньше - ее минут на тридцать» Итак, встреча неожиданностей не готовит, я спокойна. Еще спокойнее она стала, услышав предупреждение Ивано¬вой о милиции и "будет известно"…

***

- Наоборот, - продолжила она, - нам обеим теперь будет гораздо легче и проще жить. Вы же не будете отрицать, что и вам он пор¬тил жизнь столько лет!
•&
- Да уж, - подтвердила Иванова, Они, не отдавая себе отчета, гово¬рили об Одинцове не как  об убиенном, а как об уехавшем, пере¬шедшем на другую работу человеке, мешавшем им, нелюбимом обеими. Эллу Ивановну удивило теперешнее спокойствие ее визави, тем более что она помнила, какая ярость клокотала в ней "там" "тогда"… Но это спокойствие было даже приятно: она считала- можно выгодно дого¬вориться. И та подтвердила догадку:
- Вы, вероятно, продумали, сколько хотите, чтобы все осталось между нами - и только между нами.
- Безусловно. Я хочу, чтобы вы помнили - у меня не здоровая дочь и
две маленькие внучки. Я должна думать об их будущем.
- Конечно, конечно. НО и вы не забудьте - я не Крез. Кстати, Ивановна, извините, если это не приятно, почему именно вы, а не отец девочек: должны о них заботиться?
- Длинная история…
- Ну, не надо, извините.
- Секрета нет.  Просто это, так сказать, тематически выпадает из нашей встречи. - Она криво усмехнулась. - Наша единственная дочь с самого рождения не перестает нас ошарашивать. НО, когда после школы сообщила, что в институт  не будет поступать и идет в разнора¬бочие на завод, - это была уже трагедия. Потом она меняла места ра¬бот, но оставалась в этом же «почетном» качестве. Муж - к этому време¬ни уже профессор Бауманского – где-то на четвертый год, после сканда¬лов, уговоров, бесполезных упреков - взмолился об одном: чтобы она ушла из дворников нашего же дома. Когда он идет на работу, а навст¬речу ему лихо метет тротуар собственная дочь, он не может  читать лекций. Она поменяла работу. Даже в институт поступила. НО скоро бросила учиться и стала работать маляром на стройке. Там и нашла своего будущего мужа. Он из Брянской области, из деревни. Нисколько не истошен умственными упражнениями. Но не истошен и физически. Думаю, это и привлекло ее, тем более что она отвоевала его у множества поклонниц его сексуальных возможностей. Моя маша - Феномен, объяснить который мы с мужем не можем уже почти десять лет ее замужества. Но, когда год назад, он, как всегда, полупьяным поднял на нее руку, я пришла в бешенство и сказала дочери: или она его выгоняет и изгоняет из своей жизни, или у нее нет родителей. Она выбрала нас с мужем. Думав, не столько из дочерней привязанности, сколько от безысходности: ее супруг  стал пить регулярно, вероятно, делал и "левые марши", но главное - все меньше приносил денег, Собственно Машу с девочками содержали и содержим мы. - Да, невеселая история…
- По-настоящему невеселой она стала примерно полгола назад – у Маши обнаружили ишемическую болезнь сердца.
- Да, я вам сочувствую. Итак, сколько?
- 100.
- ?
- Сто тысяч долларов - это минимум. Учитывайте - мы с мужем не молодеем тоже.
- Честно говоря, - печальным голосом поведала визави, - я рассчитыва¬ла, что не больше 50. Да, - понимаю, - опередила она возражения Ива¬новой. - Внучки, лечение дочери. да и вы еще не старуха, - Он говори¬ла медленно, будто рассуждая вслух. - Хорошо, согласна. Но вы позво¬лите, сейчас я имею с собой всего 300 долларов - что называется, на мелкие расходы. Мне понадобится 2-3 дня, чтобы собрать всю сум¬му. Давайте через три дня так же, без афиши - встретимся здесь, ча¬сов в пять.  Хорошо?
- Что делать? Хорошо.
- Надеюсь, после этого мы не будем возвращаться к теме нашего мучи¬теля. Вы мне – кассету, я вам - 100. А вот в косметичке - я дарю ее вам - купила ее сегодня - мой сегодняшний капитал - 300 долларов. Купите какие-то мелочи девочкам. 3а углом - хороший обмен.
Косметичка была дорогой, кожаной, Элла Ивановна приоткрыла ее - удовлетворено взглянула на светло-зеленую окраску купюр и, улыбну¬вшись, положила ,в свою - уже не очень новую, когда-то модную сумку.
- Спасибо. Встретимся через три дня, - подтвердила Элла Ивановна.
Цель визави Ивановой достигалась так легко и спокойно, что; как она рассчитала готовясь к встрече Иванова не заметила, вернее просто не обратила внимания что за все время их встречи она так и не сняла тонких элегантных перчаток, которые и фактурой и цветом так шли к ее нежно - бежевому костюму и в то же время не скрывали тонкой работы колец с бриллиантами. Она похвалила себя за точность расчета: ни на Фужере, ни на косметичке, ни на чем, до чего дотрагивалась, никакой, самый сложный и сверхнаучный современный анализ  не обнаружил бы ее отпечатков, задайся он этой целью. НО  человека, которого бы заин¬тересовала их встреча или она персонально, не было и быть не могло
- Мы так мирно и приятно поладили, - вкрадчиво сказала она  Ивано¬вой, - что мне хочется - просто так, из естественного интереса и то¬лько, спросить вас: а зачем вам вообще это прослушивание? Я не имею в виду наш случай. Времена давно изменились, ваши услуги, так скажем инстанциям, уже не нужны. А вы столько лет добровольно про¬должаете прослушивать.
- Вы хотите знать правду?
- Очень.
- У меня впечатление, что мы с вами в чем-то похожи. ВИ поймете ме¬ня. Это сладкое ощущение власти над каждым. Правда, сейчас, толь¬ко в нашем "дорогом коллективе. Малейший намек - и человек в полном твоем распоряжении и зависимости. У каждого рыльце в пушку. Нужно только дернуть нужную веревочку в нужное время. Видите, и ваше вре¬мя пришло. -Элла Ивановна говорила с удовольствием и обстоятельно, даже не пытаясь прикрыть хоть малой одеждой приличий голый цинизм  своей убежденности.
- Одинцов знал об этом?
- Разумеется. Мы выяснили, вернее прояснили отношения, когда он со¬брался меня шугануть из редакции после моих 55. На пенсию. Я не хотела, да и не могла уходить: и голова работает, и семейные дела вам теперь известны. Пала ему прослушать пару записей и на сло¬вах кое-что поведала. Он все понял. Я, как видите, работаю. А любить - не любить коллегу - вещь относительная. Сколько он ни испепелял меня взглядом, угольком я не стала. Мы с ним последние годы общались на нейтральной полосе - там и цветов нет и выстрелов, особенно в спину не было.
«Мы правда, очень похожи! – удивительно подумала она, почти сердечно прощаясь с Ивановой. - Даже жалко, что все так сложилось. У нас мог бы быть полезный дуэт" - размышляла она, выходя из кафе. Они договорились порознь прийти в редакцию примерно через час. Их отсутствие дольше могло бы броситься в глаза.
Она направилась в банк - не тот, что хранил ее главные доходы, а в расположенный неподалеку от редакции - она называла его "кар¬ман". Она постоянно то забирала, то пополняла небольшие вклады на карманные расходы. Сегодня она шла сюда добывать себе алиби. Не по¬тому, что  чего-то опасалась;  операцию "антигшантаж" она провела безукоризненно. Она позвонила по сотовому, уже подходя к банку. Уточнила время>вернее временные рамки. Сама она будет в редакции через двадцать минут. Ее приход- сигнал готовности. Она вошла в банк, посетителей почти не было, взяла небольшую суму и через пять минут  уже подходила к кассе в хозяйственном магазине, примыкавшем к банку, держа в руках веселый красно-белый дуршлаг, мисочку и средство для чистки стекол. В редакции была даже не через 20, а через 15 минут, уверенная, что пришла много раньше Ивановой - той будет что купить на халявные деньги и будет на что разбежаться глазам.

***


Элла Ивановна, зайдя после кафе в супермаркет, купила продукты для дома - рублей хватило. НЕ устояла и зашла в обменник: обменя¬ла только сто долларов - на презенты девочкам. Остальные двести из полученного благоденствия решила пока не трогать - надо еще прикинуть необходимые покупки и из предстоящего  богатства потратить минимум: жизнь дорожает с каждым днем, нужно  очень продумать, как их употребить и сколько сохранить. Через три дня, сладко думалось ей. Но! Домашним о всей сумме говорить ни в коем случае нельзя. Сейчас - у меня была левая редактура. Потом - придумает еще что-то. Это не главное. Постепенно купить всё нужное, а потом - все-таки сохранить деньги. Отдавать в банк-это мы проходили: можно проститься навсегда. Ладно, еще подумаю. А убийца-то оказалась настоящей деловом бабой. Не пришлось угрожать, торговаться, настаивать. Заготовленный и хитро продуманный план Элле Ивановне и осуществлять не пришлось. "Однако сумму-то эту ба¬снословную она спокойно потянет. Откуда у нее столько? Я думала она за валидол схватится, а она и глазом не моргнула. Я могла бы назначить сумму и побольше. Продешевила, конечно. Но! Еще будем посмотреть», успокоила себя Элла Ивановна. За время своих размышлений она в маленьком магазинчике, где всегда что-нибудь покупала внучкам, выбрала два симпатичных джинсовых костюмчика и такие же шапочки. Выйдя из магазинчика, на оставшуюся мелочь купила мороженое и не спеша направилась к редакции.
Пуля  аккуратно и точно вошла ей под левую лопатку, когда Элла Ивановна уже взялась за ручку двери. Жизни Э.И. Ивановой хвати¬ло ровно настолько, чтобы удивленно оглянуться на незнакомый звук. Элла Иванова упала на пороге "Клетчатого особняка" - дома, где злое ее сердце - сейчас прострелянное - так много лет торжествовало над несуществующими ее врагами, радовалось чужой беде  и не устава¬ло злодействовать по велению своей хозяйки.


Глава девятая.

Утром в понедельник Глеб ПРИЕХАЛ В Управление. Он ждал ответа на свои запросы. У 11 они пришли. Из ФСБ сообщали, что информацию о "клетчатом" приняли к сведению, никакие разработки по нему не явля¬ются актуальными и за давностью лет не имеют значения. Другая ин¬формация - об Элле Ивановне Ивановой, урожденной Гольдман Элле Самуиловне, была тоже не обширной. Активное и плодотворное ее сотруд¬ничество с органами  отмечалось в годы ее учебы на Факультете жур¬налистики МГУ, где она наблюдала не только за советскими, но и за иностранными студентами , аспирантами, а также профессорско-пре-подавательским составом. Однако  в годы ее работы в многотиражной газете, затем в строительной отраслевом бюллетене, равно как и в теперешнем журнале  поступавшая от нее информация интереса не пре¬дставляла. Служба не располагает сведениями, что ее профессиональная или общественная деятельность  пересекалась- до ее поступления на работу в журнал- с деятельностью главного редактора журнала Одинцова Николая Владимировича, равно как и  с перечисленными лицами: Аниловой И.В., Шохиной Л.Ф, , Замским Е.3., Ивановым С.И.
Досье Я. В. Одинцова также не дало ничего нового. Глеб теперь знал обезличенное о прошлом Главного гораздо больше, чем объяснение причин его ухода с ВЫСОКОГО ПОСТА В ЦК КПСС, которое гласило, что он покинул свой пост "согласно личного заявления"
Коммерческой информации о состоянии дел в журнале пока не посту¬пало: специалисты получили задание только вечером пятницы, занима¬ться журналом  будут в течение понедельника- вторника.
Глеб, скорее доложиться о своем существовании, нежели, порадовав никакими собственно новостями, явился к начальнику Юрию Дмитриевичу Сикорину. И хотя тот даже вспомнил и посмеялся еще раз над Глебовым, как он сказал, привидением,   итог их встречи был сдержанным нагоняем, а усилия Глеба по розыску определены как активный бег на месте".
Глеб хотел поплакаться в жилетку Елены, а главное - повидать ее, но ее не оказалось в Управлении. ОН отправился в редакцию понимая, что уже вошел в плотные слои атмосферы "висяка". НЕ факт, совсем не Факт, что  убийца - кто-то из коллектива. Крученые, перевернутые, странные, абсолютно исключающие друг друга свойства  характеров и отношений  сотрудников журнала совсем, совсем не означают их способности убить. Тем более, что среди них много верующих. Но ему нельзя расширять круга поисков до тех пор, пока он  не получил абсолютного – фактами - подтверждения, что убийца - не из "дорогого коллектива". А иначе - утонет, утонет надолго в  массе авторов, друзей и знакомых Одинцова и редакции, в мутном потоке их отношении, интриг, нелюбовей и честолюбивых устремлений.



***


Его сердце екнуло еще в начале переулка, потому что уловил шум не¬стройных и раз нотембровых голосов, который свойствен толпе. Он при¬бавил шагу, продолжая прислушиваться. «Да нет, - успокаивал себя Глеб.
- Если б что в «клетчатом», то было бы внутри, а не на улице. Множество людей он увидел именно — возле "клетчатого", машина "Скорой" и милицейская "Волга"  будто воткнулись в эту толпу. Врач "Скорой" уже дописывал заключение, а санитары под руководстве совсем молодого старлея укладывали тело в черном целлофановом меш¬ке на носилки. Глеб, торопясь, не очень вежливо растолкал людей и, показав удостоверение, представился , попросив врача и старлея остановить отправку тела. Набирая  номер по сотовому, успел спросить стоявшую  у носилок Анилову, чьи изумленные глаза  показались ему в эти секунды больше ее очков:
- Кто?
- Элка.
- Иванова? - изумился Глеб.
ОН быстро вызвал свою бригаду с Петровки, объяснив потом и «скорой», и милицейскому наряду, что это новая жертва в процессе следствия, подписал все нужные бумаги  и успел заметить на ошарашенном, видимо, еще со времени приезда нарда, лице старшего лейтенанта  почти ра¬достное облегчение.
Единственной свидетельницей, на глазах которой, собственно, все и произошло, была консьержка редакции - бывший мастер спорта Анто¬нина Михайловна.
- Народу ни за книгами, ни за журналами не было, Я сидела и просто поглядывала по сторонам. Вижу через окно приближается к редакции Элла Ивановна и тащит  большую, на вид тяжелую сумку. Открывает дверь вроде, а не входит. Я говорю:
- Элла Ивановна, вам помочь? - и встаю сумку ей подержать или дверь - она у нас тяжелая и сразу закрывается, если не придержать. И тут раздается звук - вроде как шлепок - ну, вот малыша шлепнешь по попе - похоже. Элла Ивановна удивленно так  оглянулась назад и гляжу -стала сползать вниз, а сама так за ручку и держится, а в другой руке сумку держит. Я ей: - Элла Ивановна, что с вами? - Тут она и упала - чуть ли мне не на руки. Гляжу, а сзади у нее по белой кофточке быст¬ро пятно кровяное растекается. Я и закричала не своим голосом. Все наши прибежали, я  рассказала, что случилось. Сразу в "скорую" и в милицию позвонили. А тут и толпа собралась. Они скоро все приеха¬ли.
Бедной спортивной мастерице пришлось дважды пережить ужас случивше¬гося, так как приехавшая через несколько минут  бригада извлекла тело Ивановой из мешка  и положила его точно так, как еще раз объ¬яснила Антонина Михайловна. Баллистик даже на глаз определил, что траектория  пули предполагает больную высоту  и сказал, что стреляли,  скорее всего из четырехэтажного дома напротив и скорее всего или из квартиры на четвертом этаже или  с чердака.
Двое оперативников сразу направились в дом напротив, Они вернулись довольно скоро и доложили, что. по всей видимости снайпер обоснов5-" лея на чердаке. Работников Жэка, или как теперь эти конторы называются, видимо, никак не коснулись  меры предосторожности, которые были приняты  всеми домами и жэками Москвы после терактов и взрывов домов в Москве: чердак был открыт. НО так как ночами там обитали бо¬мжи, найти следы или стертую пыль, или отпечатки следов и тем более - место, где стоял убийца во время выстрела, обнаружить не удалось. Место это предстояло теперь вычислить. А  пока оперативники вновь отправились - теперь уже в поход по квартирам. - Антонина  Михайловна, а вы не заметили выходящего вскоре после выстрела из этого дома человека? - Да что вы? Я же не поняла сначала, в чем дело. Думала, ей плохо, по сторонам и не смотрела.
Пока бригада трудилась у тела Ивановой Глеб попросил всех сотруд¬ников журнала  уйти к себе. Вернувшиеся  из дома оперативники сно¬ва ничем не порадовали: в этом бывшем доходном доме только по _ две квартиры на этаже. А из всех восьми квартир застали дома жильцов только двух: спавшего после ночной смены водителя трамвая и женщину с двумя детьми - она недавно привела их из школы , кормила и, коне¬чно,  ни в окна, ни на лестницу не выглядывала. "Но если бы выглянула, - дополнил про себя Глеб,— то непременно увидела бы убийцу, потому что ни лифта, ни черного хода в этом доме не было. Очень хладнокровный, я главное уверенный парень. А почему парень? - спросил себя Глеб. НЕ объяснил, но предположил: "Очень уж мужской, а гла¬вное такой типичный в последнее время почерк". Когда бригада уехала, а с ней тело Эллы Ивановны Ивановой, и медэ-ксперт, как всегда, побежал, "как только, так сразу" сообщить дан¬ные вскрытия, Глеб поднялся в редакцию. Теперь уже не залу для важ¬ных заседаний, а свой временный - насколько? Кабинет все сотрудники перекочевали в кабинет Аниловой. Там, как услышал еще в коридоре - Глеб, бунтовал Скил:
- Я протестую. Если уже начался и отстрел, то теперь, наверно, моя очередь - я был другом ГЛАВНОГО. А я протестую, потому что не успею родить сына, и моя доченька останется в мире одна.
- Скил, ну как ты можешь ерничать? Сейчас? - урезонивала его Ани-лова.
- А что прикажете делать? Реветь? Организовать группу сопротивления?
Создать срочно подполье? Или бежать в милицию? Так она сама у нас в виде этого много сыщика.
- Юный сыщик к вашим услугам, - шаркнул у порога комнаты Глеб. Все невесело усмехнулись, -  давайте не протестовать, - Может, вы и на очереди  - как знать? - а думать. Мне кажется, сейчас надо  сделать две вещи: сообщить родным Ивановой о случившемся и предупредить их о моем визите. Второе: определить, кто где был сегодня - до насто¬ящего часа и вспомнить, не видели ли какого—либо человека  в редакции или около, который как-то запомнился и  просто обретался поб¬лизости. Скил опять не удержался- он ерничал, чтобы унять собственное нервное перевозбуждение и помочь справиться с ним своим кол¬легам:
- Слушайте, братцы! Ведь сегодня понедельник. Наш убийца - педант. Предлагаю: кто останется в живых, пусть введет в журнале новую ру¬брику: "Убийства по понедельникам". Ох тираж поднимется!
На него все дружно зашикали.
Решили, что скорбную весть мужу и дочери Ивановой сообщит Анилова. Охина - бледная, с поджатыми больше обычного губами, казалось, была близка к обмороку. Все поняли, что она сделать это не в силах.
К телефону  в доме Ивановых подошел муж. Анилова тихим, но твердым, без слез голосом  сообщила ему чудовищную правду - и толь¬ко по трясущимся в ее руках мундштуку, в который она так и не вставила сигарету, было понятно, чего стоили ей  эта твердость и спокойствие. Муж Ивановой готов был встретиться с Глебом через два часа .
Глеб принялся опрашивать всех прямо в комнате Аниловой. весь день сотрудники провели на глазах друг у друга и всякая неточность или ложь была бы сразу обнаружена. Постороннего, обретавшегося, торчавшего или в каком-либо другом физическом состоянии пребывавшего никто не видел. Но до двух дня почти все из редакции, как они сказа¬ли, "выскакивали": кто всего на несколько минут, кто почти на час. Скил - за сигаретами: "от без чего-то час до минут 20 второго", - сказал скил и честно сознался:
- Купил сигареты, а потом заглянул в пивную платочку, выпил пива,
Три "Грации", -  Утя, Оксана и Катя, обедали в маленьком кафе у метро примерно с половины первого до  «начала второго». Анилова тоже примерно, потому что "это же не на материал мы шли, а перекусить или что-то купить", как она проворчала –в половине первого ходила в ближний магазин "чего-нибудь поесть к
чаю". Шохина - около часу уходила в банк около двух. Мякиш у метро встретился с
автором - тот передал ему обещанную статью: это было ровно в час, во сколько он вернулся - не знает, "но незадолго до трагедии," -пояснил он. Лайнер пил кофе в магазинчике "Торты": он не обратил внимания, когда вышел, но в редакции был без десяти час, потому что о времени его спросила консьержка Антонина Михайловна.
- А где Земфира? -  вдруг спросила Шохина.
С утра ее не видели. СКил сбегал вниз, ее комната была закрыта. Второ¬го завхоза  тоже не было в редакции.
- Петр Михайлович с утра был, а где-то после двенадцати уехал за
канцтоварами, — сообщила Анилова, — ОН заходил ко мне перед этим. А
Вазу я не видела сегодня вообще.
Домашний телефон Вазы тоже не отвечал.
- Подождем еще, может, подойдет попозже, - решил Глеб.
Замский предположил:
- НЕ исключено, что заболела, ушла к врачу, а может, по каким-то редакционным делам мотается.
Шохина  покачала головой:
- Я не давала ей никаких заданий. Сегодня она должна быть в редакции с утра.
Решили все же подождать еще.
Все разошлись по своим комнатам. ГЛЕБ ОБРАТИЛ ВНИМАНИЕ - ЧТО ОБ Ива¬новой никто не говорит. НИ дурного, ни хорошего. "Вероятно, - подумал Глеб. - они воспринимают ее убийство как продолжение несчастья, свалившегося на "дорогой коллектив". Вот злонравия достойные плоды - извлек он из памяти Фонвизинскую дидактику школьных лет. - А ведь это страшно: для женщины, которой не стало, но с которой они работали полтора десятка лет, ни у кого не нашлось добрых слов, а слов, достойных ее жизни, о покойниках не говорят.


