Глава 7
Минотавр
Souffrons, mais souffrons sur les cimes!
(Если уж страдать, то на высоких местах!)
Виктор Гюго. «Отверженные»
2007, 28–29 сентября, римские катакомбы
Холод и темнота подземелья, вместе с голодом, жаждой и усталостью готовы были поглотить Анну, и было только вопросом времени — вероятно, очень недолгого, — когда это произойдёт. Пока же этого не случилось, они, устраиваясь на отдых, прижимались друг к другу, чтобы сохранить тепло, почувствовать присутствие жизни в этом царстве смерти. Полная невидимость их тел также сближала их, требуя физического контакта, прикосновения — для того, хотя бы, чтобы убедиться: они ещё живы, существуют. Иногда им удавалось на какое-то время забыться кратким, поверхностным сном. Они уже не могли сказать, как долго находились под землёй. Время, такое заметное, осязаемое там, наверху, здесь, в темноте лабиринта, играло в головоломные игры.
— Что случается с теми, кто теряется во времени? — прошептала Анна на ухо Адриану. Они давно уже говорили шёпотом, будто боясь разбудить прячущегося где-то в потёмках Минотавра.
— Потерявшись во времени, сходят с ума, — вяло отозвался Адриан. — Наша близкая участь.
— Как ты думаешь, Адриан, какие у нас шансы выжить? — осторожно спросила Анна.
Адриан ничего не ответил. Он слишком хорошо, как и Анна, знал, что шансов у них не было никаких.
— А помнишь, — спросила она, — что жрица говорила о Минотавре?
— Она говорила о том, что он ужасен, поглотит всех нас, — отозвался Адриан. — Так, кажется. Она была безумна.
— Минотавр — это мы сами, это — наше безумие, — прошептала Анна.
— «Quem Jupiter vult perdere dementat prius», или «Кого Юпитер желает наказать, он лишает рассудка», — отозвался Адриан.
— Можно я задам тебе один вопрос?
Адриан только вздохнул.
— Нет, правда, для меня это очень важно знать, — заверила его Анна. — Почему ты не захотел… участвовать в том ритуале? Ведь ты и вправду ничего не мог изменить.
— Я уже сказал — сказал… тому человеку, что хочу умереть в мире.
— Значит, это действительно важно — как и какими мы умираем? Я как-то раньше об этом никогда не задумывалась.
— Это потому, что раньше ты никогда не умирала, — объяснил Адриан.
— Адриан… Допустим, мы скоро умрём… Что дальше? Ты же всё знаешь. Ты же знаток всяких там религий… Что будет дальше? Что — там? Наверное, ты и сам не знаешь… Но скажи что-нибудь, прошу тебя, уверь, убеди меня в чём-то…
— Тебе хочется веры?
— Да, хочется, — Анна выдохнула, припадая головой к его груди. — А тебе разве не хочется?
Адриан ответил не сразу.
— Я всегда хотел веры, — начал он. — Но никак не хотел верить в такого Бога, в Которого все вокруг меня верили. Мой отец, при всех его несовершенствах, любил и заботился обо мне больше, чем их Бог. — Его голос дрогнул, и Анна прижалась ближе к нему.
— Ты никогда не рассказывал мне про свою семью, отца, — сказала она полушёпотом.
— Ты меня никогда не спрашивала, — отозвался он.
— Винченцо любил рассказывать про своих предков… Хотя на самом деле они и не были его предками.
— Винченцо? Ты имеешь в виду, что он — подкидыш?
— Значит, тебе известен этот маленький секрет, — грустно улыбнулась она.
— В конце концов, он мой родственник, — отозвался Адриан. — Ты любишь его?
— Люблю? — задумчиво повторила она. — Он… он притягивает меня к себе, болезненно притягивал…
— А тебе не показалось странным… — он не закончил свою мысль, и его слова словно зависли, спрятались в окружающей их темноте.
— Что? — Анна как будто почувствовала опасность.
— Хранитель, — осторожно сказал Адриан, негромко, будто боясь, что человек в чёрном и вправду как-то услышит своё имя. — Тебе он никого не напомнил?
Она вздрогнула.
— Что ты? — спросил Адриан, обнимая её. — Ты как будто чего-то испугалась?
