предыдущее - http://www.proza.ru/2013/01/30/2263
-Выпей вина! Станет легче!
Кесарий поднял голову, судорожно держась руками о борт, посмотрел на Каллиста мутными глазами и прошептал:
- Вот он, классический пример догматической школы. Вот чему учат на острове Кос. Бесполезный совет и никому не нужный прогноз.
После этого он снова свесился за борт.
- Это не косская школа, - несколько обиженно сказал Каллист. - Мне кормчий подсказал. Все сирийцы удивляются, глядя на тебя. Они в первый раз видят человека, которого в штиль укачало.
- Это не в штиль началось, - возмутился Кесарий, не выглядывая из-за борта.
Какое-то время он не мог произнести ничего связного, потом простонал: – А теперь и штиль не приносит облегчения. Все – зыбкое, нет ничего устойчивого и надежного… Всё текуче… ох, как был прав плачущий философ (*)… понятно, отчего он плакал…
____
(*) Гераклит
_____
- Выпей вина. Неразбавленного. Говорят тебе.
- Даже последователь Гиппократа…и его учения о приближении смерти…о-о-о…даже такой как ты, Каллист, мог бы сообразить…что я ни-че-го-не-мо-гу-про-гло-тить!
- Вернее, ты можешь проглотить, но не можешь удержать в себе, - уточнил Каллист.
- Жалкие утешители все вы … - последовал ответ.
- Это откуда такая строка? – поинтересовался Каллист.
-Это Иов говорил, великий в страдальцах… Где вино твое? Пока я могу глотнуть…
- Бери… Ну?
- Что за гадость…
- Когда тебе Финарета давала пить вино, тогда ты говорил: «спасибо, не стоит таких хлопот».
- Но ведь ты – не Финарета… увы… Нет, лучше в рудники, чем на галеры… Только не на галеры! Бесконечная качка… Дай еще глотнуть…тьфу, мерзость какая.
- Зубы от ртути выпадут, - заметил Каллист.
- Здесь – что, ртуть?! – простонал Кесарий.- Опять новое лекарство для меня сочинил?!
- В рудниках ртуть, я тебе говорю! Давай кувшин назад.
- А… погоди забирать… дай Бог здоровья кормчему…
Кесарий посмотрел на Каллиста уже более осмысленным взглядом.
- Фаросский маяк! – вымолвил он. – Мы приближаемся к земле… О, Египет, ты конец моим страданиям! Слава всем мученикам Христовым, здесь будет твердая земля… а не эта палуба… неустойчивая…
Вдали над морем высилась трехъярусная башня, словно вырастающая среди волн. С гигантского купола на прибывающих в Александрию смотрел Зевс Спаситель, неотличимый от своего брата Посейдона. Тритоны, мощные сыновья божества, трубили в раковины, стоя на углах площадки первого, нижнего, яруса башни. Между ними и Зевсом-Спасителем высился восьмигранник, каждой гранью обращенный к одному из ветров. Белый мрамор светился на фоне неба, хотя сам маяк еще не был зажжен. Столб дыма поднимался из маяка, словно из-под ног тритонов, и смешивался с вечерними облаками.
- Посмотри, Кесарий, как прекрасно! – выдохнул Каллист. – Хотел бы я увидеть его горящим!
- Увидишь, увидишь, - сказал Кесарий, отчаянно жуя смолу резинового дерева, предложенную помощником кормчего. – Со стороны города еще гномон виден. С фигурами богов… твоих любимых.
Он застонал и сжал голову руками:
- Хочу в Египет!
Вдруг над морем взметнулось зарево, охватывая полнеба.
- Клянусь Гераклом! – вырвалось у вифинца.
Огонь полыхал не только у подножия Зевса-Спасителя. Он рвался в синее небо – так далеко, что, казалось, небо само теперь зажглось и полыхает, затмевая уставшее и постаревшее за день солнце. А, быть может, дает силы ему, чтобы, спустившись в таинственную страну Амдуат, Солнце-Ра сразился с врагом, слепым Апопом, и воскресил Осириса и всех, ждущих спасения?..
-Зеркала… и еще линзы из кварца… отражают пламя…- вымолвил Кесарий. – Ночью будет ещё прекраснее. Уверен, что ты всю ночь просидишь на крыше дома Мины!
- Это зрелище стоит того, - ответил Каллист.
- Еще бы. Я сам часто по ночам вставал и смотрел - до рассвета, пока Грига спал. Теан, хранитель библиотеки, меня туда один раз отвел, на маяк. Внутрь. Туда никого не пускают из посторонних.
Кесарий случайно проглотил кусок смолы и закашлялся.
Прошло еще несколько часов, и корабль мягко ткнулся бортом в причал.
-Шлама! – закричали сирийцы.
- Приплыли, - радостно засмеялся Кесарий, вскакивая на ноги.- Тайбу лехун! (*)
____
(*) Тайбу лехун! -Спасибо! (арам.)
______
…Они сошли с корабля, много раз повторив «тайбу лехун!» и рассчитавшись за проезд с весёлыми сирийцами, а те проводили их возгласами: «Шлама! Шлама!». Каллист поспешил за Кесарием, который уже уверенно рассекал толпу, возвышаясь, подобно маяку, и над щуплыми низенькими египетскими грузчиками, и над солидными греческими путешественниками-торговцами – он, по-видимому, хорошо знал дорогу.
- Видишь – там, на холме, храм Сараписа? – проговорил Кесарий почти на бегу, указывая на белоколонное здание, украшенное разноцветными полотнищами и гирляндами цветов. Каллист кивнул, вглядываясь в статуи на фронтоне, и молитвенно приложил правую руку к щеке.
- За ним – церковь святого апостола Марка, - продолжал Кесарий, - а за ним, если идти прямо по улице – дом Мины.
- Здесь все улицы такие прямые, - заметил Каллист. – Не то, что в Никомедии – то вправо поворот, то влево, то вовсе назад.
- Ну да, знаменитая планировка Гипподама, - кивнул Кесарий. – Улицы пересекаются под прямыми углами, ветер продувает Александрию насквозь. Поэтому тут такой здоровый воздух – гораздо лучше, чем, например, в Афинах, где, как говорил мне Грига, когда ветер дует со стороны выгребных ям, вообще дышать невозможно…
- А здесь пахнет ладаном… - мечтательно проговорил Каллист.