***


Глеб поднялся на раздрызганном и подрагивающем лифте на десятый этаж. Дом  еще считался новостройкой в этом районе - и 15 лет не ис¬полнилось. НО юные народные таланты, жившие в этом доме, видимо, были просто одержимы творчеством. На первом этаже  все пространство вокруг лифта и даже его дверцы  были расписаны речениями и рисунка¬ми, выполнены  цветными и черными ламастерами в победившем в конце XX- начале XXI века народном стиле "телесного низа".! Притом - что особенно поразительно, - этот стиль народный победил не только в столице, но и в провинциях России, подумал Глеб. Поразите¬льно и другое: стиль этот с одинаковой интенсивностью  демонстрирует высокий интеллект творцов: речения одинаково успешно  воспроиз¬водятся на трех языках - русском, английском и матерном.
Когда дверцы лифта - с не по годам усталым скрипом - сошлись, а сам он, будто разминая старческие колени, покачался и двинулся вверх, внутри лифта перед глазами Глеба оказалось  панно в виде ромашки или похожего на нее цветка, в центре которого  красивым по¬черком его уверяли: «I love you», а лепестками служили короткие, наотмашь надписи из мата. Остальные лифтовые перлы творчества он про¬читать уже не успел. Лифт с размаху дернулся и, покачавшись  неско¬лько секунд, с неохотой открыл пассажиру двери.
Глеба ждали. Дверцы лифта еще только открывались, а двери квартиры,  где последние годы жила Элла Ивановна, уже были распахнуты и на пороге стоял пожилой мужчина. Глеб увидел, прежде всего,  какие-то обиженно-потерянные глаза. В них был упрек и вопрос одновремен¬но - "как же это так?"  " эти упрек и вопрос воспринял Глеб как к нему лично обращенные, и опустил глаза.
Проходите, прошу вас, - глухим голосом, но церемонно пригласил хо¬зяин дома. ОН был худощав, среднего роста с четко очерченными лицами будто раз и навсегда застывшим выражением  серьезной строгос¬ти, густыми, с большой проседь» волосами. Для полноты портрета "клас¬сического" профессора не хватало только очков. ОН надел их позднее когда зашел разговор о бумагах Эллы Ивановны.
- Иванов Евгений Петрович, - представился он и протянул руку. Глеба поразило изящество его пальцев  и добротное, настоящее мужское пожа¬тие. Глеб тоже представился, выразил свое соболезнование и огляде¬лся. Средних размеров  типовая, конца восьмидесятых - начала девяностых годов трёхкомнатная квартира обычная, как во всех блочных многоэтажках. Мебель в комнатах, которые Глеб увидел из прихожей, тоже была типо¬вой- тех же годов. Глеб пытался понять, почему он  чувствует себя неуютно в этой квартире. "Из-за траура, конечно. Такой уют может быть там, где горе", - обругал он себя. Зеркала в прихожей и комнате, в которую его привел Евгений Петрович, были завешены черной матери¬ей.
-Это кабинет Эллы Ивановны, - объяснил Евгений Петрович. Кабинет был простым и строгим: письменный стол у окна, тахта - слева и  старый, вероятно, пятидесятых годов книжный шкаф, несколько стульев и  журнальный столик у тахты. Глеб понял: в этом доме не было уюта и до траура.  Ему захотелось сразу же  заглянуть в ка¬бинет хозяина, чтобы убедиться в своем предположении. Евгений  Петрович  в конце его визита провел Глеба по квартире, и Глеб увидел что профессорский кабинет был почти таким же, как комната Эллы Ивановны. В этот дом супруги приходили ежевечерне, в разное время. Часто - каждый в своем кабинете - доделывал какую-то дневную работу Или - готовился к следующему рабочему дню. ОНИ как-то общались, ужинали» ночевали, утром завтракали, уходили. Жизнь дома, видимо, для них и незаметно даже, была подчинена их рабочему ритму. Даже гостиная - нейтральная и нерабочая их территория- не носила следов уюта. Здесь не хотелось говорить по душам, пить вечерний чай под телевизор, ко¬торый, если и было что смотреть, включался редко, или обсуждать ка¬кие-то проблемы. Нет тут ауры  уюта и все", - заключил Глеб. Самым же неожиданным в квартире была кухня: выкрашенное  в серо-голубой цвет масляной краской стены, белый холодильник, белая кухонная ме¬бель почему-то не казались стильными. В этой кухне скорее всего на¬скоро перекусывали, а если готовилось что-то- то на скорую руку.
московских Обычно самое обжитое, теплое и уютное в квартирах  место  здесь было холодным и  каким-то нежилым. Отсюда хотелось поскорее уйти. У Глеба осталось впечатление от ивановской квартиры, что это не тот, значимый для людей, дом-крепость, а временный Форпост. А что было для нее крепостью?" -  задал вопрос себе самому Глеб, потому что не мог задать его Евгению Петровичу.
- Ни рассудок, ни сердце не могут поверить, - сдавленно проговорил Евгений Петрович после долгой паузы, - Объясните, как это? Что это? Понимаю, убийство. НО Эллы? Кто мог хотеть ее убить? Может, целились в кого-то, а попали в нее? Это нелепая, чудовищная случайности.
- К сожалению, похоже, что именно Эллу Ивановну  хотели убить и убили, - не обнадежил его Глеб. - Мы, конечно, будем все тщательно проверять, но в момент убийства рядом в переулке и возле редакции непосредственно никого, кроме Эллы Ивановны, не было. То свиде¬тельствует консьержка журнала, на глазах которой все произошло. - Глеб помолчал, давая Евгению Петровичу освоится  с этой правдой; и продолжил. - Я знаю, как  вам нечеловечески тяжело, но прошу вас, соберите всю свою волю  ч подумайте, кто мог бы желать смерти Эл¬лы Ивановны? Были ли у нее враги? Недоброжелатели? Кто они?
Евгений Петрович посмотрел на Глеба удивленно и как-то затравлен¬но:
- Враги у Эллы? Бог с вами.  Вы знаете - не потому что она моя жена, ноя в жизни не встречал  ни до, ни после нашей брака женщины, у которой было бы такое… такое море обаяния. И это в сочетании с умом, тонкостью, интеллектом, интеллигентностью.
А кроме того, профессиональное тоже наложило на нее свой отпечаток: кажется, Элла нашла бы общий язык с самим дьяво¬лом. Она всегда искала лучшее в человеке, и всегда находила. Я да¬же представить себе не могу, как мог бы выглядеть ее враг или недоброжелатель. Если бы он и был, она бы сделала его своим другом.
- Вы давно женаты?
- С институтских времен. Мы встретились на вечере в университете. Она - оканчивала  факультет журналистики МГУ, а я Бауманский. Через полгода поженились. Это в начале пятого курса. А через год родилась Машенька. Ей сейчас 36, значит нашему браку 37 лет.
- У вас есть, как говорят, ближнее окружение? Друзья, родственники, близкие знакомые?
- Знаете, как-то так сложилось, что  общих знакомых – близких у нас нет. У меня свой, Хотя и небольшой круг. У Эллы - свой. Мы поначалу, еще в юности, пытались объединить "лириков" и "физиков". НО скоро поняли, что этого делать не следует. Им неинтересно друг с другом наверно, потому что сферы интересов очень далекие и разные. Это вы по молодости своей не знаете- в 60-х годах лирики и физики на какой-то момент проявили интерес друг к другу. НО, повращались на одной орбите, поняли, что это возможно только кратковременно.
- А вам с Эллой Ивановной не было скучно, неинтересно  друг с дру¬гом ?
- Семья - это совсем другое дело. НО ни скучно, ни неинтересно не было. Мы оба - очень занятые люди. И всегда были такими. Элла - прево¬сходная мать, нежная, заботливая. Такая же   жена ,хорошая хозяйка, —
- Евгений Петрович все еще не отдавал себе отчета, что Эллы Ивано¬вны нет. Да и естественно. Только сегодня утром они расстались, как всегда, каждый спеша на свою работу. Было похоже, что в его под¬ сознании  явно живет спасительная мысль: недоразумение с его Эл¬лой рассеется- именно после беседы  с этим молодым, симпатичным сыщиком, который умеет так внимательно и уважительно слушать, так тактичен. И чем больше  хорошего и доброго он вспомнит об Элле, их жизни, тем быстрее это недоразумение рассеется, объяснится и исчезнет.
- Может быть, мой вопрос вам покажется нелепым, но ваша жена - жен¬щина интересная. Не было  ли у нее какого-нибудь настойчивого пок¬лонника?  Может, он хотел, чтобы она оставила вас?   жизни бывает все. Особенно сейчас, когда у людей, да еще влюбленных, психика неустойчива и агрессивность неуправляемая? - Глеб будто жевал слова, сам не веря в свои предположения. Евгений Петрович как-то кривова¬то усмехнулся.
- Элла Ивановна, действительно, женщина интересная? и поклонников у нее еще в наши послеинститутских  компаниях было множество. Но я же говорил вам, что она великолепная жена, мать. Никогда, - Евге¬ний Петрович даже хлопнул слегка ладонью по столу, - никогда она не дала мне повода даже предположить адюльтер. Думаю, нам брак был по нынешним временам идеальным: между нами никогда не было треть¬его. Ни у нее, ни у меня. Нас связывали любовь, дружба, доверие.
- НО, может быть, вы знаете в окружении Эллы Ивановны застарелого или скрытого врага?
- Нет, о врагах не слышал никогда. НО знаю, что у нее  было три университетских подруги. Их отношения- как обычно у женщин- очень неровные. То водой нельзя было разлить, а теперь почему-то охлажде¬ние. Они не звонят- при мне по крайней мере, не заходят. Но у Эллы очень широкий круг знакомых: с прошлых ее работ, ее авторы в нынешнем журнале, с которыми она дружит и поддерживает теплые отношения. Но, честно говоря, я многих знаю только по именам или, если она их называла их фамилии, в памяти они у меня как-то не задержались.
- Я захватил из редакции ее записную книжку - это рабочая книжка. Может быть,  у нее есть еще и другая - личная - книжка?
- А как к вам попала ее рабочая книжка? Ах, да! - Евгений  Петрович надолго замолчал и было ясно, что страшная правда опять встала перед ним. - Да, у нее есть домашняя, личная книжка.
- Евгений Петрович, я понимаю, все понимаю - никакие человеческие сло¬ва не облегчат вашей боли. НО убийца или убийцы где-то рядом с редакцией или в самой редакции. Вам ведь Элла Ивановна говорила о гибели главного редактора? — Евгений Петрович кивнул - НЕ исклю¬чено, что оба убийства напрямую связаны друг с другом, как не ис¬ключено, что убийцы разные и цели убийств различны. И как ни труд¬но, безмерно трудно вам ни было, сейчас очень важно как можно быс¬трее  узнать, все, что можно, о друзьях и знакомых Эллы Ивановны. Я прошу вас; просмотрите обе ее книжки, а кроме того, просмотрите в ее письменном столе  бумаги. может, она делала какие-то записи, за¬метки, может, письма - к ней или ее к кому-нибудь. Я мог бы не обременять вас этим и сам заняться разбором, но  вам больше скажут име¬на, фамилии, которые вы обнаружите, тем более, что вас же и буду в конце концов спрашивать об этих людях. Так мы сократим  время. И прошу вас, составьте  примерный вписок  этих знакомых - с указанием хотя бы телефонов и сделайте пометки, если вам известно, кто они. Извините меня, Евгений Петрович, но и другого пути у нас пока нет и времени нет тоже.
- Да, я понимаю, - глубоко и как-то протяжно, как после долгих слез вздохнул Евгений Петрович. - Сейчас приедет Машенька с детьми. А ко¬гда вечером они заснут, я займусь этим. Я сейчас вспомнил, - что Элла уже несколько лет заносит в большой ежедневник  какие-то записи, заметки, впечатления. Говорит, что когда, наконец, пойдет на пенсию это будет книга, а сейчас нет времени писать ее.   как-то попросил прочитать что-нибудь, а она засмеялась и ответила,  что это только наброски, ничего законченного и мне будет неинтересно. Как знать, может быть, эти записи смогут помочь вам.
- Нам, - поправил его Глеб, - Я очень рассчитываю на вашу помощь, Ев¬гений Петрович. - И, простите меня великодушно, но это необходимая проформа - не гневайтесь: где вы были сегодня от половины второго до половины третьего?
Профессор поднял на него гневные глаза, но, встретившись со смущенным, просительным взглядом Глеба, смирился:
- У меня было сегодня две пары лекций: 10 тридцать – 12.30-14. Свидетели? 150 студентов второго курса и, вероятно,  120-130 студе¬нтов четвертого курса. Ну, и коллеги - преподаватели Бауманского. Из Института я вышел в начале третьего, а пришел почти перед самым вашим звонком.
- Спасибо. Простите меня, Евгений Петрович. И вопрос последний: Машенька общалась с вашими и Эллы Ивановны знакомыми?
- Последние семь, даже восемь лет - нет. Тогда она вышла замуж восемь лет назад, мы сразу купили ей квартиру. После развода с мужем она с детьми теперь приезжает  в  основном только на праздники и дни рождения, а Иногда, когда мы свободны, подбрасывает нам девочек. Это чаще всего в выходные дни. Ей просто неко¬гда с кем-то видеться.
Глеб распрощался. Договорились, что Евгений Петрович позвонит в редакцию от одиннадцати до двенадцати  завтра. Глеб возблагода¬рил Бога, что не встретился с Маше й- у него уже не осталось сил и не нашлось бы слов, чтобы говорить с ней о матери.

Глава десятая


Бывают же такие дни! как-то скомкано - неудачно они начинаются, так же неказисто продолжаются и, дай Бог, чтобы безбедно заканчивались. Глеб накануне часов до двух  случал свои записи, потом  чертил какие-то схемы, пытаясь использовать краткие психологические характеристики, сотрудников журнала. ОН  еле поднял голову в девять, когда будильник  равнодушно - металлически напомнил о  ритме жизни, которая. С уже бурно протекала  за стенами его квартиры где-то на заводах, в институтах, фирмах. Глеб бурчал, включая чайник, бурчал, снимая с завернутых в целлофан  бутербродов в мамины даже не записки, а бумажки, приклеенные скотчем, с вопросительными и восклицательными знаками, а под чашкой нашел и текстовую бумажку: "А за сим до сви¬дания и еще раз кланяемся. Ныло вкусно? Целую м." "И не лень ей! - пробурчал он снова, но уже добродушно. Однако, когда посмотрел на графики и другие плоды своего ночного бдения, забурчал снова то: "Чушь. Ты дурак и бег на месте", - оскорбил он себя  любимым маминым определением лентяев и бездарей. - "И еще -   мокрое! - го-рит". Только напившись чаю с молоком и опустошив  блюдо  со всеми бутербродами - с вопросительными и восклицательными мамиными знака¬ми, он понял, почему разбурчался. Не хотел,  вот совсем не хотел он идти в "дорогой коллектив", Будто два убийства, происшедшие там? вовсе не висели на нем. Будто это были некие абстрактные убийства прочитанные в ежедневных сводках. И если бы Глеб спросил своего ве¬рного ВеГе, почему не хотел он идти в редакцию, тот назвал бы имен¬но ту причину, которая неизвестно когда, но скорее всего после убийства Ивановой, вошла в него прямо-таки мистическим убеждением: убийцей был не человек со стороны. ОН обитает в "дорогом коллекти¬ве", журналистском, внешне интеллигентном,  который через журнал влияет на судьбы людей, проповедует гуманизм и терпимость, созидает духовный мир тысяч людей, призывает своих читателей жить по запо¬ведям Божьим. И еще нутром чувствовал Глеб, что убийца один, а не два. Вернее воля одного убийцы, потому что в случае с Ивановой он воспользовался сообщником или наемным убийцей. Почему  ты так дума¬ешь?" - спросил себя Глеб. Ч не ответил. Это заключение было чистой интуицией, подсказкой господина Веге, а не  плодом думанья. Для думанья он был в это утро мало годен: у него "болели мозги", как говаривал он в детстве, когда задачки не решались, теоремы не доказыва¬лись, а помощи у отца из гордости просить не хотелось. А сейчас и помощи не у кого попросить. Чтобы попросил, не погордился, а то этот явно больной убийца еще кого-нибудь отправит на тот свет", -думал Глеб, уже одеваясь в прихожей. Берясь за ручку двери, вспомнил; что мама обидится, если он "не отметится"  на ее посланиях. Он пе¬речеркнул все вопросительные знаки и поставил восклицательные, а к текстовому листку приписал:" 0, ма!"
В редакции он был ровно в 11. Там ждали Машу - дочь Ивановой, что¬бы обговорить  все о похоронах и поминках. Лариса Федоровна Шохина трудилась над подсчетом трат на печальные эти приготовления. Анилова обзванивала авторов и друзей журнала, сообщая новую страшную весть и принимала соболезнования. Все сотрудники, вяло переговари¬вались, слонялись из комнаты в комнату - в воздухе редакции висела даже не печаль, а какая-то  тяжелая тоска. Глеб позвонил в Управле¬ние: к вчерашнему заключению баллистика прибавилась только цифра - расстояние, с которого с чердака дома стреляли в Иванову. Выстрел снайперский, из винтовки с оптическим прицелом, умерла мгновенно - пуля прямехонько попала в левый желудочек сердца. Родственники могут забрать тело после тринадцати часов  сегодня же, все необходимые справки они могут получить по телефону. Глеб все подробно записал и уже собрался сам позвонить профессору -Иванову, как раздался зво¬нок. Ныло без четверти двенадцать. Глеб не узнал звонившего: приятный баритон Евгения Петровича звучал как металлический автомат. "Горле во¬шло-таки в его рассудок и сердце", - подумал Глеб, приветствуя его.
- Я просил бы вас приехать ко мне, - сказал Евгений Петрович.
- Что-то важное нашли?
- Важное для меня, но  не для следствия, вероятно. И, если вы  не
сможете заехать, я вас пойму. НО тогда должен сделать заявление,
сейчас:  я не убивал свою жену, но на ее похороны не приду.
Глеб, наверно, впервые в жизни понял значение слова "ошарашенный"
ОН был так поражен, что не мог издать ни звука.
-Вы слышите меня? - тем же металлическим голосом спросил Евгений Петрович.
- Д-да, - голос, наконец, прорезался через сорок минут буду у вас, Евгений Петрович.
- Жду вас, - металлический голос  сменился металлическими короткими гудками.


