Глава пятнадцатая
К ЧЕМУ ПРИВОДИТ ЧУВСТВО ДОЛГА
В начале февраля 1960 года я вновь начал учёбу в четвёртом семестре, в группе, в которой училась моя подруга, ставшая к этому времени закадычной. Галина была девушкой решительной. Она уже решила, что нам не жить друг без друга, а уж тем более – не учиться, что, впрочем, соответствовало, в некоторой мере, обоюдному желанию. Загадывать так далеко, на всю оставшуюся жизнь, я еще не созрел. Но делать было нечего – надо было продолжать учёбу, взявшись за ум, который к этому времени начал кое-что соображать в том смысле, что ученье – свет. Новая группа, в которой мне предстояла начинать почти всё сначала, в общем-то, незнакомой для меня не была. Я знал всех студентов этой группы, так как почти все они жили в этом же общежитии, а со студентами-ленинградцами познакомился на факультетских вечерах. Новая группа меня приняла доброжелательно. Ещё более доброжелательно ко мне относилась Галя. Более того, она взяла надо мной своеобразное
шефство, которое с течением времени начало превращаться в постоянное её присутствие в моей жизни. Мне это не нравилось. На мои попытки освободиться от такого тотального контроля моей жизни Галя отвечала еще более настойчивыми приёмами не расставаться со мной никогда. Например, я еду на Седьмую Красноармейскую линию (это название одной половины улицы, вторая половина называется Шестой Красноармейской линией), где находится наш студенческий клуб «Ударник», на репетицию в драматическую студию. Галя, конечно же, знает, что у меня сегодня репетиция, потому что она знала всё: чем я буду заниматься, чем должен заниматься и главное – с кем заниматься. Поэтому она едет вместе со мной в клуб и записывается в драматическую студию. Заслуженный артист Георгий
Самойлов, морщась, принимает её в студию, после того, как Галя прочитала на украинском языке какое-то жуткое стихотворение Тараса Шевченко об утоплении матерью своей дочери, когда та достигла красоты, превосходившей красоту своей матери, кажется, оно так и называлось: «Утопленница». Из него можно было понять, что красота – страшная сила, если она губит другую красоту! Такой же страшной историей была наполнена и поэма, начинавшаяся знаменитой строчкой: «Рэвэ та стогнэ Днипр шырокый». В поэме – она называлась «Катерина» – рассказывалось о бессмысленной смерти молодого козака и дивчины. Тут я должен заметить, что увлечение стихами Тараса Шевченко, в которых тема
смерти от безысходности, порождаемой то ли бездеятельностью, то ли тупостью героев, превалирует над здравым смыслом (а таких стихов у Кобзаря множество), характерно для людей готовых на всё в достижении своей цели и уверенных в своей правоте, хоть бы эта правота и приходила в противоречие с некоторыми общепринятыми нормами. Но это замечание – взгляд человека, уже приобретшего некий жизненный опыт и наблюдения. А тогда стихи Шевченко, читаемые Галиной, производили впечатление. Хорошо ещё, что Гале «медведь на ухо наступил», а то был бы ещё и дуэт Одарки и Карася (я ведь пел арию Карася из оперы Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем»).
Прошёл месяц совместной учёбы и занятий искусством. Всё шло хорошо. Мы много времени уделяли учёбе, не выбивались из программы, выкраивая время и на «культурно-массовые мероприятия», и на недолгие встречи наедине. И вот вдруг в конце февраля Галина заявила мне, что она ... беременна.
После её слов мгновенно кончилась моя юность, и я тут же резко повзрослел, чтобы осмыслить сказанное Галиной.
Я задумался. Наступил час расплаты. Однако червь сомнения где-то в глубине моего сознания зашевелился.
- Этого не может быть, – сказал я.
- Да, – твёрдо сказала Галя. – Мы поженимся?
- Да, – поспешно сказал я. Порядочность взяла верх над моей способностью размышлять.
Через неделю мы уже были во Дворце бракосочетания. Тогда еще обходились без свидетелей и испытательного срока. Нам назначили для регистрации ближайший свободный день – понедельник, который пришёлся на канун Международного Женского дня 8-е Марта. На регистрации мы были только вдвоём. Женский день тогда не был нерабочим праздничным днём, но наша группа устроила нам праздник, организовав студенческую свадьбу. Невеста непорочно цвела, как Криза перед Нероном. Жених был суров, как Варяжский гость перед угрюмым морем.
