Глава двадцатая
ПЕРЕСТРОЙКА
Огромная страна продолжала катиться в коммунизм. Казалось, цели были ясны, задачи определены, «товарищи» работали, а вот ощущения полноты жизни не было. Ощущение постоянства было. Постоянно экономили, постоянно стояли в очередях, постоянно что-то «доставали», радуясь всему импортному: мебельным «стенкам», одежде, сапогам, духам, сигаретам и, тем более, противозачаточным средствам. Стало возможным, как ни странно, накопить на «Запорожец», «Москвич» и даже «Жигули», но, как и
квартиры, эти транспортные средства «распределялись» по крупным предприятиям и организациям, в которых желающим купить автомобиль можно было только с согласия профсоюзного комитета. Желающих было много, и не потому что у всех у них были деньги на автомобиль. У большей части были родственники, друзья, у которых были деньги, но не было возможности купить мечту жизни. Да, обладание даже такой непрестижной моделью, как «Запорожец», было несбыточной мечтой миллионов советских граждан. Автомобиль для советского человека не был средством передвижения, как не был и роскошью, (вот уж роскошь – «Запорожец») но был символом
его положения в обществе. Из плотно сплочённой серой массы «вокруг коммунистической партии и её ленинского ЦК» хотелось вырваться многим и немножко отдалиться от неё, чтобы вольнее дышалось. С личным автомобилем ты автоматически становился не таким, как все. И это было главным достоинством кого-то одного и предметом светлой зависти остальных. Впрочем, чёрной тоже.
Завершившаяся «пятилетка качества», а это была десятая пятилетка, качества советской продукции так и не принесла. Шум по поводу качества постепенно затих, и на новую, одиннадцатую, пятилетку была поставлена задача дальнейшего роста благосостояния советских людей на основе ускорения научно-технического прогресса, перевода экономики на интенсивный путь развития, всемерной экономии ресурсов и улучшения качества работы. Оказалось, что «экономика должна быть экономной»!
По-прежнему принимались повышенные обязательства на очередную пятилетку. И хотя ясно было всем, что эти обязательства никому не нужны, их принимали – от уборщиц и до руководителей. Энтузиазма в массах было мало. Но по-прежнему шло состязание «двух систем – двух миров», и выходило, что выигрывал социализм.
Он и впрямь, кое в чём выигрывал.
О квартирах бесплатных мы уже тут поговорили. Опять же, цены стабильные и не менялись уже десятки лет. Ну, разве что на водку чуть повысились. Так это ж с алкоголизмом борьба такая была, хоть и вялотекущая. А вот что хорошо было – так это путёвки в дома отдыха, санатории, профилактории разные. Практически бесплатные – десять процентов от стоимости для членов профсоюза. Также и туристические путёвки по СССР были очень дёшевы, и объездить весь Советский Союз при желании можно было за пару лет.
Каждый год народ копил деньги на поездку в Крым или на Черноморское побережье Кавказа. Особенно семьи с детьми. Понятно, что не отказывали в море и мы своим детям. Начиная с конца семидесятых годов, и до конца восьмидесятых ежегодно ездили сначала в Крым, а затем на Азовское море. Побережья и Чёрного, и Азовского морей стонали от наплыва «дикарей» – так называли неорганизованных отдыхающих, самостоятельно устраивавших свой отдых, помимо каких-либо путёвок. «Дикари»
большей частью были дикарями и от них страдали все: и люди, и море, и берега. Как везде и во всём, на курортах не хватало средств на сооружение элементарных удобств для отдыхающих даже в крупных городах. Что тогда говорить о мелких селениях на побережьях южных советских морей? А побережья заселялись дикарями на лето практически на всём их протяжении.
