«Случай в городе Фуа»
«Он не умел читать, но умел мыслить»
Виктор Гюго, «Клод Гё».
Пугающая темнота накрыла лес. Тучи стали скапливаться на небе, сверкнула молния, мощный раскат грома заставил землю содрогнуться. Не повезло тому путнику, который затерялся бы здесь в такую погоду! Бешеные порывы ветра клонили молодые деревья к самой земле, стоял оглушающий треск ломающихся ветвей. Грязь и пыль, осевшие на дороге поднялись над землей так, что невозможно было дышать. Наконец, полил дождь. Он немного освежил воздух, но крупные, мощные капли с такой силой и частотой падали вниз, что казалось, будто это один непрекращающийся безумный поток. Охотничий домик, стоявший в глубине леса, будто вторил стонам природы: его слабая крыша издавала протяжные звуки, а плохо закрытые ставни то и дело скрипели и бились о стекло. От резкого порыва ветра одна из ставень слетела с петель, но раскаты грома заглушали все посторонние звуки. Поначалу казалось, что в доме никого нет; он и вправду выглядел необжитым: на стенах снаружи рос мох, дерево прогнило почти насквозь, а в некоторых местах крыша была дырявой. Однако дверь была плотно закрыта изнутри, а сквозь расщелины между досками можно было заметить пробивающиеся лучи света. Вдруг в окне появилось затемненное от тусклого света мужское лицо. Замечая, какой хаос творится снаружи, он обернулся к своим собеседникам и воскликнул:
- Мать честная! Господа, я на улицу ни ногой! Вы только посмотрите, какая буря!
- Огюстен, вернемся к делу! Никакая природная буря не сравнится по силе с бурей народной. Осталось мало времени, необходимо проверить, все ли у нас готово. Итак, Круазье, что с первым выстрелом?
В центр комнаты, едва освещенной огарком свечи, вышла высокая статная фигура.
- Я предупредил наших людей на площади. Они все сделают, как мы договаривались. Первый выстрел будет сделан со стороны правительства, и у нас появится оправданная необходимость защищаться.
- Могу ли я взять слово? – спросил несмелый, но мужественный голос. – Вопреки тому, что план наш просчитан, мне очень неспокойно. А ваша роль в этом деле, Круазье, мне так и остается неясной. Выходит дело, что вы будете руководить нами?
- Ах, милый мой Вальсерас! - с заметной иронией воскликнул тот, кого назвали Круазье. – Кажется, вы бы хотели занять это место?
- Отнюдь, меня вовсе не прельщает роль главнокомандующего. Это слишком ответственный пост, и я знаю, что не справлюсь. Но я не понимаю, почему каким-то негласным образом мы все обязаны вам подчиниться. Не забывайте, здесь мы защищаем свободу и народ.
- Вы не скрываете, что вряд ли справитесь с задачей командира, - с вызовом ответил Круазье, подавшись вперед. – Да, вы подчинитесь мне, потому что только я обладаю достаточным авторитетом и знаниями! Я учился в Париже, я знаком со всеми значимыми книгами по военному делу! Мой отец был якобинцем в дни Великой революции!
Здесь Круазье сделал небольшую паузу, а затем тихим голосом, дрожащим от плохо скрываемой досады и возмущения, добавил:
- Вас всю жизнь угнетали и окунали лицом в грязь, указывали на место, как блохастой дворняге! Каждый, у кого было немногим больше вашего, мог использовать вас, как дешевую, а иногда и бесплатную рабочую силу. Все, что вы умеете, это считать до десяти. Если вам действительно надоела такая жизнь, вы пойдете за мной! А если вам не нужен прогресс и энергия молодого лидера, так оставайтесь в своей зловонной яме, но тогда не ропщите на несправедливость!
Последние слова Круазье повисли в тишине. Никто не решался возразить, потому что, несмотря на дерзость, а иногда даже кажущееся пренебрежение своими соратниками, молодой человек был прав. Какой выбор был у этих людей? Оставаться с тем, что у них было? Невозможно! Идти за Круазье? Да, поставив на карту свою жизнь, да, осознавая, что они воплощают амбиции предводителя. Улучшится ли их жизнь? Сомнительно.
Мощный раскат грома, казалось, должен был окончательно разрушить хибару; он отозвался в каждом углу дома. На крыше послышался странный шорох, затем – несколько ударов, словно что-то упало. Все замерли.
- Что это? Вы слышали? – спросил тот, кого назвали Огюстеном.
- Еще один такой порыв ветра, и хилая крыша свалится нам на голову.
- Не трусьте, друзья! Провидение на нашей стороне! – воскликнул Рэми Круазье.
Свет упал на него. Этому человеку было не более двадцати пяти лет. Волевое лицо его было довольно красивым, однако стоило только присмотреться к нему, чтобы понять, насколько пугающей внешностью он обладал. Он был холодным; острые, четко очерченные скулы только подчеркивали эту холодность, а колючие серые глаза не выражали никаких человеческих эмоций, лишь амбициозную целеустремленность.
Заговорщики склонились над столом, чтобы подсчитать количество собранного оружия. В это время на крыше снова послышался какой-то шорох.
Один из них поднял голову, настороженно вслушиваясь, а затем, вытащив из-за пояса пистолет, прошептал:
- Чтобы удостовериться.
И он сделал жест рукой, призывая одного из соратников пойти вместе с ним. Аккуратно, почти бесшумно, они поднялись по лестнице, с оружием наготове. Когда они скрылись из виду, повисла напряженная тишина; взгляды оставшихся внизу заговорщиков были прикованы к отверстию, ведущему на чердак. Спустя пару секунд послышалась какая-то возня, звук борьбы, затем все стихло. Через мгновение связанный по рукам пленник уже лежал на полу посреди хижины. Пламя свечи тусклым неровным светом озарило его лицо. Это был мужчина лет сорока, высокий, хорошо сложенный. Лицо его представляло собой в высшей степени удивительный контраст: оно было волевым и смелым, казалось, даже немного суровым, но в больших темных глазах, наряду с нечеловеческой усталостью читалась и нечто доброе, располагающее к себе. Странное выражение застыло на его лице, когда он оглядел грубый стол, бумаги, валявшиеся в беспорядке, фигуры в темных одеждах…Что-то сильно поразило его, а посему он медленно поднялся с пола, пробормотав:
«Господь терзает меня снова и снова».
Заговорщики удивленно переглянулись. Мужчина этот вовсе не был похож на сыщика, полицейского или шпиона. Одет он был очень просто, даже бедно, однако горящие глаза, осунувшееся бледное лицо, - все это придавало ему столь внушительный и серьезный вид, что его можно было принять, скорее, за аристократа, обреченного на скитания или ушедшего в добровольное отшельничество, чем за «ищейку».
Однако Круазье, резкий, тщеславный, сразу почувствовал опасность, исходящую от этого незнакомца. Что это за человек, который одним своим внешним видом внушает трепет; не страх, а уважение?
- Это шпион! Он нас выдаст; избавимся от него! – воскликнул Рэми не терпящим возражения тоном.
- Я простой путник, - вдруг молвил неизвестный, окидывая взглядом обитателей дома. - Я направлялся в сторону Эль Понт де Суэрт, однако в пути меня застал дождь. Я решил переждать его тут, но слишком поздно понял, что не один.
