Глава шестнадцатая
ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО СЛУЧАЙ
Начиная с лета 1960 года, то есть после окончания нами второго курса, в учебный процесс начала внедряться производственная практика. География объектов, на которых предстояло практиковаться студентам ЛИИЖТа, была столь же обширна, как и просторы самой великой железнодорожной державы мира. На железных дорогах началась бурная техническая революция. Резко возросла потребность в грузовых и пассажирских перевозках. Существующие системы связи и сигнализации на дорогах достигли максимума своих возможностей. Полуавтоматика на перегонах уже тормозила пропускную способность, а ведь огромное количество главных путей еще работали, используя старинную жезловую систему.
Почти все сортировочные станции работали с механической, точнее, ручной, централизацией стрелок. Стрелочник – вот центральная профессия больших и малых станций! Это была целая армия рабочих, от которых зависела бесперебойное и безаварийное движение грузов и пассажиров на железных дорогах страны. Эта система также выдохлась. Ей на смену шла автоматика под названием маршрутно-релейная централизация. Электрические реле и электрические приводы должны были заменить стрелочников. На перегонах внедрялась автоматическая блокировка, построенная на электрических реле. Внедрялись новые системы связи с широкими функциональными возможностями вплоть до мобильных радиоустройств. И то, и другое, и третье было по тем временам огромным шагом вперёд в деле повышения пропускной способности железных дорог и обеспечения безопасности движения поездов.
Потребность в рабочих руках в связи с такими преобразованиями на всех железных дорогах была огромной. И вот нас, новоиспечённых студентов-третьекурсников посылают на практику в наиболее горячие точки железных дорог страны. Одна часть нашей группы поехала на Свердловскую железную дорогу, вторая – на Красноярскую и третья часть в составе сборной команды из разных групп – в Москву, на станцию Москва-Павелецкая. Мы с Галиной попали вот в эту команду.
Стояла середина июня 1960 года. Лето. Тёплое, ласковое.
Я впервые увидел Москву.
И был страшно разочарован.
Москва произвела на меня впечатление глубокой провинции. Какая-то неухоженная, суетная, полная мешочниц-баб с узлами за спинами то ли из платков, то ли из дерюг, одетыми через плечо, словно шинельные скатки, – все озабочены; никакой тебе питерской солидности, строгости – все торопятся; улицы под стать этой суете: кривые, бестолковые и название им соответствует – Зацепа!
Старинный Павелецкий вокзал – ещё одна провинция. Какой-то уездный городишко – и на тебе: вокзал его имени в Белокаменной. О домах в двух шагах от центра вообще молчу. Двух-трёхэтажные, неизвестно из чего построенные, но никак не из белого камня, резко контрастируют с домами, что на улице Горького. Никакой тебе классики. Всё непривычно, контрасты так и бросаются в глаза. Не-е-ет, это не Рио-де-Жанейро! То есть: не-е-ет, это не Ленинград!
Нас поселили в общежитии МИИТа, младшего брата ЛИИЖТа, на улице академика Образцова. Об этой улице я уже упоминал. Кстати, МИИТ ещё носил имя И.В.Сталина. Культ Сталина ещё крепко держал страну в своих объятиях, а сам вождь и отец всех народов ещё почивал рядом с Лениным в Мавзолее. Вот в первое же воскресенье по приезду мы – несколько человек из нашей группы практикантов – и решили пойти в Мавзолей. Ну, так мы были воспитаны: с корабля – в Мавзолей!
После того, как вышли из Мавзолея, обменялись впечатлениями. Все сошлись на том, что Сталин – как живой, а вот Ленин, увы, уже напоминает мумию. Должен сказать, что Сталин притягивал взгляды посетителей, словно магнит. Когда смотрел на него, по спине пробегали мурашки. Как оказалось, не у одного меня.
Наша практика набирала силу. В том смысле, что всё больше наших сил требовалось на проведение тех работ, что запланировало руководство станции Москва-Павелецкая. В условиях действующей в обычном рабочем режиме станции необходимо было сначала прокопать траншеи к каждой стрелке, которых было около сотни, если не больше, каждому светофору, коих было тоже немало, а также к релейным шкафам. Затем надо было уложить десятки сигнальных кабелей и кабелей связи различной ёмкости в эти траншеи, расшить кабели на щитах в здании поста централизации и
в релейных шкафах. Все эти работы выполнялись вручную. Самое главное – надо было постоянно быть начеку, потому что то и дело прибывали и отправлялись пассажирские поезда, пригородные электропоезда, проводились маневровые работы. К счастью, за всё время нашей работы не случилось ни одного «ЧП», что свидетельствовало о высоком уровне соблюдения техники безопасности при проведении работ в таких сложных условиях. Но это заслуга мастера. Он нас опекал, как собственных детей.
Конечно, мы очень уставали поначалу, пока не привыкли к таким нагрузкам. К тому же и лето было горячее, типичное для Москвы начала шестидесятых годов. На досуг нам оставалось мало времени. Ведь тогда работали и по субботам, так что на отдых оставалось только воскресенье. Его мы использовали на походы по музеям, начиная c Третьяковской галереи и заканчивая музеем театрального искусства, что недалеко от Павелецкого вокзала;
раза два ходили на футбол в Лужники; ездили в Серебряный Бор на пляж – в общем, куда только нас не носило по Москве за эти два с половиной месяца! И что интересно: с каждым днем Москва нам всё больше нравилась. Если Ленинград сразу и навсегда тебя поражает державностью, строгостью линий, то Москва пленяет своими «московскими двориками» постепенно, но очень цепко. По воскресеньям мы уставали больше, чем на практике, если можно так назвать поистине каторжную работу, которую мы выполняли, как оказалось, за деньги. Для нас они были огромными, по сравнению со стипендией, – три стипендии за месяц!
Первого сентября мы получили расчёт и благодарность от начальства. Особенно нами восторгался мастер, говоря, что никогда и никто еще так хорошо не работал под его началом. Довольны были и мы, хотя, наверно, можно было и получше оценить наш труд, коль от нас такого не ожидали. Впрочем, нам и так было хорошо, так как впереди были почти два месяца каникул!
Каникулы у студентов всегда хороши и лишними не бывают. В любом случае их можно провести с большой пользой. Можно для себя. Можно для себя и для общества одновременно. Последний вариант – это когда ты наработался за время практики, а потом еще нанялся на ту же работу на время каникул. И что интересно, ты будешь выполнять ту же работу, в таком же ритме, но получать будешь едва ли не в два раза больше. Но почему-то все предпочли провести каникулы с пользой только для себя.
Первые совместные семейные каникулы мы провели у родителей Галины в Западной Украине, в городке Старый Самбор. Кажется, с этого города начинаются Карпаты. Старый Самбор – городок западного, горного «австро-венгерского» типа, каких много в Закарпатской Украине. Места очень красивые, как и полагается в горной местности. С востока город омывается рекой, всем известной, как Днестр. Это очень добавляло городу прелести, и мы активно пользовались ею. Много ездили по окрестностям, благо была такая возможность.
