«Жизнь серьёзна всегда, но жить всегда серьёзно — нельзя!»—Гилберт Кит Честертон.
Училище окончено...
Гибким станом и крутой осанкой новоиспеченный лейтенант Лукьянов ступил впервые на пирс посёлка Островной, где был пришвартован наш подводный крейсер после очередных учений. Офицер был безумно рад—радёшенек, что получил, наконец, назначение на новейшую атомную субмарину, будто две звёздочки с Небес на погоны и одна в штаны ему упали.
Он уже не был курсантом, а потому мнил себя чуть ли не Богом!.. И думы радовали лишь о том, что только ему луна по ночам в окно заглядывает и будит лишь его сексуальное воображение...
Как молодой пёс, которого спустили с цепи погулять, не познакомившись толком с экипажем, он старался облаять всех матросов и с первого дня горел желанием поставить их на свои места, тем самым, «зарабатывая на кость с мясом»...
Молодой лейтенант — это сто девяносто пять см высоты.. от пяток до маковки с двумя гнёздами, а вес.. чуть более молочного порося, всего-то — килограмм за сорок, на вид же — дубина стоеросовая.
Был он нескладен, как песенка покойной Зыкиной «Депутатка»... С командой отношения у него как-то сразу не сложились, ибо вёл себя, как туземец из племени Юмбо—Тумбо, шарахаясь по сторонам даже от офицеров.
Выяснилось, что для нас, подводников, совершенно не подходил стиль его командования — «Квадратное катить, а круглое носить»... Видите ль — он так сказал!.. Да на погосте мы таких видали в гробу и тапках белых...
Не научили бравого строевого летёху, попавшего в наш экипаж накануне выхода в море, особенностям службы на подводном крейсере, а потому стал он требовать от матросов исполнения неисполнимого. Этот толоконный лоб даже на замечания старших офицеров никак не реагировал.
Наглые, однако, особи являются иногда на Свет Божий...
Не зря матушка его, сказывали, волновалась при родах. Знала бы она, что у неё родится Оно — сделала бы себе аборт там же — на сеновале под горой Китунькиной, где зачала его с проезжим пунктуальным немцем. Так и рождён был Лукьянов с мутной какой-то травмой головы.
А кому же, прикажете, ещё поучать того было превратностям и специфике службы, у кого профессия — не Подводник, а Гость на корабле, как не нам, морским волкам, побывавшим не в одном автономном походе. (Таковыми мы уже себя считали по праву.)
В приснопамятные времена эта история, леденящая мою кровь, произошла на новой тогда субмарине «Буки–667» проекта, когда наш экипаж нёс боевое дежурство у берегов Америки.
И вот, после очередной четырёхчасовой вахты, пересеклись с офицером наши стёжки—дорожки и мы схватились, как два кочета из-за крашеной куропатки, ибо летёха пожелал травануть сигарой в курилке свой организм вперёд меня. Я стал на его пути, ибо все почитали правила очерёдности. Только в знак большого уважения пропускали покурить вне очереди замполита, так как командир, вообще, не курил.
Схватились рьяно...
Я очень сердился...
Он ворчал...
Потом посердился я ещё один раз, но грудью стал на его пути и не пустил-таки наглеца в удушливую задымленную сигаретами кунсткамеру вперёд себя.
—Звёздный ты мой!—сказал я.—На субмарине так не ведут себя и честь не отдают, стоя оловянным солдатом, а поучись-ка ты у других офицеров правилам общежития в замкнутом пространстве, когда более двух месяцев находимся под водой без всплытия и видим одни и те же надоевшие рожи.
—Оботрись, присмотрись!—поучал я молодого выпускника военно-морского училища.
Клоп же тот вонючий ничего не хотел слышать и никого не хотел понимать; лишь осыпал стол комдива рапортами и кляузами на меня, как подчинённого, так и на других матросов и мичманов, не приветствующих его Величество—советского офицера.
А в тот вечер нам, вообще, было нечего сказать друг другу...