— Винченцо, — прошептала она. — Ты хочешь сказать, что Винченцо и… тот страшный человек, они…
— Они, безусловно, родственно связаны, — закончил за неё Адриан.
— Ты что-то знаешь об этом? — прошептала Анна.
— Мне кажется, что я теперь знаю, кто его мать.
— И кто же это? — взволнованно спросила Анна. Ей самой показалось странным, что её ещё может что-то в этом мире беспокоить. Ведь она никогда не увидит уже ни Винченцо, ни его мать, кем бы она ни была. И все же её это почему-то трогало, беспокоило. Как будто жизнь её не заканчивалась вот-вот, и из этой всепоглощающей темноты можно было выбраться. Но с каждым часом, с каждой минутой неизбежность становилась болезненно очевидней.
— Похоже, что сам Винченцо действительно не знает, кем приходится ему баронесса, — осторожно сказал Адриан.
— Баронесса? Баронесса — его мать?
Адриан ничего не сказал, но тишина безошибочно дала Анне понять, что он в это верит.
— Но как это может быть? — не верилось ей.
— Не знаю, — задумчиво сказал он. — Но я видел баронессу не раз, и теперь почти уверен, что Винченцо — её родной сын. Мне всегда почему-то так казалось — настолько они похожи. Я даже задумывался над тем, сколь сильно воспитание и пример влияют на человека. Но не до такой же степени.
— Может, ты прав насчёт баронессы, — неуверенно произнесла Анна. — И всё равно остаётся непонятным, зачем вся эта история с подкидышем? А верить в то, что этот страшный человек является… отцом Винченцо, я не хочу. Предпочитаю оставить эту тему открытой.
— Согласен, — примирительно ответил Адриан. — Тем более что проверить нам возможности не представится.
Она прижалась к нему ближе. У неё как-то по-особенному болела, кружилась голова — то ли от голода и жажды, то ли от хождения кругами. Такого рода хождение каким-то образом действительно влияло на работу её мозга. Перед ней чаще и чаще, и не во сне, а когда они просто сидели или даже шли, стали возникать из темноты явственные зрительные образы. Она вспомнила, будто увидела своими глазами, как танцевал в их маленькой московской квартирке Толян. Сердце у неё в тот миг сжалось — ей стало так жаль его, будто что-то с ним случилось. Как он будет без неё? Как будет без неё мама?
Сны её тоже сделались осязаемыми и такими странными, что Анна прилагала теперь немало усилий к тому, чтобы не думать о них и сосредотачиваться на счёте шагов. Сны приносили ей теперь странное отдохновение, но и тревожили её. В этих снах она непременно летала. И в этих снах непременно был яркий свет. Вот этим утром, или вечером, или днём, она проснулась — и вдруг поняла, что может летать. Всё её тело наполнилось силой, налилось светом. Она знала, что может улететь из этого мрака, улететь к свету, который теперь зовёт её. Она знала, что её не сможет удержать даже подземелье. И она тотчас взмыла вверх, в темноту, и со страхом и радостью, переполненная счастьем и надеждой, летела и летела, пока не вырвалась на поверхность, к ослепительно яркому свету. И тогда она уже ничего не видела — только свет вокруг неё и в ней самой. Ей казалось, что она часть этого света, этих осязаемых золотых его снопов! В эти минуты ей было так же хорошо, как тогда, на катке…
И подобный сон снился ей уже не раз. Но потом она вдруг вспоминала, что Адриан остался там, во мраке, заживо погребённый в большую могилу под названием «Лабиринт», и на неё обрушивался страх и угрызения совести. Как она могла бросить его? Как могла не подумать о нём! Где его теперь искать? Неужели возвращаться в это страшное подземелье? Её терзали муки совести и страх одновременно. От этой страшной комбинации она начинала проваливаться вниз, в темноту, и снова просыпалась, но теперь уже не могла летать. А потом ей снова снилось, что она пошла, потом легко побежала и, оттолкнувшись, полетела. И снова Свет, и снова страх, и снова пробуждение. Она рассказала о своих снах Адриану и добавила:
— Очень хочу в следующем сне, если такой будет, сразу вспомнить о тебе и полететь к Свету вместе с тобой. Я каждый раз говорю себе об этом и каждый раз забываю о тебе и улетаю. Неужели я такая бессовестная, а? — она погладила его по голове.