***


Даже не через сорок, а через 34 минуты Глеб входил в лифт уже в знакомом подъезде лифта и в этот раз раскачивался и будто вздыхал, но Глеб не сочувствовал, как веера, его усталым вздохам, как и не знакомился с творчеством местного молодого народа- в ушах стоял странный голос Евгения Петровича и его еще более странное заявление Евгений Петрович, как и вчера, стоял на пороге своей квартиры, как и вчера, сделал приглашающий жест, но не произнес  Прощу вас, как не произнес вообще ни слова. Глеб не нарушал молчания и ждал объяс¬нений. Евгений Петрович молча провел его в кабинет Эллы Ивановны. Коротким жестом предложил сесть за стол и положил  перед ним ежедневник красного цвета, на кожаном переплете которого в малень¬ком серебряном круге стройная гимнастка  поднимала серебряную же пятиконечную звезду, а по внешней части круга шла скромная надпись: "Советский цирк".
Глеб вопросительно посмотрел на Евгения Петровича и ахнул: перед ним был не вчерашний моложавый джентльмен, но  старик с набухшими мешками под глазами, глубокими морщинами вокруг рта, а сами глаза были тусклыми и покрасневшими. Евгений Петрович  долго откашливался и Глеб  понял, что делает это, чтобы  не расплакаться; и преодолевает "ком в горле".
- Вчера, - сказал он тем же металлическим, но чуть сдавленным голо¬сом, - я говорил вам, что мы с Эллой Ивановной идеальная пара супру¬гов, которых связывала 37 лет любовь, доверие, дружба.  Сегодня я говорю вам, что совершенно не знал женщину, с которой  прожил столько лет. И доказывает это - сей ежедневник, который вовсе не материалы для будущей книги, а дневник, который она даже не прята¬ла, так как знала, что я никогда  не позволю себе читать то, что не предназначено мне. И дневник- это последние пять лет - рассказал мне этой ночью  правду моей жизни. Чтобы вам не тратить  лишнее время, я подчеркнул самое важное- вот на этих страницах, где закладка -А дополняют дневник письма - к ней, - которые без стыда читать нево¬зможно. - Евгений Петрович положил на стол две пачки писем.
Глеб открыл страницу, где была первая закладка, и прочитал под¬черкнутое:
«Мимикрия в моем понимании - это высокое искусство жить. Но это не статичное, а очень динамичное искусство, ^то творчество— каждодневное, каждосекундное. Оно увлекает меня, как игрока рулетка. И я уже могу сказать, что я постигла это искусство в совершенстве. Чего стоят 37 лет моего супружества! Когда я вижу это ненавистное лицо, мне хочется хряснуть ему кулаком между глаз или  сделать ему
будь другую боль. Господи, как я понимаю Анну, которой лучше под поезд, чек выносить эту зануду Каренина. НО - шалишь! Под поезд-это когда всерьез - и любовь, и ненависть.   когда игра, когда мими¬крия—   и в любви, и в ненависти? Конечно, высший класс, когда мимикрия в постели – вот здесь проверочка на истинное искусство. И если он за 37 лет ни разу не усомнился, что я сгораю от желания и страсти, что ему одному принадлежат и желание и страсть, как и я сама, - что же это как не высший пилотаж мимикрии?»
«Сегодня полдня смеялась над собой, вспомнив, как 37 лет назад лазила в справочники, чтобы выяснить, может ли яйцеклетка наложиться на яйцеклетку, а потом изводила Лелькину приятельницу - вра¬чиху, как  можно определить, кто отец ребенка, если  интервал был два дня. Это сейчас возможно, а тогда... Слава богу, матка не похо¬жа ни на того, ни на другого. Она похожа на мою бабку Беллу. Но ее выверты после школы до самого замужества, ее тяга на дно, к работя¬гам- это, конечно, не Евгений. Это он - ведь крестьянское в нем си¬дит крепко, да и сам он интеллигент в первом поколении. Но такого Фаллоса я в своей многотрудной и прямо скажем сверхразнообразной жизни сексуальной не встречала ни у кого, и ни с кем игры не были такими  долгими и неутолимыми. Интересно, если Машку с ним под зана¬вес познакомить, что будет?


***


«Господи, как я его ненавижу! Ненавижу его страсть к порядку, ненавижу его занудство, ненавижу его уверенность, что все правильно, пристойно, интеллигентно и нашем браке. Я ненавижу, как он ест, говорит, двигается. Самые гнусные часы  в моей жизни, когда он дома в будни - утром или днем, когда у него нет лекций, а я еще дома, а главное - в воскресенья, потому что в субботы я смываюсь под предлогом, что я теперь завотделом, много работы, идет номер и проч."
"Вчера вечером в метро встретила Колечку Уманцева. Сколько зим, а еще больше лет! Колечка лысый, морда в складках, хоть и толстый. Не процветает, вот до метро докатился. Успел сказать, что на пенсию вышел из принципа - не хочет работать на тридцатилетних недоумков, думаю, его турнули из какой-то Фирмы, он же ничего не умеет делать. А я его все же добрым словом всегда поминать буду   не надул, квартиру совсем неплохую по тем временам мне сделал. Хотя я и чес¬тно отработала - он в моем расписании тогда был по средам. НИ много, ни мало - четыре года. И если учесть, что и мужик он средний, и сексфантазии почти никакой, то отработала очень даже... мой благовер¬ный до сих пор в святой уверенности, что квартиру я получила от редакции - за хоровую работу! Встреча с Колечкой разбередила душу. Все-таки старость - самое гадкое в жизни человека. Но, честно, сейчас поражалась, как я много работала: понедельники - святые дни, при¬надлежали Грише, по вторникам - деловой секс, тут вспоминать - дня не хватит, среды - Колечка, а после, как сделал квартиру – Павел, он помог Маше с университетом. Четверги - Соломон или Виталий с телевидения. Пятницы - свободный полет, новые знакомые, Субботы – воскресенья - семья, дом, уборка, гото¬вка, чистка перышек  и счастливые до тошноты семейные утехи. Да, всему свое время. А Колечка-то сразу меня узнал. Значит я еще ничего себе!»


***


"ОН сегодня минут пятнадцать нудил о распущенности молодежи и необратимости воспитательных ошибок и промахов. Я минут пять случала, делая сочувственно-согласное лицо, а потом слушать перестала и подумала: а что бы он сделал, если бы хоть разок  увидел наши "ро¬машки" времен моего увлечения группенсексом? Даже сейчас я с трупом удержалась, чтобы не вскочить на стол голой и не сбацать перед ним канканчик! Да под собственное пение! Ха!"
"Иногда мне даже жалко его - он святой дурак. Неужели он  считает, что такие туфли, как я себе вчера купила, и такой костюмчик Маше можно купить за обе наши зарплаты с пенсией впридачу? Я уж не гово¬рю о еде. Все-таки Гришка молодец - за ошибки молодости платит ис¬правно и щедро, хотя  Машкины 18 лет давно миновали. В то же время, может, и не платил бы до сих пор, не подпитывай я его все годы "аф¬риканской" страстью. Все-таки мы викарная секс-пара, и все эти раз¬говоры о  сексуальных ненадобностях после 55 - чушь. Вчера мы такой пожар устроили - да не на час, а на все четыре."
- Извините, Евгений Петрович, больше не могу читать. Противно, - ска¬зал Глеб, отодвигая от себя дневник Евгений Петрович посмотрел, на какой закладке Глеб остановился, и сказал:
- Вы и так довольно много выдержали. Достаточно и этого. Дальше примерно то же. - Евгений  Петрович помолчал, потом внезапно поднялся:
- Я хочу вас угостить настоящим бразильским кофе.  Недавно был в Бразилии, на симпозиуме. Привез оттуда.
ОН не спросил, любит ли Глеб кофе, хочет ли его. Видимо, Евгений Пе¬трович  пользовался возможностью хотя  на какое-то время отвлечься от чудовищности свалившегося на него. Поняв это, Глеб не решился по¬том спрашивать и    посещать  Евгения Петровича еще в одну тайну его жены - сексотство и доносы Эллы Ивановны.
Хозяин дома гремел на кухне посудой, скоро запахло действительно очень ароматным кофе. Глеб не был не только кофеманом, но даже не очень любил кофе. Предпочтение в выборе между чаем и еще чем-нибудь он всегда отдавал какао с молоком, но почему-то стеснялся  своего детского пристрастия к какао и в гостях просил чай. И тем не менее кофе Евгения Петровича оценил: напиток был крепким, сладким, горячим, а аромат кофе сметался с каким-то  другими терпкими запахами, в которых Глеб не разбирался. Он поблагодарил хозяина за прекрасный кофе и хотел уже спросить о других бумагах Эллы Ивановны, но его опередил Евгений Петрович:
- На дневник у меня ушла ночь, а утром я составил, как вы просили список ее знакомых. Вот, - он  положил перед Глебом машинописный лист, почти весь заполненный фамилиями, телефонами и даже несколькими адресами. - Я не знаю и трети из этого списка.
Глебу неловко было смотреть на Евгения Петровича прямо. Понимал: перед ним не вчерашний, но совершенно другой человек. Он говорил, двигался, действительно, как автомат, и этот автомат скрыл челове¬ка. Когда, да и появится ли на свет прежний Евгений Петрович?
«Все из-за меня, - верил себя Глеб, глубоко сострадая старому чело¬веку. - Как бесчеловечно все-таки может оборачиваться розыск. Не, надобись этот список, может, он и не заглянул бы в этот ежедневник. А в списке, может, нет ни одного человека, который бы тянул на подозреваемого. А потом он здраво подумал, что  Евгений Петрович рано или поздно заглянул бы в этот дневник, и реакция была бы  та же, потому что смерть грехи не списывает.
- Спасибо, что приехали, - медленно проговорил Евгений Петрович. -
Никогда не думал, что свои семейные дела когда-нибудь буду обсуж¬дать с человеком посторонним, тем более милиционером. Спасибо вам, мальчик, за понимание и сочувствие. Объясните чем—то мое отсутствие на похоронах начальству, в редакции, где надо. Заболел, умер - не знаю.
- Простите, Евгений Петрович, а Маша? Что вы скажете ей?
- Это была главная моя проблема. Я уже сказался  таким тяжко больным утром - да и выглядел после этой страшной ночи соответственно - что она поехала в редакцию одна. Девочек оставила у моей тетки, просил, чтобы поминки устроили в редакции, тоже якобы из-за моей болезни. Деньги я дал. Мата  была  в таком состоянии и так испугалась, что может потерять и меня, что согласилась на все.
Глеб продолжал задавать вопросы, потому что понимал: сейчас все сказать Евгений Петрович может только ему, Глебу, и что  их раз¬говор хоть несколько облегчает бремя вынужденного обмана самого дорогого человека- дочери - в такой, страшной сложной ситуации.
- Вы расскажете Маше... о дневнике и всем остальном? Потом, позд¬нее?
- И об этой я размышлял. Даже если она биологически не моя дочь, я люблю ее, не мыслю себя без нее и без девочек. Особенно сейчас. Но зачем ей раздваиваться,  тем более, что ее мать сама не знала этого точно? Я уничтожу этот дневник. Зачем Маше знать, что ее мать была шлюхой и лгуньей? Маша знала ее заботливой, любящей, балующей - и ее, и девочек. Маша - очень чистый человек, ей незачем знать второе я ее матери, незачем знакомиться со всей этой мерзостью.
- А вы не думаете, что Элла Ивановна все же познакомила Машу с пре¬дполагаемым отцом?
- Если и познакомила, то Маше не сказала, кто он. Элле Ивановне в уме не откажешь, несмотря не все ее бесстыдство. Тем более, что оказывается, "папаша" не скупился на подачки. Я его вычислил - он в списке, так как один с именем Григорий. Это бывший журналист из одной центральной газеты, а сейчас глава одной крупном русско-итальянской фирмы. Она рассказывала как-то о нем - так, между: прочим, как о "вышедшем в люди" своем однокурснике.
- Евгений Петрович, извините, но, если вы  решили бесповоротно не идти на похороны, то для Маши нужно  создать убедительную картину вашей болезни. Вы должны лечь в постель, положить перед собой какие-нибудь лекарства, можете сказать, что была "скорая".
- Да, вы правы. Спасибо. 40 "скорая" должна делать уколы, оставлять рецепты.
- Не обязательно. Давайте посмотрим домашнюю аптечку. Есть у вас?
- Да, конечно. -
Скажете, что "скорая" прописала вам  сердечные, успокоительные  и постельный режим, абсолютный покой. ОТ больницы вы отказались и даже дали подписку об отказе. Можно даже сказать, что врач «скорой» категорически запретил вам ехать на похороны, потому что вате сер¬дце может не выдержать такого потрясения.
- Спасибо, спасибо вам, мой мальчик. Я завидую вашим родителям, - на, минуту Евгений Петрович стал прежним, - Бот наша аптечка. Они перебрали все лекарства, и нашли и успокоительные, и сердечные и даже понижающие давление.
Глеб помог Евгению Петровичу постелить на стул салфетку, разложил там лекарства и напомнил, что  лечь в постель он должен в пижаме, понимал, что  учесть все мелочи тот не в силах, так как против его воли, может быть, перед его глазами все еще или строчки днев¬ника Эллы Ивановны, которые перечеркивали и предавали его жизнь. И действительно, уже провожая Глеба, в прихожей, Евгений Петрович сказал:
- А знаете, Глеб, я только теперь понял, почему потерял своего лу¬чшего институтского друга: видимо, она затащила его в… постель, а ему было стыдно за свое предательство. Он перестал бывать у нас, а потом и звонил все реже. Не хочу копаться в грязи, но подумал об этом, потому что ему единственному мог бы рассказать сейчас о сво¬ем позоре.
- Это не ваш позор, - вступился за него Глеб. - Это беда и несчастье. И не вы автор этого. Помните древних- "все проходит"? Острая боль длится мгновения, а потом-  долгая и более мудрая жизнь .-Глеб сам не знал, откуда взялись у него слова утешения, но говорил он искренне, убежденно, сострадая Евгению Петровичу, и хотел, чтобы тот ус¬лышал его именно сейчас- в момент боли, - Да, впереди у вас - долгая и светлая жизнь - с тремя вашими девочками.


Глава


Евгения Петровича Глеб заехал в Управление и отдал на проверку и для установления who is who в полученном  списке знакомых Эллы Ивано¬вой. Позвонил в редакцию и узнал, что  Земфира Зобарова там так и не появилась. На звонки к ней домой тоже нет ответа. ОН все же по¬звонил сам.  Ответа не было. И хотя господин ВеГе упорно нашептывал, что Земфира отношения к убийству не имеет, но вдруг?   И ещё может убийца к ней имеет какое-то отношение? Глеб впервые подумал об этом, и его обдало горячей волной. Она живет одна, убийца, особенно если он из "дорогого коллектива", хорошо знает это, знает, где она живет и, может быть, их даже связывают внешне дружеские отно¬шения.
Глеб решил ехать к Земфире тотчас же. ОН еще раз позвонил, и сно¬ва ответа не было. Он отправился к ней домой в Чертаново.
Глеба, родившегося и выросшего в центре Москвы,  всегда охватыва¬ло чувство неприютности и растерянности в таких районах, как Чертаново. В его Колокольниковом переулке, который соединял Трубную улицу со Сретенской, как и во всех параллельных переулках - когда-то реме¬сленных  московских слободах- Печатчиковом,  Сергиевском  и других, занимавших пространство от РОждественки до Сухаревки, преобладали двух-четырех от силы шестиэтажные дома, бывшие доходные, или особняки XIX - начала XX века. У каждого дома было свое лицо, особенности. И даже декоры по фасадам многих из них не повторялись деталям. Глебу всегда казалось, что у каждого дома и свой характер,  который, наверно, зависел от живших в нем людей, от того, как заботились они о доме,  какими эти люди были и сколько малышей  родилось в доме за долгую его жизнь. Глеб любил эти дома, как и небольшие дворики за ними - только дети и старожилы знали,  сложную, почти лабиринтную систему  проходных этих двориков, знали, как за считан¬ные минуты, идя через них, подняться от Трубной в магазины на Сретенке и РОждественке. И хотя в последние годы и Трубную и Сретенку буквально растерзали "новации" бездарных архитекторов, делающих из уникальных особняков Москвы  претенциозные жилища для не истощенных интеллектом новых русских или вовсе снося их, Глеб упрямо убеждал горюющую из-за этого маму, да и самого себя:
- Всего не испортят и не снесут не хватит дебильных братанов всей России  на все, что создала история. Не забывай, ма, у этой саранчи братвы все время идет усушка-утруска - они отстреливают друг друга. Не журись, ма! Беспредел скоро кончится!
Эта святая его вера начинала всерьез беспокоиться именно в таких вот чертановоподобных районах. Рахитично вздувшийся мегаполис Москва нисколько не был для Глеба  его белокаменной Москвой, но чем-то не¬органичным, неестественным, хотя и неизбежным. В который раз он по¬дивился, как люди , здесь живущие, различают  эти абсолютно похожим многоподъездные каменный уроды и безошибочно попадают  в свои квартиры. Вероятно, его ощущение потерянности  в этой каменной безликости сказалось на  поисках ЗемФириного дома. Он долго искал нуж¬ный корпус, потому что корпуса одного дома тали не один за другим, как предполагали здравый смысл и нумерация, а были вольно  разброса¬ны  буйной Фантазией проектировщиков и строителей. Когда же он оказался, наконец, в нужном корпусе, у нужного подъезда, пришлось долго ждать, пока  кто-нибудь выйдет или войдет в подъезд, так как не знал кода домофона. Глеб уже начал понемногу злиться - Чертаново платило ему взаимной нелюбовью.
Конечно, ни на его длинные, ни на короткие звонки  ЗемФирина дверь не открылась. В тамбуре было еще три квартиры, он принялся звонить в каждую по очереди. Только из одной женский голос спросил!
- Кто там?
Через дверь, боясь, что женщина вообще не будет с ним разговари¬вать, если он попросит открыть, объяснил, что он из милиции, причём к Земфире Ивановне, потому что ее нет на работе уже несколько дней - Женщина не потребовала, чтобы он показал удостоверение через глазок, а задала вопрос, на который, по ее мнению, не будь он из милиции, он бы не ответил:
- А где, ты знаешь, Земфира работает?
- Знаю, она в журнале, завхоз.
Дверь открылась, его пригласили войти. Глеб увидел женщину лет 65-ему уже был знаком такой тип нынешних москвичей: родившиеся и выросшие в деревне, в 40-50-е годах они приезжали в Москву на заработки, приживались здесь, обзаводились семьями, по нескольку лет обивали пороги исполкомов и райкомов партии, получали вожделенные квартиры, но горожанами в  истинном смысле этого понятия так и не стано¬вились. Они сохранили деревенские привычки в быту, неистребим был их прежний выговор, и культурную жизнь Москвы они умудрились обойти стороной.
Глеб представился, показал удостоверение, попросил ее назвать себя.
- Серафима я, Прокопьевна. А Земфирка-то уехала. Уже три дня как.
- Уехала? Она сказала, куда отправилась?
- Не, не сказала.
Да, верно, недалеко, потому как с небольшой такой спортивной сумкой укатила. А мне наказ дала.
- Наказ?
- Ну да. Сегодня, что у нас, вторник? Так вот, в субботу, стало быть она и поехала. А наказ вот какой: если, говорит, будут спра¬шивать завтра-послезавтра иль на третий день, говори всем- к тет¬ке, мол, уехала, по телеграмме, что больная очень и помереть может. А ежели после трех дней, так ничего не говори- мол, ничего не ведаю, не видала - не слыхала. А как ты из милиции, то я тебе
весь наказ и сказала. Постой, а ты Земфирку-то знаешь? Видал?
- Да, мы несколько раз виделись, разговаривали.
- А как, говоришь , зовут-то тебя?
- Глеб. Попиков.
- Во-во, точно. Она так и сказала: совсем молоденький, Глебом звать. Ежели придет, в конверте записку ему отдай. Погоди, найду счас.
Она подошла к старому комоду, каких Глеб в домах не встречал: никогда и из-под  вазы добротного и когда-то модного чешского
стекла небесно-голубого цвета извлекла запечатанный конверт. На нем было написано от руки: "Глебу- лично" быстро вскрыл конверт. Записка была  короткой: «Я не сделала ничего преступного. Н.В. Одинцова не убивала. ОН, кро-ме добра; мне ничего не делал. Подписку о  невыезде я не давала. За¬явление об уходе оставила- я птица вольная теперь. А врага Н.В. было два: Злка Иванова и Соломон Иванов. А Элку еще спросите, как она подслушивает во всех комнатах. меня не ищите, время не трать¬те - я уже за пределами России».
Глеб потер лоб. Только теперь он сообразил, что  попросту забыл взять у нее подписку о невыезде. А в принципе - зачем она ему? Слава Богу, что жива. "Ишь ты, за рубеж подалась. Значит, папочка наслед¬ство очень хорошее оставил, если хватило  укатить. Скатертью дорога, вольная цыганка!" - подумал Глеб. Но! продолжал он размышлять. Ты очень мне даже нужна, потомница вольных  степных людей! Можно будет разыграть небольшую партию с убийцей  кто бы он  ни был: в "дорогом коллективе" или вне его. Я официально заявлю, что Земфира скрылась, объявлен розыск. И убийца  сделает единственный вывод: Земфира- по¬дозреваемый   № 1, значит он хоть на какое—то время  должен потерять бдительность. Должен. И потеря этой бдительности  должна быть связана именно с прослушкой Ивановой.