Часто бывали в Львове, куда ходил пригородный поезд, и даже раза два ездили в оперный театр. Упустить такую возможность я, конечно, не мог. Поразил занавес в театре. Как потом я узнал, расписал занавес Семирадский, художник необычной, какой-то неземной палитры. Его картины представлены в картинной галерее Львова и также сильно впечатляют. В театре открыл для себя интересного певца – молодого тенора Зиновия Бабия, исполнявшего партии Турриду в «Сельской чести» Масканьи и Хозе в «Кармен» Бизе. Подумал: странно, что его не забрал Большой театр в Москву. Бабия вскорости и пригласил Большой театр, но белорусский, в Минске. Потом, правда, самый Большой театр переманивал Бабия в Москву, но он остался верен Минску.
Я трижды проводил летние каникулы в Западной Украине, и должен сказать, что это дало мне много полезного. Например, выучил украинский язык. В Западной Украине и в начале шестидесятых годов прошлого века лучше было разговаривать по-украински, если вы хотели хорошего отношения местных жителей к вам. В книжных магазинах небольших городов было много переводной литературы с «москальского» языка на украинский, которую в оригинале в Ленинграде купить было невозможно. Я с удовольствием читал на украинском языке книги русских советских писателей и при этом хорошо чувствовал слово того или иного писателя. Переводы хорошие были. С украинским языком у меня проблем не было.
Вообще, где бы я позже ни был: в Прибалтийских республиках, на Кавказе, старался запомнить хоть несколько слов национального языка «республики пребывания», даже краткосрочного. Достаточно было нескольких простых слов: «спасибо», «здравствуйте», «извините», произнесённых на языке аборигенов, чтобы расположить их к себе. Я не встречал в советскую эпоху недружелюбия прибалтов, например, которое они якобы демонстрировали по отношению к русскоговорящим приезжим.
Третий и четвертый курсы пролетели быстро. Учёба пошла легко: начались курсы специальных дисциплин, стало просто интереснее учиться. Студенты третьих и четвёртых курсов – это основная студенческая сила института. За два предыдущих года учёбы студенты уже окончательно освоились с новой для себя ролью, я бы даже сказал, профессией, – этого времени достаточно для того, чтобы чему-нибудь вообще научиться. Поэтому вся общественная жизнь института держится на третье- и четверокурсниках.
Вот, например, в ЛИИЖТе всегда на время каникул организовывали агитконцертную бригаду и посылали её по отдалённым станциям Октябрьской железной дороги для повышения культурного и идейно-политического уровня тамошних железнодорожников. Руководил бригадой преподаватель кафедры марксизма-ленинизма, как правило, бывший членом партбюро факультета или даже парткома института. Он читал лекции железнодорожникам, в которых политически чётко проводил линию партии о том, как хорошо в стране советской жить. Концертная программа в исполнении остальных членов бригады должна была завершать идейно-художественное оформление правильной линии партии.
Отбор в агитконцертную бригаду проводился очень тщательно деканатами и утверждался парткомом института. Попасть в неё было престижно во всех смыслах. Как правило, попадали в бригаду студенты, начиная с третьекурсников, хорошо зарекомендовавших себя в учёбе и имевших успехи в художественной самодеятельности. Последнее подтверждалось руководителем клуба художественной самодеятельности. Правда, к концу пятидесятых годов лекторов потихоньку перестали посылать в круизы, и агитконцертные бригады стали просто концертными бригадами.
Старшим бригады назначался авторитетный студент старших курсов, участник художественной самодеятельности, как правило, возглавлявший студенческий музыкальный ансамбль. Музыкальные ансамбли в студенческой среде возникали сами по себе, поддерживались постоянным притоком и отбором новичков на смену уходящим из института, а руководителем ансамбля становился обладатель хороших и музыкальных, и организаторских способностей.
Разумеется, репертуар концертной бригады также утверждался парткомом института, для чего надо было выступить с программой концерта перед комиссией парткома.
С чем надо было выступать перед такой комиссией, мы хорошо знали, так же, как и знали, что должно было нравиться публике на местах.
С введением производственной практики после каждого курса и некоторым сокращением летних каникул летним концертным бригадам времени не оставалось, поэтому формировали их только в зимние каникулы.
В проведении таких мероприятий была заинтересована и железная дорога. Ленинградским отделением Октябрьской железной дороги выделялся пассажирский вагон с проводником, составлялся график передвижения вагона в соответствии с графиком концертов на станциях, и мы грузились и отправлялись на две недели в творческую поездку.
Почему было престижно во всех смыслах попасть в такую бригаду? Во-первых, потому, что это давало очки общественной активности студента, что было немаловажно в то время. Во-вторых, активно провести каникулы, не тратясь на поездку, скажем, домой, особенно если родной дом был далековато. Ну и, наконец, в-третьих, – это был отличный способ... подзаработать!
Надо понять то время. Если с хлебом в конце пятидесятых было более-менее благополучно, то со зрелищами в стране была напряжёнка. Телевидение в ту пору работало в крупных городах, телевещание шло только в прямом эфире – много чего не покажешь. Музыку, песни народ воспринимал, в основном, по радио. А хотелось живого общения с творческими людьми, несущими новое, необычное. Оно уже входило в нашу жизнь немногочисленными пока ансамблями современной музыки, яркими исполнителями, но их было очень мало на такую огромную страну, а ведь всем: и в Москве, и в каком-нибудь Захолустинске – всем хотелось видеть и слышать вживую то, что уже носилось в эфире «на просторах Родины чудесной».
Вот поэтому жители любого мало-мальски населённого пункта были безумно рады даже какому-нибудь, вовсе не звёздному, ансамблю или концертной бригаде. Как, например, нашей. А почему бы и нет? Репертуар бригады был представлен различными эстрадными, и не только, жанрами: песни, скетчи, куплеты, стихи, сцены из спектаклей (например, из «Оптимистической трагедии» – каково?), акробатические этюды, фокусы, хореография. При этом всё исполнялось на хорошем уровне, ведь нас учили профессионалы своего дела, и многие номера не уступали профессиональному исполнению. Музыкальное сопровождение всего концерта обеспечивал инструментальный ансамбль – это привносило ощущение целостности всей программы, она смотрелась на одном дыхании, и в этом был успех наших концертов.
Выступали мы в рабочих клубах, если таковые имелись на станциях, или в помещениях красных уголков, в депо, например.
Каждый раз, когда мы приезжали на запланированную станцию, а, как правило, таковые располагались в городах районного масштаба, руководитель с помощниками – «разговорниками» – шёл в районный Дом культуры, знакомил директора ДК с нашей программой и они договаривались провести концерт в Доме Культуры. Разумеется, платный. Билеты были недорогие – аншлаг обеспечен. Конечно, сегодня налоговой инспекцией это было бы расценено, как незаконная коммерческая деятельность, но ведь в то время даже не слышали о таких понятиях, как «незаконная коммерция», «налоговая инспекция» и о многом чего таком, что сегодня вызывает повышенный интерес соответствующих «органов».
