Прожить незнаменитым. Глава 14

                Глава четырнадцатая

                СТУДЕНЧЕСТВО. ПЕРВЫЕ ГОДЫ

 «Рекомендовать к зачислению студентом 1-го курса Электротехнического факультета Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта». Эта запись появилась напротив моей фамилии в решении экзаменационной комиссии 23 августа 1957 года. Случись такое год назад – наверняка я был бы во власти безудержной радости. Сейчас же я воспринял такое решение как само собой разумеющееся. Результат был следствием различного подхода к делу год назад и сейчас. То, какие переживания испытал я при поступлении год назад, здесь уже нашли свое описание. Нынче же была четко поставленная цель, и ни на что другое я не отвлекался. Разумеется, сказался годичный опыт работы, который привил ответственность за дело, которым ты занимаешься. Поэтому вступительные экзамены прошли без волнений, я бы сказал деловито. Особо я не готовился, лишь «пробегал» по соответствующим учебникам, освежая в памяти содержимое и обращая больше внимание на некоторые сложные вопросы.

На этот раз вместо экзамена по химии ввели экзамен по иностранному языку, что для меня оказалось сюрпризом. С химией у меня всё же были более тесные отношения. А какой уровень владения иностранным языком был после средней школы – известно всем, кто учился в те годы, да и много еще лет спустя оставался он таким же низким. «Читаю и перевожу со словарём» – вот этот уровень. Перевести заданный текст со словарём большого труда для меня не составляло, но оказалось, что надо было еще дать ответы на вопросы преподавателя, принимавшего экзамен. Причём, вопросы задавались на иностранном языке (для меня – на немецком). Пришлось сходить на консультацию.

Консультации устраивались перед каждым экзаменом. На них можно было понять методику приёма того или иного экзамена, если того хотел консультант. В данном случае консультировала очень доброжелательная преподавательница. И хотя она говорила преимущественно по-немецки, в целом было понятно, о чем будут спрашивать на экзамене. В итоге по иностранному языку я получил «хорошо», чему немного огорчился. Впрочем, так всегда бывает, когда получаешь «четверку» – досадно, чуть-чуть не дотянул...  По остальным же предметам я повторил прошлогодние показатели, включая сочинение по русской литературе. Опять я выбрал вольную тему! А зря.

Как мне потом объяснили, на вольной теме никто никогда не зарабатывал выше четырёх баллов. Вот описал бы образ Владимира Ильича Ленина по одноименной поэме Маяковского – и дёшево, и сердито (упаси Бог так тогда и подумать!). Набрав те же баллы, что и в прошлом году, я, тем не менее, был зачислен в институт, так как в этом году проходной балл оказался ниже прошлогоднего – двадцать два. Но я уже проходил как «производственник», потому что год работы на Крайнем Севере приравнивался к двум годам на остальной территории Союза.

Экзамены проходили под бравурные звуки молодёжных маршей – Всемирный фестиваль молодежи и студентов докатился из Москвы до Ленинграда. В городе включили наружную радиотрансляционную сеть и проникновенный голос Марка Бернеса помногу раз в день заверял ленинградцев, что «если бы парни всей земли вместе собраться однажды смогли – вот было б здорово тогда на свете жить, давайте парни навсегда дружить!», и если бы парни всей земли еще много чего такого хорошего сделали, например, хором завели бы одну песню, то на земле был бы мир и спокойствие, несмотря на то, что от песни «вот это был бы гром». В пику бравурным «парням» звучали «Подмосковные вечера», только что написанные Соловьёвым-Седым. «Гимн демократической молодёжи» начинал и завершал дневные трансляции фестиваля. Ощущение радостного праздника было у всех ленинградцев.

Способствовала этому и прекрасная погода, стоявшая в июле в Ленинграде. Понятно, что абитуриентам было не до того чтобы веселиться вместе с представителями демократической молодежи планеты, но кое-что всё-таки и мы замечали. Например, непринуждённость поведения парней «всей земли», впрочем, девушек тоже. Наши парни и девушки вели себя так один раз в жизни – после школьного выпускного бала, да и то приблизительно.