***



Ивановская прослушка продолжала занимать Глеба и по пути из Черта¬ново в редакцию. Неужели у нее была аппаратура? Или  абсолютный музыкальный слух, умение подслушивать, чтобы слышать, что происходит, и о чем говорят в дальних от нее комнатах? Надо хорошенько об¬следовать еще раз ее кабинет. Но! НЕ аппаратура или "вольное" подслушивание сейчас главное. Что именно она услышала? Она же могла услышать или знать, кто прикончил Одинцова. Но, если узнала, почему молчала, когда мы беседовали? Элла Ивановна так искренне тогда жа¬лела Главного, такие грозные слова про убийцу произносила и уверяла, что убийца - не из "дорогого коллектива". Конечно, опять мимикрировала? Это  кто-то ей близким? Нужный? А может, действительно уже ушла из редакции к тому времени, как все случилось?  Теперь не спросишь, не прижмешь и не возьмешь на арапа. Глеб прекрасно понимал, что найти аппаратуру или какое-то подслушивающее устройство дело специалистов и сейчас вызвать их - самое время. Но в то же время именно теперь, когда  для сведения "дорогого коллектива", где, возможно, и обитает убийца, в наличии сбежавшая Земфира - как потенциальный убийца -  вряд ли разумно призывать экспертов. Все должно быть тихо, все  должно указывать на то, что  следствие остановилось на Земфире - других подозреваемых нет и не может быть в "дорогом коллективе"  и его ближайшем окружении.
Он, Глеб, должен совершить невозможное, но найти или прослушку - чем бы это ни было или  согласиться с тем, что  Иванова была яснослышащей. То есть была ходячей прослушкой. Надо искать. "О, по¬моги, друг ВеГе!" взмолился Глеб .ОН порадовался,   , хотя и удиви¬лся - до шести еще оставалось полтора часа?  что из редакции все почти ушли. Консьержка  Вера Николаевна объяснила, что  днем в ре¬дакции была дочь Эллы Ивановны, сказала, что очень плох отец и что
если можно, они хотели бы  поминки устроить в редакции. Все женщины,
посовещавшись, решили приготовить дома салаты, горячее и все необ¬ходимое на стол. Распределил и, кто что покупает и делает и разошлись. Мужчины разъехались еще раньше - вся организация похорон легла на них, как и неделю назад.
- Вот уж пришла беда- открывай ворота, - заключила Вера Николаевна.
- Двое похорон за неделю- жуть.
- А кто остался в редакции?
- ДА только Лариса Федоровна. Она теперь за двоих трудится. Уже
второй день безвылазно сидит  в редакции- до позднего вечера. Ей  же надо всю бухгалтерию в порядок привести, да еще и дополнительные расходы как-то урегулировать. Мы ведь журнал бедный.
Глеб сказал, что он тоже хочет посидеть со "своей бухгалтерией" Поблагодарил за предложенный Верой Николаевной чай - он только что заварился, сказал, что выпьет его у себя наверху, взял чашку и поднялся на второй этаж. Здесь было пусто и тихо, но, когда  он проходил еще первый марш лестницы, ему показалось, что  где-то тихо щелкнул замок. ОЬ несколько секунд постоял, прислушиваясь - всё было тихо. Он зашел в свой "кабинет"  и, не закрывая двери, уселся за стол.
Попивая маленькими глотками чай, Глеб размышлял, стоит ли подо¬ждать, когда уйдет Шохина, или  - она все равно погружена в свои расчеты - пойти в кабинет Ивановой. Решил, допив чай, позвонить сна¬чала маме - задерживаться в редакции долго он не намеревался. Скоро он услышал, как хлопнула дверь в другом крыше второго этажа, и услы¬шал громкий щелчок - дверь закрывали. Это уходила Лариса Федоровна.
Глеб спустился к Вере Николаевне, попросил ключи от нескольких комнат второго этажа, сказал, что помощь ее не нужна, Кандидатша – пенсионерка была довольна: по ее маленькому телевизору шел очередной детективный сериал.
В комнате Ивановой все было, как он оставил после вчерашнего ос¬мотра. Глеб попробовал представить себя на месте Ивановой и опре¬делить, откуда она могла бы  слушать, будь у нее аппаратура.  При том слушать так, чтобы, если  кто-то из сотрудников вошел в комнату, она могла бы быстро и незаметно спрятать. То спрятать. Какой могла бы быть эта ее аппаратура? Он уселся за стол Ивановой, внимательно скользя взглядом по стенам, обоям, шкафам, столикам, которые с двух сторон  были приставлены к большому столу, за кото¬рым он теперь сидел и на котором  были аккуратно разложены книги, папки, рукописи. Затем перевел глаза на  окна, подоконники, панели, которые шли под окнами. Ничто не привлекло его внимания. "А что я собственно ищу? - вдруг спросил себя Глеб, - Со времени  ее, так сказать, официального сексотства  прошло почти 40 лет.  Даже если ей тогда доверяли  прослушивающую аппаратуру, она давно устарела и в этой обстановке ее легко можно было бы обнаружить – даже - случайно. НО она не была таким ценным кадром, чтобы  снабжать ее аппаратурой. Значит, скорее всего никакой аппаратуры не было. И значит прослущку в редакции она вела самодеятельно. Так, думаем дальше. Современная аппаратура стоит  безумные деньги - да и не продается она для "широкого круга". Значит? Значит, она придумала что-то такое, что, не рискуя,  можно быстро спрятать. Здесь не может быть каких-то проводов, блоков, и т.д. Это раз. Во-вторых, это не долж¬но очень дорого стоить. Ведь, исходя из дневника,  получаемые от Гри¬гория суммы она  тратила на тряпки для себя, дочери и внучек и, ве¬роятно, на какие-то женские штуки- вроде косметики, духов и проч. Разве только он дал, может быть, однажды какую-то очень крупную сумму, или она скопила сама из остатков дотаций.  Итак? Что она могла бы приобрести такое, чтобы это было компактно, небольшого размера и в наличии было принимавшее и  подслушивающее устройство? Опять же - легально продающееся и не безумно дорогое? Надо посоветоваться с ребятами из технического отдела".
Глеб встал, походил по комнате. Представил, как начинается и протекает день в редакции. Бесконечные звонки, приходы-уходы людей - сотрудников, авторов, разных знакомых, споры о материалах в номер, обсуждения, может, даже споры. В этой комнате рабочий процесс восстанавливался  как-то быстро и легко. ОН был похож  на рабочий про¬цесс в Управлении. "А интересно, в кабинете Главного редактора это так же?"  почему-то подумал Глеб. ОН направился туда. И там  сел за редакторский стол, и там заскользил глазами  по очень небогатой и малочисленной редакционной мебели. Глеб сразу, когда появился здесь, обратил внимание, что журнал живет трудно. Видимо, и экономят на всем: в редакции всего два компьютера, древняя мебель и минималь¬ное число работников.  Здесь не делали евроремонтов и не собира¬лись пускать пыль в глаза   респектабельностью  огромных поме¬щений, похожих на уродливый пчелиный улей - современную подтяжку к западным и американским образцам интерьеров редакций, журналисты не восседали здесь за персональными компьютерами и видеотелефонам» на каждом столе. Одинцов, как рассказывала Авилова, только посмеивался, что журнал живет по-старому и говорил, что  уступки оголтелому техпрогрессу должны быть минимальными и разумными: компьютер, факс, ксер, электронная почта. А каждый сотрудник должен в редакции свою персональную норку, чтобы и работать там спокойно, и с авторами беседовать, и нетленки создавать - в каждый номер, и чувствовать себя комфортно психологически.
Анилова же рассказала и о том, чем вряд ли может похвалиться ка¬кой-нибудь из журналов в наши дни: иногда в редакцию приходят пис4-ма от давних подписчиков- их  осталось всего три десятка тысяч -в которые вложены десять, пятьдесят, а то и сто рублей от пенсио¬неров с почти одинаковым текстом:" Деточки, вам трудно сейчас. Я не¬моту больше выделить из пенсии, но примите от всей души". Анило¬ва чуть не плакала, рассказывая об этом.
Да, не было в редакции денег на европейско-американские новации. Но журнал выжил в нечеловеческих условиях, которые создались в де¬ржаве  в середине 30-х годов.
Вспоминая это, Глеб по-прежнему скользил взглядом  по двум угло¬вым диванам, столу-приставке, шкафам и стеллажам кабинета Одинцова. Подняв вверх голову, увидел пресловутую полку, на которой  красовались подарки редакции и главному редактору: индусские статуэтки из сандалового дерева Глеб узнал только Шиву и богиню сме¬рти Кали, православная икона Богоматери в серебряном окладе, необычайно красиво расписанные пасхальные яйца из дерева, видимо, старинная серебряная кадильница из православного рама, такая же красивая и старинная лампада и очень необычный подсвечник из лату¬ни в виде звонницы. У самой стенки виднелись еще какие-то сувениры - прикладные вещицы. Пыль с полки, вероятно, не стирали несколько месяцев, а может, не Стирали вообще со времени    изготовления этой полки, и она белесым плотным слоем лежала везде. Только у самого края, там, где, наверно, лежал  крест - орудие убийства его еще не вернули с экспертизы, пыли не было.
Глеб притащил стул, встал на него и, ни до чего не дотрагиваясь стал рассматривать задний ряд сувениров. Сначала он даже глазам не поверил. Между резной скульптурой Нивы и  красивой высокой колонной, которую образовали  семь стоящих друг не друге слонов, уменьшаю¬щихся в размерах от основания (К верхушке -, он увидел отчетливый темный четырехугольник, на котором пыли не было. Закрывала этот четырехугольник с фасада, видимого с любой точки комнаты, икона Бо¬гоматери . Глеб , рассматривая четырехугольник, даже засмеялся, вспо-мнив, как в детстве  вот также зачарованно воззрился  на оранжево-красные  подосиновики в  изумрудной зелени сельги, впервые увидев их. Тогда ему было года четыре, и родители впервые взяли его в байдарочный поход по озерам Карелии. И те фантастически красивые подосиновики на сельге одного из островов Сямозера он помнил всю жизнь.
Глеб слез со стула, обнаружил в одном из ящиков стола главного реда¬ктора линейку и измерил четырехугольник. Вышло 11,5 на 6 сантиметров. Было ясно, что  этот предмет  стоял здесь или постоянно, долго или ставился периодически. Что это могло быть? ЯМ на стене, ни в полке, ни под ней не было ни углублений, ни проводов, ни какой-то видимой точки, куда можно было бы что-то прикрепить. Значит это Что-то" легко переносимое. Что?  И тогда  его осенило: нужно поис-кать в других комнатах: Может, там окажется такое же место, где этот предмет мог так же стоять  нужное время, никем  не замечаемы - Но, продолжал рассуждать Глеб, если его часто переносить, можно засветиться. Значит это  должны быть комнаты- или комната, - где , кроме кабинета Главного,  чаще всего собираются сотрудники жур¬нала. Он вспомнил, как после похорон Главного, все собрались у Аниловой. Ну, конечно, она же ответственный секретарь,  а кроме того, ее, как он заметил, не только уважают, но многие любят. Значит, бывают у нее не только по необходимости журнальной, но и чем—то де¬лятся, о чем-то советуются, сообщают что-то доверительное - толь¬ко ей. Через минуту Глеб был в комнате Аниловой. И там   та же убогая обстановка "джентльменского" набора: стол, столик, шкаф, стеллаж, а все остальное видимое пространство - рукописи. Даже на стульях. «Здесь не было ни единой полки или другого места, где можно было бы поставить невидимо даже небольшой предмет: он тотчас бы выделился своей неоднородностью. Глеб обследовал все предметы на столе, перевернул и даже полистал откидной календарь. У столика- приставки были как бы внешние крылышки, и там, где не лежали книги или руко¬писи, тоже улегся плотный слой пыли. «И сами пыль не стирают, и уборщицу не заставляют», - побурчал Глеб. Снова и снова он просматри¬вал все в комнате Аниловой. Безрезультатно. "Может, сюда этот пред¬мет не приносился, и прослушивание шло как-то иначе?" Наконец, Глее уселся  за аниловский стол  - перед ним на противоположной стене висела икона "Успение Богоматери". Приглядевшись, он понял, что это не икона, а картина с иконы, точно воспроизводившая  сюжет "Успения": справа внизу белели три буквы - художник оставил свой автограф. Картина была превосходной, как показалось  Глебу. «Матерь Божия, помоги мне! Очень мне надо найти хоть след устройства. Может, тогда и убийцу найду. Помоги, Богородица, о Божьем деле прошу", - Он сказал это от чистого сердца, как учила еще в детстве ма¬ма.
ГЛЕБ ВСТАЛ, СМУШЕННО ГЛЯЛЯ НА картину-икону: "Прости, Пресвятая Богородица! Сколько не молился, а понадобилось, так о Боге и Богородице вспомнил. Прости меня, грешного, Господи! Прости меня, Пресвятая Дева! "Он ласково погладил руку Богоматери и почувствовал, что картина качнулась. Она висела на пеньковом шнуре, и от прикосно¬вения слегка перекосилась. Глеб не поленился, встал на стул и, вы¬равнивая холст, заглянул, за него: он был натянут  на самодельную рамку, по всем четырем углам были аккуратно набиты треугольники из арголита для равновесия, а между ними и холстом  были пустоты. Заглядевшись, Глеб едва не уронил картину, и тут его взгляд  слу¬чайно упал вниз— в полом  нижнем левом углу  задника картины он увидел небольшой черный предмет. Глеб довольно свободно - большим и указательным пальцами достал его. Первые секунды недоуменно раз¬глядывал его, еще не веря, что перед ним находка, поисками которой он столько времени занимался. И был это обычный минидиктоФон «Panasonic». Кассеты внутри не было.
Эта жуткая тетка была гением! - вслух сказал Глеб, а потом  стал размышлять про себя - не хватало, чтобы Вера Николаевна, окажись где-то поблизости, решила, что я заговариваюсь. - действительно, все. гениально просто: или никого нет в комнате, или  даже принародно, если людей много и  они увлечены обсуждением, спором, она, незаме¬тно опускает в задний угол картины уже включенный магнитофон - отключается он автоматически - и 50 минут он набирает для Эллы кучу информации. В кабинет же Главного поставить его на полку проще простого - кабинет всегда открыт, даже если нет. Видимо, и включать, если это не делала заранее, она нашла какой-то простой способ. Элле не надо было никуда бегать, подслушивать, суетиться, а главное - необязательно бывать во всех комнатах. Две самые посещаемые давали всю нужную информацию. "А в принципе - насколько гениально, настолько и бессмысленно. Зачем ей эта информация? Для мани¬пуляций - нет поля, только маленький пятачок, на котором практиче¬ски бессмысленно крутилась экс-сексотка Элла Иванова.
- Все прекрасно, - спохватился Глеб, - но где эта сексуальная сексотка хранила кассете? Раз она гений простоты, будем думать. Думанье привело к четким выводам: домой она их вряд ли носила - это для нее был оперативный рабочий материал, а кроме того, кто-то из домашних мог совершенно случайно их обнаружить, далее: явно, что кассеты эти - только для личного пользования – для Официальных инстанции они не представляли ни малейшего интереса. Значит, Элла неуто¬мимо тасовала тощую колоду только редакционных деятелей.
И значит - кассеты она могла хранить и хранила только в редакции, Причем не где-нибудь, а именно у себя в комнате. Чтобы они были все¬гда под присмотром, а в других местах их тоже случайно мог обнаружить кто угодно. И хранила так, что найти это будет, во-первых, нелегко, а во-вторых, доказать, что принадлежат они именно ей, будет нельзя. Так же, как  «Panasonic»,- поди, узнай, чей он.
Именно поэтому Глеб хорошо понимал, что найденный  «Panasonic»  то¬лько часть удачи. Нужно, необходимо найти кассеты. А действительно ли есть кассета с записью вечера понедельника? Это был главный воп¬рос. А если Иванова и записала что-то вечером понедельника - ког¬да это было? По, после убийства? А может, сцену убийства? "Господи! - возопил мысленно Глеб. - Так ее убили, потому что знали, что она записала главное - когда убивали Одинцова? Знали точно или предполагали?  Убили так, на всякий случай? Что конкретно  о прослушках Ивановой знали в "дорогом коллективе"? Конечно, сейчас бы сюда экспертов! Может, устроить, воспользовавшись снова похорона¬ми, серьезный шмон в редакции?  НО на это нужно не 3-4 часа до то¬го, как все приедут с похорон на поминки, а может, целый день или ночь. Завтра он будет говорить с Юрием Дмитриевичем. И если он, Глеб, ничего не найдет за остатки сегодняшнего вечера и завтрашнее утра, на послезавтра вызовет специалистов. Не нравится ему это. Ведь если ничего не найдут, убийца окончательно успокоится. То он бы тоже попытался  найти кассеты, и его можно было бы выследить, взят! с поличным и т.д. А если специалисты не обнаружат кассеты, убийца вздохнет свободное нечего тратить время и светиться - если уж они не нашли, другие - тем более. И значит - он, убийца, - вне опасности. "А почему ты уверен, - спросил Глеб своего друга ВеГе, - что убийца попытается найти прослушку Ивановой? Может, он давно нашел кассеты? Или, например, выследил Иванову, взял кассеты и убрал ее - быстро и без следов. Ведь все выходили в тот лень из редакции: здесь и времени-то терять не надо много, быстро подняться на 4-й этаж, быстро выстрелить, быстро спуститься. Сложить, аккуратно разобранную винтовку и оптический прицел в сумку или дипломат - тоже дело небольших минут для умельца.
Глеб не знал, сколько он "калькулирует" в редакции, и очень удивился, что уже почти 10. До завтра ждать - нет терпения. И, хотя похороны завтра, и все могли пораньше лечь спать, "де побьют, решил Глеб. Он положил список сотрудников журнала перед собой, при¬двинул телефон, набрал номер. Сначала Аниловой. После извинений за поздний звонок спросил:
- Наталья Владимировна, кто-то из ваших сотрудников говорил мне, что Элла Ивановна все и обо всех знала, потому что каким-то образом слышала все разговоры в редакции.
- Разные ходили слухи. Что подслушивала, что знает даже все секрет¬ное. Но самый устойчивый был слух, что у нее есть прослушивающая аппаратура, потому что была сексоткой когда-то.
- А вы сами что считаете?
- Даже не знаю. Я ничего не смыслю в аппаратуре. Да и реально мне не кажется такое возможно. Мне кажется, это обычное подслушивание - инее абсолютный музыкальный слух, она пела хорошо. И скорее всего она просто слышала то, что обычный человек со средним слухом не услышал бы. И ещё - у нас ведь в некоторых комнатах не стены, а арголитовые перегородки - слушай, не хочу.
- Вам никогда не довелось, как бы это сказать - застать ее врасп¬лох?
- Никогда - в этом смысле. А врасплох я ее застала как-то с Соломоном Только не за прослушиванием. Они то ли считали, что все ушли, то ли, простите, было невтерпеж, - засмеялась Анилова.
- А как Иванова использовала все слышанное?
- По-разному. Раньше - выживала из редакции тех, кто слово о ней дурное скажет. Какие-то сведения использовала- до последнего времени - для сколачивания "общественного мнения". Но, я думаю, главное - она собирала компромат - на всех, но больше на Николая Владимировича. За 20 лет работы с ним она так и не смирилась с тем, что не стала ни ответсекретарем, ни его замом. И не стала лояльнее отно¬ситься к нему. А компромат для таких, как она, всегда был ценным материалом. Не знаешь, когда и как пригодится.
— Спасибо, Наталья Владимировна. Я не знаю, смогу ли прийти на похо¬роны, потому что  Земфира Зобарова скрылась, и мне придется, как вы понимаете, заняться ее поисками.
- Значит, Земфира? Никогда бы не подумала.
- Ничего пока сказать не могу. Но исчезла - и это говорит о многом. - Глебу нужно было, чтобы  об  исчезновении Земфиры знали уже на по¬хоронах.
Следующий звонок - уже в 22-25 сделал Замскому.
- Ефим Зиновьевич, вы говорили мне, что Иванова каким-то образом прослушивает разговоры в редакции. Не помните ли, от кого об этом узнали?
- К сожалению, конкретно, кто, не помню, но, кажется, все понемногу.
— Как это возможно технически?
- Я абсолютный технический профан. НО даже мне кажется, что прос¬лушивающая аппаратура  должна устанавливаться специалистами или человек  прослушивающий должен быть  очень технически грамотным, чтобы сделать это самому. А как еще - не знаю.
- А вам не доводилось видеть, чтобы Иванова, ну, например, когда вы неожиданно вошли в ее комнату, что-нибудь поспешно прятала? И где она в это время была? В каком месте комнаты?
- Нет, такого не припомню. Чаще всего я заставал ее  сидящей за столом и беседующей по телефону. КО ее литсотрудница Утя - может, она могла что-нибудь видеть?
- Идея! Но, вероятно, уже поздно звонить?
- Для всех нас не поздно звонить до 12, не беспокойтесь, звоните.
И Глеб позвонил Утиной уже в 11. Она тоже не видела, чтобы Ива¬нова что—то  спешно прятала. Тогда Глеб поинтересовался:
- А какие любимые места были у Ивановой в комнате? Где она чаще всего пребывала?
- Как вы это точно - пребывала. А пребывала она, когда прибывала в редакцию... Дайте подумать. Так: за столом - чаще всего. Изображает начальственность, что очень любит. Любит также пребывать за мале¬ньким столиком - там они пьют кофе и очень не любят, когда там. пребываю и я - это роняет ее начальственное достоинство. А больше в ее комнате и пребывать негде: на стульях у маленьких столиков обы¬чно усаживаются авторы, и гости редакции и Москвы. Ну, и как мы все, - любила наша бабка Элла  изучать, стоя прямо у шкафа, словарь иностранных слов.
Светлана  Сергеевна, мы вот даже шутим, а ведь нет  больше Эллы Ивановны. И все, что говорим о ней, - в прошедшем времени, хотя вы путаете времена - не привыкли еще. НО меня поражает одно: почему ни от одного человека в редакции я не услышал каких-то слов сожа¬ления, скорби, что ее нет, ну и что обычно говорится  об ушедшем, тем более так внезапно и трагично?
- Знаете, Глеб, вы, по-моему , нетипичный сыщик. Таких уже в наше время не бывает. Это не комплимент, а констатация. Мне кажется, вы хороший и чистый человек, с вами хочется быть откровенным. Вы и по¬том не услышите таких слов ни от кого, даже от Соломона,  с которым она много лет спала, с переменным успехом. Она сделала столько зла, причем в разное время и разным людям, что не приходит на память ничего хорошего и искать это хорошее, если оно в ней было, тоже никому не хочется. Даже ум ее - а она была умной теткой -  тоже слу¬жил злу. И вообще в последнее время в редакции была такая  атмосфера зла, какого-то нагнетения - это мы называем трагедийной ситуацией - что она и разрешиться могла только трагично.
- А в чем это проявлялось?
- Ни в чем конкретном. Вернее  это проявлялось в тысяче мелочей. ОПРЕДЕЛИТЬ И НАЗЫВАТЬ ЭТО НЕЛЬЗЯ, Можно было только почувствовать. Мы недавно говорили очень откровенно с Катей, и нами мнения сошлись: с Николаем Владимировичем и должно было приключиться что-то плохое. НО мы боялись его самоубийства. ОН был не на пределе даже, а за пределом предела.  А вот случай с Ивановой - Господи, прости нас, грешных, - все расценили как расплату за ее гнусности и - опять же. мне так показалось -  даже немного удивились, что  расплата произо¬шла вот так - на наших глазах.
- Но тогда, может быть, у вас есть и предположения, кто ее убил?
- Мы с Катькой и это обсуждали, и тоже сошлись на том, что это какой-то старый ее недруг. Ко мне в редакции. Ну, во-первых, потому что у Главного и у Эллы не могло быть одного врага. Они сами стояли по разные стороны баррикад. Во-вторых, у кого  из нас могло быть оружие? Да еще с оптическим прицелом? Мы долго думали, а главное - вспомнили всякие детективные сюжеты, - и придумали такую версию: ее недруг услышал про убийство Николая Владимировича и решил, что это она его убила. Тогда  он и решил рассчитаться с ней - ведь его же никто не знает, решат, что ее убил убийца Николая Владимировича, которого, конечно, не найдут.
- Лихо это вы. Но как-то сложно. А ОТКУПА ОН, НАПРИМЕР ЗНАЛ, что ИВАНОВА  именно в это время будет идти в редакцию? Откуда знал про чердак в доме напротив? предположим, про черпак разведал, но там он мог очень недолго находиться - жильцы или кто-то из Жека за¬чем-то могли подняться на чердак. Нет, здесь виден очень точный расчет времени, тем более, что за продуктами она ходила далеко не каждый день, а если ходила, то в разное время. Думаю, вы ошиблись. Мы еще поговорим, конечно, - после похорон.  Уже поздно, я не даю вам спать. НО, простите, еще вопрос. Если бы вы захотели что-нибудь спрятать в кабинете Николая Владимировича, вам бы удалось это сде¬лать?
- Запросто. Притом почти на его глазах.
- Как это?
- ГЛАВНЫЙ ЖЕ БЫЛ НЕПОСЕДА, он делал несколько дел одновременно. С ним говоришь, а он параллельно думает о тысяче вещей. Рот он что-то вспомнил, потел в своя "предбанник", что-то взял, куда-то в запи¬си посмотрел. ОН даже не предлагал, мол, говори, я слушаю. Это само собой разумелось. Вот в это время ему можно было хоть бомбу подложить. Или скрасть что-то, если бы у нас были воры. А можно было про сто в его кабинет зайти - в его отсутствие, он всегда открыт. Взять или положить ему на стол рукопись  или книгу, которую он велел просмотреть. А спрятать - миллион способов и возможностей.
- Спасибо, Светлана Сергеевна, и доброй вам ночи.
Глеб снова набрал номер, но, посмотрев на часы - было 23-32 -уже хотел положить трубку после первого гудка. НО ему ответили сразу же:
- Yes!
- I’m Sorry, Лен, пролети, что так поздно!
— Да ладно, я поняла, что это ты. Главное, что сыскался. Ты где?
- Я в "клетчатом".
— В это время?
- Да, понимаешь, застрял на  материальных исследованиях, так сказать. Сейчас поздно, все потом расскажу. Скажи, тебе утром обязательно быть в присутствии?
- Могу и задержаться. НО сегодня, как приедешь домой, позвони - рас¬скажи, что там у тебя. Я не буду спать.
- Ленч, может, лучше завтра?
- Звони сегодня, это уже будет завтра. А сейчас - марш домой. По ули¬цам бандиты бегают. Я твоей маме сообщу, что ребенок в пути.
- Лен!
- Брысь домой!
- А когда поженимся?
- Завтра с утречка и приступим, - в трубке затюкали короткие гудки.