Чем хороши были железнодорожные учебные заведения – так это еще и относительным благополучием с местами в общежитиях. Буквально назавтра мы перебрались в отдельную комнату на седьмом этаже, предоставленную нам комендантом, бывшим военным в отставке, чудесным человеком. На седьмом этаже было всего шесть комнат, в двух из них уже жили такие же, как мы, молодожёны. Это действовало на меня успокаивающе: не один я такой...
Практически мало что изменилось в моей жизни. Стипендии я не получал. Заработанные на стройке деньги компенсировали стипендию месяца три, но всё равно пришлось подрабатывать уборкой по вечерам на кухне студенческой столовой. Работали, правда, попеременно с Галиной, в зависимости от занятости каждого.
Прошло совсем немного времени супружеской жизни, и мне пришлось во второй раз испытать потрясение, едва не приведшее к нашему разрыву. Однажды вечером Галина почувствовала недомогание, которое, как оказалось, было вызвано банальной женской причиной.
- Но ведь ты же сказала, что беременна! – с неподдельным изумлением воскликнул я, когда до меня дошло.
- Я ошиблась, – ничуть не смутившись, ответила Галя.
Электрический свет померк в моих очах. Хотелось выть. Я оделся и молча вышел из комнаты.
Долго бродил я по улицам, не видя ничего вокруг. Я автоматически шёл теми маршрутами, которыми мы обычно гуляли с Галиной, Их было много. Я прошагал, наверно, километров пять, если не больше. Какая-то оболочка из пустоты окружала меня. «Зачем же надо было так, – не вылезало у меня из головы. – И что делать дальше?». Что делать дальше – на этот вопрос я ответа не придумал. Надо было сначала прийти в себя. Что-то рухнуло внутри меня, и это мешало думать.
Был конец марта. Находившись, я присел в парке имени Ленина. Ленинград уже чувствовал отдалённое приближение белых ночей. Но был поздний вечер и по-мартовси прохладно.
Я изрядно продрог, но ходить больше не хотелось. Да и смысла уже не было. Я уже начал соображать, и хорошей мыслью была – найти тепло. Может, пойти в «Великан» на последний сеанс? Пошарил в карманах, но заветных трёх рублей не набралось: хранительницей семейного бюджета была Галя.
Доступнее всего тепло было в общежитии.
На нашем курсе уже были семейные пары. Одна из них образовалась, может, за полгода перед нами. Муж в этой паре был болезненно ревнивым человеком. Среди однокурсников ходили его рассказы о мнимых изменах жены. Поводы к подозрению в измене были настолько глупы, что сначала даже не вызывали смеха. Например, Кока, назовём его так, мог заподозрить неладное в том, что сдвинута какая-то там коробка, в которой лежали изделия, именовавшиеся в долгую эпоху отсутствия секса в СССР «Изделия № 2». Это, по мнению Коки, означало, что к жене приходил любовник, который, мало того!, так ещё бессовестно попользовался чужими заветными изделиями. После каждого случая «измены» Кока уходил ночевать к ребятам, с которыми жил до женитьбы, предварительно рассказав печальную историю «измены» со слезами на глазах.
Повторять похождения Коки мне не хотелось, и я пошел домой.
Этажом ниже нашего был точно такой же этаж, из шести комнат, в которых тоже жили семейные пары. Первые пять этажей были с бесконечными коридорами и бесчисленными комнатами. Общежитие в плане походило на серп с длинной ручкой. В месте соединения ручки и дуги была надстройка из двух этажей, шестого и седьмого, на последнем из которых мы и жили. Почему-то на этих двух этажах были балконы, опоясывавшие внешние углоы надстройки. Они играли больше декоративную роль – до того они были непрактичны.
Ограждения балконов состояли из бетонных балясин, на которых покоились бетонные перила, соответствующим образом оформленные штукатуркой, как и балясины. От времени и воздействия ленинградского климата бетон начал разрушаться, и от большинства балясин осталась лишь арматура, на которой и держался верхний пояс перил, также начавший кое-где разрушаться. Балконы были в аварийном состоянии. Двери на балконы регулярно в дни летних каникул забивались обслугой гвоздями. Но каждый раз, начиная с первого сентября, гвозди выдирались студентами, и уже никто двери не забивал до следующих летних каникул.