- Нечего сказать, придумано очень правдоподобно, только я вам не верю, сударь! – запальчиво воскликнул Круазье. В его колючих холодных глазах сложно было разглядеть какие-то чувства, однако незнакомец некоторое время очень внимательно наблюдал за ним. Несомненно, что-то в этом лице было отталкивающим: то ли холодные серые глаза, не выражавшие никакой мысли, однако так угрожающе блестевшие, то ли тонкие губы, застывшие в гримасе недовольства и злобы. Он резко оглянулся на своих соратников и крикнул им:
- Что вы стоите, разве вы не слышали, что я вам сказал?
Никто не двигался. Эти бедные люди были не готовы к тому, чтобы убивать. Они лишь растерянно, почти с испугом смотрели друг на друга, не решаясь на подобную жестокость. Тогда Круазье подошел к одному из них и, сунув ему в руку пистолет, отошел, ожидая выстрела. Но человек этот, высокий старик, лет шестидесяти семи, даже не сделал попытки; пистолет был вяло зажат в его руке.
- Мы борцы за свободу, а не убийцы, месье! – произнес он, бросая раздраженный взгляд на Круазье.
- А! – воскликнул Рэми, резким движением выхватывая оружие у этого старика. – В таком случае, из вашей борьбы ничего получится! Жалеете шпиона! Да он вас выдаст на первом же посту!
Воцарилось молчание. Круазье был прав, но почему-то никому не хотелось убивать, и что примечательно, ему самому тоже. Тогда незнакомец, видя, в какую непростую ситуацию попали эти люди, произнес, внимательно разглядывая каждого из них:
- Не стану отрицать, что слышал часть вами сказанного. Притворяться же, что я не понял цели вашего собрания, было бы смехотворно. Однако я не лазутчик, и мне нет дела до вашей затеи; более того, признаюсь, мне и самому крайне нежелательно встречаться с господами из полиции. Так что просто отпустите меня, и ничего не спрашивайте, потому что тайна моя вряд ли придется вам по душе.
- И все-таки, - ответил ему один из заговорщиков, - мы настаиваем на том, чтобы вы рассказали о себе. И хотя лично у меня вы не вызываете никаких опасений, мы не можем рисковать, потому что на карту поставлены жизни жителей этого города.
Неизвестный задержал взгляд на этом человеке и, задумчиво поднимая брови молвил:
- Что ж, это справедливо. Я расскажу вам, кто я, только развяжете мне руки. Не бойтесь, я не вооружен.
- Я против! – воскликнул Круазье.
Несколько человек одобрительно кивнули, а потому «парламентер» твердым голосом произнес:
- Связанные руки никак не мешают говорить, месье. Достаточно и того, что мы готовы выслушивать вас, вместо того, чтобы поступить, как советует наш друг.
Темные глаза незнакомца впились в собеседника, лицо на мгновение приняло холодное, непроницаемое выражение, однако, он быстро вернул себе самообладание.
- Мое имя Жиль Валантен, я беглец, - странным голосом произнес тот. Меж бровей его пролегла усталая, мучительная складка, а глаза скрылись под длинными ресницами. – Знаете ли вы лионские тюрьмы? Ваше счастье, господа, что вы никогда там не бывали. Почти шесть лет я провел там, а когда объявили амнистию, я странным образом не попал в списки и поэтому сам решил вернуть себе свободу. А теперь, узнав все, что вы хотели, развяжите мне руки. С некоторых пор я не переношу никакого ограничения свободы, пускай и столь невинного.
Этот рассказ, столь печальный и искренний (это было слышно по интонации, по надтреснутому голосу говорившего) переменил отношение большей части заговорщиков по отношению к нему. Амнистия, которая была год назад, касалась политических заключенных, следовательно, этот человек был братом по оружию, и его не следовало опасаться.
Высокий старик, отказавшийся стрелять, теперь подошел к Валантену и разрезал туго стянутую веревку на руках пленника. Круазье только бессильно всплеснул руками и пробормотал что-то о непроходимой тупости своих соратников, а остальные медленно стали окружать нового знакомого. Каждому хотелось разглядеть черты лица мученика за свободу, и в интересе этом не было ничего оскорбительного, поэтому Валантен снисходительно улыбался, видя, как резко наступило «потепление» по отношению к нему. По окончании наблюдения, один из заговорщиков, тот, кого называли Огюстеном, окончательно расхрабрился и воскликнул:
- Как же жаль, что у наших братьев из Лиона ничего не вышло! Но мы-то уж не подведем, не так ли, друзья?
Послышался одобрительный ропот; они все были уверены в собственной правоте, неужели справедливость не восторжествует? Однако лицо Жиля Валантена было непроницаемым, почти суровым. Он опять нахмурился, из груди его вырвался слабый вздох. Когда он решился высказаться, голос его был фатально печален и серьезен.
- Господа, позвольте заметить, что борьба, как высокопарно вы ее называете, в вашем случае будет не более чем авантюрой. На мой взгляд, итог ваших стараний не оправдает принесенные жертвы. Я не отрицаю, что борьба – дело благородное, но вы, не знающие, что такое борьба, не имеющие мудрого честного лидера, как вы можете рассчитывать на успех? Сила работает не везде, поверьте, я видел это своими глазами.
Гробовая тишина воцарилась в комнате, и по этому несколько неестественному напряжению, Жиль понял, что на него вновь смотрят как на врага. Они были воодушевлены своей идеей, они искренне верили в благополучный исход! И тут появился человек, который своими разумными, но такими неприятными для них словами, попытался разрушить столь возвышенную, почти святую веру!
- Зачем мы его слушаем, братья? Как он может учить нас борьбе, если Лион не выдержал осады? – выкрикнул кто-то.
Валантен поднял на собравшихся тяжелый проницательный взгляд и ответил:
- Мне не хочется, чтобы вы повторяли нашу ошибку. Достаточно просто посмотреть на Лион, который по своим размерам и уровню развития далеко впереди вашего маленького Фуа, почти деревни! Уж если разбили нас, то ваша победа и вовсе утопична. Не принимайте эти слова как оскорбление, прошу вас. Годы тюрьмы состарили меня и научили рассудительности. Если вы хотите победить, нужно время на тщательную подготовку, а вы собираетесь развернуть борьбу едва ли не завтра с сотней ружей. Подумайте, ведь совсем рядом с вами Тулуза. Если она пришлет свои войска сюда, то все пропало.
Все это время Круазье молча сидел у стены, мрачно наблюдая за пленником. Ему не нравилось, что этот человек вторгается в сферу его влияния.
- Вы рассуждаете, как трус и перестраховщик! – воскликнул он, вскакивая с места. - Борьба за отмену налогов – честная борьба, и мы в ней выстоим, несмотря ни на что!
- Позвольте усомниться в вашей искренности, месье, - ответил Валантен, устремляя на молодого человека пронзительный взгляд темных глаз. – Там, на крыше, было особенно слышно животное удовольствие в вашем голосе; эта борьба откроет дорогу честолюбивым замыслам. Так ли вас касаются эти изменения в налоговом законодательстве? Посмотрите на свои руки, вы и работать никогда не пробовали!