Фестиваль отшумел, «парни всей земли», продемонстрировав решимость и дальше бороться за мир посредством песен, плясок и прочих любовных увеселений, отбыли в свои Азии, Африки и Латинские Америки. Из этих земель было большинство боровшихся за мир, свободу и независимость. Не знаю, не могу сказать, насколько эффективна была борьба за мир в формате всемирных фестивалей молодёжи и студентов (студенты – это что, подвид молодёжи?), но сами по себе такие грандиозные форумы в то время вызывали огромный интерес хотя бы в чисто познавательном плане.

Это сейчас, в конце первого десятилетия двадцать первого века не составляет труда уже школьнику начальных классов представить себе нашу Землю и её обитателей, знать, что происходит буквально в данное время в любой точке земного  шара – достаточно посидеть час-другой у телевизора, а тогда, более полувека

назад, мы не представляли, например, как выглядит живой африканец или даже китаец, хотя с последним мы уже были «братья навек». Мы увидели и европейцев, большей частью, правда, из опять же, братских социалистических стран, но всё равно, они были чуточку не такими, как мы, не говоря уже о представителях западноевропейской молодежи.  Менталитет наш, как сейчас принято говорить, сильно отличался не только от ментальности европейской молодёжи, но он не дотягивал и до менталитета передовой молодёжи «угнетаемых народов Азии, Африки и Латинской Америки». Так что подобные фестивали в то время выполняли две функции: борьба за мир и просвещение свободной и счастливой советской молодёжи. И что из них важнее было – показало время.         


Но надо было ехать обратно в Алакуртти – увольняться.
Поехали вместе с Володей Сениным, тем самым баянистом из первой, «нашей», группы. Володя поступил в Институт точной механики и оптики или, как его называли тогда, ЛИТМО. Мы поддерживали с ним связь  всё время экзаменов. ЛИТМО находился на Петроградской стороне, я каждый день проезжал мимо на трамвае и, если было время, заходил узнавать, как дела у Володи. Когда стало известно, что мы оба поступили, решили ехать вместе брать расчёт на работе. Всё было бы хорошо, но надо было покупать билеты на поезд, а когда мы подсчитали свои финансы, оказалось, что у нас на двоих всего-то пятьдесят четыре рубля (образца 1947 года), на которые можно было доехать одному человеку разве что до Петрозаводска, разумеется, в общем вагоне.
Решили ехать «зайцами».

Выбрали тот самый полуночный поезд, которым в середине сентября прошлого года мы отбыли на «стройку шестой пятилетки». Надо было проникнуть на перрон, ведь тогда еще за вход на перрон надо было оплатить перронный билет стоимостью в один рубль.
Проникли.

Теперь очередная трудность заключалась в посадке в вагон. Сунулись, было, в первый вагон, разумеется, общий, но бдительная проводница сразу же узрела в нас потенциальных «зайцев» и в вагон не пустила, несмотря на то, что мы честно признались в своей неплатёжеспособности и объяснили причину нашей безотлагательной поездки. Общих вагонов в те времена в пассажирских поездах было много, едва ли не треть от общего числа вагонов. Мы – в следующий. Тот же отказ. Время идёт, скоро отправление, и тогда в голову мне пришла простая мысль: мы уже «садились» в вагон, но вышли из его душного чрева подышать свежим воздухом, а заодно купить мороженого, за которым – вон  какая очередь у лотка. На три рубля (без сдачи!) покупаем два эскимо, выбираем очередной общий вагон, подальше от тех двух, где нас постигла неудача, и, когда уже проводница прокричала:

«Пассажиры, заходите в вагон, поезд отправляется!» – мы ринулись с эскимо наперевес в дверь вагона, тыча мороженым едва ли не в доброе лицо проводнице. Она заулыбалась, пожурив нас: «Так и остаться можно, времени вам не хватило!». Мы юркнули в вагон, быстро нашли в середине его две свободные третьи, самые верхние, полки, и не замедлили забраться на них, замерев зайцами. Вагон вскоре утихомирился, благо было за полночь, мы тоже уснули.