А в то время подобные акции даже поощрялись на местах: ну, когда еще увидишь живых «артистов» в забытом Богом Доме культуры? В конце концов, мы несли искусство в массы, а оно требует банальной подпитки, сиречь, хлеба. Впрочем, проводились такие мероприятия под видом танцев, которые в ДК были платными. Просто концерт предварял танцы. Случалось и по два концерта проводить в одном и том же ДК, так как не все желающие могли попасть за один раз.
Концерты проходили «на ура», бисировалась чуть ли не вся программа, приходилось вставлять новые, «неутверждённые», номера. Мне, например, пришлось включить в программу джазовую песенку негра не помню из какого, но точно антирасистского кинофильма. А Галина отважилась однажды прочитать ту самую «Утоплену» Тараса Шевченко. Невероятно, но успех был оглушительный! В смысле аплодисментов. То ли никто ничего не понял, то ли так проняла нелепая смерть влюблённых, но зрительницы умывались слезами. После этого случая «Утоплена» стала убойным номером нашей программы.
Мы привозили в институт восторженные отзывы руководителей предприятий, на которых выступали, с просьбами чаще навещать их коллективы. Отзывы делали из нас героев в институте. Институтская многотиражка старалась.
Третий курс запомнился ещё одной поездкой «на картошку», полётом Юрия Гагарина в космос и летней практикой на Электротехническом заводе в Гомеле.
О полёте Юрия Гагарина написано так много, что, кажется, и добавить нечего. Но всё-таки не удержусь и скажу, что это был один из лучших дней за всё время пребывания в Ленинграде. Даже не один день – несколько! Такой душевный подъём, такая доброжелательность людей, состояние всеобщего счастья, даже любви друг к другу, – наверно, такое было только в День Победы 9 мая 1945 года! И это чувствовалось не только в Ленинграде – весь мир, кажется, подобрел в те дни.
Пока мы учились, несли искусство в массы, радовались каникулам, страна покатилась в коммунизм.
В октябре 1961 года на ХХІІ съезде КПСС была принята программа построения коммунизма в СССР. Пока мы изучали эту программу, происходили события, которые никак не укладывались в её категорические положения. Денежная реформа, точнее, деноминация рубля в десять раз, произошедшая в начале того же года, ощутимо ударила по карману, и не только студенческому.
Чуть ли не напротив ЛИИЖТа, на чётной стороне Московского проспекта располагался тогда Октябрьский колхозный рынок. Мы часто заходили туда по пути домой после занятий, покупали что-нибудь из овощей буквально за копейки. После деноминации копеечные цены не изменились, остались прежними. Впрочем, часто продукт, за который еще вчера просили один рубль, после деноминации стоил всё тот же рубль. Чисто психологически, наверно, продавцы не могли смириться с тем, что теперь это
будет стоить десять копеек. Но потом уже покупатели смирялись с новым рублём, и таким образом цена многих товаров одномоментно подскочила в десять раз. Первое время было очень трудно распределить стипендию, так чтобы её хватило на месяц. Через год последовало резкое повышение цен на мясо, молоко и мясомолочные продукты. Голодное дыхание призрака коммунизма явственно ощутили советские люди. В столовых исчез бесплатный хлеб со столов, так же, как и квашеная капуста.
Стали возникать слухи о волнениях в некоторых городах Союза. В Ленинграде открыто говорили об отрицательном отношении к повышению цен. На семинарах по научному коммунизму мы также высказывали своё неприятие таких мер, идущих вразрез с политикой партии, провозглашённой на ХХІІ съезде КПСС. Я уже писал, что у нас были хорошие преподаватели на кафедрах общественных наук, как, например, Вадим Медведев.
Впрочем, на дворе были не тридцатые годы.
В декабре 1961 года жена преподнесла мне новогодний подарок, сообщив, что она уже совершенно точно беременна. На этот раз я встретил такое сообщение философски: чему быть, того не миновать. Или кому быть.
Мы стали делать расчёты. Складывалось неплохо. Галина должна была родить шестого августа, в первую годовщину полёта в космос Германа Титова – тогда все жили полётами советских космонавтов в космос и соотносили всё происходящее в своей жизни с этими событиями. Значит, до рождения ребёнка Галина успеет окончить четвёртый курс, а там будет видно.
После четвёртого курса военная кафедра по плану учёбы отправила ребят на месячные военные сборы. Девушки в это время проходили преддипломную производственную практику.
Военные сборы проходили в железнодорожной части, располагавшейся под Вильнюсом. Мы должны были на практике закрепить изучаемый на военной кафедре института курс по специальности «Заграждение и восстановление железных дорог».
Месяц военных сборов стоил, наверно, минимум, трёх месяцев срочной службы. Программа сборов была так составлена, что не оставляла курсантам – так теперь мы назывались – ни единой свободной минуты. Даже по воскресеньям у нас были занятия по политической подготовке: нас учили, как нужно вести партийно-политическую работу – сокращенно ППР, в войсках, как проводить наглядную агитацию, оформлять «Боевые листки» и делать многое другое, что повышало бы боевую и политическую подготовку воинов, которыми, не исключено, в будущем мы могли командовать.
По статусу наша военная кафедра приравнивалась к высшему военному училищу, начальником кафедры был генерал. Каждый год кафедра отправляла в железнодорожные войска около двух десятков выпускников института. На сборах преподаватели присматривались к курсантам и определяли кандидатов в войска на следующий выпуск.
Больше половины курсантов уже служили в армии, почти все они имели сержантские и старшинские звания. Из их числа назначались командиры отделений. Взводами командовали офицеры части, в которой проводились сборы, ротными же были преподаватели кафедры. Начальником сборов являлся командир части, он был в звании майора. А вот командирами рот были подполковники.
Возникала при этом необычная субординация, приводившая к конфузам.
Ещё на занятиях в институте я заметил повышенное внимание военных преподавателей к моей персоне. На сборах же это внимание дошло до того, что меня, единственного из не проходивших ранее срочную службу, назначили командиром отделения, притом что в этом отделении было три сержанта. Это означало, что я попал в кандидаты на военную службу.
Но вот наша недолгая, но яркая служба в вооружённых силах закончилась. Во второй половине июля мы вернулись в Ленинград немножко другими людьми, особенно те, кто впервые попробовал солдатской каши.
В деканате оформили документы на прохождение преддипломной практики, получили стипендию и назначения на практику. Мне предстояла практика на кафедре радиотехники в родном институте.
Преддипломная практика была рассчитана на два с половиной месяца. Их то мне и предстояло провести в должности техника с окладом в шестьдесят рублей в месяц. Но хотелось большего. Попросил у декана разрешения поработать месяц проводником пассажирских поездов. Декан созвонился с кафедрой радиотехники, там дали добро – декан разрешил. И уже назавтра быстренько оформился в резерве проводников Витебского отделения Октябрьской железной дороги на поезд Ленинград–Сочи, а через день уже мчался в скором поезде на Кавказ. Глава семьи, которую надо кормить, что вы хотите? И, опять же, это шло в зачёт практики.
Первого августа пришёл на кафедру продолжать практику.