- Друзья, он точно предатель! – воскликнул Круазье, выступая вперед; лицо его приняло оскорбленное выражение. – Сначала он отговаривает нас бороться, теперь пытается настроить вас против меня! Убьем его!
- Постойте, Рэми, - молвил человек в шляпе, который пользовался здесь особенным авторитетом. - Мне отчего-то кажется, что стоит выслушать замечания этого господина, хотя бы потому что шпион вряд ли стал давать советы. У нас впереди целая ночь, а посему вы можете выразить все свои сомнения по поводу нашего плана, месье…Валантен, кажется? Эрнан, принесите сверху еще один стул, эта ночь будет длинной.
Прошла неделя. Валантен, которого никто здесь не знал, на удивление быстро завоевал сердца этих простых людей. Он никогда не претендовал на роль их предводителя, однако к его замечаниям прислушивались, потому что своим острым умом и внешним благородством, он внушал непоколебимое уважение и доверие. Круазье временами бросал косые взгляды на этого непонятного человека; он испытывал беспокойство, когда Жиль после долгого молчания, после внимательного рассмотрения предложений, поднимал глубокие темные глаза, окидывал всех проникновенным мудрым взглядом и тихим голосом начинал излагать свои соображения. Какого свойства было это беспокойство? Нельзя было сказать, что Рэми позабыли, нет, он все также пользовался успехом у народа, но он прекрасно осознавал, что так происходит только потому что этот странный человек, Жиль Валантен, вовсе не стремится к власти и народному обожанию. Опасаясь, как бы сопернику не пришла однажды в голову подобная мысль, Круазье тщательно следил за каждым его жестом и словом, все время пытаясь узреть в этом какое-то предзнаменование. Особенно его раздражало почтение, которое испытывал по отношению к новому знакомому один из главных заговорщиков, Эрнан Вальсерас; он даже предложил разделить его скромное жилище. Человеком он был простым и покорным, однако и его терпение имело границы. Новый налог, сильно портящий жизнь простому люду, стал последней каплей. Когда возникла возможность восстать, Эрнан без раздумий согласился начать это рискованное дело. Однако Круазье был прав, говоря, что крестьяне южного региона вряд ли справились бы с такой задачей одни. Когда власти департамента узнали, что готовится бунт, они нагло рассмеялись, не веря, что у зачинщиков что-то получится. Будучи человеком немолодым, Вальсерас очень стыдился своей необразованности, возможно, именно поэтому он всегда с расположением, граничащим с восхищением, слушал Валантена; он понимал, что за этой маской непреклонного сурового человека скрывается благожелательная и справедливая натура; а за самоуверенным взглядом – раненое сердце. Старику было интересно наблюдать за тем, как на приятном лице нового знакомого временами отражаются искренние чувства: доброта и дружелюбие. Иногда какие-то воспоминания вызывали в нем мучительные чувства, и он замыкался в себе. Этот человек был настолько притягательным в своей загадочности, что Эрнан Вальсерас стал относиться к нему, как к существу, наделенному большим разумом, чем он сам.
Как-то после очередной горячей дискуссии, во время которой Крузье, будучи не в силах успокоиться, вновь позволил себе выпады против нового героя города Фуа, Жиль оставил заговорщиков, не считая нужным отвечать на оскорбления. Круазье, взбешенный, вышел следом.
Вечером на пороге комнаты Валантена появился Эрнан Вальсерас. Чувствуя расположение старика, Жиль относился к нему с особенным теплом.
- Я слушаю вас, мой милый Эрнан, - молвил он с печальной улыбкой на устах.
Было заметно, насколько смущен собеседник Жиля; он даже не сразу нашел, как выразить мысль, а потому молчал на протяжении нескольких секунд, потупив взгляд.
- Мы долго советовались и пришли к заключению, - сказал, наконец, он, наблюдая за переменившимся лицом Валантена, - вы должны встать во главе нашего восстания. И хотя оно не касается вас, ваши высказывания доказывают, что вы борец за справедливость. И не слушайте Круазье, его можно понять, он молод и горяч! Помогите нам довести дело до победного конца!
Это последнее восклицание было полно такой искренней мольбы, что Жиль не смог изображать из себя твердого и уверенного в своих словах человека. Глаза его наполнились сомнением и усталостью, а легкая улыбка, вновь скользнувшая по его губам, больше напоминала печальную усмешку.
- Дружище, вы не знаете, о чем просите, - не смея смотреть в глаза старику, молвил он. - И меня вы тоже не знаете. Сейчас во мне сомневается только этот ваш Круазье, но я пришлый человек, народ меня не знает. Поверьте, Эрнан, ваша просьба по меньшей мере странна. Я очень тронут тем безграничным доверием, которое вы мне выказываете, но я его не заслуживаю.
Лицо старика застыло. Он бросил на собеседника растерянный взгляд и спросил:
- Почему?
На некоторое время воцарилось молчание.
- Потому что я не Жиль Валантен, - последовал вымученный ответ.
Как же тяжело далось ему это признание! На лбу у мужчины выступили капли пота, дыхание участилось. Казалось, что в один миг он, уже давно отвыкший от своего имени, снова вспомнил его, но вместе с тем, он вспомнил и прошлое, оставившее такой страшный след в его душе.
Все еще не решаясь верить сказанному, старик Эрнан покачал головой. В его взгляде читался явный вопрос, смятение, но до сих пор в нем не было ни малейшей капли недоверия или осуждения.
- Вы солгали? Но почему? – спросил он. – Хотя…это не столь важно, значит, у вас были причины. Зато сейчас вы можете открыться мне полностью. Назовите ваше настоящее имя, если вам нечего стыдиться.
- Стыдиться… - задумчиво произнес тот, качая головой, - пожалуй, нет. Скорее, сожалеть.
Вслед за последней фразой послышался тяжелый вздох. Взгляд, полный душевной боли, дополнил картину отчаянья, охватившего беглеца.
- Меня зовут Жорж Антан, - тихим, сдавленным голосом молвил он.
Снова воцарилась неловкая тишина. Эрнан взволнованно наблюдал за Жоржем, замечая, что на сей раз собеседник не лжет, и что это имя, прозвучавшее глухо в пустой комнате, каким-то тяжелым эхом отозвалось в его душе.
- Так что же, месье Антан, вы отказываетесь? – наконец, спросил он, чтобы хоть чем-то заполнить невыносимую, гнетущую тишину.
Внезапно задумчивый и подавленный Жорж схватил Эрнана за плечи и с силой сжимая их, устремив пламенный взгляд на старика, воскликнул:
- Я хочу, чтобы и вы отказались, слышите? Откажитесь от меня, оставьте меня!
Снова воцарилась тишина. Эрнан, замечая, что друг его полностью опустошен воспоминаниями, нагрянувшими так внезапно, проникновенным голосом спросил:
- Я вижу, что-то произошло тогда, шесть лет назад?
- Да, произошло, друг мой. И прошу вас, скажите остальным, что они зря возлагают такие надежды на человека, абсолютно не имеющего никакого отношения к Фуа и его проблемам, - тяжело вздыхая, пробормотал Жорж.