— Я когда-нибудь благодарил тебя за то, что ты пошла со мною? — задал он встречный вопрос.
— А ты и правда мне за это благодарен? — спросила Анна, и её тихий голос дрогнул.
Он обнял её и прижал к себе.
— Я страшно зол на тебя, Анна… Я страшно, страшно зол. Ты могла бы быть сейчас где-нибудь в роскошном особняке, вместе с Винченцо, возможно. Ты могла бы — могла бы — улететь. А ты тут гниёшь вместе со мной… — он не смог закончить того, что хотел ещё сказать, — не стало голоса.
— А вдруг однажды я и вправду вспомню о тебе, когда смогу летать? — мечтала она. — Я тогда улечу с тобой. Мы улетим и никогда уже не вернёмся сюда.
— Давай, — согласился он. — Давай улетим отсюда. Но, боюсь, сон этот про то, что прямо отсюда душа твоя улетит к небу. А моя душа, в лучшем случае, просто истлеет здесь. В худшем — будет вечно жариться на огне.
— Я не это имела в виду… То есть сон совсем не о том, — запротестовала Анна. — К тому же, — сказала она уже более примирительно, — это всего лишь сон.
Ей стало нестерпимо жаль его. Теперь она могла по-настоящему оценить всю утончённость той смертельной пытки, которой подверг их Хранитель. Осторожно, чтобы не напугать его, Анна прикоснулась ладонью к его колючей щеке. В этой кромешной тьме её руки развили способность видеть вещи. Погладив его небритую щёку, проведя ладонью по высокому лбу, прикрытым векам, прикоснувшись пальцами к тонкому носу, почувствовав каждую морщину, она вдруг отчётливо увидела его — таким и не таким, как она видела его раньше. Она только теперь по-настоящему разглядела, как он был красив! В нём не было той кричащей, почти болезненной красоты, которая отличала Винченцо. Ей казалось, что, трогая лицо, она прикасалась к его измученной, но прекрасной душе. Анна приподнялась, встала на колени и расцеловала это лицо губами, ставшими её третьим глазом, глазом любви. В то время как её два глаза были бессильны, она всё равно видела его — человека, с которым хотела бы прожить всю жизнь. И она проживёт её с ним, пусть даже такую короткую. Он был её возлюбленным — возлюбленным до смерти, до очень скорой смерти!
Прежде чем Адриан это понял, его губы откликнулись на приглашение. Ему показалось, что его усталое тело отстранилось от него, ушло, как тень, куда-то в темноту подземелья и из него восстало к жизни новое, невероятно лёгкое тело, которое могло летать и не утомляться, тело, пребывание в котором является уже достаточной наградой, утешением за все перенесённые страдания. Но поверх этого нежданного счастья, умножая его многократно, было пришедшее понимание того, что он любит и любим. Он сильнее прижал её к себе. Неужели это было возможно? И за что только выпало ему такое счастье? Она задрожала, и дрожь немедленно передалась его телу. С усилием он оторвал от неё одну руку и нащупал в темноте рукоятку короткого меча, чтобы, когда тот понадобится, быстро достать и пустить оружие в дело. И тогда они умрут счастливыми.
Анна почувствовала его движение, поняла, но ничего не сказала. Она встретилась с его губами, и они долго говорили друг другу на неслышном, непереводимом на язык слов языке любви. «Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна», — подобно Соломону, говорили губы Адриана, когда они уплывали в далёкую страну счастья, в которой забываются все несчастья и обиды, все горечи и беды. Обо всём этом надо было навсегда забыть — не тащить же весь этот безобразный груз в последнее плавание? Они искали выход из лабиринта, а нашли любовь. И это было совсем не мало!
Время является категорией относительной там, где его есть с чем соотносить. Здесь же, в тысячелетнем царстве темноты и тишины, они производили отсчёт времени от самих себя, от своего дыхания и от дыхания другого. Им казалось, что они были вместе уже целую вечность. И всё, что было за пределами этой вечности, казалось незначительным, расплывчатым. Два маленькие «я» сливались в огромное «мы», выходили из себя, из своих узких рамок, прикасались к чему-то невидимому и вечному, закону любви, являющемуся, вопреки всему, главным законом жизни…
Анна внезапно очнулась, как ото сна. Она лежала не шевелясь, чтобы не спугнуть сладкий сон — сон, утешение от которого ещё не скоро пройдёт. «Даже в подземелье», — подумала Анна, с неохотою признавая своё истинное месторасположение. Она услышала, что Адриан как будто ищет что-то. Внезапно она поняла, что он ищет, и её сердце заколотилось так громко, что она испугалась, как бы он не услышал. В кромешной темноте и тишине подземелья тело уже не казалось беззвучной машиной — оно было полно звуков.