Глава двенадцатая.


И снова с утра бурчал Глеб, что беспощадные и бездушные механизмы управляют тонким человеческим организмом и сверкал на будильник гневными глазами. И снова с аппетитом расправлялся с мамиными бутербродными новациями, но сегодня, за отсутствием времени, он на мамином вопросном листе поставил только большой восклицательный знак и накрыл листом чашку с тарелкой, которые не успел намыть. ОН мчался к девяти тридцати в редакцию, где должен был встретиться с Леной Глеб настроился было, входя в метро, еще раз обдумать сего¬дняшнюю встречу с "дорогим коллективом", но  увидел удивительно трогательных молодых влюбленных, и вместо  деловых размышлений, он предался  совсем другим мыслям. О  думал о том, что он счастливый чело¬век, потому что рядом с ним  такие две чудесные девочки - мама и  Ленка, что в его жизни не будет проблемы отцов и детей, вернее мате¬ри и детей, потому что они искренне любят друг друга, а он обожает их обеих. Лена уже была в редакции - сидела в конторке Сашки. Самое смешное, что, как и в прошлые похороны, дежурил  Сашка, что он, как и тогда был трезв, как "скучный человек"   но не по просьбе Глеба, а потому, что поминки будут в редакции, а он не  забулдыга какой, чтобы не дождаться присутственной плипорции", - хоть и печа¬льной, но халявной. С Леной он по-прежнему был церемонно - предуп¬редителен, по-прежнему называл ее дамой.
- С похоронами вас, мсье Глеб! - приветствовала его Лена. Он не сразу понял решил, черный юмор.
- Как же-с, встречаемся мы с вами редкостно регулярно в день похо¬рон, через каждую неделю.
Действительно, второй убитый за неделю, хотя Глебу казалось, что беда с Николаем Владимировича была давным-давно. В вечернем, вернее ночном разговоре, Глеб рассказал Лене о событиях последних дней, своей находке, догадках и нежелании пока вызывать специалистов, 'г-¬на сама предложила себя в качестве "свежего глаза".
Сегодня у Глеба не было  его "редакционного кабинета"  там го¬товили поминальный столы обе консьержки и обе машинистки. Лена с Глебом быстро поднялись на второй этаж - в комнату Ивановой и закрылись там, предупредив Сашку не тревожить их ни под каким предлогом. КО времени приезда ритуального автобуса и магазин, которые привезли "дорогой коллектив", авторов журнала и отдавших последний долг заведующей отделом журнала Э.И. Ивановой, Глеб с Леной обследовали каждую пядь редакционной пахоты Эллы Ивановны.  Очи перебрали каждую книгу в шкафу, каждую папку и даже рукописи.  Они просту¬чали  все стены, обследовали каждую полку  в столах - результат был одинаков никакой. Не было в офисной мебели, сотворенной  в 80-х годах из РСП  и арголита ни двойного дна, ни никаких-то таинс¬твенных углублений, ни тем более мест для добротных тайников.  Всё было на виду в, этой нехитрой  геометрии  канцелярских атрибутов. Точно так же все на виду было на лицах Лены и Глеба - неуспех поисков был виден невооруженным глазом. Они присели на не¬сколько минут передохнуть- Лена должна была уйти  незаметно- неиз¬вестно, как будут развиваться  события, и  членам "дорогого колле¬ктива" не нужно было знать  оперативника Елену  Вишневскую, вместо слов благодарности и прощания Глеб проныл:
- Лен, давай поженимся!
- Сейчас?
- Не, ты послушай: сдавай поженимся и сразу уйдем на пенсию. Ну, их
убивцев.  Нам не переловить этих орлов до самой смерти.  Уедем в
какую-нибудь глушь  и организуем трудовую общину, не - артель, как декабристы. Будем сельскохозяйственными интеллигентами и питаться плодами своего труда.
- А ты видел, как хлеб растет? А знаешь, что делать, чтобы картошка, свекла, помидоры плоды дали?
- НЕ ЗНАКИ. ТАК УЗН.А-Ю.. Я ТРУДОЛЮБИИ11  ;
Как  представлял  себе будущую жизнь в  артели Глеб, Лене не дове¬лось узнать: шум нескольких машин, а затем  многие человеческие голоса положили конец пенсионным мечтам 25—летнего сыщика. Лена, в мгновение ока накинув на себя новомодную двустороннюю сине-белую безрукавку и тряхнув головой, отчего  ее волосы крупными локонами разлетелись  по* сторонам и сделали ее строгое деловое лицо  милым и задорным. Уж кем-кем, а  сыщиком ее не мог бы представить  человек  даже с самой буйной фантазией. Она спустилась вниз, смешалась с толпой входящих в особняк людей и  незаметно удалилась.


***


Глеб не торопился обнаруживать себя. Он решил, что незаметно «вольётся» вспоминающих, когда они "разгорячатся" и пойдут уже не до¬бротно выглаженные  речения официоза, а истинные, живые слова об умершей. Кроме того, ему пришло в голову, что, как и Ваза в образе привидения, убийца может воспользоваться ситуацией поминок, Это в том случае, размышлял Глеб, если  он еще не нашел кассеты  или другие результаты прослушки. Попытается же это сделать,  когда все уже основательно будут под мухой или когда все разойдутся. Значит моя задача -  к концу поминок сделать вид, что я ушел, и незаметно пробраться в комнату Ивановой. Скрыться здесь можно только в шкафу для одежды. Он открыл его: там висели плащ и, вероятно, сменный костюм Ивановой, внизу - несколько пар обуви.  «Если попросить дочь  забрать это  во время поминок, у меня будет очень неплохое укрытие. И еще надо всех предупредить, чтобы в комнату  не захо¬дили: она, якобы, опечатана» Он сделал бумажную полоску, написал "Опечатано" и поставил лихую роспись.
Но ни второй удачи от засады, ни спланированного капкана  у Глеба не получилось. Вот уж поистине: "Человек предполагает, а Ног располагает".
Сначала поминки проходили тихо-печальный свой этап. Пожелали Царствия Небесного  "безвременно убиенной" будто бывают убиенные. Современно", - подумал Глеб. Потом убиенному Николаю Владимировичу . Повздыхали об обоих, покачали головами. "Добрые слова об Ивановой рвались сказать авторы- ее знакомые, которых публикации в журнале кормили не один год и которые искренне не понимали, что кормили благодаря Одинцову, а не Ивановой. ОТ "дорогого коллектива" рвущихся не было, и было это неприлично, поэтому слово предоставили официальному  руководителю- по праву редакционного  престолонаследия- Ларисе Федоровне Шохиной.
- Я не оратор и слезы у меня близко, поэтому не обессудьте. Элла Ивановна-потеря для всех нас большая. Это был прекрасный редактор, профессионал, человек, очень успешно шедший в ногу со временем, несмотря на весьма почтенный возраст. Когда подумаешь, сколько могла еще сделать -для журнала, для всех нас, становится еще печа¬льнее, - она как-то судорожно сглотнула, помолчала и закончила дро¬жащим голосом: -Царство тебе Небесное, Элла Ивановна!
Все скорбно приподняли бокалы и, не чокаясь, выпили. В полной тишине исправно покушали, а потом три автора подряд произносили хвале¬бные речи, каждая из которых запивалась  полными бокалами. От них слегка утомилась  траурное застолье, поэтому четвертого автора рег¬ламентировали всего одной Фразой. И он сумел  заполнить ее  сердечной печалью:
- Нам будет очень нахватать вас, Элла Ивановна, -  очень трагичным тенором сказал он.
Потом наступил  более жизнерадостный этап поминок: все пили— у«6 без тостов и  упоминания имени Ивановой, ели, беседовали - ор¬ганизовались отдельные компании: соседи рядом и через стол. Скоро несколько забылись, чокались и повторяли запомнившееся: - Царство Небесное!
Наконец, пришло время тайм аута: вся курящая братия высыпала из-за стола- кто на площадку второго этажа, кто- между пролетами лестниц.
Глеб подошел к отрешенно сидящей Маше, совсем одной - видимо, "дорогой коллектив" перенес на нее отношение к ее матери.
Мария Евгеньевна, примите мои соболезнования. Я следователь Глеб Попиков к очень просил бы вас забрать из редакции вещи Эллы Ивано¬вны. Понимаю, может быть, это неуместно. Но лучше сделать это сейчас: вага отец болен, будет больше проблем с девочками, а сюда, может, скоро придет новый сотрудник. Вещи забросят куда-нибудь. А вас и проводят и на машине домой доставят.
- Да, да, хорошо, - согласилась Маша.
- Пойдемте. - Глеб хотел, чтобы  кто-нибудь из "дорогого коллектива присутствовал, когда Маша будет забирать вещи, но, кроме курящих Аниловой, Соломона и Скила не увидел никого. Все куда-то разбрелись.
Он попросил пойти в комнату Ивановой Анилову.
- Наталья Владимировна, маша заберет сегодня только личные вещи Эл¬лы Ивановны. Я хотел бы, чтобы это было в вашем присутствии. Остальное - книги, какие-то бумаги, записи - ну, вы понимаете,  вы со¬берете через несколько дней. Я скажу, когда. А сегодня я опечатаю эту комнату и сюда нельзя будет заходить до особого распоряжения. Прошу вас всех сотрудников известить об этом.
- Хорошо, я скажу всем. Но, Машенька, простите, подождите всего минутку? - Анилова вышла и очень скоро вернулась вернулась, держа в руках лист бумаги. Молча протянула ее Глебу.
- Вот, прочтите.
Это было заявление Земфиры Ивановны Зобаровой с просьбой к и.о. главного редактора журнала Аниловой Н.В. освободить ее от занимаемой должности  заведующей редакцией по собственному желанию.
- Почему же вы мне раньше это не показали? - спросил Глеб.
- Я и сейчас бы не знала об этом, если бы одному автору – попросил, когда мы вышли курить- не понадобился бы бланк нашего жур¬нала. Тогда искала бланк, под папками  с рукописями   обнаружи¬ла заявление. Вы посмотрите на число!
Там стояла дата пятницы. Теперь Глеб понял, почему  Ваза сказала соседке о трех сутках - она хотела спокойно покинуть пределы державы. Он пожал плечами, горько усмехнувшись:
- Что же остается? Придется вам удовлетворить желание Земфиры Зобаровой.
Анилова удивленно воззрилась на него:
- НО если это она убила Николая Владимировича, кто же убил Эллу?
- Я бы тоже хотел бы это знать, -  грустно ответил Глеб. - Будем искать. А пока, Наталья Владимировна, давайте поможем Маше. Они довольно быстро упаковали вещи Ивановой. Маша пыталась им помочь, но расплакалась, а в глазах ее была такая растерянность и мука, что Глеб не выдержал:
- Машенька, не лучше ли вам сейчас отправиться домой? Вас отвезут.
Наталья Владимировна,  проводите Маменьку? И на этой же матине во¬звращайтесь в редакцию. - Да, да, - почти в один голос сказали женщины.
Берегите себя, Машенька, папу, девочек, - ласково сказал на прощанье Глеб и добавил убежденно: - Всё будет хорошо, вот увидите, Машенька, все будет хорошо. И  для Маши это были первые теплые слова в стенах "дорогого коллектива", где ее родительница  трудилась сто¬лько лет.