- Но вы любите Францию! Вы любите французов! – попытался было возразить тот.
- Я все сказал, - молвил Антан, отвернувшись к окну.
Однако Жорж дрогнул, хотя его собеседник того и не заметил. Раздираемый сомнениями, горестными воспоминаниями, которые останавливали его, он так и оставался революционером в душе, а потому предложение Эрнана не только растрогало его, но и возродило в нем то, что давно спало: азарт. И дело здесь было не в амбициях, как у Крузье, а скорее, в вечной жажде справедливости и свободы. Тюрьма парализовала на время эти чувства, но теперь он снова готов был сражаться, хотя и пытался всячески подавить это желание.
Он знал, что попытка восстать не приведет ни к чему, и причин было много; не только малое количество крестьян, но и их разрозненность, неумение стоять до конца. Но неужели можно было позволить произволу власти и дальше безнаказанно сметать все на своем пути? Жертвы подобных стычек всегда были и будут, но некоторые из них приводят к видимым результатам; так может не стоит наперед думать о дурном?
Жорж устало упал на стул и закрыл лицо руками: слишком тяжело дался ему этот разговор. Он слышал удаляющиеся шаги Эрнана, и чувствовал, что вслед за этими шагами уходит нечто важное, глухим стуком отбивающее такт в его голове. Что это?
Закрыв глаза, он почувствовал, какой груз ответственности невольно взвалил на него старик. Не сделал ли Жорж ошибки, отказавшись взяться за это дело, тем самым оставляя этих неподготовленных людей на произвол судьбы? Не стоило ли переступить через свои страхи и позабыть муки совести, которые изредка терзали его?
Наступило тяжелое утро понедельника. Жорж так и встретил рассвет, сидя на том же месте. Лицо его было скорбным, но решительным. Посмотрев на часы, он встал с места и добрался до комнаты старика.
- Простите, Эрнан, я не потревожил вас? – спокойным голосом спросил Антан.
- Нет, проходите. Так что же, вы уезжаете? Разрешите дать вам адрес моих знакомых в Испании. У них вы сможете безбоязненно прожить, сколько вам будет угодно. А еще, примите вот это, - тихим, сдавленным голосом молвил старик, протягивая кошелек. – Тут совсем немного, но на путь в один конец должно хватить.
Великодушие испанца настолько поразило Жоржа, что некоторое время он не знал, что сказать. Он не был тронут; Антан в действительности испытал потрясение. Эта доброта окончательно убедила его в правильности принятого решения. Озабоченно прохаживаясь по комнате, он, наконец, ответил:
- Послушайте, Эрнан, я всю ночь размышлял над вашим предложением…я не могу отказать вам в помощи, когда вы столько сделали для меня. Я ценю искренность и не хочу быть неблагодарным. Но еще больше я не хочу быть убийцей. Оставь я вас сейчас, всю свою жизнь я буду терзаться этим своим трусливым поступком. И как безнадежно бы ни выглядело ваше дело уже сейчас, я все равно буду помогать вам. Я согласен участвовать в восстании, Эрнан, только не просите меня возглавить его. Дайте вашему Круазье шанс сделать это; возможно, он не столь плох для этой роли, как мне казалось. В конце концов, он хочет победить, а чем это не стимул для народа?
Старик замер на месте, и лицо его озарилось изнутри.
- Господи, неужели я не ослышался? - воскликнул радостно он. – Вчера вы так ясно дали понять, что все мольбы окажутся тщетными, и я не надеялся…
Жорж подошел к собеседнику, заглянул ему в глаза и молвил:
- Пожалуйста, не думайте, что я – залог вашего успеха. Но видя, что человек висит над пропастью, невозможно пройти мимо, не протянув ему руки.
- Так вы не верите, что у нас получится? – с искренним разочарованием спросил старик.
- Я верю в силу пламенного желания, Эрнан, и верю, что борьба – есть основа существования всякого живого существа. Борьба за правду есть суть моей натуры, и я не могу ей противиться, даже зная, что мы обречены.
В тот день на базарной площади царило всеобщее волнение. Крестьяне, оживленно обсуждали введение нового налог на продажу скота. Они уже чувствовали запах пороха в воздухе. Едва только на площади появился Круазье со своими товарищами, раздался восторженный крик, и часть крестьян поприветствовала своего героя. Подобные возгласы польстили тщеславию молодого человека, и он с особой дерзостью выкрикнул антиправительственный лозунг, который был поддержан большинством собравшихся.
Жорж стоял немного в стороне и молчаливо наблюдал за происходящим. Ему был неприятен один вид этого юнца, возомнившего себя великим завоевателем. Он вспомнил, как еще совсем недавно сам был участником подобных сборищ. На душе у него стало как-то гадко. Как же часто людям, которые не болеют за идею искренне, выпадает возможность вести за собой народ! И почему-то когда такие «победители» приходят к власти, абсолютно забывают, чьей кровью была добыта победа. И что за дело этому Круазье до налога? Жажда справедливости? Отнюдь. Было заметно с первого взгляда, что Рэми Круазье не отличается бескорыстным стремлением служить идее. Тогда что? Удовлетворение амбиций? Это умозаключение заставило Жоржа передернуться.
- Вас что-то беспокоит? – спросил кто-то, незаметно подобравшийся к Антану.
Жорж оглянулся через плечо и заметил на себе внимательный взгляд Вальсераса.
- Да, - признался он, - мне не нравится поведение Круазье. Вы не находите, что он чересчур самоуверен?
Эрнан пожал плечами, разглядывая, с каким неудержимым, даже немного нахальным удовольствием Рэми пожимает руки крестьянам, которые окружили его.
- Он внушает уверенность. Посмотрите, в каждом его движении видится какая-то сила, страстное желание победить.
- Любой ценой.
- Пожалуй, что так. Но у него высокая миссия. Думаю, он много добьется.
- Миссия? – с усмешкой спросил Жорж. – Что ж, его миссия действительно велика: стать Цезарем! Но посмотрите, разве за его улыбкой вы не видите отталкивающего самолюбия? Разве за словами не слышите готовность служить лишь одной цели: своей собственной? Да и какие богатства хранит его душа? Алчность, тщеславие! Разменять все, чем тебя наградила природа: ум, смелость, упорство, юношеский пыл, на удобство, деньги и власть! И поверьте, - бросая на собеседника проницательный взгляд, продолжил Жорж, - я бы не имел ничего против человека знающего; человека, готового на все ради достижения благородной цели, если бы был уверен, что он останется честным до конца. Но я вижу перед собой профана, который задался целью прославиться. Я не могу уважать такого человека. И не поощряю того, что народ потакает его тщеславным капризам.
Надвигалась буря. Предчувствуя народные волнения, власти города оцепили войсками всю площадь. Конная жандармерия охраняла высших чинов города, а вместе с ними префекта и королевского прокурора. Некоторые крестьяне отказались платить налог и бесстрашно полезли через ограждения. Их попытались остановить. В ответ на какие-то оскорбления со стороны солдат, крестьяне начали забрасывать префекта камнями. Больше всего собравшихся, пожалуй, раздражало, именно присутствие этих ненасытных представителей власти. Какой-то особенно меткий стрелок так удачно бросил камень, что префект лишился нескольких зубов. Испуганный и рассвирепевший, он отдал приказ солдатам стрелять. Через минуту площадь превратилась в подвижную клоаку: началась сильная давка; кто-то хотел покинуть толпу, едва заслышав перестрелку, но было уже поздно.