—Раз так, получишь ты от меня в портки гранату!.. Ковать буду я теперь над тобой победу, но зло, непременно, будет наказано! Так, гуляй ты пока — вальсом!—сказал я ему открытым текстом, ибо впитал в младые годы всё это с молоком матушки—кормилицы. Надо, наконец, уважение проявлять к порядочным людям и старшим — так летёхе я дал понять, что он мне неприятен...
Как и многие в экипаже, я был большой любитель разыграть ближнего своего. А недруга — тем паче. Видимо, родился я не с той ноги и от приколов получал большое удовольствие.
Природный зов оказался мощнее и это никак не связано с моим «облико морале»...
Выход был найден и очень простой...
Перебрав все самые идиотские идеи, остановился на одной — самой гениальной. Глаза мои тогда сверкнули достаточно кровожадно...
С того момента начал я денно и нощно отслеживать каждый шаг стоеросового хлыща, стараясь поймать момент, когда Лукьянов надумает навестить гальюн в нашем отсеке.
Вот она, смекалка российская... Что только не придумаешь и не сделаешь от безделья и на этом я просил бы всю женскую половину оторваться от чтения и продолжить вышивать синичку за окном крестиком, ибо далее не вашим ушам то слышать...
Однажды, находясь на вахте, я пустил в герметичный отстойник гальюна 0,1 атмосферы давления, закрыл его и повесил табличку — «Ремонт», а ежели кто и рвался в него, то я не допускал туда всеми правдами и неправдами, вплоть до самых неблаговидных.
Все понимали то, что коль крыша протекает, так она и будет течь, пока её не отремонтируешь, а коль она поехала, так и будет ехать до конца...
Ну.. наконец-то...
Дождался...
Как-то, после Файв О'Клок, этот прыщ таки навестил гальюн. Дикой макакой влетел он в туалетную комнатку метр на метр... Что он там делал — неведомо. Может мочился, а может и тряпочку мочил — дело то не в том...
О слабом знании Лукьяновым своей материальной части подводной лодки я сейчас...
Скорее — о совершенном её незнании...
Ежихе понятно, а уж.. подводнику тем более, что прежде чем пользоваться гальюном, взор моряка первоначально должен быть обращён на показания манометра, расположенного на уровне головы, а затем уже на всё остальное хозяйство — как своё, так и казённое. А манометр, по моей милости, в тот день показывал на наличие в баллоне небольшого давления.. да совсем незначительного, но для конфуза достаточного.
Видимо, долго тогда давил офицер на педаль унитаза... Долго боролся он с давлением...
...........................................
Трах!..
Произошёл глухой такой хлопок сжатого воздуха из герметичного баллона в гальюн, будто раскатистый гром по весне прокатился над озером Абрау... Сослуживцу же моему Саше Васильеву послышался глухой звук ударной атомной волны на поверхности океана.
—Уж, не Третья ли Мировая началась!—спросил он.
Татарину Миряшеву показалось, что удар был такой силы, будто совковой лопатой трахнули по огромной заднице обожравшегося горохом слона Рама с далёкой Индии, дремлющего на солнцепёке в московском зоопарке.
Заорал терпила лейтенант тогда дико, визжа.. таки до неприличия.
Это была помесь воплей Джекки Чана при падении с горы Тянь-Шань и Машеньки Шараповой при подачах на теннисных кортах Уимблдона. То сбивался он на драматический тенор, переходящий на вибрато, то на бас, то с баса—профундо переходил на дискант, а в конце — на драматический обертон...
Или мне всё это мерещилось...
А потом завыл так, как не воет ни одна свора диких собак, глядя на полную в ночи Луну. Думал — голова треснет... (У того лоха.)
Можно представить весь ужас, который испытал молодой лейтенант...
А завидев при выходе меня в умильной позе, шарахнулся, как настороженный воробей, будто бы мы с ним приземлились на самолете с горящими двигателями.
—Опаньки!.. Свершилось-таки... Лоханулся!—заорал я на весь отсек.—Вся дурь только так и выбивается!—сказал я другу Васильеву, видя, как у летёхи искры разума буквально тухли на наших глазах.