***

Глеб, проводив Машу и Наталью Владимировну до машины, усадив их и дав наставления водителю, собрался вернуться в зал, где шли поминки. ОН уже преодолел один пролет лестницы, как услышал ис¬терические крики, которые неслись из какой-то комнаты первого эта¬жа. Он пошел на крик и понял, что кричали из  комнаты Кати Бородиной. ОН тихо вошел, но на него не обратили внимания.   В комнате стояли и сидели почти все женщины редакции, образовав полукруг вокруг сидящей в своем кресле за столом Кати. И это она пьяная, растрепанная, не
похожая на себя Катя истерически выкрикивала;
- Вы все, все ненавидели его. А эта крыса больше всех. Ах, да, о по¬койниках плохо не говорят! А я и не говорю, - несмотря на опьянение, Катя не теряла  нити мысли, - говорю, какая она была. А она была крыса - старая, жирная, остервенелая крыса. Я сначала думала, это она его убила. Потому что, когда я поругалась с Главным  и выскочи¬ла от него, кто-то шваркнул по коридору   вот в какую комнату- не пойму. Я нашему сыщику скажу, пусть след... следственный экср… эксперимент со мной проведет.
- Катька, не фантазируй и цену себе не набивай, - урезонивала ее Утя. — И прекрати орать. То же самое  скажи по-человечески.
- Я? Цену? - Катин язык уже заплетался, но мысль еще рвалась  пробираться сквозь непослушный   орган речи, - Да вы меня все ненавидите
тоже. И ты, Светка! А особенно Оксанка - потому что я его у вас увела . А чего его уводить? 0н ребенок, а вы — крысы!
- Да что тебя на этих крысах заколодило? - Утя нисколько не обижалась, она, видимо, знала Катя, когда та перебирала.
- К-р-ы-с-ы и есть, серо-черные. И тот в коридоре был в чем-то серо-черном .
- Это черные чертики у тебя в глазах скакали, ты ж ревела! – Утя взяла на себя роль примирителя, потому что знала - Катя  любит ее и только она, Утя, может помочь ей утихомириться, а если за это возьмется кто другой, может разразиться нешуточный скандал.
- Не чертики, а чертиха, - не теряла мысли Утя, - Может, я знаю, кто это был, - куражилась пьяная Катя. - "О не скажу. Пока. Я сама следствие проведу. С сыщиком юным, вот.
- Проведешь, - соглашалась Утя.- ТО сначала тебе надо отдохнуть. Хорошо, Катен?
- Может быть, - вдруг очень мирно согласилась Катя. Остатки энергии и трезвости она вскричала и ее клонило ко сну. Лариса Федоровна, Оксана, обе машинистки - бэби и обе консьержки вышли из комнаты, Утя, поудобнее устроив Катю Кресле, подошла к двери и только тут заметила Глеба.
- Катька напилась из-за Николая Владимировича, Иванова тут ни при чем, - сказала она топотом, когда они вняли в коридор. - Пусть подремлет. Я ее потом на такси от везу. Мы недалеко друг от друга живем
- она в Кунцеве, а я На Филевском парке.
Они плотно прикрыли дверь и поднялись в поминальную залу. Там снова все сидели за столами и так же, группками, пили, жевали и о чем-то громко говорили, спорили- поминки перешли в новую стадию: каждый выговаривался о себе и своих проблемах, недовольствах, претен¬зиях к миру, принародно выворачивая  собственное подсознание.
Глеб решил, что ему пора  занимать свой пост-убежище в шкафу. Он подошел к Шохиной, попросил на минутку выйти из-за стола. В коридоре сказал, что опечатал кабинет Ивановой, что туда запрещается заходить, даже если очень нужно, без его разрешения, о том, что ан и лова  повезла домой Машу и показал ей заявление Земфиры.
- Это же просто издевательство, - возмутилась Лариса Федоровна.
- Издевательством  это было бы в обычных условиях. А в нашем случае. это  серьезная улика, которую оставил потенциальный убийца Один¬цова, - поправил ее Глеб, - Это заявление пока будет у меня. Если вам
нужно оно для документации, мы сделаем ксерокс и я, пожалуй, пойду. Лариса Федоровна, вы одна представляете сейчас руководство, так будьте еще и моими ушами и глазами - может быть, заметите что-то осо¬бенное.
- Что именно?
- Ну, кто-то поведет себя необычно, скажет что-то, что вам покажет¬ся интересным- то есть имеет отношение к нашим печальным делам. Ну, это так, на всякий случай вы не обязаны замещать еще и меня. Да! Очень прошу вас и Наталья Владимировну - она вернется сейчас - завтра с утра составить  мне список всех, кроме сотрудников, кто был на похоронах и поминках сегодня. Хорошо бы с телефонами и адресами. Хорошо?
- Конечно, конечно, -  пообещала Шохина. - Именно с Натальей Владими¬ровной, потому что большую часть присутствующих я не знаю. Они же по творческой, а не по коммерческой части.
Они расстались. - Лариса Федоровна пошла в залу, а Глеб, дождавшись когда         она скроется за дверью, моментально  отогнул одну сторону бумажной ленты, которой "опечатал", комнату, и сколь¬знул в кабинет Ивановой, который  предусмотрительно не закрыл перед этим. Перочинным ножиком аккуратно прикрепил отогнутый конец ленты изнутри. Потом посидел, глядя в окно, с завистью подумал:" Лето мчится на всех порах, ^то-то сейчас купается в теплом море, на ху¬дой конец- в российской не отравленной речке. А по  Арельским озерам байдарочники шныряют. А на берегах озер - густойсмолистым, сразу за¬полняющий  все легкие запах сосны.0частье! Через несколько минут Глеб  заставил себя выключить воображаемый телеэкран: «Не расслабляйся!»
Он встал, тихонько приоткрыл  дверь шкафа, чтобы юркнуть туда, если услышит  звук открываемой двери. Потом снова присел — на этот раз на стул, ближний к шкафу, где обычно сидели авторы и редакцион¬ные прихожане. Не переставая прислушиваться, раздумывал. И действительно Катя  видела кого-то в черном или сером в тот понедельниковый вечер - или это ее пьяные Фантазии? Завтра же с утра возьмусь за нее. А если видела, почему сразу ничего не сказала? Все-таки люди в редакции... иначе не скажешь - "дорогой коллектив". получается , что дорого платит этот коллектив  кому-то - за что? Две жизни отнял
этот или эти? - кто-то. Почему я все время говорю об одном человеке? Даже думаю, предполагаю, что их может быть двое, а потом они как-то сливаются в одного. ВеГе, - что-то ты подозрительно молчишь все время?   один отдуваюсь".
Потом Глеб, слыша гул голосов, который все громче и  хаотичнее, подумал: если  до сих пор никто сюда не привел, то скорее всего его мысленный /или придуманный?/ убийца войдет в эту комнату, пока все не разойдутся. И Тогда РАЗРЕШИЛ Себе думать о Лене.
Вот они сверстники, а впечатление, что она много старше его, опытнее и практичнее в делах житейских, она лучше чувствует и понимает людей. Поэтому ей и работать легче, а еще гены - она сыщик в третьем поколении. И к нему она относится иногда, как его мама-это и жутко приятно и немного обидно. НО он любит ее, даже корда она в гневе или несправедлива к нему. А вот вспоминать ее лицо, глаза, фигуру, всю ее в своих объятиях он запретил себе - о какой засаде могла бы тогда идти речь?
И все-таки сладкая греза, видимо, незаметно накрыла его, потому что раздавшийся  на Фоне уже привычного то глухого, то более гром¬кого гула голосов  пронзительный женский крик заставил его вздро¬гнуть. В ту же секунду он высочил из комнаты, автоматически прилепил разорванную бумажную ленту и, прыгая через три ступеньки, понесся Вниз - крик шел с первого этажа. Впереди сзади него с разной степенью устойчивости бежали, неутомимые поминатели Ивановой. Дверь Кати Бородиной стояла нараспашку», а у порога продолжала  пронзительно и страшно кричать Утя. Она показывала правой рукой в угол комнаты, а левой держалась за косяк двери. В углу, в кресле, в котором оставили  / Глеб посмотрел на часы/ всего час двадцать минут назад Катю, сидела она, прозванная Ладой, и с ней было очень не¬ладно: ее голова была откинута назад, глаза закрыты, а зубы слегка оскалены — и этот оскал на мертвенно бледном лице был страшен. Руки Кати как-то неестественно висели вдоль ручек кресла. Глеб строго, почти крича, попросил все», вошедших было  в комнату  Кати, выйти в коридор. Увидев Анилову, несмотря на то, что ее трясло, а ртом она ловила воздух и казалось, была близка к обмороку, он жестко сказал:
- Звоните в скорую - реанимацию, предупредите, что здесь милиция. - Сам по сотовому вызвал свои оперативную группу.
Глеб не сразу сообразил, что изменилось в комнате  Кати за время его отсутствия. Потом понял: к креслу был придвинут маленький сто¬лик, на котором стояла чашка с недопитым кофе и маленькое блюдце с крекерами.
Реанимация опередила оперативников. И снова Глеб обратился к Господу и Матери Божьей - второй раз в эти двое суток: помогите, пусть ее спасут!", когда врач "скорой" уловил слабенький и далекий Катин пульс.
- Спасите ее, спасите! - как заклинание произнес он, и оба - врач и сестра- посмотрели на него удивленно: сыщики обычно так не просят. Они сделали внутривенные и еще пару уколов и приготовились увозить Катю :
- Первое промывание  сделаем мы, в машине, остальное - в больнице. Молодая, может, и выкарабкается, - обнадежил врач.
Глеб, вручая ему визитку, сказал более официальным тоном:
- Прошу вас передать врачу больницы и попросить сообщить мне, как только придет в сознание.
Если придет, - уточнил врач.  Здесь отравление серьезное, хотя и достаточно быстро сообщили. Вот номер, адрес, телефон больницы, ку¬па ее везем. Визитку передам. Глеб, посмотрев на часы - 17-30.
- И еще, доктор,  предупредил Глеб, - за дверью - ни слова, что она еще жива. Среди них - убийца. Лучше молча покачайте головой, когда будут спрашивать. Катю уложили на носилки.
- Закройте простыней и лицо, - сообразил Глеб.
Он молил Бога, чтобы  никто из присутствующих тоже не оказался со¬образительным и не спросил, почему "труп" увозит "скорая", а не оперативная бригада. НО сообразительных, к счастью, не нашлось. Мо¬жет, не знали процедуры, а может, подпитие и стресс помешали сооб¬ражать. ОН слышал, как врач в коридоре  скорбно проговорил в ответ на хор вопрошающих голосов:
- Увы, увы.
Слышал,  гул возмущенных, спорящих, скорбящих, разом говорящих го¬лосов, который удалялся вслед за носилками.
ОН не успел осмотреться и понять, из чего в чашку наливалось кофе, как визг тормозов вместе с воем, сирены заставили его выйти из комнаты, чтобы встретить приехавшую бригаду.
Глеб коротко доложил обстановку и, оставив оперативников занима¬ться привычным делом,  вошел в поминальную залу. Он объявил, что Катя Бородина стала третьей жертвой неуловимого убийцы, что просит всех присутствующих, кроме редакционного коллектива, записать на листах, которые он прихватил из комнаты Аниловой, свои Фами¬лии, адреса, телефоны, должность, занятия и попросил никуда в бли¬жайшие дни  из Москвы не уезжать.
- А теперь прошу вас  удалиться,— вежливо сказал Глеб, собирая заполненные листы. - Всех, кроме сотрудников журнала. Присутствующие удалились удивительно проворно. Глеб велел Сашке закрыть дверь особняка на замок и засов  и подняться наверх.
- Вас уважаемые сотрудники, прошу собраться в комнате Натальи Владимировны и подождать меня несколько минут «-Может быть, специалистам оперативной группы уже удалось установить причину несчастья с Катей Бородиной -  Глеб избегал - почти суеверно- слов "умерла"* "смерть", "убита" и поймал себя на том, что непрерывно молится за Катю, хотя и самой краткой молитвой, повторяя, как заклинание:
- Спаси ее, Господи!
Специалисты уже закончили исследование чайки, кофе, предметов на столе и в комнате. Обрабатывались отпечатки, и сотрудникам журнала предстояла  процедура снятия  отпечатков их пальцев. «Супернос» как звали в Управлении токсиколога Вячеслава Васильевича Руднева, который  не только по запахам, признакам, свойствам и еще Бог зна¬ет, почему, умел определить яд, токсин, наркотик при передозировках снотворное и неролептики, которыми травились чаще всего не понятые влюбленные или отчаявшиеся старики.
- Давно я не встречался с этим своим приятелем, - усмехался Вячеслав Васильевич. - Разве его еще продают где-то?
- Что? - не понял Глеб.
- Да мышьяк. Вульгарный мышьяк!
- Мышьяк здесь? Катю мышьяком отравили?
- Ну, да.  Только почему отравили? Может, сама отравилась? Не было несчастной любви  у этой девицы?
- Сама? - Глеб судорожно соображал: Катя была основательно пьяна. Могла за час с небольшим протрезветь? Может, и могла. Но где взяла горячую воду для кофе?    Ни кипятильника, ни электрочайника в ее комнате не было - он отметил это, когда искал, из чего наливали кофе. Значит, ей принесли кофе? Кто? Почему принесли? Она просила?
Катя выходила из комнаты, чтобы попросить? Кто-то заглянул к ней и она попросила кофе? Все - вопросы к "дорогому коллективу".
- Теперь дело за дозировкой, - продолжал Вячеслав Васильевич, - Скажу завтра. А лучше бы девица сама сказала, кто ей удружил такой кофе или зачем себя обрекла на такую муку. Если в хорошие руки попа¬дет и дозировка не бешеная - может, и пронесет, молодая, говоришь, и красивая? Да, красоту надо спасать!
Глеб предупредил "дорогой коллектив", поредевший за недолго с небольшим на четырех человек, о предстоящей процедуре снятия отпечатков не было. даже Скил молчал, только курил непрерывно. Затем Глеб спросил:
- Кто навещал Катю после того, как ее оставили спящей? Все  посмотрели друг на друга  удивленно. За всех ответила Утя: - Ее бессмысленно было навешать. Раньше чем через два-три часа она не очухалась бы. Я и такси на восемь заказала.
— Тогда Катю отравили - мышьяком.
Глеб даже не ожидал такой бурной реакции -в каждом будто взорвался какой-то снаряд,   им был безумный конвейер смерти, который  прошел через их жизни, их устоявшийся ритм  занятий, событий, само¬го течения жизни. Этот новый кошмар их нервы уже не выдержали. Каждый кричал что-то, негодовал, требовал.   Главное требование об¬ращалось к нему, Глебу:
- Да делайте же что-нибудь! Если не можете, призовите опытных сыщи¬ков!
Глеб покраснел, но молчал, давая возможность им разрядиться. Общий громкий гвалт  перекрыл, как ни странно, почти топотом вопрос Ути:
- мышьяком?
- Вас удивляет, что в наши дне еще травят мышьяком, когда теперь столько новых ядов? - сразу откликнулся Глеб.
- Удивляет, что мышьяком- потому что я вчера его? купила в нашем хозяйственном. Подождите! - крикнула Утя и бросилась в свою комнату. Через несколько секунд оттуда раздался  даже не крик, а рев: — Идите сюда! Все окружили Утю, которая стояла у раскрытого шкафа в своей комнате. На второй полке валялся темно-коричневый  Флакончик с лаконичной надписью: "Яд". Флакончик был открыт, но не пуст, крышка валялась неподалеку.
- ОН был полный  и закрыт, и еще в картонной коробочке.
Картонная коробочка валялась неподалеку, на полу.
Утя бешено вращала своими огромными глазищами, переводя их с одно¬го лица на другое и, наконец, проговорила:
- Так значит это моим мышьяком Катьку отравили?
Глеб испугался нового приступа рева и истерики, из которого Утю только недавно вывели и строго спросил:
- Зачем вы купили мышьяк?
- К нас в доме завелись мыши, а в мусоропроводе даже крысы. Я по¬шла в хозяйственный и спросила, какое самое действенное от них средство. А пожилая такая тетка - продавщица говорит:
- Знаете, все эти травленные зерна не помогают, я на  даче пробовала. А нам недавно завезли небольшую партию мышьяка - наверно, из каких прежних остатков. Это уж точно поможет, покупайте, девушка, пока все не раскупили.
Я и купила. А вчера про чего забыла, потому что надо было покупать продукты и делать салаты на поминки.
- Кто знал, что вы купили мышьяк?
- Да все.  Я пришла и смеюсь - купила отраву по назначению: мышам - мы¬шьяк. В комнату заглянул Вячеслав Васильевич.
- А я к вам собрался, - опередил его информации Глеб. - нас тут новости, пригласите, пожалуйста, дактилоскописта, Васильевич, быстро вернувшийся с дактилоскористои, попро¬сил Глеба  выйти в коридор, пока тот обследовал бутылочку, коробку и возможные следы вокруг*
Я ведь к вам по его поручению и приходил, пока он там заканчивал. НУ, пошли в главную опочивальню, - Они вошли в Катину комнату, и Супернос сказал:
- Ваш убийца - большой шельмец и наглости редкостной. Он ничего лучше не придумал, Как в этой чашке смочить губку и протереть ею всё: чашку, тарелочку, поверхность стола. А губку попросту забросил в угол. Видимо, очень торопился, а воды в комнате не было и ничего другого, чем можно было бы убрать следы.
Потом  все расселись в комнате Аниловой, и началась процедура снятия отпечатков пальцев в полной тишине.   Глеба было впечатление, что   «дорогой коллектив", сейчас даже видимо распавшийся на отдель¬ных людей, воспринимает происходящее как нечто ирреальное— между сном и явью: только что они в комнате Кати видели, как работал дактилоскопист, обрабатывая отпечатки пальцев убийцы на флакончике и остальных предметах, а сейчас они - как бы  каждый и был убийце"!, добровольно свои пальцевые оттиски. Глеб воспользовался  общей занятостью и отправился в залу, быстро набрал телефон больницы. Радостно вздохнул, когда услышал, что больная в тяжелом состоянии, но жива. О большем сейчас и мечтать нечего, решил Глеб.
ОН вернулся в комнату Аниловой, где по-прежнему  стояла тишина. Процедура уже подходила к концу, и Глеб подумал, что многие из сотрудников завтра могут просто не прийти на работу. Часы показыва¬ли 18-50, а казалось,  что прошло  несколько дней с сегодняшнего утра. Нужно   попробовать  выжать из теперешней ситуации все, что можно.
Глеб бесполезно потратил еще больше часа из длинного этого дня, уточняя, кто что делал, куда выходил из—за стола, что и кого видим. в коридорах или на лестницах - от 16-45 до 17-15. Большинство из них на часы не смотрело, в основном все сидели за столом, изредка выходили в туалет или покурить. Анилова, проводив машу, вернулась в редакцию в начале пятого и сразу прошла в зал. Ей легче  всех было бы напоить Катю мышьячным кофе. Но откуда бы ей знать, что Катя спит в своей комнате? А убийца, конечно, не поторопился рассказать Глебу об очередной своей удаче. вдруг Глеба - впервые за последние дни - буквально пронзила мысль: "А что если убийца  все-таки не из "дорогого коллектива? И если их двое?
До попытки отравления Кати  Глеб все чаче думал об Оксане. Вполне возможно что она не убивала Одинцова - это был его первый вариант.
Тогда она убила убийцу Главного, потону что или точно знала, кто он, или вычислила, не делясь с ним  свое"; находкой. У нее – единственной - был богатый муж, у которого есть личная охрана. Что ей сто¬ило, заплатив  одному из охранников мужа, даже не ставя того в известность, организовать убийство Ивановой.  Значит, убийца  Иванова. Вот тут начинались нестыковки. Ивановой невыгодно было убивать Оди¬нцова. Невыгодно! Главный редактор новый - из своих или пришлый - именно ее, Иванову, первой выгнал бы на пенсию. Но, может, убила
тут же вспомнил аниловское определение: она не  ведает, что есть аффект, у нее стальные нервы.
Второй вариант был более здравым. Оксана ведь поклялась отомстить Одинцову. Но время шло, ребенок рос, ее мужу даже в голову не при¬ходило, что это не его обожаемый "заяц", и ее клятва стала зарастать травой забвения. Но в тот вечер понедельника что-то произошло  между Оксаной и Одинцовым.   Она не ограничилась одним визитом. О И а пришла выяснять отношения уже после того, как от него в слезах убежала Катя. И Оксана не намеревалась его убивать - просто стукнула крестом, не рассчитав силы, потому что была в  ярости. А за крестов тянуться на полку и не надо было - крест лежал на столе, им недавно колол орехи Одинцов. И Иванова, как и Оксана, соврала - она не ушла. Мало того, она  поставила диктофон во время своего короткого визита. Диктофон работал, а она затаилась в своей комнате. И значит Иванова знала, что убила Оксана. Как Оксана узнала, что Иванова не только свидетель, но  еще и кассета есть,   это надо размотать раньше по той же схеме: наняла киллера мужа, и он убрал Иванову, о чем 0ксана, видимо, совсем не жалела, так как Иванову терпеть не могла.
Версия эта казалась Глебу все реальнее до отравления Кати. Как бы Оксана ни относилась к Кате внешне, внутренняя приязнь у них была несомненная и даже особое понимание и солидарность: обе любили одного человека и обе хорошо знали, как трудно его любить. Поистине не тяжкий крест. Обе же хорошо понимали, что любовь эта тупиковая. У Кати может родиться такой же "заяц", а дальше - ничего. Кому пометала Катя? СПУТАТЬ  ее с кем-то было невозможно. Ее комна¬та, на улице светло, видно, что спит Катя, а не кто прутом. С ней говорили, разбудили. Вероятно, предлагали причти в себя - и для этого выпить кофе.  Кофе принесли, а не заварили в ее комнате. А ГЛАВНОЕ - РАЗБРОСАННОЕ Пузырек, УПАКОВКА  крышка - все говорит о том, что безумно торопились, а решение отравить Катю причло  внезапно, о мышьяке вспомнили случайно. Кто? И выплыл в памяти крик Кати о крысах, черно-серых. Убийца был среди стоявших тогда и сидевших в Катиной комнате!
Глеб разрешил всем отправиться по домам, строго предупредив быть в редакции завтра к десяти утра. Потом добавил, ни к кому не адресуясь:
- Достанусь поработать здесь.
Как только редакция опустела, он бросился к телефону. Давно. Где не радовался так бурно, по-детски. Из больницы сообщили, что  сос¬тояние Кати еще тяжелое, но опасности для жизни уже нет. Он попро¬сил соединить его со спасшим Катю врачом.   того было ночное и, ви¬димо, очень беспокойное дежурство. Глеб так откровенно  радовался, что Катю спасли, что врач усомнился, сыщик ли он.
- Доктор, вы ангел, вы спасли не просто девушку, а главного свиде¬теля, который знает убийцу - уже двух человек. А что я сыщик - убеди¬тесь, когда покажу ксиву. Я приеду часа через полтора. Она уже сможет говорить?
- Сможет - не сможет. Ей лучше не говорить и не волноваться сегодня. НО вы же мертвого говорить заставите.  Приезжайте лучше через два часа, я еще над ней поколдую. А когда приедете, звоните снизу по внутреннему телефону.
Следующие звонки были маме и Лене. Мама только спросила, сын ли он еще ей и помнит ли хорошо дорогу к дому, очень беспокоилась что опять явится ночью. Но Глеб радостным голосом - конечно, деланным, по¬тому что валился от усталости - сообщил, что он все еще сын и еще на один день с большими приключениями подросший и что, хотя ты, ма, с нелегким поведением, но я тебя обожаю. Мама – по голосу он понял, что она улыбается - обещала его ждать, когда бы он ни привел.
Ленка сняла трубку тотчас же.
- Лен, она выжила, ее спасли!
- Кого? - Лена  понятия не имела о бурных событиях в редакции.
- Катю Бородину. Ее отравили. Через два часа я буду у нее в боль¬нице и буду знать, кто убийца.
- Слушай, ты что в своем "клетчатом" коллекционируешь что ли пре¬ступления?
- Лен, сейчас некогда, Приди, если сможешь, завтра в редакцию часов в десять.
- НО ты сейчас подозреваешь уже кого-то?
- Если честно - нет. До сегодняшнего дня подозревал одну деваху, те¬перь - нет. Я все время иду  какими-то тропинками, которые обрыва¬ются одна за другой. Каждый раз возвращаюсь после этого на прежнее место - и опять ложный след. Я, как видно, тупица и бездарь - больше недели пляшу на одном месте. А мой ВеГе молчит упорно, только твер¬дит, что этот идеальный убийца - кто-то из журнала.
- Неужели ни единой зацепки?
- Ни единой.. Я не вижу чего-то главного, хотя все на виду и все сотрудники у меня на глазах.
- Значит тебе уготовано опосредованное  раскрытие. Ведь важно, что убийца будет найден, а ты раскопал или тебе помогли- ты ведь работал, как зверь.
- Нет, Ленка, не утешай меня. Я уже не верю в себя. И еще больше хо¬чу на пенсию и замуж за тебя, потому что жениться на тебе - как существо бездарное и несостоятельное - не имею права.
- Тогда я подумаю, брать ли тебя замуж.
- Ленка, я люблю тебя ужасно, целуя и жду завтра.
Несмотря на  усталость, радостное настроение не покидало Глеба. "ВеГе, друг, поведай- это полоса везения началась или как? «ВеГе презрительно молчал. "Ну, и молчи, - не унывал Глеб, - но если это заря светлой полосы; может, еще раз  поискать кассетки тетушки Эллы?"
Он спустился вниз, велело Сашке заварить крепчайший чай с его травками и ждать, когда  он сам к нему спустится, а наверх не бегать. И снова войдя в комнату Ивановой, принялся оглядывать ее, уже нена¬вистную, до мелочей знакомую.
- Спокойно! - приказал себе. Сел за стол Ивановой  и, постукивая ладонями по столу, как к живой, обратился, дурачась Элле Ивановне:
- Ну, тетя ипивонка, куда же ты кассеты запрятала? Шпивономать!
Потом решил попросить по-хорошему:
- Тетя Элка, тебе теперь за ненадобностью твои кассетки. Так по¬кажи, где они? Я хоть убийцу твоего прижучу! Ну, Иванова!
Глеб грохнул кулаком по столу и вдруг услышал – как эхо – слегка дребезжащий звук. Он осмотрел стол. НА. нем, кроме откидного кале¬ндаря - смотренного и пересмотренного - ничего не было - все рукописи и книги они с Леной переложили на столы - подставки. Глеб снял кале¬ндарь со стола, переложил на подоконник. Снова сильно стукнул кула¬ком по столу - и снова чуть дребезжащий звук. Посмотрел под стол. Там не было ничего. Снова стукнул по столу- снова звук. ТОгда он принялся стучать по всему периметру стола.  Дребезжание раздавалось
только ближе к середине стола. Значит там полое пространство? Не исключено - столовая доска – толстая сантиметров десять в высоту. Осмотрел и начала внимательно ощупывать все част  стола: с боков деревянную  столовую доску крепко держали железные полоски которые прикреплялись к железным же ножкам. Задняя и передняя части стола были  хорошо отполированы, на обеих - ни сучка, ни задоринки. Глеб уже решил было, что  полые части столовом доски- обы¬чное скупердяйство изготовителей, но прощупывая  сантиметр за сан¬ом переднюю нижнюю планку, почувствовал под руками  крошечный выем. Сердце дернулось и будто перестало биться. Спокойно", - снова урезонил себя Глеб. Он раз прощупал - выемка была. ОН зажег настольную лампу и уселся с ней под столом. Иванова действительно была гением. "Злым гением", - поправил себя Глеб. НИ хитроумного ус¬тройства, ни пружины - ничего тайного и такого, что мог бы обнаружить даже случайно посторонний. Можно было просто иметь достаточно длинный ноготь или тонкий металлический предмет — Глеб использовал свой маленький карманный перочинный ножик – чтобы просунув его в очень узкую щель, подвинуть на себя нижнюю часть столовом доски.
Совершив эту несложную манипуляцию Глеб увидел его – миникасетный архив  редакционной "шпивонки". По моделям кассет - а они были плотно и очень аккуратно уложены в два ряда - можно было  определить, как давно несла свою тайную службу самой себе женщина, с юности жив¬шая двойной- да только ли двойной?  жизнью;  Причем ничуть этим не тяготилась, но, видимо, испытывала нечто, будоражившее ее эмоции, а все ее существование наполнялось особым содержанием и смыслом, "Эта", - сказал Глеб в один голос с так долго молчавшим  ВеГе. Эту микрокассету он заметил сразу: она была в небольшом целлофановом пакетике, внутри которого красными чернилами написана буква"0" с точкой. «0динцов», - понял Глеб.
Он достал  Panasonic, вставил кассету и, казалось, не дышал все 50 минут. ОН слышал все, что происходило в кабинете Главного реда¬ктора с той минуты, как в тот  страшный понедельник из кабинета ушла Иванова: его разговор с Утей, Оксаной, ссору с Катей, во время которой  раздался звук  пощечины, и, наконец, последний в тот вечер и в его жизни разговор.