Кафедру «Радиотехника» возглавлял профессор Рамлау Павел Николаевич, один из пионеров советской прикладной радиотехники, начинавший ещё в знаменитой Нижегородской радиолаборатории. Павел Николаевич вместе с уже упоминавшимся здесь Владимиром Николаевичем Листовым были основателями и создателями современной системы связи на железнодорожном транспорте.
Авторитет их в этой области был чрезвычайно высок. Я рассказывал, как относился к студентам и понимал их профессор Листов. Так же внимателен был к малейшему проявлению интереса к радиотехнике со стороны студентов и профессор Рамлау. Попавший в его поле зрения такой студент, как правило, привлекался в секцию радиотехники Студенческого научного общества – СНО, и дальнейшая судьба этого студента теперь зависела в значительной степени от него самого.
У меня был опыт радиолюбительства. По сборке и настройке так называемых карманных радиоприемников на транзисторах я уже мог консультировать начинающих радиолюбителей. Принципы работы радиоприёмника и радиопередатчика я знал еще из школьного кружка физики. Радиолюбительство добавило кое-каких знаний и опыта до того, как нам начал читать лекции по радиотехнике профессор Рамлау. Во время своих лекций Павел Николаевич любил задавать вопросы, предваряющие какой-либо вывод или обобщение из только что им сказанного, причём, ответом на вопрос не должна была быть какая-то сложная формулировка, иногда достаточно было одного-двух слов. Студентов, отвечавших на такие вопросы, профессор запоминал и оставался благосклонен к ним даже на экзамене. Так он и меня запомнил.
Вот так Павел Николаевич и готовил кадры для своей кафедры. Много лет подряд после профессора Рамлау кафедру возглавляли и возглавляют бывшие студенты – дипломники кафедры. И по сию пору пополняют коллектив кафедры и её научно-исследовательской лаборатории молодые преподаватели и инженеры, подготовленные самой кафедрой.
На кафедре меня определили техником в проблемную научно-исследовательскую лабораторию радиорелейных систем.
В начале шестидесятых годов происходило бурное развитие полупроводниковых приборов, заменявших собой энергоёмкие и относительно громоздкие электровакуумные приборы, более известные как радиолампы. Применение полупроводников открывало невероятные возможности в создании новых радиотехнических систем вообще и, в частности, в системе связи на железнодорожном транспорте. В научно-исследовательской лаборатории кафедры радиотехники в это время начали разрабатывать радиорелейную телефонную аппаратуру, потребность
в которой на железных дорогах была просто кричащей. Перевозки на железных дорогах всё возрастали, строились новые участки дорог, потребность в различных видах связи на железнодорожном транспорте также возрастала невероятными темпами, а с кабелями связи в стране была такая же напряжёнка, как и с той же бумагой. Воздушные линии связи совершенно не обеспечивали информационные трафики. Ведь на железной дороге, как нигде больше, существуют не менее дюжины видов технологической связи, каждая – сама по себе, но с высокими требованиями к качеству и надёжности по определению. В таких условиях технико-экономическое первенство теоретически завоёвывала радиорелейная связь.
Главное её достоинство – относительная дешевизна создания линейного тракта при одинаковой стоимости аппаратуры, как в проводных системах связи, так и в радиорелейных. Особенно это актуально в труднопроходимых местностях, где всё чаще прокладывались железные дороги.
К моменту моего прихода на преддипломную практику, лаборатория получила из Опытных мастерских конструкторского бюро сигнализации и связи Московской железной дороги первый образец комплекта аппаратуры для испытаний. Мне выпала удача участвовать в наладке и испытаниях этой аппаратуры. Это была невероятно интересная работа! Тебе дают блок с заданием снять все характеристики, предусмотренные техническими условиями, привести их в соответствие с их заданными значениями, заполнить формуляр. Всё просто, если это блок серийной аппаратуры, схема которой давно уже отработана, откорректирована, приведена в оптимальный, работоспособный вид. Но что представляет собой
опытный образец аппаратуры, впервые собранной в мастерских конструкторского бюро, и без всякой проверки переданной на испытания в лабораторию? Если при этом ничего подобного в этих мастерских еще не собирали. Недоделок, ошибок, элементарных непропаек контактов в ней – масса. Подаёшь на блок напряжение – хорошо, если не «вылетает» предохранитель в источнике питания. Подключаешь в заданные точки блока генератор сигналов, на выход – осциллограф, на его экране ноль. Начинается пошаговая проверка соединений и деталей испытуемого узла, тракта прохождения сигнала. И так по всем узлам блока. Работа кропотливая, перед глазами постоянно схема блока. Вечером, засыпая, снова видишь её перед собой, почему-то светящейся.
Заведующий лабораторией Анатолий Иванович Дзыгало начал проявлять ко мне повышенный интерес и стал давать для проверки и настройки более сложные блоки. В лаборатории меня признали своим человеком после того, как мне повезло найти неисправность в самом сложном блоке – общестанционном. Над ним бились еще до моего прихода на практику. Блок то начинал работать, то вдруг отказывал. Причём, отказывал тогда, когда его вставляли в стойку, то есть компоновали все блоки аппаратуры в рабочее положение. А тут подходил срок линейных испытаний, и все уже начали нервничать.
Творилась какая-то чертовщина в этом блоке! После очередного отказа блока кто-то предложил мне посмотреть его. Обычно такие периодичные отказы связаны с такими пустяками, что никому и в голову не придёт искать их. В моей небогатой радиолюбительской практике был похожий случай: собранный на плате радиоприёмник нормально работал, но когда я вставлял плату в футлярчик, приёмник замолкал. Я долго бился, понимая, что где-то нарушается контакт, когда защёлкивается крышка футлярчика, но
обнаружить нарушения не мог. Вновь пропаял все соединения деталей – результат тот же. И так несколько раз Я уже готов был растоптать свое сокровище, но решил в последний раз обследовать его до самого последнего проводника. Зрение у меня было великолепное, иначе я бы так и не заметил крошечной зачистки изоляции на одном из проводников. Когда его прижимала стенка коробочки к общей «массе», естественно, возникало замыкание, приемник умолкал. Точно такая же картинка нарисовалась в моём воображении после тщательного обследования всех проводов, примыкающих к металлическим частям каркаса общестанционного блока.
Металлические детали и каркаса блока, и стойки были плохо обработаны, кромки их были острые, чуть ли не с заусеницами. Когда вставляли блок в стойку, в один из проводов впивалась такая заусеница, продавливала эластичную поливиниловую изоляцию и происходило то самое замыкание на «массу». Когда вытаскивали блок из стойки, изоляция провода восстанавливалась, заметить нарушение её было трудно, но если целенаправленно, то можно. Что и произошло меньше чем за двадцать минут.
Почему я так подробно об этом рассказываю?
Да потому, что в нашей жизни чаще всего вот из-за таких незаметных «замыканий» случаются большие неприятности: там не досмотрел, кого-то не дослушал, где-то чуть-чуть не доделал, а в результате – что-то случилось, кого-то обидел, где-то замкнуло...
