Мелех – это мой любимый город. Я пью сок, привозимый оттуда каждую свою весну. Этой же весной машина с надписью «Отходы» не посетила улицу Грёттель. Отмерли деревья от зимнего сна, выползли опарыши из щелей моего дома, ветхого до Первейшего тлена дома, но «Отходы» всё не ехал! Я прислушивалась к малейшему звуковому колебанию, но тщетные попытки только вынудили меня собрать вещи, выйти на нефритовое крыльцо и ждать последнего моего рассвета на улице Грёттель.
До моего любимого города восемьдесят миль. Если держаться северной трасы, как раньше это делал мой отчим, то можно уткнуться в распутье. Там, где дорожный знак съезда чередуется с «Осторожно, камнепад!» находится путь к высоким-превысоким горам. Отчим говорил, что его семья охотилась там до прихода «бледнолицых». Мой отчим умел читать, писать и летать. Мы летали до Мелеха, когда грузовик задерживался, так, как в эту весну.
Вишня снимала с себя кричащие лепестки, и те, покинутые на руки ветра, понеслись зигзагами то ввысь, но снисходя до моих стоп. Птицы здесь больше не поют.
Итак, дождавшись последнего дня весны, я отправилась в Мелех пешком. Я хотела свой любимый сок. И я хотела, чтобы мне больше не пришлось испытывать голод. В грузовике никогда не было настоящих отходов. Только мой сок. Специально для меня, специально для моего возраста, питательный и всегда самый свежий на свете.
Сохранив глубоко в груди синюю искру пламени жизни, я доплелась до развилки. Взглянув на свои руки, заметила, как выступили сосуды с артериальной кровью. Я готова была отдать всё, только бы вновь покушать, только бы вновь и навсегда не быть голодной. Но мне не пришлось отдавать всё.
Меня глухо окликнули из дома, что высился над долиной. Я пошла туда, позабыв своё настороженное нежелание, неприятие человеческих жилых домов, украшенных, словно их вот-вот съест сахарный великан. Сено сделано из корма тех, кому они обязаны жизнью холодной зимой. Великие мудрецы горят в их печах, а руки пожинают божественный золотистый урожай… Но так и должно быть. Так и должно.
В скромном жилище у женщины по имени Мариэт не было ничего, что бы притупило моё чувство голода. Её кровь ходила по телу туда-сюда. Создавая лишнюю вибрацию и раздражая не только мой мозг, но, казалось, и все её атрибуты сахарного быта. Я улеглась спать на жёсткой соломе в избитом восточными ветрами хлеву, не расслышав, чем она была богата, какой муж ей угрожал и чем она меня хотела накормить…
…Наутро я учуяла знакомый запах. Эта гамма, которая, как я подумала с первых секунд бодрствования, истерзанная навек молчаливым народом в холмах за высокими горами... То, что переполняло неистовым желанием, почти предвкушением, видением о сладостной неге кошмарной нужды, проклятия из алмазной тьмы, что превращалась в филигранную работу мастера и произносила, не открывая бледных губ, свой гений, бриллиант вкуса и смысла всей детской жизни, шоколадного подобия маскарада с раздвоенным языком и похотливым кормильцем. Кто изобрёл нектар непревзойдённый, кто вычленил, оторвав от себя куски природной плоти, одаряя проклятых, иждивенцев, зависимых от крупицы, мельчайшей частицы пыльцы недолгого мира и покоя чресел?..
Я выбросила своё тело из хлева. Посреди участка земли со вскрытой почвой, истоптанной многочисленными следами босых ног, раздавивших женское сердце, сияли алые цветки. Шелест лепестков был едва слышен, но, кажется, само солнце нагнетало свои лучи именно в их голоса, от чего те высыпали на промёрзлой с ночи земле и струили семиголосый хорал в мои воспалённые от голода и старости ноздри. Я чуяла песнь и знала, что этот день наступит. Я питалась, как никогда в жизни, вырывая с корнем девственные бутоны и вминая их в себя изо всех сил. Моё платье порвалось в промежности и у лопаток, а всё это время кожа молодела, силы мои возвращались в обездоленные некогда мышцы, а волосы стали шелковистыми, принимая с каждым новым вдохом цвет морской травы…
…Мой Мелех заждался меня. Я поняла это в час обеда. Я остановила какой-то грузовик с протекающим баком и трупом старого извращенца в кузове. Чертовски хотелось курить, вот что я помню. В сам город я добралась уже после полуночи. Старые дома совсем не изменились, но от людей и след простыл, как будто кто-то уже поохотился вдоволь до меня. Лишь у неопрятной вывески какой-то новой забегаловки стоял, покачиваясь, старый мужчина.