Кровные узы

Виктор Камеристый
Ощущения Нины невольно проясняются. Про себя едва слышно шепчет:
               - Хочу умереть. Не хочу терпеть такой стыд. Не могу, не хочу, и не буду…
Но взгляд ее останавливается на дочери, чувство гасит мысли, и она, безвольно опустив руки, замирает.
В комнате тихо и только часы мерно и настойчиво зовут доить корову. Нина идет в сарай, где мирно жует сено ее любимица Зорька и громко причмокивая, копошится месячный поросенок. Присев на табурет, вытирает набежавшие слезы, молится. Словно понимая настроение хозяйки, Зорька мычит и, ласково касается губами щеки Нины, обдает парным дыханием.
Надоив полведра молока, тяжело поднялась. Снова звучат в душе слова к самой себе: Корова тебе дороже, чем твоя семья!

В тот день, когда все произошло, когда все началось, ты могла бы что-то сделать, но ты, мать, испугалась за себя, за корову и за этого вот поросенка”.
Впервые, когда грянула беда, она, собралась на ферму, уже вышла за ворота, как услышала отчаянный крик двенадцатилетней дочери Лизы. Метнувшись назад, распахнула  дверь и застыла. Ее семнадцатилетний сын Стас,  на кухонном столе насиловал  свою сестру…Ее дочь!
Не могла поверить глазам, прислонилась к косяку дверей, перекрестилась. Бред? Галлюцинация? Нет, все жестокая реальность. Перед ней  на столе дочь, а на ее ногах кровавые разводы. Материнское сердце взрывается негодованием и, рванувшись к сыну, она замирает на полдороге. Стас не прерывая акт, оглядывается на нее, на скулах играют желваки.
         Нина  делает шаг к нему, тащит к себе трепещущее тельце дочери,  бьет сына по лицу, и получает удар в грудь. Отлетает к стене, падает, теряет сознание на несколько секунд, приходит в себя, и снова налетает раненной птицей на взбесившегося зверя, который еще сегодня утром был в ее душе надеждой, опорой. Сын, довольно урча, оставляет девочку, застегивает брюки, набычившись идет на мать… Размахивается и…
         Ей не больно - ей стыдно. Перед нею не ее сын, не ее родная ее кровь, сын не мог совершить подлость, надругавшись над сестрой, сын не мог поднять руку на мать. Сын приходит в ярость и бьет…бьет…Она не заслоняется от его ударов, но удар приходится в висок, она падает на колени. “Терпи, Нина! Только не заплакать, не позвать на помощь…Сейчас он уйдет, я помогу Лизе”.
         Сын действительно ушел, удовлетворив свой инстинкт человеческой твари: инстинкт “продолжения рода”, хотя о каком продолжении рода речь может идти, когда вот она -жертва -дитя, захлебывающееся слезами, с ужасом в глазах, с искусанными губами…Ее дочь.
Прошли дни, пролетели недели…Незаметно и месяцы, поспешая, уходили в небытие.
      Ничего не предпринявшая Нина мучилась ночами, полубезумными глазами смотрела на окликающих ее подруг по работе…Не могли люди не заметить -беда у Нины. Да спрашивать не принято в деревне сегодня, каждый в своем горе и в радости своей, как в крепости. Или…в подвале. Нина замирает, когда слышит, что сын возвращается домой. Нина пытается заглушить горе, отчаяние работой.
      Работа, дом, хозяйство, дочь. И чувство угрозы, нависшей черной тучей над судьбой дочери, над ее  собственной судьбой. Сын. Гордый, в последние месяцы властный, не терпящий возражения, несогласия, слова-“нет” Стас не знает, не хочет, да и не может знать в силу необразованности своей, что в день его нравственного падения, он потерпел поражение в битве добра и зла в генах, в характере, в поступках. Дьявольский хохот слышался Нине не зря в час ночной, час волчий. Не сон то был. Он праздновал очередную победу….