- Это из храма Сараписа. Там сейчас праздник, не иначе…- вдруг Кесарий остановился и обернулся к другу, испытующе глядя на него: - Ты хотел бы зайти в храм? Так иди.
Каллист напрягся, не понимая, шутит ли Кесарий или нет.
- Я тоже зайду… в церковь апостола Марка. Потом встретимся, когда начнет темнеть, - продолжал Кесарий, видя замешательство Каллиста.
- Но… - начал тот.
- Хватит притворяться! – словно прочел его мысли Кесарий. – Мне стыдно перед тобою за эту комедию с моим папашей, оглашением и прочим…
- Зато я встретил того сирийца, - вдруг произнес Каллист. – Я теперь знаю, что имел в виду Плотин, когда писал об экстазе. «Просыпаясь из тела к себе самому…» Впрочем, извини. Я не о том. Так, значит, не надо больше изображать из себя оглашенного? Я очень рад. Пойду, поклонюсь Сарапису-Спасителю.
- Встречаемся у входа! – крикнул ему Кесарий вслед.
Каллист почти побежал к белеющим ступеням Серапеума . Он помнил – дядя Феоктист много рассказывал ему о нём, потому что он сам здесь не раз бывал. «Ты можешь верить или не верить, Каллист, дитя моё, что сам Сарапис явился в сонном видении царю Птолемею, но то, что Сарапис сам и по сей день присутствует в Александрийском Серапеуме – истинная правда!», - любил повторять его дядя. Он заказал здесь красивую статую Исиды с младенцем Гором – Гарпократом – на руках. Няньки говорили, что ликом Исида была похожа на погибшую сестру Феоктиста, мать малыша, которого он воспитывал или на какую-то другую женщину, чьё имя няньки не произносили. «Так и не женился», - вспомнились Каллисту давние, подслушанные разговоры его нянек. «Хоть и любил ее, а она его. Из-за той помолвки, что у нее в детстве была, она своими словами связана…».
Только теперь ему подумалось: о какой женщине, которую так любил дядя Феоктист, говорили шёпотом няньки? Этого теперь никогда не узнать. Во всяком случае, Каллисту посчастливилось расти без мачехи… или как ему пришлось бы называть жену дяди? О боги, он совсем запутался! Конечно же – тётка…
Каллист поднялся по мраморным ступеням храма. Служки в белых льняных хитонах и льняной обуви – ни одно животное не было убито при их изготовлении – неодобрительно посмотрели на одежду и сандалии Каллиста.
- Без очищения, прямо так в храм и рвутся, - услышал он. – Как будто к Сарапису-Сотеру можно вот так… с корабля, неомывшись, прибегать… Готовиться надо, омыться, поститься, скверну избыть… а потом уже на праздник, светильники чистыми руками возжигать. Совсем народ онечестивился.
Каллист обернулся – разговоры стихли. Он омыл руки в священной медной купели с водой Исиды и опустил в сосуд для пожертвований золотую монету.
- Вы из эллинов? – подобострастно спросил его какой-то жрец – не совсем из младших, но и не из неприступных старших. Он незаметно сделал жест, отсылая подчинённых служек прочь, и занялся пришедшим в дорожном плаще и пыльных сандалиях Каллистом.
- Да, - кивнул Каллист, слегка поморщившись - самодовольный, сытый взгляд жреца напомнил ему Иасона из Пергамского Асклепейона. – Я пришел почтить Сараписа-Сотера и мать Исиду, - справившись с собой, уже спокойно добавил он.
- Дело благочестивое, богоугодное, - степенно кивнул жрец. – Курильница с ладаном матери Исиде – десять драхм, курильница дважды в день – пятнадцать драхм, возглашение имен просителей перед статуей милостивого Сараписа, Спасителя всяческих в течение недели – двадцать драхм, в течение месяца – тридцать драхм, в течение сорока дней – тридцать пять драхм, в течение семидесяти дней – пятьдесят драхм. Однократное поминовение всех родственников и друзей жертвователя перед статуей матери Исиды-млекопитательницы – пятьдесят драхм, совершение жертвы из малых животных – от ста драхм, животные у нас храмовые, проверенные. Жертвоприношение большое – по договоренности со старшим жрецом. Свое животное можно привезти, или приобрести наше, проверенное, чтобы не было дурных предзнаменований… Сон в храме Сараписа-Целителя в праздники – одна ночь - двести драхм, две ночи - триста драхм, неделя -…
- Хорошо, - перебил его Каллист. – Я хочу зажечь лампаду Сарапису-Спасителю и матери Исиде.
Каллист с этими словами протянул жрецу деньги.
- А лампаду Александру Великому? – зашептал тот, быстро пряча монеты в бездонный карман своего белоснежного льняного хитона. - А почтить божественного Александра? Мы ведь только по большим праздникам открываем его саркофаг.
Каллист кивнул. Он совсем забыл, что здесь покоится великий Александр, освободитель Египта от персов, сын Зевса-Аммона, создатель великой ойкумены, где перс и вавилонянин говорили друг с другом по-гречески на пиру у царя, женатого на персидской красавице Роксане…
«Я сделал своими родными всех вас!» - воскликнул Александр в ответ на укор греков, что он сделал своими родными - варваров.
Если бы не Александр, не было бы и Александрии, - подумалось Каллисту, не было бы и храма Сараписа. Египтяне, такие, как таинственный друг Кесария, Мина, молились бы своим странным богам на коптском наречии, и тайны их благочестия никогда не стали бы открыты грекам.
Он поднял глаза и увидел изображение отрока, попирающего своими тонкими, детскими ступнями страшных змей. Это был Гор-дитя, Гор-Спаситель, сын Исиды.
- Эй, бабы! – крикнул проводник Каллиста по священному месту, обращаясь к женщинам, столпившимся у богато украшенной усыпальницы. – Дайте дорогу благородному мужу!
- Я могу подождать, - быстро сказал Каллист. – Я вижу, они молятся.
- Успеют, - пробормотал жрец, беря за руку Каллиста и увлекая его за собой по ступеням к саркофагу под тяжелым пологом из царской багряницы. На пурпуре были вышиты две буквы – «А» и «М»
- «Александрос о Мегас», - произнес Каллист шёпотом, в благоговейном жесте поднимая руки. -Александр Великий.
Каллист не удержался и, прежде чем подойти к саркофагу Александра, взглянул вниз, на толпу женщин, у ступеней гробницы.