Пребывая в этой среде, Жорж невольно поймал себя на мысли, что все это уже когда-то происходило с ним, разве что в больших масштабах. Его до глубины души поразила легкость и наглость, с которой власти города позволили стрелять в собственный народ. И когда гнев и обида его достигли своего апогея, он полностью отдался порыву, объединившему всех в этой толпе.
Семнадцать человек были убиты, и народ поклялся отомстить за них. К вечеру крестьяне стали расходиться, чтобы запастись оружием и приготовиться к кровавым последствиям затеянной ими авантюры, но это уже не имело смысла. Как и предсказывал Жорж, потасовка закончилась ничем. Он не видел никого из новых знакомых, а потому едва только у него появилась возможность, он покинул взволнованную толпу и спешным шагом направился к дому Вальсераса. Тут раздался громкий хлопок и окно в доме напротив разбилось вдребезги. Жорж вздрогнул и взволнованно огляделся. Позади него на пустынной улице стоял Круазье. Глаза его безжалостно впились в Антана: в них пылала ярость и непокорность. Не зная, чего ожидать от человека, подобного ему, Жорж нащупал под одеждой мушкет и сжал его в руке, чтобы при необходимости иметь средство защиты. Еще немного постояв в полном молчании, Рэми медленным шагом приблизился к оппоненту и, с ненавистью чеканя слова, произнес:
- Наконец-то мы одни! Решил, что благородным движением руки бросишь мне подачку? Разрешил возглавить бунт! А дальше? Теперь каждый встречный на улице говорит: «Лучше бы Валантен возглавил наш бой, тогда бы мы победили?» Ты хорошо все рассчитал, унизил и растоптал врага!
Жорж выдержал небольшую паузу и со спокойной улыбкой, покачав головой, ответил:
- Ваша претензия состоит только в том, что бунт потерпел неудачу? Но организовывал его не я, также как и не я вел за собой людей.
Глаза Круазье налились кровью; борьба на площади пробудила в нем дикое животное.
- Как хорошо ты все просчитал, мерзавец! Теперь ты стал народным героем, ты, неизвестно кто, ты, беглец, едва ли не каторжник! Надо было сдать тебя с самого начала, но я боялся навредить подготовке восстания, ведь ты мог о нем проговориться! Но сейчас я поступил, как следовало! Минуту назад я передал письмо депутату Арьежа!
Круазье рассчитывал на то, что его достойный соперник, до сих пор сохранявший поразительное самообладание, дрогнет. Напротив, непроницаемое лицо Жоржа, при этом новом доказательстве подлости человеческой натуры, стало еще более суровым; но что еще сильнее разъярило Рэми, так это особое выражение осознания собственного превосходства на благородном, исхудалом лице соперника. Смерив Круазье презрительным взглядом, Жорж ответил:
- Месье, вы меня удивили. Вы думаете, что отомстили мне? Отнюдь. Признаться, я считал вас храбрецом. Предположим, вы чувствуете, что от меня исходит угроза вашему великолепному будущему, но жаловаться, слать анонимные письма…я разочарован.
- Смеешься надо мной?! – воскликнул страшным голосом Рэми. – Ты все еще имеешь силы смеяться!
Резким движением он высвободил из кармана руку с пистолетом.
– Думаешь, мне не достанет смелости тебя убить? Думаешь, я трус?
Жорж опустил спокойный взгляд на оружие, затем перевел его на соперника и, замечая, что тот взбешен до предела, качая головой, ответил:
- Нет, теперь я верю. Верю. Секунду назад я подумал, что вы трус, месье, а теперь уверился, что еще и убийца. Вы говорите, что я все рассчитал? Уверяю вас, месье, когда я иду по дороге, я мало внимания уделяю грязи, лежащей на ней.
С этими словами Жорж вытащил из-под плаща свой мушкет и направил его дуло на соперника.
- Если выстрелите вы, выстрелю и я. И тогда вам придется распрощаться со всякими надеждами на славное будущее, потому что я никогда не промахиваюсь, к тому же с такого смехотворного расстояния, - смело улыбаясь, молвил Антан, с особой расстановкой произнося каждое слово. – Убрать меня с дороги, опасаясь, как бы я не занял чужое место! Если вы меня опасаетесь, значит, чувствуете свою слабость. Предположим, вы добились бы успеха. А дальше? Вы бы бросили то дело, которым занимались с такой самоотверженностью и стали одним из этих бесчисленных депутатов, пэров, министров. Конечно, это бремя нашей эпохи, но неужели вам не хочется оставить после себя процветающую страну, благодарный народ? Крестьянам не приходят в голову подобные мысли, потому что мир для них замыкается в пределах их города, но вы, образованный, умный…готовы совершить подлость, двойную подлость, тем самым доказав всем еще раз, что вы простой делец? И вы ждете от людей уважения?
Эти вопросы, вполне безобидные, но заданные таким спокойным уверенным голосом, вывели Круазье из себя: руки его дрожали от плохо сдерживаемого бешенства.
- Что же вы не стреляете? – спросил Жорж, замечая, что решимость покончить с ним раз и навсегда постепенно покидает соперника. – Вы опасаетесь, что моя пуля застигнет вас раньше? Ну да, ведь у вас еще столько планов! Давайте, смелее, дружище! Одно легкое движение, и меня не станет. Как знать, может быть, не станет и вас, но месть – это же так приятно!
Несмотря на то, что Круазье находился на грани сумасшествия, он понимал, чем рискует, а поэтому, пользуясь эффектом неожиданности, накинулся на Жоржа, избивая его с животным остервенением. Первые несколько секунд он не мог сопротивляться. Удары невообразимой силы сыпались на него со всех сторон, но это было не самое страшное. Защищаться лежа было очень неудобно, да к тому же во время падения, Антан выронил мушкет. Тут в руке Круазье сверкнул острый клинок. Еще мгновение, и его безжалостная рука стремительно опустится, железо вместе с рукояткой войдет в тело жертвы, и все закончится. Жорж попытался скинуть Круазье, однажды у него это даже получилось, но опасное оружие до сих пор оставалось зажатым в цепких пальцах Рэми. Жорж сделал несколько ответных ударов, Круазье одержал верх: безумство дало ему дьявольскую силу, и он снова замахнулся на жертву. В тот самый момент, когда лезвие уже наполовину вошло в грудь Жоржа, послышался громкий звук, Круазье замер, взгляд его, за миг до этого такой злорадный и торжествующий, стал стеклянным, а через несколько секунд он замертво упал на своего противника.
В десяти шагах от места, где разворачивалась эта трагедия стоял Вальсерас. На глазах его блестели слезы, а в руке был до боли зажат пистолет.
Жорж пришел в себя и, с большим трудом открыв глаза, попытался понять, что с ним произошло. Было темно, лишь где-то сбоку виднелся слабый отсвет пламени догорающей свечки. Голова нещадно гудела, а во всем теле клокотала саднящая протяжная боль. Вдруг что-то темное приблизилось к изголовью кровати. Когда очертания прояснились, и фигура обрела естественный цвет, Жорж узнал Эрнана.
