Он лежал на спине, раскинув руки, как крылья в полете раскидывает крупная птица. Да, и он не мелочь - метр восемьдесят, а в прыжке и все два восемьдесят. Хотя теперь-то уж вряд ли, пить надо меньше. В затылок ему упирался скрюченный корешок виноградной лозы. Тело его разместилось в междурядии виноградника. И как его сюда занесло, не известно. А какая разница, где помирать. Тут хоть не сразу найдут, только к весне ближе, наверное. Дадут душе отлететь. Тишина, небо такое высокое синее в серых барашках облаков. Что за зима в этих краях самая середина, а снегом не пахнет. Рука его, пошарив, загребла горсть земли сухой мягкой прохладной. Чужая сухая земля. Вот так и пришлось на чужбине помирать. И что за штука эта жизнь, ничего он в ней не понял. Кто человек и совесть имеет, душу рвет - горбатится, на тех, кому плевать на все живое сущее на земле кислой рябиной, да с верхней палубы. К чему такой порядок, кто его выдумал? Бог? Да и что есть Бог? Отец наш, вишь ты, не сироты мы, а пропадаем ни за понюшку табаку. Курить хочется. Да нечего. Карманы вывернуты, пусто в них и в душе пустота и душа навыворот. Житие наше…
Как это она там говорила?
- Если не можешь, как человек жить - умри и голову людям не морочь!
- А как умереть-то, если не умирается? Возьми да убей меня, если мешаю!
- Еще чего?! Грех на душу! И отвечай потом за тебя, как за хорошего.
Теперь вот он тут лежит, умирает. Жаль она не знает, порадовалась бы. Самая замечательная женщина на свете, в том смысле, что не заметить ее было сложно. Только не улыбчивая. А тогда на берегу реки смеялась во весь рот. Кепку его белую в реке намочила, на голову напялила. Волосы мокрые, с носа капельки прыгают, а она смеется во весь рот. Рот у нее красивый, яркий, а губы нежные и вкусные, как помидорчики.
Он всегда был уверен, что женщины дружить не умеют. Вечно к мелочи какой-нибудь прикопаются и рассорятся в пух и прах. Или из-за мужиков. А мужики, это не мелочь, тут уж и скандалы по полной программе, с интригами и даже драками порой. А она умела дружить. Представить ее придирающейся по мелочам было невозможно. Но уж, если она свое «фе» высказывала, то по делу, не отвертишься. Будет час аргументами мучить, пока не согласишься сделать, как она считает нужным. А если не уразумеешь, сбросит тихо со счетов и только здрасте, да вежливая улыбка. Со своими подругами она не один десяток лет без разборок обходилась. И с мужиками дружила. Те, конечно, на большее надеялись, но она умела дистанцию держать, не оскорбляя мужское достоинство. Она не казалась ему красивой, но все кругом твердили «красавица» и он привык. На нее было приятно смотреть, у нее было лицо, а не маска. Все эмоции и переживания отражались мгновенно. И потому лицо ее было живым и интересным. Врать она не умела совершенно, но чужие тайны не разглашала. Просто говорила : «Не будем об этом».
Когда его тяга к спиртному стала превалировать над всем, чем они жили, она предложила ему лечиться.
- Сама лечись! – отмахнулся он. А когда подхватил где-то по-пьянке туберкулез и его поставили на учет в диспансере, ей тоже пришлось пройти обследование.
- Вот видишь, из-за тебя и я не в почете, по диспансерам мотаюсь, доказываю, что я не заразная – удрученно констатировала она. Конечно у нее ничего не нашли, они уже несколько лет не поддерживали близкие отношения. А как их поддерживать, он, то пьян, то с перепою.
Его упекли в лечебницу, которая находилась за городом, в живописном месте. Он после процедур, которые заключались в основном в приеме таблеток, уходил в лес и бродил там до заката. Порядка строгого в этой лечебнице не было. Пациенты в основном урки, да бомжи. Правда, была еще детская палата, да и там в основном неблагополучные, да брошенные дети.
Однажды она договорилась с экстрасенсом и повезла его на сеанс. Долго они толклись в приемной, очередь к экстрасенсу была немалая. Наконец его пригласили, она осталась в коридоре ждать. Экстрасенс оказался мужичком лет под сорок, с внешностью американского индейца. Был он одет в какие-то замшевые одежды с бахромой, на голове косички, только перьев не навставлял в прическу, а так вылитый индеец. Посадил его этот индеец напротив себя и долго, молча, смотрел ему в глаза. Потом приставил большой палец правой своей руки к его переносице, нажал не сильно, и говорит:
- С легкими я тебе помог, каверны твои затянутся в течении недели, а с алкогольной зависимостью ты ко мне не ходи. Не могу я на тебя воздействовать очень сильная защита.
И денег за сеанс не взял. Вот так. Она, конечно огорчилась немного, что алкоголь в нем так закрепился, но делать нечего. Вернулся он в лечебницу. И впрямь через неделю лечащий его врач с удивлением заметил:
- Странное дело у Вас такой положительный прогресс в затягивании каверны, за эту неделю. Что-то Вы дополнительно принимаете что ли?
Услыхав про сеанс у экстрасенса, кивнул головой и усмехнулся. – Ну, может и так, дай Бог.
Таблетки он пить перестал, башка от них болела, в висок так и било, как молоточком. Стал помогать медсестрам чаны с бельем в прачечную таскать. Ребятишкам горку из бревен соорудил. Отремонтировал кран в душевой и стал помаленьку стенку штукатурить в прачечной. Здание старенькое от влаги вся штукатурка облезла. А медики что, по облезлой стене краской закрасят, толку никакого, только краски перевод.
Однажды вечером урки, что с ним в палате лежали, окружили его и наказали прекратить самодеятельность. Мотивируя тем, что они больные и пахать им западло.
- А мне, так хочется. Я человек свободный в ваших делах не участвую, и вы в мои не лезьте.
Ну, вот этой же ночью они ему темную и устроили. Одеяло накинули и отходили всей толпой.
Когда он избитый к ней добрел, она очень рассердилась и, не спросив в чем дело, вынесла приговор:
- Допился уже до чего! Смотреть на тебя невыносимо. Иди и не являйся мне на глаза!
Он долго брел вдоль шоссе, потом каким-то лесом пробирался, ориентируясь по солнцу на Юг. Добрел до виноградников, что раскинулись на холмах в предгории террасами. Да тут и свалился. Нет больше сил, ни идти, ни думать даже…