Адриан замер, будто действительно прислушиваясь к чему-то. Анна хотела пошевелиться, но не смогла — будто была связана по рукам и ногам. На неё накатила волна леденящего ужаса. Она снова попыталась пошевелиться, но опять ничего не вышло — тело уже не отвечало на её команды. Может, она была связана? Или её тело уже приготовилось умирать? Что ж, тем легче ей будет принять смерть.
Она слышала, как оторвался от земли железный клинок. Адриан поднялся — она чувствовала это. Анна хотела ещё сказать что-то, но мысли её путались, а язык словно прилип к гортани. «Господи! — взмолилась она. — Будь милостив ко мне, грешной!»
Анна услышала, как пошевелился над нею Адриан и как двинулся куда-то в сторону. Она слышала его удаляющиеся шаги.
«Куда он уходит?» — подумала она.
Мелькнула мысль, что, скорее всего, она спит и видит сон.
Где-то в глубине коридора чиркнула зажигалка. Анна поняла — Адриан пошёл покурить. Он всегда отходил курить в сторону, потому что Анна не любила дыма. Впрочем, от дыма всё равно спрятаться было тяжело — в неподвижном воздухе подземелья он стлался, как туман. Анна знала, что он выкурил уже пятнадцать сигарет. «Это шестнадцатая, его последняя, — подумала она. — Он вернётся и убьёт меня. А потом убьёт себя».
«Так сплю я или не сплю?» — думалось Анне. Сознание её тем временем уже уплывало в дальнее плавание, в маленький московский дворик. В своём сне она снова была маленькой девочкой Аней, и это был даже не сон, а скорее припоминание. Неужели она была такая маленькая? Она отчётливо помнила тот день, который ей сейчас снился, — вспомнила почему-то именно сейчас, хотя ничего особенного тогда не произошло. Она гуляла у себя во дворе, когда заметила торопливо ползущую куда-то по неровному асфальту двора зелёную гусеницу. Как и тогда, наяву, Анна остановилась, чтобы посмотреть внимательнее на этот маленький осмысленный зелёный комочек плоти, спешащий по своим гусеничным делам. Незадолго до этого Анна прочитала где-то, что у гусеницы около четырёх тысяч различных мышц, в то время как у человека лишь немногим более двухсот. Она не понимала, как это возможно, но смотрела на гусеницу с уважением, наблюдая, как зелёное тельце двигалось, поочерёдно напрягая и расслабляя свои маленькие мышцы, продавливая через всё тело свою гусеничную кровь. А ещё ей показалось, что гусеница куда-то спешила — очевидно, дорожный асфальт не казался ей безопасным местом.
Внезапно Анна вспомнила то, что показалось ей странным ещё тогда, когда она наблюдала за гусеницей. Глядя на однородный, казалось бы, рисунок асфальта, Анна теперь могла чётко различать тропинку, которой следовала гусеница. Наверное, во дворе жили сотни гусениц, и у них тоже были свои, им только известные ходы и выходы, любимые тропинки, места излюбленные и те, которых надо было избегать или откуда быстрее выбираться. Аня села на корточки и стала внимательно рассматривать путь гусеницы. К своему удивлению, она заметила, что та тропинка, по которой ползла гусеница, была тщательно убрана, подметена, и маленькие кусочки песка, крупинки асфальта и листиков были убраны с дороги, отодвинуты в сторону. Наверное, эту дорогу проложили сами гусеницы, а может, ею пользовались и поддерживали в порядке муравьи, жуки, пауки и прочие насекомые. Аня думала о том, как много им надо было потрудиться, чтобы создать такую вот трассу. И всё это — до ближайшего дождя или даже порыва ветра.