- Слава Богу, вы пришли в себя! – тихим голосом пробормотал старик. - Одно время мы и не надеялись, что вы…
Тут голос его сорвался, и он спрятал лицо в дрожащих ладонях. Жорж был тронут этим проявлением дружеской заботы. Сердце его дрогнуло, и на глазах показались слезы. Слишком много времени он провел вдали от людей. Даже находясь в обществе, он чувствовал себя одиноким, и вот, сейчас он почувствовал, что кто-то искренне переживал за него!
- Дружище, я знаю, что вы хотите сказать. Не извиняйтесь, прошу вас. Вся ответственность за мою собственную жизнь лежит лишь на мне; я знал, на что иду.
Эрнан поднял смущенное лицо, все еще хранившее подавленное выражение и ответил:
- Не знаю почему, но вы стали мне дороги, словно родной сын, Жорж. И горжусь я вашими словами и поступками, словно отец.
Раненый высвободил из-под покрывала руку и слабо сжал запястье старика.
- Я это очень ценю, поверьте.
Некоторое время они так и сидели в молчании: Эрнан Вальсерас – разглядывая обескровленное лицо друга, а Жорж – задумчиво хмурясь.
- Скажите, - вдруг прервал молчание Антан, - что стало с Круазье?
Вальсерас встал с места, взгляд его взволнованно перебегал с предмета на предмет.
- Умер, - только и ответил Эрнан. – Пуля застряла в сердце, ничего нельзя было сделать.
- Но кто стрелял?
Старик бросил на раненого перепуганный взгляд и пробормотал:
- Разве не вы?
Недоверчивый взгляд Жоржа заставил Эрнана еще больше смутиться. Тогда он снова сел на место, опустил глаза и ответил:
- Ходят слухи, что солдаты, но никто точно не знает.
Внимательно разглядывая лицо своего друга, Жорж покачал головой. Знал ли он, что произошло на самом деле? По его лицу сложно было это определить.
- Было много арестов? – спросил он, спустя некоторое время.
- Да, но мне чудом удалось избежать возмездия. Месье Пажэ, депутат от нашего города, заступился за меня, памятуя о том, что я дальний его родственник.
- Неужели он ваш родственник! Но я ничего не знал.
- Никто не знал, потому что в этом не было необходимости. Пять дней назад он получил письмо… - тут Эрнан замолчал, не решаясь говорить дальше.
- Да-да, я знаю, не смущайтесь, продолжайте, - молвил Жорж, пристально глядя на собеседника.
- Я попросил его сжечь, но Пажэ отказался это делать. Он направил письмо с запросом в Лион и оказалось, что вам нечего опасаться. Вас должны были выпустить со всеми, но по страшному стечению обстоятельств, забыли внести в список амнистированных из Перраша. Вас не будут преследовать, вы свободны, Жорж.
Антан не знал, радоваться ли ему или злиться. Лишний год он просидел в тюрьме! Целый год он страдал и сходил с ума от одиночества и лишений! Лицо не выдало его чувств, однако он с такой нечеловеческой усталостью откинулся на подушки, так тяжело вздохнул, что все было понятно без слов. Вальсерас ненадолго замолчал, не смея нарушать тишину, однако потом продолжил:
- Хозяйка дома, мадам Одкур, сказала, что вы уже не бредите во сне.
Жорж резко повернул голову к Эрнану и переспросил имя, которое тот только что назвал. Видимо, это было не совсем то, что он хотел услышать, а потому он снова прикрыл глаза и вздохнул. Спустя мгновение раненый пробормотал:
- Призраки прошлого до сих пор терзают меня. Я был в бреду, когда видел ее.
В глазах старика читалась трогательная самоотреченность; он чувствовал, что в жизни его друга произошла какая-то трагедия.
- Почему вы боитесь мне раскрыться? Неужели я мало доказал вам свою преданность? – спросил он полушепотом.
Жорж немного помолчал, чувствуя, как внутри него поднимается один большой порыв боли. Обессиленный болезнью, он не мог больше таить в себе горестные воспоминания. После некоторых раздумий, он рассказал старику о своей жизни. О предательстве друга, о его смерти, о тюремном заключении, за время которого он успел обдумать все с ним произошедшее…Слушая этот рассказ, полный мудрых замечаний, Эрнан и печалился и восторгался одновременно.
Заканчивая свой рассказ, Жорж со вздохом молвил:
- Революция! Вся моя жизнь, будто нарочно связана с этим словом! Сколько мук я успел испытать за столь короткое время! Какой фатализм во всем, что меня окружает! Когда я, исполненный воодушевления, бросился с головой в то злосчастное восстание, я и не предполагал, как сильно оно меня поломает! И годы в тюрьме…я едва не сошел с ума, я, свободолюбивый человек! Однако и эти годы меня чему-то научили. Я начал понимать подлинно важные вещи. Ни одна революция в мире не будет успешной, если люди нравственно не готовы к ней. В мире жестокости и алчности добродетели трудно выжить. Я верю, если в каждой семье, в каждом доме, в каждом городе есть хотя бы один благородный человек, бескорыстный и готовый предложить другому руку помощи, мир еще можно спасти от полного нравственного вымирания. Кем бы этот человек ни был: врачом, учителем или даже конюхом. Ведь стоит только этим людям сплотиться, как появится община, а действовать вместе всегда легче, чем в одиночку. Нужно пытаться изо всех сил сделать окружающих тебя людей лучше, вновь научить их быть людьми! Вот тогда можно начинать революции. Ведь даже если лидер сменится, но он будет мало отличаться от того, что был до него, революцию нельзя назвать в полной мере успешной. Я понимаю, что взгляды мои близки к утопичным, но, честно говоря, Эрнан, я не вижу другого пути.
Все это время задумчиво смотревший на своего собеседника Вальсерас, выпрямился и спустя некоторое время произнес тихим голосом:
- Каждый раз, когда я слушаю вас, вы удивляете и восхищаете меня, Жорж; мне и в голову не приходило ничего подобного! Несмотря на то, что я вовсе не считаю себя дурным человеком, сейчас, на склоне лет, я особенно явно чувствую, какую бессмысленную жизнь прожил. По ночам закрываешь глаза и не видишь ничего. Ничего важного, подлинно важного, грандиозного, ты не совершил. Я слишком поздно понял это. Да, ваша жизнь гораздо богаче, чем моя. И счастливее.
Жорж устремил на старика взгляд, полный удивления и печали одновременно.
- Да-да, счастливее, несмотря на все тяготы, - качая головой, подтвердил тот. - Даже если вы не испытываете внутреннего удовлетворения от того, какой путь прошли, вы счастливее. Вы уже не юноша, но еще и не старик, в вас есть силы и желание что-то сделать; вам повезло, что вы прозрели раньше. Теперь не теряйте времени, месье, не тратьте его на раздумья! Вы и не заметите, как пролетит время; вы тоже станете немощным. Не упускайте ни единой возможности творить добро, друг мой! Бескорыстие очищает, теперь я понял это!