Выход на такой балкон был и в нашей комнате.
Когда я подходил к общежитию, то по привычке взглянул на свой балкон. На нём, освещенная светом из комнаты, хорошо просматривалась фигура. Это была Галя. Внутри меня тревожно ёкнуло, я ускорил шаги и быстрее лифта поднялся на седьмой этаж, хоть лифт, естественно, не работал. То есть он вообще не работал.
Я открыл дверь, с балкона бросилась ко мне Галя. Она как-то по-бабьи завыла, и я понял, что мои дела совсем плохи. Захлебываясь слезами, Галя объяснила, что если бы я не пришел, она бы бросилась вниз с балкона седьмого этажа. Вот тебе – Тарас Шевченко!
Что было делать?
Конечно, хорошо, что в общежитии были узкие кровати, на которых едва помещался один человек, и это способствовало в таких ситуациях к спокойному размышлению в бессонную ночь.
Моё ночное бдение привело меня к однозначному выводу: я сам загнал себя в то положение, в котором очутился.
Да, мне нравилась Галина. Это еще больше усилилось после первого поцелуя, который случился после продолжительного совместного времяпрепровождения. До неё я никогда не целовал девушек, разве что «в щёчку», ещё когда работал на Севере, но это был бесчувственный поцелуй, то есть поцелуй без любви, «из спортивного интереса». Девушек из своей группы, о которых уже упоминал, я боялся целовать. Не из-за юношеской робости, нет. Я слишком был воспитан хорошими советскими книгами, чтобы целоваться направо и налево.
Я считал, что, поцеловав девушку, даю ей какое-то обязательство, которое будет висеть на мне чуть ли не всю жизнь. Потому-то и не складывались у меня отношения с девушками. Мои увлечённые рассказы «о звёздах» их вначале увлекали, но затем им становилось скучно. Они, конечно, восторгались моей начитанностью, некоторые даже робели, не зная, как поддержать разговор со мной, но раз дело дальше «звёзд» не шло, то какой смысл был проводить со мной время. А вот Галя опустила меня на грешную землю, оторвав от звёзд, так что я и не заметил.
И поцелуй получился как-то сам собой, и пережил я его, сладко страдая, отчего мне уже и самому в следующий раз захотелось попробовать. Позволив себе это, я загнал себя в долговую яму. Время шло, и одних поцелуев становилось мало. В конце концов, случилось то, что у других давно должно было случиться. Мне стало понятно, что мои долги выросли настолько, что я просто обязан теперь жениться на Галине. Но решил: только после того, как «сдам диамат», то есть где-то ближе к пятому курсу. Конечно, я не рассчитывал на академический отпуск, чтобы окончить институт вместе с Галей. Так сложилось. Но на её убеждающие доводы о необходимости продолжать и закончить учёбу вместе у меня где-то подспудно шевелилось такое же, но виноватое, желание.
Незадолго до этого события меня избрали комсоргом группы. Да и в предыдущей группе я был комсоргом. Мне нравилась работа комсорга. Говорили, что у меня она получалась. И вот только что избранный комсорг мучительно раздумывает над тем, как разрушить только что созданную семью.
Ничего себе задачка!
Это сейчас на такие вещи не обращают внимания: сплошь и рядом молодые люди живут в так называемых «гражданских браках» (кому это пришло в голову назвать так вульгарное сожительство?), расходятся, вновь сходятся – никого это не интересует. А в то время и не за такое прегрешение могли поломать жизнь провинившемуся.
Помню нашумевшую в институте историю с одной студенткой, которую едва не исключили из института только за то, что она приходила в институт в платье-рубашке – посетила как-то нас такая «буржуазная растленная мода». Самое интересное, что достаточно было подпоясаться, и от растленной «ночнушки» не осталось бы и тени, но комсомольцы уже заклеймили позором бедную студентку на факультетском собрании, пропечатали об этом в институтской многотиражке и в довершение постановлением институтского комитета комсомола (с правами райкома), предложили исключить носительницу буржуазной моды в виде платья-рубашки из института. Представляете – решение райкома комсомола! Оно означало неуклонное исполнение! Но пока деканат и ректорат решали, как быть с несчастной, она перевелась в другой институт, благо была ленинградкой.