Женщины снизу вверх смотрели на Каллиста. Глаза их были разными – в одних темнело давнее горе, в иных теплилась слабая надежда, а в некоторых была такая отрешенность и погруженность в молитву, что Каллист устыдился того, что опередил этих женщин у святыни.
У всех женщин волосы были закрыты покрывалами, лишь одна девица с подбритыми висками была в мужской тоге.
- Ходят тут, - заметил жрец. – Уличные девки – а туда же, к великому Александру! Слышит он ваши молитвы, как же! Ты хоть очистилась от мужского семени, прежде чем сюда войти? – спросил он девицу в тоге.
Она ответила ему что-то такое, от чего жрец сразу смолк, смущенно закашлявшись. Тоска в ее глазах на мгновение сменилась весёлыми золотистыми искорками. Каллист улыбнулся – он был рад, что грубого жреца поставили на место. Девица ответила Каллисту улыбкой – но глаза ее уже не улыбались. Он вспомнил, что где-то встречал её – но в полумраке не мог различить её лица.
- Вот, Александр Великий здесь покоится, - сказал торжественно жрец. – Рассказывают, что, когда сам Август Александрию завоевал, Клеопатру, царицу-то, в плен взял, она тогда змеёй себя убила, а Антоний-то, римлянин, полюбовник её, ну второй, после Юлия-то Цезаря, на меч бросился. Юлий потом Августа усыновил-то, а не Клеопатриных детей, а Антоний римские земли стал египетским царевичам раздавать… ну вот, Август и пошел войной… да… после того, как Юлия-то Цезаря убили… всё это много позже Александра было-то, много позже… все его гробу поклонялись – и Юлий Цезарь, и Антоний, и Клеопатра… и Август, значит, пришёл тоже.
- Так что же случилось, когда Август увидел саркофаг Александра Великого? – перебил жреца Каллист, делая шаг вперед, под сень из багряницы.
- Долго смотрел. Ох, и долго. Мне прадед мой рассказывал – а ему его дед, тот сам лично слышал от светильничего, что для Августа факел нёс. Божественный Август колена преклонил перед гробницей Александра и на самого-то Александра долго смотрел. Верно, что молился, только слов услыхать было нельзя. Закончил, встал - тут жрец его и спроси: «У нас еще Птолемеи, божественные цари, похоронены – не желаете ли взглянуть?» А божественный Август на него, как на вомолоха, посмотрел, да и отвечает: «На что мне твои Птолемеи? Я пришел почтить великого царя, а не на покойников из любопытства смотреть!»
Каллист уже не слушал своего назойливого спутника. Он, как в древности сам Август, уже преклонил колена перед гробом Александра, склоняясь над телом царя. Массивная золотая крышка с изображениями богов, воинов, коней и слонов была поднята, и перед вифинцем лежало тело человека, который был закутан в пропитанные благовонным составом погребальные пелены. «Он был высокого роста при жизни – как Кесарий!» - подумалось неожиданно Каллисту. Он вздрогнул от этой мысли, словно она была плохим предзнаменованием, и попытался отогнать её прочь, но услужливая память снова поторопилась подсказать ему, что второе имя Кесария – Александр.
Служка подлил масла в светильник, и Каллист увидел лицо Александра. Огромные, тёмно-синие глаза царя смотрели вдаль, словно узнавали там чьё-то знакомое до боли лицо, а точёный рот был слегка приоткрыт, словно Александр был готов воскликнуть приветствие кому-то долгожданному, встреченному им за пределами человеческой жизни.
Через нескольких мгновений, полных благоговейного ужаса, Каллист понял, что перед ним – всего лишь портрет, написанный восковыми красками, и впеленутый в полотнища мумии Александра.
- Как живой, да? – горделиво спросил служка. – Мастера великие у нас в Фаюме, да… Новому Риму до них далеко.
Каллист поставил горящую лампаду к ногам сокола-Гора, победителя смерти. Гор восседал у изголовья умершего. Гор-сокол был готов распахнуть крылья, чтобы закрыть от любопытных глаз лик Александра, недвижимо, лицом к лицу, взирающего на вестника из посмертия.
- Ты сам – как Гор, - прошептал Каллист. – О Александр божественный!
И он отступил назад, во тьму, оставив царя и сокола смотреть вперед и вверх – за пределы храма Сараписа-Сотера, за пределы мира, - туда, где царствовал Амон-Ра, отец божественного Александра, усыновивший его в оазисе Сива…
+++
Назойливый жрец, получив всю причитающуюся мзду, наконец, отстал от Каллиста. Вифинец, сбросив на мраморный пол свой запыленный плащ, и в одном хитоне, рукав которого был кривовато зашит дорожной иглой после дикой ночной скачки над обрывом, медленно подошёл к Сарапису, протягивая руки, в которых ровно, спокойно возносилось желтое пламя светильника. Каллист поставил лампаду на подножие статуи, поднял глаза, и его взор встретился со взором Сараписа. Зелёновато-карие очи бога – камни-нефриты – смотрели сострадательно и задумчиво из-под мягко вьющихся, черных, как смоль, кудрей. Но главе его была корзина, полная зерна, у ног – пёс. «Сотер!» - прошептал Каллист, касаясь своей щеки и колен. – «Сотер! Спаситель всяческих… ты же и есть – Асклепий, хоть и зовешься здесь иначе… - он тихо начал повторять, едва шевеля губами: «Сотер, сосон! Сотер, сосон! Сотер…»
- Господин?
Он обернулся, рассерженный, что его отвлекли от молитвы. Перед ним стояла та самая девушка в тоге с непокрытой головой. Глаза её были похожими на глаза Сараписа – зелёные, задумчивые, полные тоски.
- Господин не хочет развлечься? – произнесла он нарочито небрежно, и на лице её появилась улыбка – словно девушка надела маску.
- Пойди прочь, - резко сказал Каллист и заметил, что на щеках её – румянец, такой же, какой был у Кесария во время болезни.
- Вот, возьми… - негромко добавил он, вкладывая в ее влажную, исхудалую ладонь монеты, – купи себе еды.
- А ты верен Финарете – это хорошо, – вдруг сказала она, и Каллист вздрогнул. Девушка продолжила: - Она заслуживает этого… и гораздо большего. Ты ведь за неё молился Сарапису-Сотеру… - проговорила задумчиво она и добавила: – Спасибо тебе за деньги – оставь их себе. У меня их всё равно отберёт хозяин.