Это воззвание, так похожее на революционный призыв, поразило Жоржа, и он не сразу нашел, что ответить. Ему казалось странным, что прежде такой молчаливый и покладистый человек, как Вальсерас обладает справедливой душой, разумом и стремлением к добру. Он услышал в этих словах не бахвала Круазье, который самодовольно считал себя революционером; он услышал голос раненой души, которая умоляла его не покладая рук работать на благо людей. И как разумно говорил этот крестьянин! А ведь он вполне мог стать предводителем восстания, ведь знал не меньше, чем Жорж! Но вечно угнетаемая натура работяги не давала Эрнану почувствовать всю мощь собственного интеллекта. Для того чтобы правильно описать подобный феномен, достаточно будет привести утверждение Гюго: «В человеке заложено много хороших задатков. Для того, чтобы они развились и дали богатые плоды, покажите ему, как светла и прекрасна добродетель…Дайте же народу образование, воспитывайте его, развивайте, просвещайте, внушите ему понятие о нравственности, примените его способности надлежащим образом, и вам не придется рубить человеческие головы!» Как он был прав!
Жорж внезапно почувствовал какую-то ответственность за Вальсераса; как будто сама судьба вверяла в его руки человека, который и не осознавал всей своей силы! Он попытался сесть, но ранение не позволило ему сдвинуться с места. Мучительно нахмурившись, Жорж оставил свои попытки и произнес:
- Эрнан, скажите, зачем вы скрывали все это время свою силу? Почему все это время вы позволяли каким-то выскочкам, вроде Круазье, руководить собой?
Старик опустил голову и пожал плечами. Ответ и не требовался, Антан и сам уже все понял.
- Когда я рядом с вами, Жорж, мне кажется, что я заражаюсь вашей силой и уверенностью. И тогда я перестаю чувствовать себя глупым крестьянином.
В этом простодушном признании был заключен призыв о помощи. Как можно оставаться равнодушным, когда слепой просит твоей руки?
- Однако, - продолжил он смущенно, - я необразован, едва умею читать; единственная книга, которую я держал в руках – Библия. К сожалению, это не только моя проблема. Знаете, Жорж, сколько еще таких глупых крестьян, как я? Но все мы неосознанно стремимся к знанию, к нравственности, потому что это правильно, потому что это по-человечески, но нас некому вести. Быть может, нас потому и считают тупыми и бездушными, ведь нас ведут за собой люди, подающие собой такой пример.
- В вас заложен разум, и это главное, Эрнан, – воскликнул Жорж, в искреннем воодушевлении пожимая руку старику. – А чтобы быть человеком мудрым, нет необходимости учиться в Сорбонне! Научиться читать – это простейшая задача для человека с вашими способностями!
- Учиться читать? В моем возрасте? Жорж, не тратьте время понапрасну, кто знает, может, завтра…
- Вот именно, - прервал его Антан, - завтра же начнутся ваши уроки!
Немного помолчав, он добавил:
- Признаюсь, Эрнан, вы стали мне очень дороги. У вас большое сердце, дружище.
Лицо Вальсераса просветлело, и он с плохо скрываемой радостью, посмотрел в глаза Жоржу. С улицы донесся чей-то голос, и Жорж вздрогнул. Лицо его застыло в странном выражении. Некоторое время он, нахмурившись, молчал, а затем молвил, не смея поднять глаз на Эрнана:
- Хотя имею ли я право произносить столь высокопарные речи? Имею ли я право рассуждать о человечности? Почему я посчитал, что моя жизнь дороже жизни бедной ткачихи? Вы и не представляете, как долго меня мучала эта мысль! В тюрьме я почти забыл о ней, и тут она снова появилась в моей жизни! Своим незримым присутствием она заставляет меня вернуться туда, где я погубил ее!
Это крик души заставил Вальсераса вздрогнуть, - столько напряжения и горя было в нем! Он переменил позу, словно ему стало больно от возгласа Жоржа, и сказал:
- А не кажется ли вам, что творя добро на своем пути, вы искупили тот невольный грех, который сами себе приписали?
- Но я не могу вернуть отнятой жизни. Если бы она не спасла меня тогда, ее бы не бросили в тюрьму, и она не умерла бы там, страдая от лишений и болезни!
- Но Жорж, такова судьба! Если Господу было угодно так трагически переплести ваши жизни, то какой смысл в самобичевании сейчас, спустя столько лет? Вам было бы легче, если бы она умерла при тех же обстоятельствах, спасая другого?
Тем вечером раненый проснулся от шороха: кто-то был в его комнате. Он повернулся в тот угол, из которого исходил шум и заметил женскую фигуру: она складывала в сундук детские рубашки, время от времени заботливо перекладывая их веточками лаванды. Некоторое время Жорж безмолвно наблюдал за ней, а затем решился окликнуть. Она оглянулась и устремила на него вопросительный взгляд.
- Присядьте на секунду сюда, поближе к изголовью.
Когда женщина эта вышла из тени и приблизилась к нему, на лбу Жоржа появилась испарина. От многообразия чувств и их силы, он даже не смог говорить. Однако потом, собравшись с силами, Жорж спросил ее имя.
- Элен, месье, - с готовностью ответила она, все еще ничего не понимая.
Это имя на время зависло над кроватью и тяжелым грузом упало на Жоржа. Сказать, что он был обескуражен – не сказать ничего. Взгляд его, до того времени взволнованный, теперь стал почти безумным, губы дрогнули, черты лица застыли в неподвижном выражении внутреннего страдания.
- То самое имя! – пробормотал он, отирая лоб похолодевшей рукой. – Но фамилия..?
Он ждал ее ответа, как приговоренный к казни, ждет вынесения приговора, однако то, что он услышал, вновь заставило его почувствовать разочарование и тоску.
- Моя фамилия Одкур, месье.
Жорж покачал головой и тяжело вздохнул. Он подумал, как безжалостна к нему судьба, если каждый раз наталкивает его на события, имеющие демоническое сходство с тем, что он уже пережил! И как жестоко постоянно напоминать ему о прошлых грехах и ошибках! Едва только он подумал это, как женщина добавила:
- Но в девичестве я звалась Дюке.
Казалось, что поначалу Жорж даже не расслышал ответа. Однако спустя несколько мгновений, сказанное обрело для него смысл, и он невидящим взглядом уставился на нее. Она подумала, что гость ее не в себе, а потому, пребывая в крайнем замешательстве, добавила:
- Я уроженка Лиона, но уже четыре года живу в Фуа.
Жорж все также смотрел на нее отсутствующим взглядом, но когда до него дошел смысл сказанного, он даже приподнялся на кровати, невзирая на боль в боку. Глаза его, до того совершенно безжизненные, теперь зажглись и в невероятном возбуждении, он схватил мадам Одкур за плечи, не зная, что сказать. Поначалу ему казалось, что все это во сне или в бреду, однако, когда женщина оказалась в его руках, когда он почувствовал сквозь рукава ее простого одеяния тепло человеческого тела, раненый воскликнул:
- Элен! Боже мой, правда ли это? Я думал, что судьба жестоко насмехается надо мной! Всякий раз, когда ваше лицо мелькало возле кровати, в полутьме, я думал, что призраки прошлого восстали, чтобы терзать меня, а это были вы! Вы живы! Господи! Вы живы!