Хорошее дело – отдых на море, но попробуйте до него ещё добраться! Проблема с транспортом была сродни той, что показывали в кинохронике времён гражданской войны, когда все куда-то ехали, всё больше с мешками, штурмуя поезда и, в конце концов, устраиваясь на крыше вагона или даже на буферах между вагонами. Конечно, такие пассажиро-места спустя шестьдесят лет после гражданской войны популярностью не пользовались, но ажиотаж в железнодорожных кассах и кассах аэровокзалов был сродни тем временам. Билеты лучше всего было покупать заранее и
сразу – туда и обратно, за сорок пять дней до отъезда. Начиная с мая месяца, у предварительных касс на поезда и самолёты начинались ночные бдения. Постоянные жуткие очереди научили советских людей гарантированно «держать» свою очередь в относительном порядке: со второй половины дня, предыдущего дню продажи билетов, собиралось несколько человек, составляли
список, который стремительно рос к вечеру и к утру представлял уже внушительную тетрадь. Тетрадь была на руках самых принципиальных соискателей билетов, те передавали её в такие же надёжные руки, если сами отлучались куда. Утром, к открытию касс, собиралась огромное количество людей, но довольно быстро выстраивались в очередь согласно полученным
номерам по записи. Но тут появлялись внеочередники, то есть граждане, имеющие право по закону на первоочередное обслуживание. Таких граждан было несколько категорий, которые также располагались в порядке очерёдности. Естественно, эти граждане начинали «качать» свои права, вызывая праведный гнев и возмущение у тех, кто записался в очередь и намеревался честно её выстоять. Нет, очередники были не против того, чтобы, скажем, Герой Советского Союза или Герой Социалистического труда купил билет для себя вне очереди – для них и кассы были отдельные: подходи, Герой, бери билет, ты заслужил такое право! Но героев было не так уж и много – по пальцам перечесть. А вот ветеранов войны было много, но ездили на море они крайне редко, зато их дети или внуки ездили часто. Вот против таких «льготников» и выступало общество. Оно ладно бы только с билетами такое явление, так ведь буквально на каждом шагу приходилось с ним встречаться. Помню, как в магазине одежды один уже совсем старенький ветеран требовал отпустить ему, естественно, вне очереди, несколько женских ночных рубашек, ставших уже дефицитными, под возмущённые женские крики: «Не давать, куда ему столько?!» Вот такие случаи всё настойчивее стали входить в нашу повседневную жизнь в одиннадцатой пятилетке.
Ничего нового не принесла и начавшаяся двенадцатая пятилетка. Всё те же ускорение, повышение, улучшение.
Неожиданно грянула смерть «Дорогого Леонида Ильича». Состояние здоровья Генерального секретаря ЦК КПСС давно уже намекало на такой печальный исход, но всё равно это было неожиданно и жаль. Впрочем, всё прошло по извечному монархическому сценарию: король умер – да здравствует король!
Смена царя, короля или генсека всегда предполагает нечто иное, чем было при почившем правителе – привык народ к такому ходу истории за столько-то веков, чего менять-то? Интерес в народе проснулся. Что-то теперь будет? Разболталось же всё окончательно. И народ – тоже. Поэтому ждали закручивания гаек.
И началось закручивание старых гаек по заржавевшей резьбе. Опять собрания с одобрениями политики партии и правительства, – а когда это она была неправильной, всегда одобряли – принятиями новых, ещё более повышенных, обязательств, призывами улучшить, ускорить – в общем, со всей той трескотнёй, что сопровождала не одно поколение советских людей на протяжении их трудовой
деятельности. На этот раз, правда, упор начали делать на улучшение трудовой дисциплины: борьбу с прогулами, опозданиями на работу, а также на повышение производительности труда путём сокращения лишних работников или лишних должностей. И это всё бывало много раз. Поэтому, проделав всё положенное ему, народ начинал понемногу успокаиваться до следующего раза. А там – когда-то оно ещё будет?
Правда, на этот раз начали бороться за повышение трудовой дисциплины лихо. Казалось, земля горела под ногами у злостных нарушителей трудовой дисциплины – их отлавливали в магазинах, на рынках, в кинотеатрах, на улице, но среди задержанных таковых нарушителей оказывались единицы. Народ, однако, был напуган. И в самом деле: вдруг на улице к вам подходят двое в штатском и вежливо начинают интересоваться вашими документами и тем, что вы тут делаете, почему гуляете, а не на работе. ЧК – она и есть ЧК. Слава Богу, хоть не расстреливали на месте без
суда и следствия. Говорят, что сменивший немощного, почившего в бозе, Генсека Брежнева, такой же немощный Генсек Андропов к таким методам борьбы с нарушителями якобы не призывал. И, скорее всего, не призывал. Но ведь он же был главным чекистом столько лет! И вся чекистская система, возглавлявшаяся им полтора десятка лет, осталась работать как карательная система со своими, присущими только ей, методами работы, отработанными
за столько лет незримого, но безраздельного властвования над народом, до автоматизма. То есть не надо было этому Генсеку отдавать какие-то распоряжения в какой-то ситуации – акции ЧК были предусмотрены на каждую конкретную ситуацию. Другое дело, что эти акции доходили до абсурда на протяжении всей истории существования этой надзаконной организации, так это оттого, что она именно надзаконна.