Каллист хотел что-то сказать, но слова не шли с языка, и он остался стоять, глупо открыв рот, и смотрел на неё – только теперь он понял, по её речи и разлету бровей, что эта девушка – фригийка. Но где он видел её до этого? Отчего она говорит о Финарете?
Фригийка накинула на голову светлое покрывало и ушла. Он хотел броситься за ней, расспросить о Финарете, не видела ли она Финарету, нет ли новостей от неё – но замер, поняв, как глупо это было бы с его стороны.
Проводив фригийку взглядом, он ушёл от Сараписа, и долго стоял перед Исидой, держащей на коленях мёртвого Осириса. «Ты тот, кто пробуждается здравым», - вспомнил он слова дяди об Осирисе.
По прекрасному и скорбному лицу Исиды текли слёзы, и глаза её были влажны. Слёзы капали на безжизненный лик белого спеленатого Осириса, и Каллист знал, что эти слёзы – вода из священного источника, которая течёт по сложной системе труб и цистерн, подведённых к статуе, и что жрец может заставить Исиду проливать слёзы, а может их осушить одним поворотом маховика. Но всё это не имело для него значения. Исида плакала над мёртвым Осирисом – и это происходило в надвременье, там, куда взирали сокол и Александр. Все прочее было лишь слабым отражением этой высокой, недосягаемой реальности. И Каллист поцеловал руку Исиды, пригубив ее слёзы. Они были сладки, как вода из Нильской дельты.
В глубине соседней ниши он встретил другую Исиду – с младенцем-Гором на руках, Гором, рождённым от мёртвого Осириса. «Гарпократ-младенец», - проговорил он. Младенец припал к груди матери, из которой обильно текло молоко. Мать Исида кормила сына грудью. Каллист закрыл глаза. Он вспомнил, как часто представлял себя Гарпократом, маленьким Гором, заплутавшим в болотах Дельты (об этой египетской легенде ему рассказывал дядя и говорил, что в ней глубокий божественный смысл) – представлял себя мальчиком на руках матери Исиды. Это наполняло его душу отсветом радости, наполнило оно её этим смутным чувством и сейчас. Каллист, стоя на коленях, прижался лбом к прохладному мрамору и бронзе, повторяя: «Мать… мать… услышь… спаси…»
+++
Каллист вышел из сумрака храма – в гортани у него остался привкус ладана, мирры и копоти светильников – и очутился среди тьмы рано упавшей на Александрию египетской ночи. Он начал растерянно озираться по сторонам, ища Кесария. Факелы на беломраморных стенах храма ярко горели, их пламя отражалось в священной воде Исиды.
Улица внизу, перед храмом Сараписа, не стала пустынной и в ночное время. Среди посаженных ровными рядами пальм и кипарисов прохаживались, гуляя, шумные компании молодых людей в светлых, праздничных хитонах и девиц в легкой, прозрачной одежде, с непокрытыми головами. Девицы были коротко острижены или носили затейливые парики с множеством косичек, локонов, завитков, ленточек и блестящих украшений.
- Ой! Я потеряла пряжку от своего пояса! – раздался голос одной из спутниц александрийских ночных гуляк.
- Ничего, - непристойно засмеялось в ответ несколько голосов – тенора и баритоны, а среди них ломающийся юношеский голос. – На что тебе сегодня ночью пояс?
- Ты не понимаешь ничего, там была Исида! Это была пряжка с изображением матери Исиды! – рассерженно проговорила девушка, но какой-то обладатель баритона уже бесстыдно обнял её, распахивая хитон. Компания с шумом и песнями удалилась.
Каллист забеспокоился – как же ему теперь найти Кесария? Он медленно спустился по лестнице, увитой гирляндами из живых мальв – цветы не были срезаны, их стебли росли из земли, и переплетались между собой по воле умелой руки храмового садовника. Аромат ночных цветов показался Каллисту резким и пронзительным – он принёс воспоминания о доме Леэны, о вифинских садах, о Финарете и её куклах… «О, мать Исида, сохрани Финарету!» - подумал он в который раз, омывая руки в одной из священных чаш, над которой сама богиня стояла, одетая в прозрачные египетские ризы, с обнаженной грудью, открывая свои объятия для всех, ищущих её.
- Я не верю в богов! – раздался юношеский голос справа от Каллиста. Он обернулся и увидел двух молодых людей. Один был высоким, плечистым и по-египетски обритым наголо – хотя всякий без труда угадал бы в нём грека. Второй – тонкокостный, стройный, мог бы сойти с лёгкостью за египтянина, если бы не волнистые светлые волосы до плеч.
- Я не верю в богов, - продолжил светловолосый, облокотившись на ствол белой акации. – И в Исиду твою не верю, - беспощадно добавил он, пока его набожный спутник омывал лицо и руки водой из источника, от которой наполнялась священная чаша.
Вода расплёскивалась, и ее брызги, отражая свет факелов, казались огненными зёрнами, падающими на землю.
- Замолчи, афей! – строго ответил бритый грек. – Слушайся меня. Я теперь тебе не только за брата старшего, но и за отца!
Светлокудрый афей прыснул со смеху.
- Не позорь семью, омой руки в воде Исиды, Донион! – уже более мягко, почти заискивающе, добавил старший благочестивый брат.
Каллиста вдруг охватила радость.
- Донион?! – закричал он, мигом узнав знакомую двоицу. – Посидоний, Филагрий! Это вы?!
- Каллист врач! – во весь голос завопил набожный хирург Филагрий, заключая Каллиста в свои крепкие объятия. – Радость-то какая! А Кесарий врач говорил, что он вас потерял… в храм вошли, и до сих пор не вышли, а уже стемнело. Я уже собрался в храм заходить, вас искать, только вот этот афей взялся мне помогать, да руки омыть не желает.
- Это противно моим убеждениям, - заявил Посидоний. – Кроме того, если бы мы не потеряли кучу времени из-за твоего суеверного упрямства у этой чаши для омовения, я бы уже давно нашёл Каллиста врача.
- Так вы встретились с ним? Встретились с Кесарием? – не помня себя от счастья, перебил их Каллист. – Где он?
- А вы разве не видите его? – засмеялся светлокудрый стоик. – Вот же он стоит!
Он указал рукой на два силуэта в свете факелов, рядом с миртовым деревом.
- Он с кем-то разговаривает, - осторожно заметил Филагрий. – С женщиной… какой-то… в тоге, с головой непокрытой.