Всё находившееся в баллоне дерьмо, превратившись от воздушного удара в пыль—дерьмище, разложилось вмиг на молекулы и атомы, и покрыло ровным слоем всю до блеска отдраенную «карасями» туалетную комнату.. попутно залепив все открытые от испуга и удивления отверстия на теле Лукьянова.
Ломанулся тот с гальюна, аки Кентавр на крыльях с полыньи, оставляя за собой, пардон, частицы нечистот и убийственную для обоняния моряков вонь. Этот овощ с прибабахом то брёл походкой статуи по синусоиде, то нёсся аллюром в чём-то, похожем на одёжку, одолженной у пугала с огородной грядки.
Пилотка на нём стала походить на шляпу—панаму стиля «Кабальеро»...
В возрасте двадцати трёх лет он за секунду успел превратиться в трёхлетнего беспомощного ребенка—дауна с округлившимися и вышедшими из орбит от шока зенками. Куда девалась его строевая выучка; куда испарилась бравада. Все увидели лишь жалкую стоеросовую дубину.
По отсеку лишь слышался скрежет зубов.
Истошный вопль Кинг Конга и неопределённой формы фигура с сексуальными движениями от бедра брела по отсеку, не разбирая дороги. Верхние зубы сукиного сына встречались с нижними.. с амплитудой в три—десять клацаний в секунду. Физиономия была по форме и по окрасу точной копией огнетушителя. Он топал при этом ногами, махал руками, а затем раскинул их в стороны, будто после стресса резко залюбил весь мир...
Собственно, на этом можно было бы и закончить, но тогда я был злой, а потому продолжу переваривать с наслаждением поведение того мерзопакостного типа.
Я, как и мои сослуживцы, наслаждался зрелищем, поймав кайф и кураж, однако, от запаха и увиденного всё стало проситься наружу. И утренний завтрак — тоже.
Сказать, что я опешил, значит, ничего не сказать. Вылупился я на него и пытался переварить услышанное. Я пребывал в шоке от воочию увиденного в какой-то немыслимой позе. (Йоги завидовали бы.)
—Чу!.. Чу! Изыди, вонючее создание!.. Избави нас от лукавого!—орали подводники, находившиеся в тот момент в крайнем возбуждении и заинтересованности.—Как это!.. Что это?—вопрошали они самих себя, видя лейтенанта с тоном тела «Земля Замбии» и не находя объяснений происшедшему.
—Отче наш!.. Иже еси на небеси!.. Что за оказия!—причитал друг Шова, затыкая нос.
—Вот тут-то с трапа Чёрт скатился!—завыл бульбаш Елисеенко.
Здесь бы рекламную паузу сделать...
Но с ошалевшими от ужаса глазищами, трясущимися позывными и хищным взглядом, этот рахитичный баобаб рвался к командиру с очередной жалобой, разнося зловония по всему третьему отсеку и командному пункту, находящемуся в нём.
А ведь мы находились на рабочей глубине в двести пятьдесят метров и не было никакой возможности для вентиляции отсеков извне. А подвсплытие же в перископное положение предусматривалось только в час ночи.
Все тогда только и мечтали кастрировать того безмозглого мачо тупым мачете.
Переживал и я.. очень, ибо знал, что напакостил и придётся отвечать. Ведь пользоваться гальюном нашей вахте пришлось бы в соседнем отсеке, так как прикоснуться в нашем после чудачеств того шизо ни к чему.. было просто невозможно — отмыть тоже.
Это было катастрофой для нормальной работы подводников в третьем основном отсеке нашей субмарины.
Казалось бы тут и сказочке конец...
Но побежал обиженное дитятко жаловаться.
За нашим персонажем из фильма ужасов ломанулись и другие, как любознательные, так и любопытные стервятники. Как же.. такой трагикомичный номер пропустить, хотя и дышать уже было нечем. Но в этом было и определённое для части экипажа развлечение. Естественно, следуя за потерпевшим с нижней палубы в ЦП, перемазались о грязные поручни сами.