Аппаратуру мы таки довели до ума, провели успешные испытания. К сожалению, в серию она не пошла. Пока увязывали, согласовывали, убеждали, шло время, и скоро стало ясно, что нужна аппаратура с большим количеством каналов связи, хотя и девять каналов, которые обеспечивала эта аппаратура, тоже нашли бы широкое применение и не только на железной дороге. Но толчок для создания аппаратуры именно такого типа, но с большим количеством каналов, был дан. В конце концов, такая аппаратура появилась.
Пока я увлечённо проходил преддипломную практику, Галина, как мы и предполагали, 6 августа родила сына.
Назавтра сообщил об этом событии в лаборатории. Все были поражены, потому что не знали, о том, что у меня в семье ожидается прибавление. Потом начали поздравлять, да так, словно это я только что родил.
Поразительный народ – ленинградцы! Как они умели
искренне радоваться чужому счастью и сопереживать чужому горю! Вот вам ещё пример.
Когда прибыли со сборов, то мы, несколько ребят, подружившихся за время несения воинской службы, приехав назавтра в институт и получив стипендию, на радостях зашли в недорогое кафе на Садовой, где можно было, особо не задерживаясь, прямо за стойкой, выпить бокал вина. Вина тогда были хорошие, марочные, сейчас таких нет. Вообще с винами в Ленинграде был полный порядок. В крупных гастрономах были представлены вина всех винодельческих республик Советского Союза: молдавские
(«Трифешты», «Гратиешты»), украинско-крымские (мускаты Белого и Красного камня), дагестанско-кизлярские (эти шли, в основном, в правительственные буфеты), грузинские (изумительное, хоть и сладковатое «Салхино» и незабываемое «Цоликаури» и еще добрый десяток других), армянские (ах, «Геташен» и «Айгешат»!), азербайджанские (загадочные «Лейла» и «Шемаха», туркменские (знойные «Безмеин», «Тер-Баш»), узбекские (легендарные «Фархад» и «Ширин»), таджикские (терпкий «Гиссар»).
Да-а, увлёкся...
Так вот, мы выпили по бокалу, не помню, какого, но, понятное дело, хорошего вина и, взволнованные, сели в трамвай и поехали в общежитие. В районе Марсового поля Витьку; стало плохо. С ним случился тепловой удар. В ленинградскую жару, да в трамвае, да еще и слегка «под градусом» – это как пить дать! Было за полдень, народу в трамвае было немного. Увидев, как обмяк наш Витёк, женщины, сидевшие в трамвае, кинулись к нему, словно к родному чадунюшке. Запричитали, заохали, кто-то из них бросился к вагоновожатой, остановили вагон. Мы вынесли горячее тело героя недавних военных сборов на окраину Марсова поля под сень цветущих лип. Женщины обмахивали лицо Витька платками, расстегнули воротник рубашки. Появилась откуда-то бутылка с обыкновенной водой – её вынесла, как оказалось, вагоновожатая.
Брызнули на лицо Витька. Он замотал головой. Счастливая женщина прижала ожившую голову Витька к своей материнской груди. В глазах её стояли слёзы. Мы расчувственно зашмыгали носами. Витёк окончательно пришёл в себя: голова его держалась прямо, а глаза стали осмысленными. Мы, поддерживая Витька, зашли в вагон трамвая, и он резво покатился к нашему общежитию.
Где, а главное, когда ещё вы такое увидите?
Через несколько дней я забрал свою семью из роддома. Сына зарегистрировали и назвали Германом в честь второго космонавта Германа Титова, полёту которого исполнился в день рождения сына ровно один год. Любовь к первым космонавтам планеты еще полыхала в сердцах граждан всей Земли. Еще через неделю молодая мама с сыном самолётом отправились к её родителям на Львовщину. Мне же предстояло еще полтора месяца работать в лаборатории.
В то время рабочий день длился семь часов, суббота была рабочим днём, но на один час короче. Такой расклад рабочего времени позволял еще и подрабатывать. Договорился с ребятами, желающими подзаработать, и в начале августа нас четверых по объявлению приняли на временную работу на один из хладокомбинатов Ленинграда.
В последние годы хрущёвского правления мы уже одной ногой стояли в коммунизме. По крайней мере, анекдоты того времени эту тему обыгрывали очень остроумно. Почти всё трудоспособное население страны состояло в ударниках коммунистического труда. Бригады, цеха, наконец, целые предприятия носили «гордое» звание коллективов коммунистического труда. Впрочем, ударник коммунистического труда по статусу был ниже, чем герой социалистического труда, хотя коммунизм – стадия, более высокая, чем социализм. Но над страной гремели песни о бригадах
коммунистического труда, радио и телевидение захлёбывались от восторга, рассказывая, какой массовый характер приобрело движение передовых рабочих и бригадиров по переходу в отстающие бригады. При этом добровольцы значительно теряли в зарплате, но, выходило, деньги их не интересовали. Гораздо важнее для них было вывести отстающую бригаду в передовые, сделать её коммунистической.
Вот в такую «коммунистическую» бригаду на хладокомбинате, что за Московскими воротами, мы, четверо студентов, и попали с постыдной целью подзаработать. Закончив в половине четвёртого дня практику, я на знаменитой «тройке» – трамвае № 3, ходившем от места дуэли Пушкина А.С. на Чёрной речке чуть ли не в конец Московского проспекта – мчался продолжать трудовую деятельность уже в другой ипостаси. Собирались у проходной и в четыре дня заступали во вторую смену до полуночи.
До этого нам не приходилось работать в бригадах коммунистического труда. Теоретически представляя коммунистический труд, мы принялись воплощать его принципы на практике. Это вызвало лёгкое недоумение у матёрых ударников бригады коммунистического труда. Работа была не из лёгких: выгрузка из вагонов-рефрижераторов и перемещение в камеры всевозможных охлаждённых либо замороженных продуктов, начиная от яиц и заканчивая огромными говяжьими четвертьтушами, прибывшими, к примеру, из
Уругвая; перемещение из камер глубокой заморозки окаменевших говяжьих, свиных и бараньих туш в камеры хранения; погрузка в авторефрижераторы всего того замороженного и охлаждённого, что затем попадало в гастрономы, рестораны и столовые; перемещение различных продуктов из одной камеры в другую с непонятной нам целью – это знали только технологи-товароведы; подготовка камер к приёму продуктов, передвижение тары и ещё много всего такого, что нам поначалу казалось бессмысленным, но в итоге мы
поняли, что это были действия хорошо продуманного процесса, конечным итогом которого было сокрытие излишков продуктов, оставшихся в результате усушки, утруски, естественной порчи и других форс-мажорных обстоятельств. Условия работы тоже были ещё те – только что ты нагружал из рефрижератора на тележку бараньи туши и катил её по платформе под вечерним, но ещё жарким солнцем, и вот ты уже в камере глубокой заморозки, где температура минус тридцать по Цельсию. Конечно, мы работали в спецодежде: ватнике, ватных брюках, валенках, шапке-ушанке.