- Эх, Фила, - вздохнул Посидоний. – Это же Лампадион!
- Не знал, что ты хорошо знаешь силуэты всех александрийских гетер! – съязвил старший брат.
- Не знал, что у тебя такая короткая память, - не остался в долгу Посидоний. – Это не александрийская гетера. Это бывшая рабыня Митродора. Он её на скачках проиграл, когда колесницы столкнулись. Помните, Каллист врач? А, да вы же не пошли в тот день с нами на ипподром, точно! А мы как раз отличные места заняли, потому что раньше других пришли, да и смотрителю на лапу дали, и неподалеку от Митродора и сидели. А он с этим… как его… Никифором… поспорил, что если «синие» первыми придут, то он Лампадион Никифору просто так подарит – такие плохие у «синих» возницы и кони. Никифор, понятное дело, весь затрясся от жадности – Митродор никому ни за какие деньги Лампадион не хотел уступать, а тут – на тебе, сам предлагает!
-Только уж «синие» тогда, в самом деле, никогда бы не выиграли, если бы «красные» с «зелеными» не столкнулись, - заметил Филагрий.
- Да, первыми пришли «синие», потому что «красный» Диодор и «зелёный» Феопомп разбились, - произнес Посидоний. – Правда, Феопомп выжил…
-Вот Митродор локти кусал, что так неудачно пошутил… а что делать – пришлось бедную девочку этому Никифору отдать, - кивнул Каллист.
- Да – «нынче горе, завтра счастье, так Медведицы небесной круговой извечен ход!» - заметил Посидоний.
Каллист подошел ближе к двум силуэтам у мирта и услышал разговор:
- Александр врач! Я так рада видеть вас живым и здоровым. Как вам удалось спастись от соглядатаев с «Агрипнии»?
- Благодаря тебе, Лампадион. Только благодаря тебе, - отвечал Кесарий.
-Как эта нарке вас не убила, Александр врач…
- Она не на меня напала, а на Каллиста - он едва не утонул…
- На Каллиста? – удивилась Лампадион. – Значит, я всё перепутала… - она закашлялась.
- Вот тебе деньги, чтобы ты могла купить себе то лекарство, о котором я тебе сейчас говорил, - сказал Кесарий, но Лампадион сделала отрицательный жест, слегка взмахнув вощёной табличкой, на которой до этого Кесарий написал своим чётким почерком несколько фраз:
- Хозяин не оставит мне ни четверти драхмы… и лекарство он мне не купит…
- Подожди, не уходи… - быстро кивнул Кесарий и окликнул Филагрия, всё ещё не замечая Каллиста:
- Фила, у вас в иатрейоне есть готовые лекарства?
- Ещё бы! – с готовностью отозвался тот. – Как без них!
- А вот эта настойка от кашля?
Посидоний опередив брата, взял дощечку у Лампадион.
- Да, это несложно приготовить на месте, - кивнул он со знанием дела. – Пойдем с нами, Лампадион, я тебе сегодня и отдам лекарство, - добавил он.
- Спасибо тебе, Посидоний, - произнес Кесарий, и только тут заметил Каллиста:
- Каллист! Друг! Что же ты стоишь и молчишь? Нашёлся! А я-то думал, что мы потерялись с тобой навек в этой Александрии проклятой!
Он обнимал Каллиста, смеясь.
- Пойдём ужинать к Махаону с Подалирием. Они теперь знатные александрийские врачи! – продолжал говорить он.
- Да уж, - смутились братья. – Благодаря вам, Кесарий врач, мы тут устроились, за счет казны императорской… ну вот, уже свой иатрейон имеем. А ваши как дела? Отдохнуть решили в Египте?
Каллист понял, что они еще ни о чём не знают.
- Да, отдохнуть, - засмеялся Кесарий снова. – Я переутомился, болел долго… Каллист меня выходил.
- А мы ничего не знали… как же так?! – растерянно протянул Фила. Посидоний внимательно глядел на бывшего архиатра и ничего не говорил.
- Пойдемте же к нам на ужин, - сказал он, наконец. – И ты, Лампадион, иди с нами. Я дам тебе лекарство.
- Ты с ума сошел – с собой гетеру тащить через весь город! – шикнул на него Филагрий.
Лампадион сжала руки на груди, пытаясь унять кашель:
- Я сейчас уйду, Филагрий врач.
- Ничего подобного. Ты пойдешь с нами, - твёрдо ответил стоик. – Я никогда не слышал о том, чтобы врача могли опозорить больные, входящие в его дом. Правда, Кесарий врач?
- Да, - кратко ответил тот. – Ты прав, Посидоний. Но зови меня Александром.
Посидоний медленно кивнул, словно понял почти всё.
+++
Они вчетвером отправились в дом к братьям. Лампадион робко шла позади, прячась за стволы акаций.
- Вот здесь мы и поселились, - гордо произнёс Фила, радушным жестом приглашая своих наставников войти. – Иатрейон с другой стороны, вход с главной улицы, а в дом – с боковой, здесь у нас и садик, приятная прохлада и не так шумно.
- Дай мне ключ от иатрейона, Фила, - сказал Посидоний. – А вы идите, Каллист врач, в дом, отдыхайте…
- Да, Каллист, иди с Филой, пожалуйста, - сказал Кесарий. – Я хочу отдать этой бедной девушке лекарство. Лампадион, прекрати прятаться, это уже смешно становится!
Она вышла из-за ствола акации, растерянная, кашляющая, и остановилась перед ними, теребя рукава своей мужской тоги.
- Пойдём в иатрейон! – Кесарий положил свою огромную ладонь на её худенькое плечо. – Пойдём.
…В полутьме иатрейона Посидоний искал лекарства на полках, а Кесарий продолжал разговор с Лампадион:
- Ты ведь дважды спасла меня – одни раз, когда я чуть не задохся от ладана в церкви, а второй раз – на «Агрипнии». Если бы ты не предупредила нас через девочку, то нас уже бы арестовали… Кто эта девочка? Твоя дочь?
- Нет, - печально улыбнулась Лампадион. – У меня был сын… от циркового гимнаста Андрея… Андрей разбился, упал с каната… и дитя тоже умерло… молоко у меня сгорело, как я эту весть узнала, а я сыночка им накормила, не подумавши… умер он… один у меня и был… А девочку эту для лупанария растят, кто-то выбросил, родителям не нужна, лишняя… а работорговцы подобрали… так она и растет… с нами живёт.