Всем запомнилась та незабываемая встреча.. с самим Сатаной.
А система вентиляции разгоняла вонь по девяти отсекам, так как фильтры очистки не успевали перерабатывать воздушные потоки, пардон-с, запахов фекалий.
С уже обнажённой частью туловища, чем-то напоминающую форму шара, будто по его башке насколько раз вдарила молния и весь в шоколаде, он.. дурашка добрался-таки до каюты отца—командира...
Зря он так поступил... Зря...
Да лучше бы он того не делал...
Но лейтенант ушёл в астрал.
Глаза командира Овчаренко на самом деле выпучились.. и довольно¬таки широко...
Тот с порога своей каюты стал словесно охаживать летёху, ибо был уверен, что только мат движет работу в нужном экипажу направлении...
—Баю–баюшки–баю!.. Где ж.. носило мать твою!—запел командир Овчаренко, глядя на горе—офицера, так похожего на фашиста после их поражения под Сталинградом.—Кто мне ответит!.. Что это за пугало на атомном подводном крейсере я вижу!.. Я бы тебе, мил человек, пирожками на базаре торговать не доверил, бабку перевести даже через дорогу не позволил бы, а тебя охламона к нам для выполнение боевого задания направили!—громко выговаривал он, что у лейтенанта ещё долго звенело в левом ухе.
—Лежать бы тебе на пляже тюленем, а не на атомном подводном крейсере служить!—говорил кэп.—Чему же тебя, фрукт, в училище учили! Придём на базу — спишу, нахрен, на берег. А до того.. с экипажем дружи — ещё не такое могут сотворить!... Хотя ты сам во всём повинен!.. Пиши заявление в ансамбль песни — «На пеньке!».. Солистом тебе быть — я похлопочу!.. Боги послали тебе испытание, но ты его не выдержал, а потому не гневи Небеса, собирайся на берег!—напутствовал он младшего офицера.
С юмором был командир. С таким никогда не пропадёшь! Просто наорать матом для него — было дешевле.
—У тебя лейтенант — депрессия от безделья, а её лечить надо!.. Лучшее средство от депрессии — с головой окунуться в работу!.. А потому, приведи гальюн и весь отсек в надлежащий порядок, а инструкцию по пользованию выучи.. и ко мне — на сдачу зачёта. Шевели-ка, ты лейтенант поршнями своими сердечными, пока асфиксия не задушила весь экипаж!—внушал прописные истины кэп молоденькому летёхе.
А на кают—компании уже висела стенгазета «Дальний поход», где художник Сеня Петросян писал: «От имени команды АПК произвести пугало огородное Лукьянова в подводники и впредь именовать его «Подводником—засранцем.. по недоразумению!»..
Лейтенант же думал после училища, что чайки на пирсе будут гадить на него золотыми монетами.
Как же... Будут... (Мечта идиота!)
Хотел служивый на задницу приключений, получил он сполна искомое.
Конечно, мне тогда досталось от своего комдива, хотя я оправдывался, как только мог...
—Я вообще здесь ни при чём!..Как могла эта бракованная кегля не смотреть на манометр и наличие давления в баллоне!—только и ответил я на вопрос командира.
И он меня понял... В противном случае, пришлось бы тыкать приобретённой "за мало" справкой из дурдома, что я не их пациент.
Этим всё и ограничилось, ибо доказать мою виновность за содеянное не представлялось возможным.
Не был я тогда наказан ни командиром, ни Высшими Силами, хотя все догадывались, что именно я оконфузил офицера, которые каждый раз слёзно просили меня повторить «акт милосердия» по отношению к стоеросовому дереву.
Жалею ль я о том, что служил на атомоходе...
Я Вас умоляю!.. Кураж!.. Слава Российскому Флоту!..
Вот такой я приготовил небольшой оффтоп для тех, кто в море — к празднику подводников 19 марта, не несущий никакой полезной информации и не относящийся к остросюжетному ремейку, приснившемуся мне ночью под Старый Новый год.
А я пойду–ка при свечах помолюсь за своё здоровье...