«Налево, а теперь — направо, а теперь — прямо, и снова налево, — говорила себе Аня, следя глазами за гусеницей и предвосхищая каждый её манёвр. — А теперь — направо…»
Но, к её удивлению, гусеница продолжила свой торопливый бег по прямой. Приглядевшись, Аня заметила, что в этом месте у муравьиной дороги было что-то вроде развилки.
«Налево, направо, налево…»
Но опять зелёная гусеница не послушала её и вместо левого поворота завернула вправо. Ползла она так уверенно и быстро, что у Ани не было никаких сомнений: гусеница знала, куда двигаться. Через некоторое время Аня совершенно отказалась от своих прогнозов. Приглядевшись, она увидела, что весь асфальт двора испещрён маленькими, невидимыми простому глазу магистралями, на которых течёт своя собственная жизнь, регулируемая своими собственными правилами…
Аня снова вгляделась в беспорядочный холст микродорог, и вдруг её сердце ёкнуло. В своём сне — а это, несомненно, был сон — она вдруг отчётливо увидела на асфальте двора две знакомые геометрические фигуры. Одной из них был лабиринт — точно такой же, в котором они оказались. Другой фигурой, наложенной на лабиринт, была пятиконечная звезда, пентаграмма, со всеми перекрёстными внутренними линиями. Аня заметила также, что лабиринт и звезда располагаются друг по отношению к другу по определённой системе, и она теперь чётко видела, понимала эту систему.
«Совершенные числа!» — прошептала она, просыпаясь.
Адриана рядом не было, но клубы табачного дыма доходили до неё.
— Адриан! — позвала она. — Иди скорее сюда!
Обычно, когда Анна просыпалась ото сна, она мало что запомнила, могла захватить с собой. Но на этот раз картинка была настолько чёткой и запоминающейся, что Анна без труда могла бы воспроизвести её в памяти или на бумаге так же уверенно, как схему московского метрополитена.
— Адриан! Скорее!
Адриан выдохнул последнее облако дыма и заспешил к Анне.
— Что случилось? — спросил он, чиркая зажигалкой.
— Я не знаю, как объяснить… Не знаю, почему мой мозг теперь так работает, — взволнованно проговорила Анна. — Наверное, всё здесь — и Олимпийские игры, и богиня, и гусеница, и совершенные числа… Всё теперь имеет смысл!
— Какая гусеница? Какие совершенные числа? И при чём здесь Олимпийские игры? — не понял Адриан.
— Ты помнишь расстояние между первой и второй комнатой?
— Кажется. Тысяча семьсот шагов, — неуверенно сказал он.
— Правильно! Молодец! А какое расстояние между пунктами два и четыре?
— Такое же?
— Верно. А теперь — какое расстояние между пунктами один и три?
Адриан помотал головой. Он забыл.
— Такое же, как между пунктами четыре и пять. И такое же, как между пятым и шестым — немногим более тысячи шагов, тысяча сорок пять.
— И что из этого следует?
— Ты слышал о числе фи? 1,618…
— Да, конечно. Золотое сечение. Его ещё называют божественной пропорцией. Оно широко использовалось в архитектуре, особенно в культовых постройках.
— В нашей фигуре, — объяснила Анна, — расстояния соотносятся друг с другом согласно этой самой пропорции. Тот, кто её задумал, обладал жестоким чувством юмора — с тем, наверное, чтобы и запутать, дать очень тонкий намёк. Мы столкнулись с двумя видами подземных помещений — теми, что находятся на перекрёстке путей, и теми, что просто ведут наверх, в лабиринт. Это уловка, потому что этих точек нет на внешнем периметре фигуры.
— Я всё равно не понимаю, о чём ты, — помотал головой Адриан. — И при чём тут Олимпийские игры? И гусеница.
— Про гусеницу как-нибудь потом… Интересно, как работает мозг… Я часто думаю о том годе, когда моя мама встретила отца, — это был 1980-й, год проведения Олимпийских игр в Москве. Я не знаю, как всё это сложилось вместе… Помнишь, ты говорил о том, что изначально Олимпийские игры устраивали раз в восемь лет — в ознаменование того пути, что Венера проходит за восемь лет, возвращаясь в исходную точку?
— Ты о пятиконечной звезде?
— Именно. Восемь лет отражены восьмигранной формой лабиринта. Но эти восемь земных лет соотносятся и с пятью лучами, совершенным пятиугольником, которые образуют на небе за каждые восемь лет точки слияния — соития, заметь, Адриан! — Венеры с Солнцем.