Лампадион вздохнула.
- Меня-то родители не выбрасывали, - вдруг почти вскрикнула она, гневно встряхнув головой. – Нас с братом пираты в рабство продали… А родители нас любили… Они христиане были… Их на наших глазах в море бросили. Пиратам на продажу только дети нужны были.
Она смолкла. На ее груди в лунном свете блеснул серебряный дельфин.
- Это всё, что у меня осталось от моей прошлой жизни. У брата должен быть такой же, - медленно произнесла она.
Кесарий не отвечал, глядя на неё с сочувствием.
- Вы на Сараписа похожи, Александр врач, - вдруг тихо сказала она. – Такой же добрый… и сильный.
- Какой же Митродор непроходимый дурак, - вырвалось у Кесария.
- Вы в обиде на него из-за диспута? – встревожилась Лампадион. – Он, правда, глупый, но не злой. Так расстраивался, что вас подвёл… но уже ничего нельзя было поделать.
- Он тебя проиграл по глупости, - сказал Кесарий. – Я об этом подумал, а вовсе не о диспуте. Я был свободен говорить на диспуте то, что считал нужным, а вот ты не была свободна решать, идти тебе к Никифору или нет.
- Митродор до сих пор вам благодарен, что вы его вылечили от головных болей, - сказала Лампадион и тихо засмеялась. – Это правда книдский приём, или вы просто ему врезали?
- Это не книдский приём, я был просто очень зол на Митродора тогда, - ответил честно Кесарий. – Как бы я желал выкупить тебя у Никифора. Надо что-то придумать… твоего здоровья надолго не хватит.
- Уже не хватает, - негромко сказала девушка. – Оно и к лучшему… А меня заставляют работать слишком много… Раньше петь мне было в радость, а теперь – в тягость. Грудь болит.
- Подожди, я поговорю с моими александрийскими друзьями… - начал Кесарий, но она прервала его:
- Мы скоро уедем назад, в Вифинию. Я вас больше никогда не увижу, Александр врач. Если Пифагор прав, то я стану священной птичкой-вертишейкой и найду своего брата – если только он не стал уже дельфином в морских волнах. Тогда я хотела бы стать не вертишейкой, а чайкой, и следовать за ним везде… Об этом я прошу мать Исиду. Она властна и над смертью. И Сараписа. Эта статуя, что в Серапеуме - работы самого великого Поликлета, говорят. Она намоленная… Хоть вы и не верите в Спасителя-Сотера, Александр врач, но я за вас тоже всегда молюсь.
- Спасибо тебе за твою доброту, - отвечал Кесарий, кладя руку на ее плечо.
- И за вашего друга, Каллиста. Он – эллин, я знаю. Он о вас молился Александру Великому и плакал. Он – ваш самый верный друг, помните об этом. Не обижайте его…
- Ты права, Лампадион, - ответил ей Кесарий очень серьезно. Губы его дрогнули, словно он сдержал какие-то слова, таившиеся в глубине его сердца.
- Вы похожи на Сараписа, - снова повторила она, глядя в его глаза. – Вы что-то хотите сказать мне? Скажите.
- Твой брат жив, Лампадион, - произнёс Кесарий, и от этих слов вздрогнул Посидоний, замерев со шкатулкой для лекарств в руках.
- О, великий Сотер… ты ответил на мои мольбы… - прошептала девушка, простирая руки к звёздному небу, на котором Асклепий-Змееносец бесстрашно разрывал змею пополам. – Кесарий врач, я просила у Сараписа ответа… и получила его… вы сами не знаете, что вы сделали для меня… теперь я спокойно умру.
Она повернулась к выходу.
- Постой, - ласково произнес Кесарий.
- Подожди, - повторил Посидоний, протягивая ей корзину с едой и лекарством. – Этого-то у тебя не отнимет твой хозяин?
- Нет… еду он не заберет, - растерянно проговорила девушка.
- Приходи ещё, когда голодна будешь, - сказал Посидоний. – И не бойся Филу. Он добрый, даром, что такой громогласный и громадный. Зови меня, я всегда помогу. Люди должны друг другу помогать, правда, Кесарий врач?
- Правда, - негромко ответил тот, не сводя глаз с бледного, осунувшегося лица девушки-певицы. – Если тебе нужна будет помощь, скажи Посидонию, он свяжется со мною. Я не знаю ещё, где я остановлюсь в Александрии.
- Будьте очень осторожны с вашими бывшими александрийскими знакомыми, Александр врач, - произнесла Лампадион, простившись с ним и молодым стоиком и уходя во тьму египетской ночи.
Посидоний посмотрел ей вслед. Кесарий молчал.
- Я догадался, Кес… Александр врач. Я давно догадывался о том, что произошло в Новом Риме. Слухи… но я не был до конца уверен.
Он порывисто упал на шею старшему другу.
- Вас изгнал Юлиан… вы были больны… а я ничего, ничего не мог сделать для вас…
- Мой милый мальчик, - произнёс Кесарий растроганно. – Спасибо тебе. Я знаю, что и ты осиротел…
- Да, отец умер. Закончились его страдания… - ответил Посидоний, отводя взгляд. – Что ж…
Он хотел что-то сказать, но так и не сказал.
- Не говори Филе о том, о чём ты догадался относительно меня, - произнёс Кесарий. – Ему не надо этого знать. А мы с Каллистом скоро от вас съедем.
- Нет-нет, оставайтесь у нас! – запротестовал юноша. – Меня не страшит то, что вы в опале у императора!
- Зато меня беспокоит твоё будущее, - твёрдо сказал Кесарий. – Тебе незачем ломать себе жизнь.
- Дружба – выше всего в жизни, - отвечал молодой стоик.
- Верно, - ответил Кесарий. – И я прошу тебя ради дружбы со мной – поберечь и себя, и брата. Не отказывай мне в этой просьбе.
- Я не могу вас заставить жить у нас, Александр врач, - проговорил Посидоний, кусая губы, - но если у вас не будет крова, наш дом всегда для вас открыт – для вас и для Каллиста врача. Ему-то вы позволили рисковать своей жизнью ради дружбы с вами…
- Каллист… - проговорил Кесарий. – Да, он спасал меня не раз.
- Эх, просто мы с Филой для вас – еще дети! – с досадой проронил Посидоний. – Вы на нас смотрите, как мы на Телесфорушку! Вы не знаете, кстати, что с Фессалом?