Как бы там ни было, а кинотеатры днём пустовали. Но ведь и работы не было видно! Шло лето 1983 года, очередного определяющего года двенадцатой пятилетки, но в институте не чувствовалось напряжения, работа шла ни шатко, ни валко. И в то же время продолжались «проверки на дорогах». И по-прежнему надо было вколачивать в мозги советских людей, что советский образ жизни единственно правильный на всей земле.
В один из июльских дней, несмотря на то, что шло время летних отпусков, мне пришлось читать лекцию о том, как выполняются задачи текущей пятилетки в одной из организаций Московского района Минска. Упор в лекции я делал на то, что сложившаяся экономическая ситуация в стране требует более жёстких мер по наведению порядка, что это меры вынужденные, что народ немножко расслабился, надо подтянуться и т.д. и т.п. Народ слушал меня с вежливой снисходительностью. Как всегда, вопросы к лектору подавались в письменном виде, на клочках бумаги. Это была самая интересная часть лекции, когда можно было «поговорить по душам»
с народом и тем самым отделить зёрна народной истины от пропагандистских плевел лекции. Больше всего вопросов было по поводу «проверок на дорогах» – это возмущало людей. В общем, мы поладили, хотя у меня осталось какое-то нехорошее чувство после лекции. Обычно я испытывал «чувство глубокого удовлетворения» от прочитанной лекции и общения со слушателями на вопросах.
Лекция, кстати, проводилась в рабочее время – это разрешалось, несмотря на борьбу с простоями. Возвращался я на свою работу в неважном настроении. И вдруг мне пришло в голову: а пойду-ка я в кино! Вот назло всему и самому себе – беспартийному лектору Московского РК КПСС. И я завернул в ближайший кинотеатр «Современник», на 14-часовой сеанс фильма «Любовь земная».
Кассир смотрела на меня с нескрываемым любопытством, когда я покупал билет на дневной сеанс.
В огромном зале кинотеатра зрителей было – аж четыре человека!
Во время сеанса я злорадно ждал, когда вдруг зажжётся свет и люди в кожанках ворвутся в зал с взведёнными курками наганов и, скрутив жалкую кучку зрителей, поволокут их в воронок, подрагивающий от нетерпения выхлопной трубой у выхода из зала.
Но сеанс кончился, двери на выход раскрылись, солнце
брызнуло в створ дверей. Никаких чёрных теней с наганами в
дверях не было. И хотя только что просмотренный фильм был душещипательный и должен был вызвать ответную адекватную реакцию в душе зрителя, мне стало весело. На меня напал смех, удержаться от которого на людях мне стоило большого труда.
Больше меня не занимали разговоры о дневных рейдах чекистов в кинотеатры, рестораны и на колхозные рынки. Не потому, что я не верил в это. Просто не хотелось ощущения, что ты влезаешь в очередную кучу…
И продолжалась пятилетка, прозванная в народе «4П», то есть «Пятилетка Пышных Правительственных Похорон».
Где уж тут повышать, добиваться, улучшать – тут хоть бы еще годик-другой протянуть, да зарезервировать местечко рядом с мавзолеем.
Страна умирала.
Страна мучилась родами.
И вот появился новый Генсек, молодой и энергичный, со свежими взглядами на мироустройство, убеждённый в необходимости перемен и умеющий убеждать массы. Им восхитились и ему поверили, несмотря на родимые пятна коммунизма в его убеждениях и рассуждениях. Впоследствии они сыграют роковую роль в его падении, но вначале он резко пошёл на взлёт, как ни один Генсек до него – те были запятнаны коммунизмом с головы до ног.