 Еще мальцом Стас видел, как пьяный отец насиловал мать, а он, размазывая по щекам слезы, смотрел… Дивился  звероподобному мычанию отца, молчаливой покорности матери…Он видел многое, перенял отцовский характер, но выплеснул его только сейчас. Именно сейчас его двенадцатилетняя сестра дает ему то, что мать давала отцу, но он не  повторяет отца, ему нужно, чтобы жертва сопротивлялась, просила пощады. Это заводит его особенно, когда застает его мать в “самом процессе”, что-то кричит, о чем-то просит…Он не прервет “работу”, пока…
А крики стали привычными- десятки раз повторяется одно и то же. Он- на Лизе, мать- рядом слезами заливается…Ну чем не спектакль! Чем не кадры из фильмов, которые действуют на психику любого самца!            
     Мать боится собственного сына, понимая, что он может  все. И насиловать, и изувечить, и убить. Как часто Нина стояла на коленях перед столом, на котором  кричала, молила о пощаде Лиза, на котором “получал удовольствие” ее первенец. Сын чаще на нее не реагировал, но порою-поворачивал к ней голову, шипел:
                - Давай, сучка, иди, иди отсюда…Не мешай.
Вместо красивого, добродушного, с обветренным лицом парня, ее сына, мать видит жуткий оскал зверя… Вместо прекрасных сыновних глаз- тягучую темную пропасть…Вместо носа- хищные, нервно дрожащие ноздри зверя, страшного, лютого, беспощадного…
 … До фермы немногим больше километра, и это расстояние Нина проходит так, как будто перед ней длинная, в несколько десятков километров дорога.
Дорога мыслей, жажды мести, а еще – покорности и молчания. Ей кажется, что никогда в жизни она не знала такого позора, такого бесчестья. И тогда, когда жила с мужем пьяницей, и таким же свекром, и тогда, когда муж выгонял ее на пустую, холодную улицу.
Шаг, еще шаг, и впереди мелькнуло едва освещенное здание фермы.
      А дома, там, позади нее, где деревня сливается с темным горизонтом, все страшно и жутко. Томясь и нервничая, Нина, дорабатывает смену и бегом мчится домой.
На сыром полу, среди кусков окровавленной ткани, уткнувшись лицом в стену, лежит Лиза. Глаза открыты, а ноги бьются нервной дрожью.
                - Мама! - зовет ее Лиза. - Не могу так больше! Не могу… Умереть хочу!
Сняв с себя рабочую одежду, линялый ватник, Нина смотрит в осунувшееся лицо дочери и не знает, что же ей ответить. Она…боится сына. Она боится за дочь, за себя, а еще, деревенская психология  сильнее  сердца и разума- Нина боится пересудов.
                - Доченька, грешно думать о таком… Умрешь и что, кому легче станет, а как же я? Как мне с ним жить, а еще с тем, что ты пережила…
      Она  долго успокаивает дочь, гладит ее голову, греет воду, нежно моет хрупкое тельце, прекрасно понимая, что не этого  ждет от нее дочь. Лиза закрывает глаза, понимая, что ей следует ожидать худшего. Только что может быть хуже? Что может быть хуже, чем сейчас? Она измотана. Да, она ослабела, но кто ей поможет? Кто протянет ей руку помощи, если ее мать…
В комнате необычно тихо. В комнате, как и во всем доме, нет ушей, что могут слышать, но слышат. Стас, раздевшись, смотрит на сестру, а затем вразвалочку подходит к ней, тянет за руку: Пошли!
              - Открой рот. Вот так, ближе, еще ближе…
А затем, схватив ее за шею, нагибает ее… Боль- ничто  в сравнении с тем, что будет потом, когда он навалится на нее, а затем… Она терпеливо ждет. Она слышит его успокаивающееся дыхание, ждет.
