Мыслей не было, только пелена перед глазами, безумная головная боль и полное отсутствие воли. Воли что-нибудь сказать, приказать, двигаться. Это у него – отсутствие воли! У него, кто покорил своей воле Европу, а мог бы и мир!
Он видел, как разбили его Гвардию, слышал страшные слова «Старая гвардия разбита!», бессмысленные пустые слова, потому что этого не могло быть никогда, и он не погиб. Почему? Зачем он живет? Тогда, в Фонтебло, год назад, он пытался покончить с собой, но яд не подействовал, вызвал только чудовищной силы спазм в желудке и рвоту. Потом он дал себе слово больше никогда не повторять попытки, человек должен быть выше злосчастий жизни. Но почему он не погиб со славой, как Ланн или Бессьер?! Как было бы хорошо пасть в Московской битве! Нет, даже думать так – трусость, он же знает, что было потом, погибнуть там – значило бросить Империю, сына. Все это теперь неважно. Он безумно устал. Год назад он хотел сражаться и мог, еще как мог победить, но его предали. Мармон, Ожеро, обязанные ему всем, а до того глупый Мюрат, уехавший спасать свое королевство, как будто оно когда-нибудь принадлежало ему. Мармон, его адьютант в той, первой, итальянской компании, которому он верил как себе, открыл врагу дорогу на Париж. Даже Бертье, ничего не значащий без него, гениальный штабист, в жизни не командовавший и батальоном, просто ушел, не попрощавшись. Сейчас не было измены, только гибель. Груши, честный туповатый генерал, он был хорош на бригаде. Зачем он сделал его маршалом? А кого? Никого не осталось. Враги понимают его стратегию лучше, чем его генералы. Он сделал ошибку. Нужно было взять с собой Даву, министерство можно было поручить кому-нибудь еще. Даву бы не опоздал, он бы вдребезги разбил Блюхера или хоть успел бы вовремя. Но с ним так трудно ладить, упрям как молодой бычок, и они терпеть друг друга не могут с Неем. Все это неважно больше, не важно, потому что нет сил, нет воли. У него нет больше армии, она изрублена прусскими саблями, расстреляна английскими пушками, как он когда-то громил их при Маренго, Ульме, Аустерлице, Йене, Фридланде, Ваграме... несть числа. А все могло бы быть иначе. Случай. Всемогущая фортуна, она служила ему так долго, пока не изменила тогда, в русской компании. Все его победы больше ничего не значат, на них поставлен один грубый жирный росчерк – Ватерлоо.
- «Сир, здесь пруссаки, Вас могут убить. Сир, Вы должны уехать отсюда.»
Его куда-то ведут. Зачем? Почему они не оставят его в покое?! Как они не понимают?! Все же кончено. Он все всегда должен понимать раньше всех. Его эпоха кончилась вот здесь, около этой деревушки. Она станет теперь очень знаменитой.
Отчего Бог не дал ему погибнуть в бою, не хотел ему славной смерти? Позавидовал?! Значит, не лавровый, готовит ему тот, другой венец?
Никто никогда не видел императора в таком состоянии, в каком он приехал в Париж. Его ничто не интересовало и не трогало, все как бы проходило мимо него. Он перестал быть тем Наполеоном, которым его знали солдаты, министры, маршалы, иностранные государи, толпы на площадях. Повелителя больше не было, остался страдающий, больной, сломленный человек.