Казалось, что грядут радикальные перемены всего общественного строя, отказ от «преимуществ советского образа жизни», но вместо этого был провозглашен возврат к «ленинским нормам жизни», усиление демократии по-ленински, то есть, по существу, надо было начинать всё сначала то же самое, что начал делать Ленин, продолжили его верные ученики и в итоге получили ту жизнь, на которой и остановились в данный момент.
Начали с того, что возродили кооперативы.
Хотя первые кооперативы многим показались чем-то новым, ими страшно интересовались. Помню, я даже специально ездил посмотреть на пирожки с настоящим мясом, которые выпекал первый в Минске кооператив. Попробовать мне их так и не удалось, потому что желающих было – море. Но всё равно на душе было приятно. Правда, вскоре этот кооператив прикрыли «по просьбам трудящихся». Оказывается, живоглоты из кооператива покупали мясо, из которого делали начинку в пирожки, в магазинах, а этого мяса народу не хватало, да к тому же пирожки стоили не пять копеек, как советские с ливером, а все пятьдесят – караул, грабят! Вот вам родимые пятна коммунизма!
Ожидаемая перестройка свалилась как-то сразу, как сваливалось на советский народ много чего и до перестройки, например, война в 1941 году: ждали, ждали, а началась она вероломно и неожиданно. И оказались к ней совершенно не готовы, не знали, что делать, как отбиваться от «превосходящих сил противника» ещё более превосходящими советскими силами. Так и перестройка. Что и как делать, чтобы перестроиться, решительно никто не знал. Но все выступали с призывами перестраиваться, все мельтешились, все ждали того, что само придёт, и всем сделает хорошо. Это исконно великороссийское: «Товарищ, верь: взойдёт она, звезда пленительного счастья»… Ага, само счастье придёт.
В российском фольклоре тема всенародного счастья и процветания связывалась либо с неким счастливым случаем, либо с добрым молодцом – покорителем зла, либо с добрым царём-батюшкой. В советское время счастье связывалось с конкретными людьми: Лениным и Сталиным, а затем с мистической коммунистической партией. То есть и тогда, и теперь счастье ожидалось, а не делалось своими руками. Своими руками счастье нашему народу никогда не давали делать. Как только кто-то начинал сам делать счастье своими руками, ему тут же давали по рукам. Так же было и во время перестройки. Многим отбивали охоту к новому, многие
не понимали и боялись нового, а в целом росла неуверенность и разочарование в перестройке по мере исчезновения и тех малых благ, что имелись в так называемые застойные годы. Вдруг оказалось невостребованной, не нужной никому бо;льшая часть национального продукта, производимая промышленностью. Стала не нужна огромная армия, расквартированная на большей части Европы, да и в других странах мира. И при этом не рухнул мир, не воспользовался прекрасным случаем мировой империализм – не проглотил первое в мире социалистическое государство, даже наоборот, выражал готовность помочь, только нам это не надо, мы сами. Опять родимые пятна коммунизма.
На страну обрушилась серия, как техногенных, так и природных, катастроф, словно кто-то Свыше добивал эту несчастную страну с её советским народом-страстотерпцем, и без того понёсшим неслыханные жертвы за свою недолговечную историю, как от своих рук, так и рук чужаков. А может, то была кара Небесная за то, что допустил вытворять этот народ и с собой, и с природой, и с сутью человеческой?
Конечно, самой ужасной из этой серии была рукотворная Чернобыльская катастрофа. О ней написано много. Добавить можно лишь то, что любую беду, свалившуюся на нас, мы усугубляем сами своим либо бездействием, либо бессмысленным противодействием по её устранению, либо, наконец, бездарными решениями по преодолению последствий беды. В чернобыльском случае было и то, и другое, и третье, причём, в огромных масштабах. Как частный случай третьего, замечу, что к бездарным решениям относится отселение жителей моей деревни Кремянка в ... Славгород, что менее чем в четырёх километрах от Кремянки, и на тот момент имевший уровень радиоактивного загрязнения точно такой же, как и Кремянка.