        Стас на вершине наслаждения. Разве это не счастье, чувствовать себя повелителем? Разве это не вершина секса, когда под тобою беззащитное тело, которое принадлежит только тебе? Ему хочется до дрожи в ладонях сильней сжать шею, чтобы услышать хруст шейных позвонков. Он готов ее убить, прямо сейчас. Он готов показать им всем, что он сильный, он бесстрашен и пусть знают, чего он стоит…
  Устало откинувшись, Стас смотрит на сестру, и не замечает, что Лиза правой рукой нащупывает нож. Лиза смотрит в глаза брата, наглые, слегка припухшие от удовольствия. Разумеется, она боится его, но разве ее страх перед ним сильней ужаса, гадливости, чувства  падения в отхожую яму, которые не дают ей уснуть?
        “За что мне такое? А если узнают одноклассники, а если, с его слов, узнают все?”.
Теперь, когда в ее руках оружие, она думает не о том, что будет потом, а о том, как бы причинить ему боль посильней. Да есть ли боль, равная ее боли?  Ей его не жаль. Его смерть -это ее избавление от мук. Стас встает, медленно идет к ведру с водой, набирает кружку, жадно пьет и, усмехнувшись, возвращается к ней.
 Преодоление внутреннего страха, оцепенения души. Острый нож, нервное, такое неумелое движение руки вверх, и громкий, испуганный вскрик родного брата. Крепко сжав в ладони нож, Лиза держит его лезвием вверх, а на его острие, навалившись всей массой, Стас. Кровь брата заливает ее руки, тело, она тихо скулит, и этот звук похож на смех. И нет в ней раскаяния, нет детского ужаса от содеянного, наверное.
Прошло два месяца:
     Лиза вышла из зала суда. Ее помиловали. Не будет детской колонии, где она могла бы отбывать пять лет, данных ей правосудием. На ступенях суда стоит мать. Рядом соседи. Не знала Лиза, ни ее мать, что рядом, через забор живут нормальные добрые люди, семья Котеночкиных, и дед Иван, и его жена Мария Бурсикова.
 Дед Иван, узнав о случившемся, долго искал правду по разным районным кабинетам, тратил время, да что там, и деньги, чтобы отпустили Лизу. Не было разговоров, как не было злорадства и пересудов. Наверное, впервые деревня “ожила”, проснулась, с болью восприняв горе Нины и ее семьи. Деревня, все, даже самые пьющие мужики, осудили ее сына, долго перешептывались, а потом, собрав небольшую сумму, отдали ее Нине со словами: “Для Лизы. Для адвоката. Мы ей сочувствуем, если что, ты нас знаешь”.
     Там же, толпясь, ждут Лизу одноклассники. Они понимают ее поступок. Никто не сказал ничего плохого, никто не рассмеялся, не указал в ее сторону пальцем.
    Ждала Лизу и мать, Нина, но ждала с растерянностью в глазах.
И вот Лиза дома. Худенькая, хрупкая, как листочек в осеннюю пору. В глазах пустота, усталость, а еще - недетская тоска.
     “ Может обо мне? - мелькнула мысль у матери. “ Может, поймет, простит, ведь она у меня теперь одна…”
     … Так и живут. Лиза в одной комнате, мать в другой. Тихо в доме, тоскливо и только сверчок изредка нарушает тишину, да и то, пугливо прострекочет, да затихнет. Все больше молчат, не вспоминают о брате и сыне, думая каждый о своем. Возможно, что когда-то дочь поймет каково маме в темном царстве умирающей деревни, может когда-то Лиза, став матерью, представит, что в душе матери происходило, она же в одночасье поседела в тот страшный день! Может, мать, обнимет свою кровинушку, и снова, как и много лет назад, они поймут, что нет на свете ничего крепче кровных уз… И никто не бывает родней и ближе, чем мама и дочь…

Меняется их мирок. Уже молятся вместе. Сердца бьются в унисон. Уже  хозяйство свое вместе обихаживают. Правда, редко пока, говорят о будущей учебе Лизы… Живут.