Глава тринадцатая


Глеб уже опаздывал в больницу, и потому "схватил" частника. И в те. несколько минут, что ехал до больницы, как бы погрузился в события "того" понедельника, а потому  не купил даже простеньких цветов для Кати. Но он еще подарит Кате цветы, подарит! За то, что выжила красавица Лада. И врачу подарит - а что ему подарить? Подходя к палате, начал волноваться, тем более, что это было реанимацион¬ное отделение и здесь царила  особая, какая-то затаенная тишина.
Здесь в каждой палате шла борьба за жизнь человека, потому что сам человек не мог за себя бороться - его жизнь  целиком была в руках врачей и  Всевышнего, и границы между жизнью и смертью  устанавлива¬ли они же - Всевышний и врачи.
Катин спаситель, донельзя уставший поток больных и так был плотным, а к вечеру и ночи усилился — не забыл и внимательно рассмотрел удостоверение Глеба - сочувственно посмотрел на него и сказал:
- Мне бежать надо. Надеюсь на ваше здравомыслие. 5 от силы 7 минут, не больше. Не хотите же, чтобы ей хуже стало после ваших "бесед"? На всякий случай - сестра на страже.
- Даю слово, доктор!
- Она обрадовалась, что вы придете. Действительно, очень красивая девочка и мужественная. Успехов!
Глеб не на шутку волновался. Глубоко вздохнул, взялся за ручку двери и шагнул в палату. Горел ночник в углу комнаты, а Катина кровать была в тени. Но когда глаза привыкли к полутьме, он увидел Катино лицо — неестественно белое, на котором жили одни огромные гла¬за.
- Привет, Кать, - сказал он прежде чем подумал, что сказать. Привет Глебчик. Ты не волнуйся, слушай. Я скажу главное, быстро. А то силы кончатся, опять мутить начнет.
... Катя проснулась от ласкового прикосновения к ее плечу, которое - почему-то не было приятным, и, когда увидела именно ее, даже не до конца придя в себя, удивилась.
- Катюш, - сказала та вполне приятным и даже теплым голосом, - там народ  тебя жаждет видеть. Света хотела, чтобы ты еще поспала, но, думаю, лучше выпей-ка крепенького кофе и приободриться. Там же - по¬ловина влюбленных в тебя авторов, а нам теперь авторов терять нельзя Так что блюди интересы  нагой общие, - она рассмеялась. Еще не протрезвей и не проснувшись до конца, Катя соображала с дом,  но доводы в пользу "приободриться" и влюбленных авторов как опоры журнала показались убедительными, Ее гостья  поставила на маленький столик, который придвинула к Катиному креслу, уже зава¬ренный и налитый в чашку кофе, сказала, что "он с умеренным сахаром", потом откуда-то  появилось блюдечко с крекерами. Делая все быстро, продолжала говорить:
- Знаешь, пока мы одни, я хочу тебе сказать... Ты пей, пей. Попь¬ешь и пойдем  в зал вместе. Так вот я считаю она говорила медленно следя, как маленькими глотками Кати пьет кофе, -что тебе стоит яви¬ться с повинной. Мы всем коллективом станем за тебя - в защиту. Всем же известно, как он тебя мучил...
Гостья зорко и цепко вглядывалась в лицо Кати казалось, она ждет подтверждения ее страшных слов. Но Катя молчала - ее лицо, широко раскрытые глаза  немигающие, удивленные - говорили о том, что смысл сказанного  до нее пока надошел. тогда ее благодетельница вкрадчиво, но чуть громче, играя в неподдельное сострадание к погу¬бленной Катиной душе, повторила: -
- Умоляю, девочка моя, явись с повинной. Тебя простят. Он действитель¬но,  самовлюбленное ничтожество и дрянь.
- Вы слышали? - вдруг выдохнула Катя.
- Да, я случайно услышала. Ила к нему подписать бумаги. Я слышала
всю вашу ссору...
- Это не было ссорой. Мы просто оба были на взводе. Я любила его! крикнула Катя  Она отодвинула от себя наполовину выпитый кофе.
- Знаю, знаю, конечно, ты была в состоянии аффекта. Я даже допускаю, что ты не помнишь, как это случилось.
- Что случилось?
- Ну, ты даешь! Убить человека, по-твоему ничего не случилось?
- Я не убивала, вы что - святили? - Катя была близка к истерике.
- Детка, мне-то зачем врать? Ты повинись, а мы тебя защитим.
- Вы что?...- закричала было  Катя,  и осеклась. Ее голова запроки¬нулась назад, руки бессильно повисли вдоль ручек кресла.
- Ну, и славненько, - удовлетворенно сказала гость. Я бесшумно подо¬шла к двери, выглянула в коридор: там было пусто, только сверху раздавались все более громкие и уже откровенно пьяные голоса. Она плотно закрыла дверь, подоила к Катиному столу,  быстро поочередно выдвигая ящики в поисках тряпки или салфеток. Увидела губку, которой Катя мыла чайную посуду,  огляделась и, не увидев ни чайника, ни графина с водой, быстро обмакнула в чайку с кофе губку  и снорови¬сто вытерла ею все - столик, ручки кресел, ящики стола, чашку, блю¬дца... Потом, забросив губку в угол комнаты, бесшумно выскользнула из комнаты.
- Катя, милая, спасибо, что собрала силы. - Глеб поднес к губам ее руку — она была влажной и вялой. Силы Кати кончились. Она слабо по¬пыталась улыбнуться, но впила кривоватая усмешка.
- Держись, Лада. Ты самая красивая и замечательная русская Лада, даже доктор так сказал, - вдруг вырвалось у Глеба.
Катя снова попыталась улыбнуться.
- Кого завтра первым хочешь увидеть?
Катя прошептала что-то, Глеб услышал только звуки "кс".
- Оксану?
Катя в знак согласия закрыла глаза.  А когда открыла, в них были слезы.
- Катен, только не реви. Я  позвоню твоим родителям, скажу, что те¬бя умотали поминки, ты уже спишь - ну у кого-нибудь из сотрудников, ладно? Скажу, что объявишься завтра. А завтра что-нибудь придумаем. Хорошо?
Катя благодарно помахала ресницами. Глеб еще раз взял ее руки в - свои и снова повторил:
- Держись, Лада!
ОН уложился в семь минут. Медсестра уже шла ему навстречу.
- Девушка, приглядите получше за Катей: этой ночью, - сказал он умоляюще
- А хотите, я вам в помощь тут останусь?
- Я и не отказалась бы, - нашлась девушка,— Но доктор у нас—так: крут, так крут...
- ТОгда присмотрите! Почаще к чей заходите, хорошо? А за мной - цветы. Какие любите? - Васильки, - с вызовом сказала девушка.
- из-под земли достану, - пообещал Глеб.