Чернобыльская катастрофа случилась 26 апреля 1986 года. За один месяц до этого события я приезжал в Кремянку к маме. Она приболела, и мамина золовка – моя тётя Таня – прислала мне письмо под мамину диктовку. Мама просила меня приехать. В конце марта в наших местах обыкновенно бывает распутица. И на этот раз было, как всегда. Зная, что через Славгород мне не добраться, – Сож в это время выходил из берегов, и лёд заливала верховодка – я поехал через Краснополье. Из этого
райцентра, как ни странно, ходил автобус до Старинки, куда я три года ходил в школу. Мне повезло не опоздать на этот единственный рейс, и довольно скоро я был в хорошо знакомых мне местах, откуда пешком совершил, спустя тридцать три года, привычный восьмикилометровый путь по знакомой и уже незнакомой дороге, но всё по такому же полураскисшему мартовскому снегу в Кремянку.
Мама лежала, за ней ухаживала тётя Таня, человек, которому надо было ставить памятник ещё при её жизни. Татьяна Ивановна тоже долго жила одна. Муж пропал без вести в августе сорок четвёртого, успев напомнить о себе письмом уже после освобождения Кремянки в октябре сорок третьего. После войны, имея на руках двоих детей, но, живя с родителями, тётя много работала, как и почти все женщины-колхозницы Советского Союза, в колхозе «за так», но всё же труд её был «должным образом» оценен – её наградили орденом «Знак почёта» и медалью «За доблестный труд». Ну, да: она долгое время работала телятницей, и за всё время у неё не было ни одного случая падежа молодняка.
Что такое – быть телятницей в полунищем колхозе, лучше не буду описывать, чтобы не шокировать впечатлительные натуры – вдруг такие реликты ещё сохранились до наших дней. Дети её, как и вся наша молодая родня, разъехались кто куда, и тётя осталась одна. Точнее, вдвоём с невесткой, моей мамой, хотя и жили каждая в своем доме наискосок через улицу.
В деревне я пробыл четыре дня. Всё, что необходимо было экстренно подправить в хозяйствах, я поправил. Маме это и не нужно было – всё её хозяйство составлял навес над дровами, который, впрочем, всегда был в порядке после каждого приезда, моего или братьев, полный хороших берёзовых дров. Прощаясь с мамой, почувствовал, что обнимаю её в последний раз, хотя и собирался приехать в отпуск летом, а до меня должны были поочередно побывать в отпуске у неё мои сёстры. Так оно и получилось, вот только приехать мне пришлось немного раньше,
чем планировалось – мама умерла через три месяца после аварии на Чернобыльской АЭС. Через год мы приезжали на первую годовщину её смерти. В то время ещё процветала гласность, и мы знали, какие уровни радиации и в каких местах отмечались. Я захватил с собой прибор-дозиметр – они появились в продаже, и, хотя точность измерений немного отличалась от профессиональных приборов, но сравнительную картину с их помощью можно было составить. Так вот, замеренные мной уровни радиации в Славгороде и Кремянке оказались идентичными. Даже расхождение в уровнях на территориях этих населённых пунктов было аналогичным: где-то выше, где-то ниже, но общая картина была одинаковая. В Кремянке построили даже водопровод к огромному удовольствию жителей, но попользовались они им всего до зимы.
Строили водопровод военные. Зимой вода замёрзла и порвала трубы. Военным переделывать халтуру было недосуг – таких Кремянок было много, а тут они своё дело сделали и ушли. Раз уж лопнул водопровод, то не стали и асфальтировать улицу и дворы – проще оказалось переселить жителей из огня да в полымя, то есть в Славгород. Городу и асфальт больше к лицу.
И в 1987 году осталось в Кремянке четыре семьи, не пожелавшие переехать в город с такой же радиацией. Дома потихоньку начал грабить приезжий тёмный люд: снимали полы, потолки, кровлю – шиферные листы, печную фурнитуру, рамы со стёклами и всё брошенное дворовое имущество, которое комиссия по переселению не разрешила брать с собой в город.
Через двадцать два года после Чернобыльской катастрофы в деревне оставался жить один человек – Илья Максимович Ильенков. Он категорическим образом отказывался от многократных предложений районного начальства переехать в Славгород. Три другие семьи прожили в Кремянке после «чернобыля» от десяти до пятнадцати лет, а вот Илья Максимович не изменил родной деревне. Благодаря ему деревня всё ещё считается жилым населённым пунктом, что составляет изрядную долю головной боли районного начальства. Илье Максимовичу уже под восемьдесят, но свой дом содержит в идеальном порядке, как и территорию вокруг дома. Этот кусочек живой деревни разительно отличается от того, что осталось от некогда большой и красивой деревни.