— Значит, — в раздумье произнёс Адриан, — мы имеем дело со звездой? А ведь точно, — сказал он после некоторого раздумья. — Какой же я глупец! Конечно же, это звезда! Лабиринт — змей, проводник к Звезде сакрального, высшего в мире соития — соития Венеры, воплощения женского начала, и Солнца, воплощения мужского начала! Как я мог быть таким слепым?
— Расстояния внутри пентаграммы соотносятся друг с другом посредством числа фи. А поскольку лабиринт и звезда наложены друг на друга, как я предполагаю, пропорционально, то мы можем точно знать, где находимся. На самом деле, я это уже знаю.
— И где же? — неуверенно поинтересовался Адриан.
— Мы всего в четырёхстах метрах от центра, — заявила с уверенностью Анна. — Но это по прямой. А чтобы попасть туда, нам надо пройти, — она задумалась на мгновение, что-то подсчитывая в уме, — четыре километра и двести метров. Всего четыре километра до центра!
— А до выхода?
Анна задумалась на мгновение.
— Меньше двух километров!
— Давай вначале проверим выход, — предложил Адриан.
— Давай, — сказала она, поднимаясь. Ноги у неё гудели и болели, но она чувствовала прилив новых сил. — Мы двинемся на восток.
Они пошли по прямому коридору и вскоре, как и ожидала Анна, набрели на комнату с выходом наверх, которую они обозначили номером XV.
— Если мои вычисления точны, — размышляла Анна, — то через семьсот шагов мы выйдем к перекрёстку, который нам нужен.
Они прошли около семисот шагов, и когда Адриан чиркнул зажигалкой, они действительно оказались на перекрёстке дорог. Анна ликовала, и её энтузиазм постепенно передавался и ему.
— Отсюда мы поднимемся наверх, — уверенно сказала Анна, как будто уже много раз ходила этой дорогой.
Они поднялись на уровень лабиринта и двинулись по нему. Анна узнавала каждый поворот. Да, они, похоже, на самом деле приближались к выходу!
— Немножко, совсем немножко осталось, — говорила она. — Метров сто, может, меньше!
Внезапно рука Адриана уткнулась в глухую стену. Он чиркнул зажигалкой. Как и в предыдущих случаях, было тяжело сказать, произошёл ли тут обвал, либо так было задумано. Но пройти дальше они не могли. Обходных путей у них уже не было.
— Что дальше? — огорчённо произнёс Адриан.
— Дальше мы проверим центр лабиринта, — решила Анна. Однако на этот раз в её голосе не было уже той энергии и уверенности.
Они молча двигались по извилистому коридору, потом спустились вниз. На этот раз Анна шла впереди, поворачивая то вправо, то влево по системе, понятной ей одной. Адриан давно уже признал свою несостоятельность в решении загадки лабиринта. Наконец они поднялись на верхний уровень и зашагали по извилистому коридору, который в этом месте петлял особенно сильно. Вскоре, однако, резкие повороты прекратились, и они пошли вдоль стены, которая казалась им долгой прямой линией.
— Странно, — осторожно сказала Анна, когда они прошли по прямой шагов триста. — Здесь не должно быть таких прогонов. Неужели я ошиблась в своих расчётах?
Уверенность, которая пронизывала её ещё несколько минут назад, начала уступать место новой волне отчаяния. Пройдя ещё метров четыреста, Анна остановилась.
— Я знаю, где мы, — едва промолвила она.
— Где? — так же тихо переспросил Адриан.
— Эта стена, вдоль которой мы идём, — она не прямая. Она слегка закруглённая. Мы ходим по кругу.
— Но как это возможно? — не понял Адриан. — Где мы?
— Мы — в самом центре лабиринта, — прошептала Анна. — Мы только что обошли этот центр кругом.
— И что это значит?
— Это значит, что центр лабиринта находится за этой вот стеной, — и Анна ударила кулаком в глухую каменную стену. — Но туда нам не попасть, потому что он закрыт. Они не оставили нам шансов.
Она опустилась на землю, и бесшумные горячие слёзы потекли из её глаз. Теперь ей предстояло снова свыкаться с мыслью о смерти.