Разбудил нас требовательный стук о дерево полки. Это были контролеры. Не знаю, как сейчас, – давно не ездил в общих советских вагонах – но в советские времена лучшим временем проверки билетов у пассажиров железнодорожных вагонов была глубокая ночь. Когда уставший от дорожных треволнений, наконец-то добравшийся до хоть какого притулка, народ спит безмятежно, именно в это время появляются контролёры и начинают тормошить осоловелых людей. Дошла очередь и до нас. Мы покорно слезли с третьих полок, и контролёры сразу же почуяли в нас «зайцев». Мы честно рассказали им только что начавшуюся историю нашего путешествия – а поезд еще не доехал до станции Мга, – показали справки о том, что мы зачислены в институты и заверили, что наше бедственное положение с финансами поправится, как только мы получим расчёт по месту работы.

Контролеры оказались людьми хорошими. На них подействовала моя справка, что я зачислен в железнодорожный институт, и выходило, что я уже потенциальный их коллега, а братство «по оружию», ясное дело, не допускало репрессивных мер в отношении коллеги. Посовещавшись между собой, контролёры решили выписать нам штраф, но не ссаживать с поезда. Штраф тогда «стоил» пятьдесят рублей. Именно столько одной купюрой и было у Володи – он хранил её «на чёрный день» чуть ли не зашитой где-то в брюках.

Он тут же извлек купюру и предложил заплатить на месте штраф, чему контролёры немало удивились, но квитанцию выписали. Мне же был выписан акт о наложении штрафа и какая-то бумажка, по которой я был обязан в течение двух месяцев внести взыскиваемую сумму на счёт железной дороги в сберегательной кассе. Контролеры были не просто хорошими людьми, но еще и отзывчивыми на чужую беду. Они объяснили нам, что с этими документами, которые мы получили на руки, теперь нас не выгонят с поезда, они предупредят об этом и проводницу.

Мы стали совсем тише воды, но не сказать, чтоб ниже травы – полезли на свои полки. Теперь на двоих у нас оставался один рубль, а ехать предстояло еще целые сутки. Я спросил у Володи, зачем он вытащил свою полусотенную. «Не знаю» – ответил он.
На рубль мы пили чай без сахара весь следующий день.
В Кандалакше сесть на пригородный поезд было проще – там не было проводников у каждого вагона. Контролёров тоже не было, и в первом часу следующей ночи мы приближались к своему жилому городку на последнем издыхании, словно беглецы из немецкого плена.
Наше ночное появление вызвало здоровый переполох в общежитии. Нас живо накормили девушки – у них всегда было чем поживиться, – умиляясь, как здорово мы наяриваем за обе щёки.

Назавтра, сдав всё казенное имущество на склад, в конторе строительно-монтажного поезда мы получили расчёт. Нам, как строителям-железнодорожникам, полагались бесплатные билеты, мы их выписали до Ленинграда, хотя можно было и до Владивостока. Причём, в оба конца. Получалось, что обратный проезд от Ленинграда до Алакуртти мы уже использовали, да ещё и приплатили пятьдесят рублей. Володя потом сокрушался, что так опрометчиво поступил, да что уж теперь горевать. Забегая вперед, скажу, что по случаю приближающегося сорокалетнего юбилея Октябрьской революции ЦК КПСС и Советское Правительство простили советскому же народу некоторые долги перед государством, в том числе и неуплаченные штрафы до ста рублей.

И надо же было так случиться, что только я собрался где-то в октябре (два месяца еще не истекли) зайти в сберкассу и заплатить штраф, как вдруг по радио торжественно объявляют о таком гуманном акте «родного советского правительства». Мелочь, а приятно. Правда, было обидно за Володю.


Оставшиеся несколько дней до начала занятий были посвящены устройству в общежитие, знакомству с аудиториями института, а учебных корпусов в ЛИИЖТе было очень много: институт, расширяясь, постепенно занял чуть ли не целый квартал бывших жилых домов.