Стоит рассказать немного и о единственном последнем жителе Кремянки.
Илья Максимович был видным человеком в Кремянке. Хотя бы уже тем, что не был ни разу женат, и не считал никого из представительниц прекрасного пола быть достойной хозяйкой в его доме. Он окончил всего два класса начальной школы по той самой причине, что и многие дети его поколения – помешала война. С детских лет он работал за взрослого мужчину, поскольку отец погиб на войне, и он оставался единственным мужиком в семье. Он был очень добросовестным работником, как дома, так и в колхозе.
Я уже рассказывал об активном колхозном бригадире Анне Максимовне Кондюховой (по мужу) – это была старшая сестра Ильи Максимовича. Должно быть, такая мощная работоспособность была в роду этих людей. Большую часть своей трудовой колхозной жизни Илья Максимович проработал пастухом колхозного стада коров. Это был пастух «от Бога». Его коровы были всегда накормлены-напоены, присмотрены, как летом, так и зимой, потому что и
зимой он не расставался со своими бурёнками – продолжал работать на ферме доглядчиком скота. Коровы признавали его единственным хозяином, и разрешали доить себя тем дояркам, которых назначал Илья Максимович. За словом в карман Илья Максимович не лез – мог кого угодно осадить, вплоть до секретаря райкома, если вдруг партийный вождь районного масштаба опрометчиво начнёт давать ему ценные указания. Голос у Ильи Максимовича был высокий,
громкий и звонкий – слышно было за версту, если он кого-то бранил. Голос вполне профессиональный, перешедший и на общение с людьми. Его знало и побаивалось районное начальство, но, тем не менее, Илья Максимович постоянно ходил в районных передовиках, получал всевозможные грамоты, иногда денежные премии и даже был награждён орденами и медалями. Его втянули в партию – негоже было оставаться лучшему пастуху вне
коммунистической партии – но, когда однажды из премии Ильи Максимовича вычли немыслимые для него членские партийные взносы, Илья Максимович пришёл в ярость и бросил на партийный стол свой партбилет с довольно непотребными словами, которые партии пришлось проглотить без последствий для лучшего пастуха района, а может, и всего
Советского Союза. Дом и двор свой он содержал в идеальном порядке и чистоте: пожалуй, не было в деревне такого двора, где всё было бы так к месту и во дворе, и в доме. Поэтому Илья Максимович и отказался категорическим образом покидать свой дом даже перед угрозой страданий от радиации, сказав, что раз птицы и звери этой радиации не боятся, живут себе, то и людям нечего бояться, а бегут в город потому, что дают большие деньги, а ему хватит и тех денег, что он заработал за свою жизнь. В конце концов, его оставили в покое и даже провели ему телефон. Раз в неделю приезжает из Славгорода к нему автолавка по пути в другие деревни, которые хоть и не переселялись по случаю «чернобыля», но доживают свой век каким-то десятком-другим человек.
Чернобыльская катастрофа была сигналом Свыше о том, что на одной шестой части земной суши надо решительно менять жизнь. Решительно не получалось, и вслед за Чернобылем последовала цепочка других аварий и катастроф техногенного и природного характера, как бы подталкивая многомиллионные народы и их правителей к решительным действиям по переустройству общества.
Конечно, любая перестройка чего-либо предполагает серьёзные издержки. К ним надо быть готовым и их надо учитывать. Ни того, ни другого не было в расчётах руководителей страны, а тем более Белоруссии, больше всех пострадавшей от Чернобыля, как не было и самих расчётов. Они начали появляться потом, в ходе перестройки. Но спасти страну уже они не могли. Она закономерно начала распадаться.
Надо было как-то выживать.
У нас подрастали дети. Их надо было кормить, одевать, обувать.