- Не знаю, - покачал головой Кесарий. – Уехал к себе на Лемнос. Наверное, вернулся в Новый Рим.
- Он ничего нам не писал, - сказал Посидоний. – Но пойдёмте же, наконец, в дом – ванну примете и поужинаете с дороги!
… Поскольку время было уже позднее, то Филагрий решил, что ужин будет проходить в ваннах.
- Хорошо вы тут устроились, - заметил весело Кесарий, с наслаждением вытягивая ноги в ванне с горячей водой.
- Я уже отвык от ежедневного омовения, - заметил Каллист, залезая в соседнюю ванну. – Да и ты, Кесарий, оброс, на Салома стал похож.
- Проэмий, - крикнул Филагрий рабу. – Дай господину Кес… Александру щёлочи и скребок! Да подсоби ему! Слышишь – натри как следует! И руки, и ноги! Египтяне говорят, что в щёлочи есть нечто божественное.
- Про божественность щёлочи они говорят в отношении бальзамирования. Я не набальзамироваться хочу, а от лишних волос избавиться.
-А вы голову не будете брить?- поинтересовался Фила.
- Нет, - сдержанно ответил Кесарий.
- Вши заедят! – со знанием дела сказал халкидонец.
- Не заедят, - ещё более сдержанно ответил Кесарий. – Видишь ли, Филагрий, я не в первый раз в Александрию приехал.
- Посидоний, ты ведь тоже не обрил голову? – спросил Каллист, откусывая лепешку, в которую был завернут кусок жареной рыбы. Он тоже явно не горел желанием лишаться волос на голове.
- Ха, не обрил! – закричал Фила, выскакивая нагишом из своей ванны, подобно Архимеду, срывая с наслаждающегося ванной и лепешками брата парик, и потрясая им, как трофеем.
- Глупец, - заметил спокойно молодой стоик и намылил бритую голову – на ней смешно торчали две макушки, признак того, что при рождении младенца поцеловала добрая удача Тюхе.
- Две недели терпел, на третью побрил голову, как миленький! – возгласил Фила. – И парик себе заказал из своих же волос! Хитрец!
Кесарий и Каллист рассмеялись.
- Я, пожалуй, всё-таки остригусь, - поразмыслив, произнёс Каллист, жуя финики. – Вшей я не сказать, что бы очень люблю.
Кесарий хмыкнул.
- Вот пойдём завтра к Мине, может быть, он сжалится над тобой и подарит тебе красивый египетский парик, - заметил он.
После ужина они вылезли из ванн, и, завернувшись в простыни, проследовали за Филой в спальню, наверх.
- Вы извините, у нас в доме спальня одна, - говорил хирург. – Мы же с Донионом братья, так что привычные – кров всегда вместе делили. Да и в этом доме комнат отдельных для спален нет, по египетски построен. Одна большая спальня наверху. Места хватит всем, ещё своего Мину можете привести.
Проэмий, раб, зажёг курильницы – чтобы в дом не летела мошкара, и занавесив окна, молчаливо роздал гостям циновки и одеяла. Каллист растерялся, но Кесарий весело бросил циновку рядом с окном, и растянулся на ней со словами: - Всё устойчиво, всё стоит и не качается… наконец-то мы на земле!
- Вот она – философская простота! – заметил Каллист, заворачиваясь в одеяло и укладывась на циновку у стены. Посидоний немного подвинулся, чтобы не задеть гостя пятками по носу, и наткнулся в полутьме на брата – тот заворчал и уронил светильник. Проэмий с истинно философским видом победил хаос и водворил космос в спальне хозяев.
- Да хранит нас александрийский Сотер! – благочестиво пробормотал Фила, засыпая.
Каллист ничего не ответил. Он лежал с закрытыми глазами, и долго не мог заснуть. Когда он, наконец, начал погружаться в сон, и ему начал грезится нефритовый взор Сараписа, Кесарий громко вскрикнул во сне:
- Отец! Прекрати это беззаконие!
Сарапис, с корзиной на кудрявой голове, полной зёрен, склонился над Каллистом, хотевшим вскочить, и положил на его горячий лоб свою прохладную, человеческую ладонь.
+++
Из повозки высадился высокий старик в тоге. Его сопровождали два юноши, оба в новых тогах – уже тоги мужей, а не подростковые претексты. На высоком, черноволосом юноше тога лежала отменно – и он уверенно и гордо шагал в ней рядом с отцом. Они были удивительно схожи друг с другом – только у отца глаза были карие, а у сына – синие. Поодаль шёл, склонив голову, другой сын, на полголовы ниже синеглазого юноши, русоволосый, с печальными карими глазами. Тога его сбилась, прямые ее складки были безнадежно смяты, но он не замечал этого, погружённый в свои мысли. Он шевелил губами, словно произносил какую-то речи или сочинял поэму.
«Григорий!» - строго окликнул его старик в тоге. – «Не отставай от младшего брата!»
Григорий вздрогнул и ускорил шаг.
«Теперь, дети мои, когда я одел вас в мужские тоги, вы должны являть на деле, что есть истинное рисское благородство. Это не важно, что мы живём в Каппадокии – римский образ мыслей и жизни не ограничивается Римом!» - проговорил старец.
Синеглазый юноша внимательно слушал отца – они были почти одного роста.
Вдруг к ним подбежал какой-то раб-конюший в шерстяной тунике и упал на колени перед высоким стариком в тоге.
«Хозяин, господин Григорий, не гневайтесь! Не доглядели мы! Пегас ногу подвернул!»
Трое других конюха – два из них бородатые, один совсем молодой, стройный, высокий, с чёрными, влажными глазами сирийца, стояли в стороне, и, не отрываясь, глядели на хозяина и его сыновей.
«Подите все сюда!» - сурово приказал Григорий-старший. – «Кто смотрел за конем?»
«Мы все, хозяин», - ответил первый раб. – «Все пред вами виноваты… Но там ничего страшного, с конем-то – Абсалом уж и осмотрел его, и повязку с мазью приложил – говорит, что не вывих, а только связок растяжение, так что выправится, конь-то!»
«Абсалом!» - недослушав раба, рявкнул Григорий. Сириец в длинном хитоне сделал шаг вперёд, оказавшись лицом к лицу со стариком в тоге. Глаза их оказались на одном уровне, и что-то странное было в его взгляде – не рабская преданность, а какая-то особая любовь. Через мгновение юноша-сириец опустил взор.