В первый день работы никто из нас не захватил с собой никакого «тормозка» – бутерброда там или краюхи хлеба, и в обеденный перерыв в восемь вечера мы полчаса просто отдыхали, найдя укромное местечко. На следующий день мы работали так же ударно, а в обед довольствовались принесёнными скромными бутербродами. То же повторилось и на третий день. Но вот на четвёртый день коммунистического труда перед обедом к нам подошёл бригадир и сказал, что сегодня мы будем обедать вместе с бригадой в «столовке» – комнате рядом с раздевалкой, на которой была табличка: «Комната приёма пищи».
В восемь вечера мы, стесняясь, пришли в комнату для приёма пищи. Вошли – и онемели, захлебнувшись слюной.
На длинном столе посредине комнаты стояли узкие блестящие противни, на которых дымились только что разложенные огромные куски, чего бы вы думали?
Осетрины!
Именно осетрины! И по запаху, который она издавала, можно было с уверенностью сказать: осетрина была первой свежести! Ни до, ни после, я уверен, никто из нас не уплетал за один обед столько великолепной осетрины, если вообще кому-то довелось её попробовать ещё хоть раз.
Это было негласное посвящение нас в члены бригады коммунистического труда. Позже мы поняли, почему мы получили такое приглашение только на четвёртый день.
Нас испытывали.
Потом были ещё обеды из различных продуктов: мясных, рыбных, колбасных, консервированных, часто с десертом из мороженого – на хладокомбинате работала фабрика мороженого. В бригаде соблюдалась очерёдность, по которой двое за час до обеда должны были отнести в котельную тот или иной продукт, который «отпустит» на обед бригаде товаровед. Как полноправные члены бригады, мы также исполняли и эту обязанность.
Мы уже заметили, что все члены нашей бригады, уходя с работы, прячут под пиджаками пакеты. Однажды они нам предложили взять с собой ну, хотя бы по тушке морского окуня: чего вы, дескать, стесняетесь, на завтрак поджарите. Мы ответили:
- Э-э-э, ну-у-у, да и вообще, как это?
- А просто. Вон у вас сумки, вон бумага, заверните – и в сумки. Их же у вас не проверяют.
Сумки у нас были. Такие сумки были тогда чрезвычайно модными среди молодых людей. Похожая на небольшой солдатский вещмешок из толстой плотной ткани, в форме широкого рукава с круглым дном, сумка затягивалась в верхней части петлёй веревки, которая служила и лямкой. Забросил за плечо – удобно. В них мы носили книги, всякую нужную мелочь, хлеб на обед. Дежурная охрана на проходной на наши сумки не обращала никакого внимания. Мы уже ей примелькались, нас принимали за своих.
Иногда даже не смотрели пропуска: а, студенты, проходите. Но на этот раз при выходе двое уже знакомых нам охранников попросили открыть наши сумки. Из них они выловили по одному морскому окуню. Мимо этой сцены проходили рабочие, на которых охранники мельком поглядывали. Наши ударники коммунистического труда с загадочными лицами тоже проследовали мимо. Нас записали в какой-то журнал и отпустили, изъяв весь улов.
Проклиная себя, морского окуня, хладокомбинат, ударников коммунистического труда, мясную и рыбную промышленность, мы ждали, что нас с позором выгонят из хладокомбината, дело передадут в милицию, и нас, как расхитителей социалистической собственности с радостью примут знаменитые петербургские Кресты. Но, придя назавтра на работу, нас, как ни в чём не бывало, пропустили на территорию, хоть на наших лицах читалось явное смущение и неуверенность. В бригаде нас встретили улыбками.
- Прошли боевое крещение? – спросил бригадир. Мы недоумевающе уставились на него. Бригада коммунистического труда расхохоталась.
- Не бойтесь, ничего вам не будет. Охране ведь тоже надо отчитываться за проделанную работу. А вы тут одни чистенькие. Тут такая система...
Что за система была на хладокомбинате, мы узнавали постепенно, по мере работы на объектах предприятия.
Несли домой все и всё!
От уборщиц до руководителей. Руководителям, правда, везли.
Несли рабочие, инженерно-технические работники, охранники, с которыми делились несуны, несли ударники коммунистического труда и бригады коммунистического труда, точнее, «бригады кому нести чего куда».
Раза два в год, иногда чаще, на предприятие внезапно сваливалась милицейская проверка из ОБХСС – отдела борьбы с хищениями социалистической собственности. Тогда не было еще ОМОНа, милиционеры такими страшными, как омоновцы, не выглядели, но «шмон», как называлась подобная милицейская акция, устраивали по полной программе. Работа такая. Как правило, отряд милиции появлялся в тот момент, когда все уже переоделись, «нагрузились» и находились на подходе к проходной.
Но каким-то непонятным образом в толпе идущих вдруг раздавался сигнал, который мгновенно менял состояние толпы, подобно тому, как это бывает в стае птиц: летит стая, вдруг резко меняет направление, как единое целое, или мгновенно рассыпается в разные стороны. И заполнялись мусорные контейнеры, надворные туалеты, колодцы подземных коммуникаций, случайные ямки и траншеи, различные заранее облюбованные сховища кусками мяса, колбасой (сырокопчёной, полукопчёной), рыбой, пельменями, яйцами, сырами, консервами – всего и не перечислишь...
Некоторые, как правило, шедшие в авангарде потока, не успевали избавиться от выносимых продуктов, их задерживали, составляли акты, штрафовали, направляли представление в администрацию хладокомбината на предмет увольнения с работы. Однако никого не увольняли, если человека задерживали впервые. Важно было не попасться в течение года два раза. Выброшенные продукты собирались, если их, конечно, находили, складировались, составлялись опись и акт, после чего ОБХСС навещал директора. Что происходило дальше – этого не могу сказать.
Однако все оставались на своих местах до следующей «внезапки». Мы же после той подставы с морскими окунями больше не ходили на обеды, – перекусывали бутербродами. Сумок с собой больше не брали, и на нас никто не обращал никакого внимания. Правда, несколько раз работницы фабрики мороженого угощали нас мороженым, когда мы привозили на тележках им сухое молоко или сливки и что-то там ещё. Мороженое предлагалось на любой вкус и в любом количестве. Мы ели его с хлебом и без, черпая ложками из жестяных бачков. После таких пиршеств мороженого не хотелось всё оставшееся лето.
Практика закончилась в начале третьей декады сентября, соответственно, и работа на хладокомбинате.
Я уехал на каникулы. В третий раз в Западную Украину, уже полюбившуюся мне.
Отец Галины был железнодорожником, работал начальником небольших станций Львовской железной дороги. Его несколько раз перемещали с одной станции на другую – для налаживания работы, так как даже в начале шестидесятых годов остро ощущался недостаток специалистов на небольших железнодорожных станциях, которых в Западной Украине очень много. Большей частью начальниками таких станций четвёртого класса были «москали», к которым относили и отца Галины, поскольку он «был направлен партией» на железные дороги Западной Украины, сразу же после её
освобождения, из Восточной Сибири, где также работал на железной дороге. Первое время ему с семьёй приходилось сталкиваться с откровенно враждебным настроением, как местных жителей, так и подчинённых работников. С течением времени отношение к ним сменилось на уважительно-заискивающее: «пан начальник», «пани начальникова». И всё реже проскальзывали косые взгляды и тихое шипение «кляты москали» в начале шестидесятых. Может, и по этой причине «москалей» перемещали с одной станции на другую – чтоб налаживали отношения с местными.