С продовольствием, конечно, и в тогдашней Белоруссии стало туго. Но по сравнению с другими регионами Союза было всё же лучше. И дело в том, что львиную долю продовольствия начали распределять – типичный коммунистический способ – по предприятиям и организациям. Сравнительно неплохо работало
общественное питание, особенно на предприятиях. Такими мерами республика защитилась от раскупателей продовольственных товаров из-за пределов страны. Чуть позже начали вводить карты покупателей, по которым только граждане республики могли приобретать, как продовольственные, так и промышленные товары, при их наличии. А промтоваров как раз и не хватало. В первую очередь, детских товаров и главное – одежды, обуви.
А потом и вовсе всё исчезло из магазинов.
Сейчас это невозможно представить: вы заходите в любой универмаг или магазин промышленных товаров и видите перед собой пустые полки, стеллажи, вешалки – нет ничего! Но магазин открыт. Народ толпится. Вдруг что-то привозят. Не важно, что. Моментально у прилавка, где намечается продажа какого-либо товара, выстраивается огромная очередь. Через полчаса товар продан.
Покупалось всё, что попадалось на глаза, если подворачивался случай.
Вот тут и появился уникальный по своим масштабам способ приобрести необходимое – обмен товарами. Не знаю, было ли такое когда-нибудь в истории страны.
Город был весь оклеен объявлениями, написанными от руки и на машинках, об обмене: меняю, меняю, меняю. Стены домов, витрины магазинов, фонарные столбы, тумбы, телефонные будки, любой щит на улице – всё пестрело объявлениями: меняю! Около крупных магазинов постоянно толкался народ с сумками. Люди спрашивали друг у друга: а у вас – что? Натуральный обмен совершался быстро к обоюдному удовлетворению. Иногда одна сторона обмена доплачивала другой, если не находилось приемлемых по цене вариантов обмена. Так продолжалось несколько лет, в течение которых зона обмена постепенно перемещалась на рынки. А поскольку рынок есть рынок – люди научились торговать. Даже те, кто в недавнем прошлом презрительно относились к такого рода деятельности, вынуждены были смирить гордыню, и очень многие из них нашли в торговле даже свое призвание.
Скоро, однако, на скудеющие товары советского производства на внутренних рынках спрос стал падать. Главная причина – инфляция. И тут открылся совершенно фантастический рынок для всего того, что уже накупили здесь или ещё можно было купить – Польша!
Ещё совсем недавно из Польши приезжали десятки автобусов с туристами, целью которых было не знакомство с достопримечательностями Белоруссии, а магазины. Поляки скупали товары сначала по выбору, а затем всё подряд. Но позже скупать стало нечего и так называемые «шоптуры» из Польши прекратились. Зато открылись шоптуры в Польшу.
Сначала они организовывались из приграничных с Польшей областей, затем из остальных областей Белоруссии и, наконец, как эпидемия гриппа, они распространились едва ли не на всю территорию Советского Союза. Колонны автобусов, часто в жутком техническом состоянии, набитые огромными баулами под самую крышу, так что и пассажиров было не видно, мчались со всех концов Союза в Брест. Пограничный переход в Бресте совершенно не был приспособлен к такому количеству пересечений государственной границы. Очередь из автобусов и легковых
автомобилей выстраивалась вдоль шоссе от зоны таможенного досмотра и до восточной окраины Бреста, а это около шести километров. Люди маялись по целой неделе в очередях. Искали любую лазейку, чтобы обойти хоть один автобус. Из-за этого вспыхивали конфликты, грозившие перерасти в массовые побоища. В конце концов, несколько разбитых лобовых стёкол автобусов у любителей обойти ближнего положили конец таким попыткам. Вновь прибывшие быстро получали необходимую информацию о правилах поведения в очереди и свято исполняли нехитрые правила.
Прилегающие к шоссе территории грозили превратиться в очаги распространения инфекции. Городские власти Бреста озаботились, и из скудной городской казны выделили средства на строительство элементарных, типично советских туалетов, компенсировав, правда, эти расходы взиманием экологического сбора с так называемых «туристов».
Так продолжалось года три с лишним, и эти шоптуры напоминали нашествие варваров на Европу в первой четверти нашей эры. При этом среди наших «варваров» была в ходу поговорка «Курица не птица – Польша не Европа», но как же нашим «туристам» было далеко до поляков! Поражала бесцеремонность «наших», с которой они вели себя на территории другого государства. Им ничего не стоило развернуть стихийный рынок где-нибудь в центре Варшавы, на газонах сквера у стен Дворца науки и культуры, например.