Она, смущенная, попыталась высвободиться из цепких пальцев больного, грешным делом подумав, что у того начался приступ бреда.
- Элен, я ваш убийца! – воскликнул он все с тем же возбуждением, словно не замечая, что пугает своим поведением хозяйку дома. - Я тот, из-за кого вы попали в тюрьму!
Это признание на секунду заставило ее замереть. Только сейчас, казалось, она начала рассматривать лицо своего гостя с особой тщательностью. Брови ее сомкнулись у переносицы, губы дрогнули.
- Революционер с улицы Капуцинов? – спросила она не своим голосом.
- Да, это я!
Едва только услышав это, она тут же бросилась к раненому, прижала его к себе со всем радушием и добротой, на какую способно человеческое сердце. Когда восторги их немного поулеглись, Элен рассказала, что после того, как они трагическим образом расстались, она попала в местную тюрьму для женщин. Затем восстание было подавлено и ее перевели в Перраш. Там ее продержали еще месяц и выпустили на свободу. Спустя год она вышла замуж и покинула Лион вместе с семьей. Теперь она была не той худой девочкой, а здоровой молодой женщиной, владелицей неплохого хозяйства, счастливой, насколько это могло позволить ее положение.
Жорж слушал ее историю, на губах его играла улыбка, но мыслями он был в другом месте. Он вспомнил, как долгими ночами, он сидел на холодном каменном полу тюрьмы, как руки его бессильно обхватывали голову, как сжимая зубы до боли, он заставлял себя не думать о бедной маленькой ткачихе с улицы Капуцинов.
Эрнан Вальсерас вошел в небольшой особняк, спрятанный меж голыми ветвями дубов и лип. У входа его встретил эконом и поинтересовался, назначена ли посетителю встреча. Получив утвердительный ответ, он провел старика к красивой позолоченной двери и доложил о госте.
Кабинет, в который попал Эрнан, был очень красиво обставлен. За столом у камина сидел приятной наружности мужчина в аккуратном, но не вычурном костюме. Едва только он заметил посетителя, он встал с места и, гостеприимно улыбнувшись, воскликнул:
- А, Вальсерас, это вы! Рад вас видеть, проходите.
Эрнан сел в кресло, взял предложенный хозяином бокал янтарного коньяка, но пить не стал, а взглянул с ожиданием на собеседника. Мужчина этот сел в кресло напротив, закинул ногу на ногу и сказал:
- Я ознакомился с вашим письмом. Итак, вы хотите, чтобы я замолвил словечко перед министром Тьером за арестованных?
Эрнан, нимало не смутившись, кивнул и энергичным, уверенным голосом добавил:
- А также попросили его выплатить компенсацию всем, пострадавшим от январских событий прямым и косвенным образом, господин депутат.
- Бросьте называть меня так официально, Эрнан, все-таки мы с вами не совсем чужие друг другу люди. Однако, касательно вашей просьбы, боюсь, что бессилен что-то сделать, - разводя руками, ответил тот. - Памятуя о нашем с вами старом знакомстве, я могу попросить о пенсии вдовам, но, боюсь, если я попрошу освобождения провинившихся, это будет выглядеть как неслыханная дерзость. Не забывайте, что я здесь для того, чтобы защищать интересы народа, однако, если меня сместят, никто не даст гарантии, что на мое место придет человек столь же лояльный.
Этот ответ, мягко указывающий Эрнану на его место, заставил его растеряться. Несмотря на то, что теперь он многому научился, ему нелегко было побороть свою нерешительную натуру. Замечая, что вся энергичность собеседника пошла на убыль, Жан-Пьер Пажэ произнес:
- Признаться, ваше письмо меня поразило. Оно составлено в таких правильных выражениях, что самый взыскательный парижский критик не смог бы придраться. Вам кто-то помогал?
Эрнан поднял на депутата разумные глаза и ответил:
- С тех пор, как Жорж Антан уехал в Париж, я пишу сам.
Пажэ поднялся с места и, медленно передвигаясь по кабинету, задумчиво произнес:
- Да, что ни говори, этот ваш Антан – примечательная личность! Подумать только, еще год назад вы и читать с трудом умели, а теперь и пишете ничуть не хуже литератора! И сделал это один человек! Разбил непробиваемую броню крестьянского простодушия, наделил голову глубокими мыслями!
Эрнан в свою очередь тоже поднялся с места и, прямо глядя на собеседника, молвил:
- Нет, как доказал мне Жорж, я никогда не был глуп, как не были глупы и все те, кого вы с такой простотой назвали крестьянами. Он был прав; нам внушали, что мы стадо скотов, которые должно подчиняться пастуху; каждый пользовался нами в своих интересах, а мы не могли возразить, потому что нам казалось, что те люди, которые думают за нас, несомненно, знают, что и как нужно сделать. Теперь все по-другому. Я стал доверенным лицом этого достойного человека, теперь я буду учить своих сограждан тому, чему меня научил Антан!
Жан-Пьер Паже, будучи человек мудрым, с удовлетворением выслушал своего гостя, неотрывно глядя в его лицо.
- Вы и вправду изменились, Вальсерас, и мне отрадно это видеть. Мне удалось пару раз пообщаться с Антаном, и я проникся к нему уважением. Теперь мне впору испытывать еще и благодарность: ведь вы стали настоящим человеком, а это бесценно.
На мгновение лицо старика стало грустным. Он помнил своего друга, покинувшего Фуа месяц назад, и безмерно скучал по его обществу.
- Как вы думаете, Жан, - вдруг молвил Эрнан задумчиво, - ему там хорошо?
- Там борьба за справедливость будет намного плодотворней, чем здесь. Уверен, что этот человек много достигнет в министерстве. Странно, но знаете, когда я сказал, что ему выпала такая исключительная возможность, лицо его ничуть не переменилось. Более того, он, кажется, и радости не испытал. Впервые встречаю человека столь равнодушного к власти и деньгам. Но, вы не печальтесь, приходите сегодня на ужин, говорят, паштет получился замечательным.
В марте того же года Адольф Тьер, президент совета министров, получил письмо, составленное представителем Арьежа и Фуа, в котором настоятельно рекомендовалось выплатить двадцать пять тысяч франков в качестве материальной помощи раненым и семьям, потерявшим родных во время январской стычки. В письме также подчеркивалось, что восстание имело место вследствие неприемлемых действий административных, судебных и военных властей.
Путь Жоржа, человека достойного и, несомненно, располагающего к себе, это путь скитальца, отшельника, находящегося в вечном поиске. Он не испугался препятствий, хотя иногда они казались ему непреодолимыми, он сумел переступить через себя и свои опасения, и оставил после себя благодарных ему людей. Разве каждый из нас не должен стремиться к этому? Разве не является нашим простым человеческим долгом попытка противостоять, хотя бы раз в жизни? Противостоять тому, что противно понятиям морали и чести? Этот путь труден, но если мы изберем его, то вряд ли совесть укорит нас в бездействии и бессмысленно проживаемой жизни. Пока у нас есть душевное благородство и приверженность высоким идеалам, мы способны стать преградой на пути полного их вымирания.