Так что все летние каникулы после женитьбы я проводил в разных западно-украинских городках. Но и к своей матери, хоть и ненадолго, но приезжал, за исключением, правда, четвёртого курса.
На этот раз занятия в институте начинались первого ноября. Но мы вернулись в Ленинград только после ноябрьских праздников.
Наш ЛИИЖТ был хорош ещё и тем, что в своей структуре имел также и детский сад-ясли. И находился он среди учебных корпусов. Так что в институт мы ездили всей семьей. Ребёнок был здоровым, спокойным, больших хлопот нам не доставлял, Пока устраивали его в ясли, приходилось оставлять его в гардеробе на попечение сердобольных гардеробщиц-ленинградок. Они сами предложили нам такую услугу. Надо учесть, что в Ленинграде после войны осталось очень много одиноких женщин, которые потеряли свои семьи в блокаду, но создать новую было не с кем, поэтому и были они так чутки к детям, молодежи. Помните случай в трамвае?
В общем, ЛИИЖТ был не институт, а какой-то Лихтенштейн. В нём было всё для жизни не только студентов, но и их детей. Молодые мамы успевали в перерывах учебного дня сбегать покормить своих младенцев, не пропуская лекций.
Конечно, мы были молоды, полны сил и такие трудности не казались непреодолимыми. Конечно, ребенок отнимал на себя много времени, но – справлялись! Помогали нам и однокурсники, особенно девушки. В общем, не оставляли нас одних наедине со своими заботами. А на мне по существу лежала двойная учебная нагрузка. Позже, после окончания института, нам почти никто не верил, что мы «втроём» учились в институте и одновременно окончили его.
В начале девятого семестра меня попросил зайти к нему в кабинет заведующий кафедрой радиотехники профессор Рамлау. Я просто недоумевал: с чего бы это, и был совершенно не готов к встрече. Оказалось, Павел Николаевич был хорошо информирован о прохождении мной преддипломной практики: поблагодарил за помощь в наладке и испытаниях аппаратуры РТА-9 – так она стала называться – и спросил, где и как я представляю свою работу после окончания института. Я сказал, что хотел бы сначала поработать на эксплуатации, а потом будет видно. Павел Николаевич улыбнувшись, сказал, что для меня это будет не очень интересно. Гораздо интереснее заняться научной работой здесь, в проблемной лаборатории с перспективой защиты диссертации и преподавательской работы. Профессор ошарашил меня.
Ведь совсем недавно точно такую же беседу со мной провёл начальник военной кафедры генерал Коршунов. Он прямо заявил, что кроме как в армию, другой дороги мне нет, что меня там чуть ли не ждут и военная карьера мне ярко светит. Я сказал ему, что подумаю, но генерал заявил, что это означает согласие, и даже предложил выбрать несколько мест на карте железных дорог СССР, куда я мог бы поехать служить в железнодорожные войска.
- Я ведь семейный, – сказал я. – Надо посоветоваться с женой.
- Хорошо, – подытожил разговор генерал. – Даю неделю на размышление.
Об этом разговоре я рассказал Павлу Николаевичу. Он на секунду задумался, потом сказал:
- Этот вопрос решаем. Главное, вы согласны?
И опять возник семейный вопрос. Но профессор знал и эту сторону моей жизни и спокойно ответил:
- И этот вопрос решаем.
Он пояснил, что институт имеет лимит на прописку в своём семейном общежитии и именно поэтому вопрос будет решён.
Во исполнение задуманного Павел Николаевич предложил мне план моего ближайшего будущего: к весенней конференции студенческого научного общества подготовить научный доклад о преимуществах применения импульсно-кодовой модуляции в системах радиорелейной связи, выполнить на кафедре дипломный проект двенадцатиканальной аппаратуры уплотнения радиорелейной линии с выделением каналов на промежуточных пунктах, и защитить дипломный проект на «отлично».
Я вылетел из кабинета заведующего кафедрой на крыльях.
Разумеется, я рассказал обо всех предложениях Галине. Конечно, ей больше пришелся по душе вариант с кафедрой радиотехники, хотя неделю назад она согласилась на армейскую службу, потому что одним из мест службы предлагалась станция Мостиска, что в Закарпатье, сравнительно недалеко от местечка, где жили её родители. На этой станции дислоцировался штаб железнодорожной бригады.
Мои просьбы к Гале никому не рассказывать о разговоре с профессором Рамлау не возымели действия. Скоро об этом знал весь курс.
И как-то так получается в жизни: стоит поделиться с кем-нибудь своими задумками, планами, которые, казалось бы, уже вот-вот должны исполниться, как после этого всё рушится из-за обстоятельств, которые возникали в самый последний момент и предусмотреть которые было просто невозможно.
Так случилось и в этот раз.
Я выполнил все установки Павла Николаевича. Попутно сделал дипломный проект жене, которая была полностью занята ребёнком. Павел Николаевич сделал всё от него зависящее, чтобы оставить меня на кафедре. Он смог договориться с бескомпромиссным генералом Коршуновым, но оказался бессилен перед постановлением Ленинградского Совета, принятым в мае месяце. Постановление лишало ленинградские ВУЗы лимитов на прописку в Ленинграде иногородних выпускников.
Все уже распределились, и лишь мы с Галиной оставались без направления. Правда, Галине зарезервировали место в проектном институте на случай, если я останусь на кафедре.
Одна беда притянула за собой другую.
Начиная с января 1963 года, в стране проходил всесоюзный смотр-конкурс художественной самодеятельности, посвящённый Второму съезду профсоюзов СССР. Победители смотра от республик и городов Москвы и Ленинграда должны были выступить в августе месяце в Кремлевском Дворце съездов на заключительном концерте в честь съезда профсоюзов.
В Ленинграде победителей определяли по схеме: организация (предприятие, учреждение) – район – город. В мае месяце состоялся заключительный городской смотр районных победителей. Можете догадаться, что в таком городе, как Ленинград, жюри смотра было высочайшего профессионализма. Я пел под оркестр, не помню, какой, – в Ленинграде было много симфонических оркестров. И стал лауреатом смотра. Победа была ожидаемой, меня
настраивали на неё в процессе концертов, которые проводились в рамках районного и городского смотров практически во всех Дворцах и Домах культуры Ленинграда. То есть отбор шёл не по результатам одного концерта, баллы набирались в нескольких выступлениях.
Переживать успех не было времени. Но начальник клуба «Ударник» стоял на ушах: организовывал концерты, желая как можно более широкой публике представить достижения «вверенного ему клуба». Интересно, что начальник клуба был очень похож на актёра Михаила Пуговкина, а заодно и на его суперактивных героев в кино. У меня же работа над дипломными проектами вступила в самую напряжённую стадию, и времени на эти концерты просто не было. Чтобы подготовиться к защите дипломных проектов, в начале мая нам даже пришлось отвезти своего девятимесячного малыша под
Одессу, куда уже перевелся отец Галины на новую железнодорожную ветку, соединившую Одессу и Николаев.