«Двадцать плетей тебе за небрежное отношение к коням!»– холодно отрезал старик.
«Отец!» – вне себя от возмущения воскликнул его синеглазый сын, но сдержался, и более ничего не прибавил.
«Замолчи, Кесарий», - процедил старик недовольно. – «Хватит заступаться за рабов, с которыми ты в детстве играл. Время игр прошло».
Второй из братьев молчал, с ужасом наблюдая за тем, как молодого конюха привязывают к скамье для наказаний.
Когда от первого удара брызнула кровь, орошая смуглую кожу сирийца, брат Кесария громко вскрикнул – словно от боли.
«Григорий!» – строго одёрнул его отец. Кесарий молчал, кусая губы и нахмурившись.
… Абсалом не кричал, только вздрагивал от каждого удара и то вскидывал, то ронял голову. Густые черные волосы, пропитанные кровью и потом, облепили его лицо и шею.
«Отец!» - воскликнул Кесарий, делая шаг вперёд.
«Отец!» - вторя ему, воскликнул Григорий и взмахнул руками, словно желая улететь с места расправы, а потом в отчаянии схватился за голову. Он снова отрыл рот, но не смог произнести ни слова. Вместо него заговорил младший брат:
«Отец, повели, чтобы наказание прекратили!»
Вся спина молодого сирийца уже был залита кровью. Абсалом больше не вскидывал голову, а сдавленно стонал под жестокими ударами.
«Не должно взрослому мужу идти на поводу у своих чувств, подобно женщинам!» - ответил Григорий-старший, спокойно наблюдая за истязанием конюха.
«Отец!» – сверкнул глазами Кесарий, - «Совершенному мужу не следует упускать случая, чтобы проявить милосердие!»
Старик всем корпусом развернулся к младшему сыну. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза, словно мерялись силами. Удары плетей стихли.
«Хорошо, Кесарий, сын мой», - произнёс старик в тоге, - «Ты не зря учился риторике в Кесарии Каппадокийской! Я исполню просимое тобою ради твоих успехов в этом искусстве, а не ради потворству небрежности раба Абсалома!»
И Григорий-старший, завернувшись в тогу, пошёл к особняку на холме, по-военному печатая шаг. Его старший сын последовал за ним, потупив голову, словно сдерживая слёзы. Младший сын то и дело оборачивался на жестоко наказанного юношу-сирийца, уже развязанного рабами и с трудом поднимающегося со своего позорного ложа…
+++
…Кесарий, торопливо отодвинув полосатую занавесь, заглянул в маленькую комнатку.
«Мирьям?» - негромко окликнул он.
«Сандрион! Оо, бари! О дитя моё! Заходи, сладкий мой, заходи, родной мой…»
Полная высокая сирийка обняла его, целуя в щёки и в шею, что-то приговаривая на своём языке.
«Эни , - спросил Кесарий, поцеловав её, - как Абсалом?»
«Ах, ты заступился за него, золотое твоё сердце, дитя моё… Лежит он, встать не может… Убили бы его, если бы не ты…»
«Положим, не убили бы, но покалечили бы точно…» - проговорил Кесарий, и добавил, указав на тяжёлый полог, скрывающий угол комнаты: «Он там?»
Мирьям, заплаканная, кивнула и отдёрнула полог. Кесарий опустился на колени рядом с юношей-конюхом.
«Саломушка», - прошептал он, гладя его по руке. – «Больно тебе, бедняга?»
Абсалом открыл больше чёрные глаза, замутнённые лихорадкой, и тихо, хрипловато ответил, пытаясь улыбнуться:
«Сандрион… спасибо тебе... если бы не ты, то могло бы ещё побольнее быть…»
«Я масла лечебного принёс, и лепёшек с тмином, и сладостей тебе, и молока…» - говорил Кесарий. «Как жесток отец!»
«Не брани отца», - сказал Салом ещё тише. –« Он был прав – если бы он не наказал меня, а другого, он словно бы оказал мне какое-то предпочтение… а так я пострадал вместо Аканфа… это он вёл тогда Пегаса…»
«И Аканф молчал, когда тебя приказали пытать!» - возмутился Кесарий.
«Он очень испугался», - молвил Абсалом. – «А мне не привыкать. Отец может гордиться мною, что я поступаю благородно, будучи рабом…»
«Не говори глупости!» - возмущённо зашептал Кесарий, ласково гладя его по голове. Он ещё хотел что-то сказать, но тут в комнатку вбежала, запыхавшись, маленькая, щупленькая Нонна. В руках её была корзина – раза в два больше чем та, что принёс собой Кесарий. Мирьям выхватьила корзину с причитаниями из рук госпожи, постаивла её на пол, а потом Нонна и Мирьям обнялись и заплакали.
Следом за Нонной вошёл Григорий-младший, сразу же налетевший в полутьме на корзину. Он упал, увлекая за собой таз с выстиранным бельём и табурет. Мирьям ахнула, Нонна и Салом рассмеялись, а Кесарий цыкнул на старшего брата.
Нонна опустила на колени, склоняясь над Саломом, осторожно, чтобы не причинить боли, сняла укрывавшее его спину лоскутное одеяло – Григорий вскрикнул от страха и сострадания, прижимая руки к лицу. Кесарий тяжело вздохнул и сжал руку сирийца, а тот, закусив губы, пока Нонна щедро выливала на его раны дорогое масло, тоже ответил Кесарию сильным рукопожатием…
…На обратной дороге из хижины сириянки Мирьям в свой особняк на холме сыновья старика в тоге молчали. Первым тишину нарушил Григорий:
«Какая несправедливость, какая жестокость – и именно в день нашего совершеннолетия!» - он снова начал размахивать руками, и Кесарий, схватив его за плечо, остановил жестикуляцию брата.
«Не делай так – помнишь, что дядя Амфилохий тебе всё время говорил? Что руками машут только неопытные риторы!»
Григорий вздохнул.
«Отец приказал высечь нашего брата при всех – за вину, которую совершили другие, а он не совершал!» - произнёс Кесарий, убирая руку с плеча Григория.
«Нашего?» - удивился Григорий. «Салом – только твой молочный брат, а я питался молоком нашей матери, у меня кормилицы не было».
«То-то ты такой умный вырос!» - раздражённо бросил Кесарий и зашагал быстрее, обгоняя растерянного брата.
продолжение - - http://www.proza.ru/2013/02/09/1408