Ни один человек не был посвящён в ту драму, которую я переживал какое-то время, хотя это и отразилось на моем настроении, соответственно, учёбе и, в конце концов, на характере.
Я окончательно стал взрослым мужчиной.
И закрутился остаток моих студенческих лет стремительно и бурно: с пятого и по десятый семестры я получал повышенную стипендию; по-прежнему посещал три класса художественной самодеятельности; занимался в двух секциях студенческого научного общества – радиотехнической и философской; выступал за
сборную команду института по легкой атлетике в спортивной ходьбе; организовывал и вдохновлял на учебу и культурное развитие комсомольцев, а заодно и «несоюзную молодежь» своей группы как её комсомольский «вожак» (в то время это слово употреблялось без кавычек). Ну и, конечно, помогал Галине справляться с курсовыми работами. Такая жизнь мне была необходима, она не оставляла времени на размышления, копания в том, что глубоко похоронил в себе. Наши отношения внешне выглядели прекрасными, но Галина всё же чувствовала, что я стал
совсем другим человеком, и иногда давала волю своим не самым лучшим чувствам. Она стала, а может, и была раньше, страшно ревнивой. Наподобие того же Коки. Так же рассказывала однокурсницам про мои несуществующие измены, заключавшиеся в том, что я посмотрел на имярек с каким-то подозрительным интересом, или слишком натурально играл любовную сцену в спектакле, или что мной интересуются поклонницы после очередного концерта, – как бы я не увлёкся какой-нибудь шустрой девочкой – и это далеко не все примеры её беспокойных измышлений. Почти все девчата в группе невзлюбили её. Когда её сплетни стали уже донимать, ей прямо об этом сказали: слушай, ты отхватила такого парня, да ещё и поносишь его ни за что, ни про что – уймись! Это только подлило масла в огонь, и Галя
вскоре ответила выпадом в адрес одной нашей студентки: дескать, как бы чего не вышло у «Мани с Ваней» – она так волнуется за нашу «Маню». После этого случился взрыв. Девчата, а их было большинство в комсомольской группе, потребовали у меня провести комсомольское собрание, и на нем обсудить поведение комсомолки Гали. Я спокойно выслушал всех возмущённых и, вопреки сомнениям некоторых девушек, сказал: «Собрание будет, причём, открытое». Я принял такое решение, пока девушки наперебой возмущались.
В группе было несколько студентов – не мальчиков, но мужей. В прямом и переносном смысле. Вот их участие и гарантировало положительный эффект от такого собрания.
Узнав, что будет собрание, Галя заволновалась:
- Может, ты не станешь проводить собрание? – спросила она меня.
Я пожал плечами:
- От меня ничего не зависит. Созыва собрания потребовало большинство комсомольцев. Устав!
- Что тебе Устав?! Как ты захочешь, так и будет!
- Запомни, – сказал я. – Я никогда не стану нарушать Устав, даже если на собрании будут разбирать поведение моей жены!
- Я боюсь, – сказала Галя.
- Вот это другое дело, – миролюбиво произнес я, внутренне торжествуя. Проучить Галю за её длинный язык не мешало бы.
Трудно представить такую ситуацию в среде сегодняшних студентов. Но в наше время это было обычным делом. Мы жили одной семьёй. В семье всякое случается. Поэтому и решали на семейном совете все острые вопросы нашей жизни. Пусть это называлось тогда комсомольским собранием. Разумеется, я против того чтобы обсуждать, да ещё и осуждать, можно ли девушке носить платье без пояса, если оно напоминает ночную рубашку (вот ведь «стыд-то какой»!), но вот такие проступки, которые позволяла себе Галина, вполне тянули на «разборку».
Конечно, такая «разборка» допустима тогда, когда в группе твои единомышленники, в которых уверен ты и которые уверены в тебе. Тогда это будет действительно справедливая и полезная разборка, как для «разбираемого», так и для «разбирающих». Именно так и произошло на этом собрании, которое ещё больше сплотило нашу группу и оставило, без преувеличения, заметный след в студенческой жизни каждого из нас.
Галину как подменили после того, как ей «всыпали» по полной на собрании. Наши отношения наладились.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/29/2168