Я уже был в курсе, что возникли сложности с оставлением меня на кафедре. Шла переписка института с Ленгорисполкомом. Постановление Ленсовета было свежим и шансов «в порядке исключения» не было.
И вот тут грянул еще один удар грома среди светлого ликования начальника клуба «Ударник». Его вызвали в городской Совет профсоюзов и сообщили, что Совет не включил меня в состав участников концерта в Москве, так как я оканчиваю институт и покину Ленинград, следовательно, не могу его представлять на концерте во Дворце съездов в августе месяце. Разумеется, замена мне нашлась.
Опять же, переживать постигшую неудачу не было времени. Ну, нет – так нет. Основной целью была защита дипломного проекта.
Стоит, наверно, упомянуть о репертуаре, с которым я должен был выступить на концерте в Кремлевском Дворце съездов. Он был подобран нашими педагогами очень удачно. По условиям конкурса в репертуар исполнителя должны были входить: ария из любой оперы, русская народная песня и песня советского композитора. У меня основным номером шла ария дона Базилио из оперы «Севильский цирюльник» Дж. Россини, как у Фроси Бурлаковой – ария Розины из той же оперы. Ария дона Базилио очень эффектная, и после неё всегда требовали повторения. Но на бис исполнялась русская народная песня «Вдоль по Питерской»! И опять Фрося Бурлакова!
Но ведь мне составляли репертуар еще до появления кинофильма «Приходите завтра»! И после этой песни зрители требовали выхода исполнителя. Так повторялось на всех этапах смотра, на всех концертах. Поэтому третьим номером исполнялась обязательная песня советского композитора – у меня это была песня Вано Мурадели «Бухенвальдский набат». (Автора стихов тогда почему-то не называли. Получалось, что и стихи написал Вано Ильич. И только не так давно я случайно узнал, что автором замечательных слов песни был Александр Соболев, поэт-фронтовик, так и не получивший признания при жизни). Эта суровая песня возвращала слушателей на грешную землю, которой угрожала смертельная опасность, на смену восторгу приходило серьёзное чувство необходимости беречь мир, и зал успокаивался.
А теперь – самое интересное.
23 августа 1963 года после закрытия Второго съезда профсоюзов СССР состоялся концерт, в первом отделении которого приняли участие победители Всесоюзного смотра-конкурса художественной самодеятельности. Во втором отделении выступали профессиональные артисты и тоже из всех союзных республик. От Азербайджана выступал Муслим Магомаев, ставший после этого
концерта на долгие годы самым популярным певцом Советского Союза. Я смотрел по телевидению этот концерт. Первым номером у Муслима была ария Дона Базилио! Зал бушевал. Муслим вышел и исполнил «Вдоль по Питерской». Огромный зал Дворца, в правительственной ложе которого сидело всё Политбюро во главе с Никитой Хрущёвым, требовал ещё одного выхода певца. Магомаев сел за рояль и, аккомпанируя сам себе, исполнил арию Фигаро из «Севильского цирюльника». Сборному концерту грозило превращение в сольный концерт Муслима Магомаева. И тогда Муслим исполнил «Бухенвальдский набат». Программа концерта была восстановлена.
А теперь представьте, что и в первом отделении концерта выступал бы исполнитель с точно таким же репертуаром. Даже не принимая в расчет степень исполнения каждого из них, было ясно, что должен выступить кто-то один. И глядя, и слушая блестящее исполнение Муслима Магомаева, я вспомнил, как возмущалась моя преподавательница вокала, когда, в конце концов, узнала, что мне «дали отлуп» из-за того, что мой «репертуар не соответствует вокальным данным». Кому говорили правду: начальнику клуба или преподавательнице – так и осталось тайной.
Очень часто жизнь человека определяет случай. Как счастливый, что становится известным и долго помнится, так и несчастливый, который стараются быстрее забыть либо вообще не обращают на него внимания. Выиграл один раз в жизни крупно в лотерею – счастливый случай; проиграл, может, сотни раз – вроде бы и ничего, никакого тебе несчастья.
Хотя, конечно, несчастливый случай, который плохо повлиял на вашу жизнь – это событие, хоть и не дай Бог, но тоже выдающееся. Но о нём не принято говорить: «Его Величество случай». И всё же случай сам по себе не ходит. Он приходит к человеку в той форме, какая наиболее соответствует состоянию человека, его нацеленности на конечный результат своей деятельности и тех обстоятельств, что складываются вокруг него.
Это, как правило. Есть и совершенно необъяснимая постоянная везучесть отдельных людей, есть моменты везения отдельным людям, но это всё исключения. «Счастливыми случаями» пестрят жизни замечательных людей: незаметную актрису, которая всего-то и произносила за весь спектакль «кушать подано», режиссер вынужден, чтобы не сорвать спектакль из-за внезапной болезни примы, срочно ввести на главную роль, и «золушка» назавтра просыпается знаменитой на весь театральный мир. Его Величество случай? Да, – можно сказать, не подумав. Нет, – надо сказать, если знать, что «золушка» давно уже намертво выучила эту роль, грезила ею, много раз проигрывала её в своём воображении и даже во сне. И таких примеров можно привести множество в самых разных областях человеческой деятельности.
Короче говоря, случай – хороший ли, плохой ли – благосклонен к тому, кто его заслужил.
Я был занят другой деятельностью, нацелен на другой результат, не связанный с пением, вокалом. Последнее было для меня второстепенным родом деятельности. Получилось – хорошо; не получилось – не беда.
До защиты дипломов оставалось совсем немного, когда мне стало известно, что нас с Галиной направляют на работу в Москву, на одно из подразделений Центральной станции связи Министерства путей сообщения. Вот уж, поистине: не было счастья, да несчастье помогло. Выхлопотали это «тёплое местечко» через Главное управление учебными заведениями МПС декан факультета профессор Волков Владимир Михайлович и профессор Рамлау Павел Николаевич. Как всегда бывает в таких случаях, многие однокурсники радовались за нас, некоторые завидовали. Ну, тут уж ничего не поделаешь. Случай или закономерность – поди, разберись.
В середине июня состоялась защита дипломных проектов. Защитился я на «отлично», Галина на «хорошо».
Целую неделю после защиты бездельничали. Времени было – некуда девать, ощущения радости не было, скорее, безразличие. Мы много гуляли в белые ночи: и компаниями, и вдвоём, и грусть расставания с Ленинградом не покидала нас, она везде была с нами. Навёрстывали упущенные театры, кинотеатры, музеи – ну, надо же было куда-то деваться, пока выдадут дипломы!
Наконец, получили дипломы, академические знаки – тогда еще было не зазорно их носить, – как водится, обмыли их, получили расчёт, то есть последнюю стипендию, и – прощай Ленинград!
Продолжение:http://www.proza.ru/2013/01/29/2181