***


Часы показывали 8.45, когда Глеб вошел в свой кабинет в Управлении. В 8.55. он  был уже у кабинета своего начальника Юрия Дмитрие¬вича Скорина, ТОТ появился без трех минут девять.
- Это что за явление? - удивился он. - То тебя неделями нет на работе, то являешься, как инспекция.  И девяти нет. А чего схуднул так? — Они вошли в кабинет, Юрий Дмитриевичем жестом указал на стул.
- Сегодня провожу задержание, - доложил Глеб и, как  мог коротко рас¬сказал о событиях последних дней в редакции. - Мне достаточно трех оперативников и машину.
- Так ты молодец, Глеб Попиков! Чего ж хмурый такой? Звуков фанфар тебе не слышу.
- Какие же могут  быть звуки  фанфар, если у меня за десять дней совершено два убийства, попытка убийства - чудо, что девушку спасли, и одно нахальное бегство.
- НО убийцу-то ты все-таки напел!
- Не я нашел, Катя и случай помогли. Именно этого убийцу я и не по¬дозревал даже.
- И что же получается? Ты – сыщик - себя корить и поносишь, а я - твой начальник тебя же от себя и защищаю?
Глеб грустно улыбнулся.
- Из диктофонной записи стали известны неожиданные обстояте¬льства - вот по ним необходима информация, - Глеб положил перед Сикориным короткий рапорт. - Весь отчет сдам после проведения задержа¬ния.
- С Богом, - пожелал Юрий Дмитриевич.
Потом Глеб звонил в больницу, потом получил результаты дактилоэкспертизы, а еще через несколько минут в сопровождении трех оперов катил к редакции. Ехали без мигалок сирены, и без опознавательных милицейских знаков. Машина, как машина. И все-таки Глеб велел оставить ее у третьего от "клетчатого особняка" дома.  Опери' должны бы¬ли войти в особняк ровно в 11.15. Глеб рассчитал время по минутам.
Без семи десять он был в своем кабинете-зале, в котором уже не было и следа поминальной трапезы. Консьержку Антонину Михайловну предупредил, чтобы она направляв сотрудников редакции сразу к нему что их встреча с ним начнется ровно в десять, а она не должна нику¬да отлучаться до его команды.
Почти все были в зале в десять. На пару минут опоздал только Мякиш - он ехал из дальнего спального района. Все были хмурыми, подавленными и молчаливыми. Глеб отметил, что рассаживались все, не сговариваясь, подальше друг от друга, будто среди них был неопознанный вирусоноситель.  м выражение лиц  членов "дорогого коллектива" бы¬ло  одинаково напряженным, и тревожным. Относительно спокойны были только Соломон Иванов, завхоз Кусков и  Шохина.
Глеб говорил четко, короткими Фразами, не глядя ни на кого в  от¬дельности.
- Все убийства совершил один человек. Он хладнокровен, расчетлив, осторожен, даже смел, помимо редкое жестокости. Считается, что  убийца оставляет хоть какие-нибудь следы - Этот не оставил ни одного. Казалось бы, идеальное убийство.  Каюсь, я был далек от того, чтобы подозревать именно этого человека. Но мы все живем среди людей, коллектива. А это - неожиданности, случа¬йности, встречи, фразы и т.д.  В нашем случае именно они помогли обнаружить преступника.   Не будь сейчас тех точных Фактических до¬казательств, которыми располагаем, мы все равно вышли бы на этого Человека — просто потребовалось бы большее время работы и привле¬чения большего круга наших специалистов. Полученные же сейчас до¬казательства предельно сократили поиск.
Итак, убийство Николая Владимировича Одинцова. Несмотря на мне¬ние многих, здесь присутствующих, что убийца - человек со стороны, автор или бывший друг Одинцова, я склонен был считать, что убийца - один из вас. рыло несколько кандидатур, но в последнее время я все чаще останавливался на Оксане.
Оксана так недоуменно и зло посмотрела на Глебе, что он  тут же торопливо проговорил:
- Простите, Оксана. Когда же убийца заторопился и последовал выстрел в Иванову  и  отравление  Кати Бородиной - я окончательно уверился, что убийца живет в коллективе и убирает реальных или предполагаемых свидетелей. Судя по тому - в случае с Ивановой, - что был подключен помощник - киллер, стало понятно: Иванова - не шуточно: была  реальной угрозой. И тут я вспомнил,  как в наших беседах после убийства Николая Владимировича некоторые из вас говорили о ее всезнайстве. Понял, что она каким-то образом организовала систему прослушивания в редакции. 'То не везде, как вы считали, а только в двух- самых по¬сещаемых вами комнатах- Натальи Владимировны и Одинцова. многие же разговоры в редакции  и без специального прослушивания отчетливы: стены у вас арголитные или вовсе картонные. Кабинеты же Одинцова и Аниловой отделывались, видно, специально: там стены звукоизоля¬цией снабжены - и именно там велись важные или конфиденциальные разговоры. Иванова - вы все были точны в оценке прослуши-вание: несколько лет. Очень простым способом. Она из общих разгово¬ров дня  делала вывод, что вечером, например, у Одинцова будет закрытое совещание,  важный разговор с кем-то, визит кого-то из его друзей и проч. Знала примерное время. И за несколько минут до это¬го ставила включенный диктофон в кабинете Одинцова на полку с суве¬нирами, а у Аниловой  за картину "Успение Богородицы диктофон - обы¬чный миниатюрный  Panasonic. Через 50 минут он сам отключался. И Иванова же, вы все знаете, всегда поп абсолютно естественными предлогами задерживалась в редакции после 18 часов. Выжидала момент и забирала кассету, часто  даже оставляя на месте диктофон. Вы все люди занятые, рассеянные, вам нет дела до сувениров миро картин, ну до пули, которая  лежит многими слоями в каждой вашей комнате, как и у Одинцова.
Глеб передохнул, отметив, что сотрудники  продолжают слушать его молча, не обмениваясь впечатлениями, и продолжал:
— Надо сказать, что в процессе следствия был  эпизод почти анекдо¬тичный, который, тем не менее, отнял двое суток в нашем особняке объявилось привидение, которое искушало Александра Ивановича  Иса¬кова и которое он же и поймал.
- Это не я, а вы поймали, - крикнул Сашка, присевший на стул у самой двери и заерзавший беспокойно, когда Глеб назвал его имя.
- Без вас не поймал бы, не скромничайте, Александр Иванович. С этим привидением разобрались достаточно быстро. Вашей Земфире Зобаровой - , внушили, что в подполе вашего особняка хранится клад, какие-то сокровища, и она почти целый  месяц безуспешно  пе¬рерывала землю под домом. Делала это поздними вечерами.   А чтобы не мешал Александр Иванович, она ему подносила - в виде привидения хорошую, охлажденную водку. Бедный Александр Иванович долго не мог ронять, снится это ему или происходит наяву.
Так совпало, что Земфирин выход на земляные работы, сон Александра Ивановича  и убийство главного редактора произошли в один вечер.
И, конечно, Земфира Зобарова стала подозреваемой номер один. Но по итогам допроса и ее чистосердечного признания стало ясно, что к убийству она никакого отношения не имеет.
- Почему же она исчезла? - спросила Авилова.
- Выяснилось, что за две недели по этого, Земфира оформила визу в
Австрию - у нее было приглашение от давнего друга — и купила билет на самолет. Вот так все сложилось: она оставила вам заявление об ухо¬де и записку мне, где все объяснила.
- И вы поверили? - холодно спросила - Шохина.
- Да, - почти весело ответил Глеб, - претензий нет.
Она мелкая авантюристка, никому собственно не принесшая вреда, Только обрекла себя на месяц на кротиную, абсолютно бес¬полезную работу. ДА и на жизнь - до сих пор довольно невеселую.
Теперь вернемся к нашему убийце. Убрав главного свидетеля, он не мог не хотеть и само свидетельство: убийца хорошо знал - может, потом расскажет, откуда, что надо искать кассету. Я знаю, что од¬нажды помешал ему, явившись накануне похорон  Ивановой вечером. Знаю также, что, не сложись все иначе на поминках Ивановой, мы об¬наружили бы убийцу  на месте поисков. Это опять же - только вопрос времени.
НО на проминках происходит неожиданное. Катя, не пришедшая еще в се¬бя после похорон Николая Владимировича,  выпивает больше положенного. Реакцию ее большинство из вас видело и слышало. И то, что мы приняли за пьяный бред, было правдой. Катя видела убийцу, но была в тот вечер  в таком состоянии, что не осмыслила, кто он.  А здесь, когда ее окружили сотрудницы, все в траурных туалетах, и она всех называла крысами,  она вдруг узнала убийцу. Это произошло на наших глазах, но мы не поняли тогда. Катя же контролировала свои слова очень плохо, поэтому, видимо, считала, что  очень "хитро" намекнула, кто это. И тем подписала себе смертный приговор. Но к ситу¬ации с Катей  мы вернемся чуть позднее. А сейчас я хочу дать вам прослушать кассету, которую я искал больше недели, и из этой записи вы узнаете, кто убийца и почему убил, Николая Владимировича Одинцо¬ва- вашего главного редактора. Прошу абсолютной тишины, т.к.  дикто¬фон маленький и звук  не сильный, - Глеб включил диктофон; там сна-чала раздался какой-то стук,  потом шелест перелистываемых страниц и наконец, голоса. Во время этих как бы подготовительных шумов Глеб подошел к двери, на секунду выглянул в коридор, незаметно удовле¬творенно кивнул, встал у двери - рядом с сидящим и готовым уступить ему стул  Сашкой, предостерегайте поднял руку - мол, не надо. Голоса, в диктофоне слышны были очень отчетливо:
- Вы представляете, сколько это всего?
- Давай считать: по 500 каждому - это пять тысяч, плюс по 300 маши¬нисткам - 600, плюс по 200 вахтерам - это 600. Итого шесть двести, да нам с тобой по тысяче. Восемь двести. НУ прикинь еще на редак¬ционные расходы: канцтовары,  приемы, мелочи, то да се. Пусть девять тысяч в месяц. Всего-то!
- Так месяцев 12, плюс отпускные с учетом инфляции, плюс повышение цен на оргтехнику, канцтовары, транспорт. Да вы еще 56 тысяч долла¬ров хотите. Сомма-с!
- НУ для нас-то с тобой это тьФу!
- Как это "тьфу"? Почти 70 тысяч долларов! И это только сверх расхо¬дов на журнал. А все вместе - страшно и сумму называть!
Глеб увидел, что нее, как по команде, повернулись в сторону Шохиной, Она сидела бледная, с поджатыми и тоже бледными губами и стиснуты¬ми в кулаки руками и, казалось, была в шоке. Но Глеб знал, что это не шок и что  она в любой момент  может сделать тигриный бросок скорее всего к двери. ОН еде раз приоткрыл ее- оперативники были на месте и поняли его сигнал  готовности номер один. Тога он снова отошел к столу и встал  в простенке между двумя окнами. Бросок окну не исключался тоже. Беседа на кассете продолжалась.
- Ну-ну, тебе-то цифры не страшны!
- Главное - зачем эти траты? Чтобы подкормить ваш популизм? Так его кормить не надо - они и так вам в рот смотрят, а девицы еще и млеют. Ну, скажите мне, - она перегнулась через стол и уставилась на него круглыми и вдруг как-то побелевшими от злости глазами, - они, что просят, или, может? от  голода пухнут - эти ваши добытчики словесной руды? Да дай Бог так всем жить в нашем Отечестве, как они. И здесь прилично получают, и в семьях кто-то работает, и старики - родители пенсии получают.
- Ты хотя бы знаешь средний размер пенсии?
- Живут же  при этом размере. И будут жить. А у нас с вашей щедрой помощью теперь все как по маслу пойдет: сначала прибыль погорит, а потом, глядишь, и все дело ясным пламенем вспыхнет.
- Да будет тебе! Нашим прибылям чтоб погореть, бочкой бензина надо облить. Деньги на то и даны, чтоб их тратить. У куда тебе их столь¬ко?
- Куда? А вам куда?
- Так я в дело голый вошел. И пока не закапала хорошая таньга, я прорехи
все заделывал. А ты уже была богатенькой  Буратиной. Ну, а по совести, уважь любознательность журналиста - зачем тебе столько?
- Я отчитаться должна?
- Да на кой мне твой отчет? Жадная ты, мать, и это тебя погубит, ну, ладно, любовник твой - он же киллер - телохранитель, денег, ко¬нечно, стоит, тем более, что вас разделяет 20-летие. За молодость надо платить - это я понимаю. Хотя мог бы и так охранять- тело твое бесценно!
- Да вам-то что? Я же не лезу ни к вам, ни к вашим курочкам.
- Чего ты кипятишься? - он откровенно паясничал и пытался сбить её с агрессивного и делового тона. - Мы же не девственники-подростки. Тело, действительно, бесценно, только... - он сделал паузу и осветив лицо обаятельнейшей из своих улыбок, добавил: - его стало многова¬то в последнее время. Когда, помни, ты хотела мне его предложить, оно было лучше. Точно. - ОН снова улыбнулся - Катя сказала бы, что это лучшая его мальчишески- доверительная улыбка.
- Я, вам? - ее глаза побелели еще больше, а губы искривились в такой непостижимо злобной гримасе, что Николай Владимирович испугался: он просто валяет дурака, а она взъярилась не на шутку - так и удар случиться может.
- Да шучу я, шучу, успокойся. Просто хотелось вспомнить ту нашу командировку в Дагестан.
- А что командировка? -Ты что, правда не помнишь? Шесть лет назад.
- Командировку помню. Ну и что?
- НУ, как же? - искренне удивился он. Старая политэкономша, как когда-то на третьем курсе, могла бы сказать и теперь: "Высокий интеллект, но наивность на грани безобразия", - Ты пригласила меня в свой номер, сказала, будет интересная компашка. Я пришел, а ты одна, в пеньюаре, а на столе достархан с шампанским. Мы час, наверно, сиде¬ли, ты позы делала. Я оценил тело, но оно было староватым для меня и тогда» ОН опять не понял, отчего она взъярилась.
- Ах, староватым? Ты на себя посмотри, жеребец застоялый и импотент к тому же. Тебе, старый мерин, молодушек надо? - Она не обращала внимания на безмерное удивление на его лице, которое теперь точно было лицом слегка поглупевшего от неожиданности мальчика, и про¬должала, будто смакуя долго сдерживаемую злобу. -Может, гарем свой разгонишь и на восьмиклассниц перекинешься? А я их буду из своего кармана кормить? Или из соски поить?
- Тю-тю, - он посерьезнел, но еще надеялся  сохранить, как ему каза¬лось, границы приличий. - Это из какого же своего кармана? А ты полу¬чила бы  наш завод, магазины без моего имени, моих связей и моих людей? И кто обеспечил тебя надежной "крышей" - моим журналом? Мало того, что крыша, что ты под ней ничего для журнала не делаешь, ты еще и  бабки получаешь!
- Если ты я не пахала, как Карло, ты бы давно пропил нашу собствен¬ность или на баб все потратил. Ты же ни одним плавником не шевелишь, получаешь не на блюдечке - не поместится, а в большом мешочке каждый месяц - и зелененькими и деревянными.
- Стоп, стоп. Получаю - да, но сколько мне остается? Гроши. Каждый раз унижаюсь, прося для себя. Ведь все журнал съедает.
- На кой лях и кому нужен этот дурацкий журнал? Подписчиков уже с гулькин нос осталось. Что дальше? Да ты просто тешишь себя, что ты великий журналист. Набрал каких-то недоносков, которые неспособны больше нигде заработать. Только и могут к ручкам ручки прикладывать. Они вон хрипнут даже, перекрикивая, какой вы гениальный, талантли¬вый, бесценный кадр Российской империи. Скоро вместо икон твой пор¬трет повесят.
ОН понял, что  сдерживаемые им границы рухнули, и  ее пора  нака¬зать за хамство, а заодно и поставить на место.
- Ты вовлекла меня в непродуктивный  разговор. Я и не предполагал, - он язвительно полу улыбнулся, - что  в бывшей партайгеноссе  живет такая оголтелая кухонная баба, из коммуналки, - Она густо покраснела. Губы искривились и с них готовы были сорваться новые - уже настоящие, по ее мнению, оскорбления. Он  остановил ее резким движением руки.
Так вот; журнал будет  существовать, даже если у него не будет ни одного подписчика. И кормить его. и сотрудников будем мы с то¬бой. Потому что он - не дурацкий, он нужен людям. И не мы с тобой виноваты в том, что людям этим  не только подписаться, а может, есть не на что вспомни затоптанные тобой свои коммунистические при¬нципы, моя ты завотдельша. В библиотеки, школы, интернаты, вузы бесплатно  будем наш журнал отдавать. НО он будет! И ты будешь пе-речислять и 200, и 300, и сколько надо тысяч, чтобы он жил. И баб, как ты говоришь, моих, содержать будешь. И не только баб.   Потому что  они трудятся, делают неплохой журнал, а содержать их больше некому- им, как ни странно, кушать хочется. Тебе же, родная, некуда девать эти безмерные тысячи, кроме как жрать, спать да покупать тряпки, которые хоть от Ричи, хоть от кАРдена, сидят на тебе, как на корове седло. А разжиреешь еще- и на новые тряпки хватит- все равно будешь выглядеть как б/у из комиссионки. Ты обречена быть осетриной второй свежести. Но когда  бросит тебя этот молодой киллерохранитель, хватит? чтобы купить другого.
Она еще раз попыталась  прервать его, но он снова, резко рубанув рукой воздух, остановил ее. НЕ в силах выплеснуть ненависть и ярость словом, она выплескивала их глазами, хотя и видела, что его это не задевает.
- Ты думаешь, я не знаю, что ты давно собираешь на меня компру? Что стакнулась с этой застарелой сексоткой – Эллкой Ивановой? Что вы прослушиваете все мои разговоры в это» кабинете? Или не знаю, что ты пыталась установить, где я встречаюсь с любимой девушкой и сде¬лать некий докфильм? - Теперь он увидел в ее глазах неподдельный страх — Я твоего хренового детектива засек на второй минуте, а еще через минуту уже выпотрошил. – В его лице не дрогнул ни один мускул, только в уголках рта мелькнуло некое подобие ухмылки, - Так вот - и это тоже запомни - я на тебя компру соберу, если захочу, в течение часа. Я про: твои теперешние левые ходы знаю - просто  про¬тивно тебя накрывать. Но если будешь дергаться, потяну за пару ве¬ревочек. И твои игры с бывшими партайгеноссе и некими крутыми могут круто обернуться для тебя, коммунальная ты моя.
Теперь в ее глазах был один страх - ярость и ненависть куда-то исчезли.
- Ты все хорошо поняла? - Он приблизил к ней лицо - точно так же,
как делала она несколько минут назад. Совсем недавно он купил новые цейсовские очки, и стекла не только не скрывали глаз, но дела¬ли их более выразительными и большими. И в глазах этих не было ни ненависти, ни злости, но они выражали столько презрения, почти га¬дливости и в то же время насмешливой издевки, что она замерла. НО в следующую секунду вскочила  и хотела выкричать все оскорбления, на которые только была способна, но голос вдруг сел, и она прошипе¬ла - Николай Владимирович успел подумать - "говорящая кобра":
- Я поняла. Х-хорошо все поняла. - Она подскочила к его креслу. - Видели? Я  из комиссионки, А ты обшарпанный старый ишак из аула. Ты будешь гением, трахать баб. создавать нетленки в журнале-мертвеце, потому что сам политический мертвец представительствовать и не марать бизнесом ручки, а я за тебя пахать и получать шиши, И еще трястись, что ты копаешь под меня. Так что ли? - Он не успел сказать "Так". Она схватила литой медный крест, который столько лет был украшением редакторского кабинета  и удобным предметом для раскалывания грецких орехов, и с силой грохнул его о редакторский затылок. Голова Николая Владимировича как-то плавно опустилась на руку, лежавшую на столе. Из раны сразу хлынула кровь и стала собираться в ярко-красную лужицу. Шохина  по-прежнему дрожа от ярости, будто и не увидела, что сотворила. Она бросила крест на стол и вдруг обрела голос:
- Вот не так ли. - Сказала мстительно, с уверенностью победителя. Не торопясь, взяла крест в руки, подошла к маленькому буфету, где у главного редактора хранилась посуда для почетных гостей журнала и салфетки. смочила одну водой из водоочистителя  "Brita" и тщательно вытерла крест с обеих сторон. Обернула другой салфеткой руку бро¬сила крест на стол и удалилась, не оглянувшись на тело, которое еще недавно было ее партнером, соперником, благодетелем и мужчиной - единственным, кого  полюбило ее холодное сердце, и которого она люто возненавидела, когда он не только отверг ее и ее любовь, но  еще и унизил, вернее унижал - много длинных  и одиноких ее лет,
Это он и - только он виноват в той, что деньги, сладость ощущения и могущества заполнили пустоты ее жизни. Она научилась их делать и любить. И любовь на этот раз была взаимной. Деньги  послушно шли к ней - и не было на свете женщины красивее, чем она в минуты, когда подсчитывала прибыль. Ее лицо озарялось бесконечной нежностью и любовью. Только ни одному смертному не довелось видеть ее в эти минуты. И, конечно, в уже - теперешней ее любви не было места  Николаю Владимировичу Одинцову.