Вежливые увещевания польских полицейских не делать этого не давали никаких результатов. Точно так же стихийные «радзецкие» рынки выползали за пределы городских рынков в небольших городках, уродуя местную экологию горами мусора и прочими отходами восточной цивилизации.
Бедная Польша, как только она вытерпела эти жуткие набеги наших поистине варваров! К чести поляков, даже несмотря на случаи дикого поведения наших соотечественников, отношение к приезжим было в целом доброжелательным. Мне пришлось самому несколько раз съездить в Польшу и испытать на себе все особенности национального шопинга по городам и весям Польши. Доброжелательность и человеческую участливость поляков испытал на себе. Заодно ознакомился с восточной частью Польши – всё в актив себе.
Больших дивидендов эти поездки не приносили, но всё же своих стремительно подрастающих детей мы одели-обули. А вот на свои «карты покупателя» мы так ничего и не смогли купить у себя дома.
К концу 1991 года доперестроились: перестройка рухнула, похоронив, наконец, под собой Советский Союз.
Пишу «наконец» не ради красного словца.
Как только Михаил Сергеевич Горбачёв легко и непринужденно начал обращаться к массам, как только массы начали столь же свободно высказывать своё мнение о происходящем в стране, как только в средствах массовой информации появились публикации жутких документов – свидетельств античеловечной ленинско-сталинской политики и не такой уж человечной хрущёвской, стало как-то жутковато жить в стране под названием Советский Союз.
Это ощущение усилилось после событий в Баку, Вильнюсе, Риге, Тбилиси, Фергане. Было, наверно, много где других подобных событий, но в меньших масштабах, однако столь же судьбоносных для СССР – страны «нерушимой дружбы» сотен разных народов. Фактически Союз распался, как только на Съезде народных депутатов СССР депутаты из Литвы, а затем двух других республик Прибалтики, подняли вопрос о выходе из состава СССР. И процесс
пошёл, закономерный и необратимый. Мне кажется, руководители почти всех республик в душе поддерживали прибалтов, по-советски боясь высказать то же самое. У прибалтов же не было «тридцать седьмого года», а репрессии конца сороковых-начала пятидесятых годов живы были в их памяти, и эта память не давала им веры в их национальную свободу в составе огромной, многонациональной страны.
Я отнёсся к распаду СССР, как к неизбежности.
Жалко ли было, что «потеряли» такую «великую страну»?
Нет. Великая страна осталась – Россия. Пока.
Советский Союз был великой страной, но это был политический «колосс на глиняных ногах» по аллегории со статуей Колосса Родосского. Наверно, Гитлер был прав, давши СССР такое
сравнение. Колосс Родосский простоял 56 лет, Советский Союз – 69. Так что сравнение вполне уместное.
Мне совершенно не понятны стенания по поводу «развала великой страны – СССР» некоторых политических деятелей, ставших таковыми благодаря именно развалу СССР на «независимые государства». Называют распад «великой страны» геополитической катастрофой двадцатого века!
Вот уж, лицемерие!
Или эти «слёзы» – от неумения и бессилия в настоящем и страха перед будущим, которое эти люди очень плохо представляют?
А, может, это тоска по тем временам, когда «нас боялись», видя себя при этом во главе «империи зла», потому что жить и не бояться – это слишком не по-нашему, нам не привычному?
И на первый, и на второй вопросы ответ один: общественно-политическое устройство искусственно созданного многонационального, громадного государства-империи покоилось на нежизнеспособной идеологии подавления народом-гегемоном подчинённых ему остальных народов. Эта идеология прикрывалась чуждой и самому народу-гегемону извращённой идеей
коммунистического равенства и братства. Обе эти идеологии ложны. Они не взрастили элиты общества, способной быть с народом, а не над народом, и не научили правящую часть общества соблюдать и уважать общечеловеческие ценности, но поощряли принцип всех империй «разделяй и властвуй»
Перестройка поэтому не смогла состояться в том формате, как она была задумана, но свою неизбежную историческую миссию она выполнила: перестройка упокоила призрак коммунизма, который неприкаянно бродил по огромным просторам этой страны.
Отсюда и слёзы по утраченной «великой стране».
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/29/2226