Долгое время в советские времена  существовало правило: отправлять первокурсников первого сентября в колхозы убирать картофель. Сейчас, спустя много лет, отношусь к этому двойственно. С одной стороны – и это главное, – такая практика привлечения студентов и школьников (даже начальных классов) сразу же после войны была оправданна. В деревнях война выкосила мужчин, не было практически никакой уборочной техники, кроме женских рук, а их-то и не хватало на всё. Постепенно колхозы насыщались техникой, пусть пока и не своей, МТСовской*), но колхозам и позже, когда заимели свою сельхозтехнику, выгодно было просить у райкомов партии прислать студентов или школьников на уборку именно картофеля.


*)МТС - Машино-тракторная станция. Госпредприятие, предназначавшееся для централизованного обслуживания колхозов сельскохозяйственной техникой. В районе, как правило были 2-3 МТС.


Картофелеуборочные комбайны были несовершенны, часто ломались, да и дороги были для колхозов. А картофель был выгодным продуктом для колхозов: что-что, а при крайне низком уровне агрономии в стране, в любом колхозе картошка давала урожай, оставаясь долгое время основным продуктом питания трудящихся советской страны. Практика привлечения студентов к уборке картошки сохранялась неприлично долго на фоне «великих космических достижений Советского Союза», и это было неотъемлемой чертой советского социализма вплоть до его полного краха. С другой стороны, где, как не «на картошке», можно быстро перезнакомиться, узнать «кто есть кто», подружиться, наконец, создать коллектив. 31 августа на собрании факультету объявили, что первые три курса поедут в колхозы на уборку картофеля. Однако в конце собрания выяснилось, количество «студентов-колхозников» оказалось завышенным, и первый курс сняли с поездки. Деканат объяснил это тем, что учебная программа на первом курсе слишком насыщенная и лучше будет, если первокурсники в колхоз не поедут.

Итак, первого сентября мы приступили к полноценной учёбе в старейшем техническом ВУЗе страны.
Всё было торжественно и необычно. Торжественно – понятно почему. Необычно – это по сравнению со школой. Год, прошедший после школы, еще не стёр из памяти школьные занятия, поэтому невольно приходили сравнения. Впрочем, ощущение, что ты попал в храм науки, вскоре заглушили всякие сравнения, и мы впали в состоянии лёгкого опьянения шампанским. Еще бы: мы слушали лекции в аудиториях, с кафедр которых читали известные российские учёные! Да что там учёные! Сам Владимир Ленин дважды делал доклады в аудитории, названной впоследствии его именем. Это была самая большая аудитория в институте – Ленинская, рассчитанная на 450 мест, в виде амфитеатра. В ней висела огромная

хрустальная люстра, аналогов которой не было не только в Петербурге–Ленинграде, но и во всей Европе. На невысоких подмостках перед амфитеатром стоял очень большой рояль знаменитой фирмы «Bechstein». В Ленинской аудитории довольно часто устраивались концерты для студентов и преподавателей, в которых участвовали известные исполнители, даже такие, например, как народный артист СССР пианист Павел Серебряков.

Таких роялей было в институте три: в Актовом зале, Комсомольской аудитории и здесь, в Ленинской. Мы очень любили лекции в этой аудитории. Сначала из гордости за историю, а позже, когда стали настоящими студентами, из-за того, что на высоте амфитеатра во время лекции можно было заниматься чем угодно. Впрочем, на лекциях опытных, настоящих профессоров мы записывали всё, что они нам читали.

Также хороша была и химическая аудитория имени Д.И.Менделеева. Размером она была поменьше, чем Ленинская, но очень уютная. В этой аудитории когда-то читал лекции сам Дмитрий Иванович. Поскольку аудитория находилась при кафедре химии, то и интерьер её соответствовал назначению. Особенно впечатляла Таблица Менделеева, огромным экраном расположенная перед амфитеатром аудитории. Студенты поневоле пялились на неё и если в их подсознании не закреплялось, как «широко простирает химия руки свои в дела человеческие», то об этом им живо напоминала ближайшая экзаменационная сессия. Впрочем, читавший нам курс химии доцент Вехотко любил студентов, и получить у него «два балла» по химии было так же сложно, как из ртути – золото.
Вот тут в самый раз перейти к профессорам и преподавателям института.

Мне, как и моим сверстникам, учившимся в ленинградских ВУЗах, повезло. По крайней мере, учившимся в те самые годы в ЛИИЖТе. Мы застали «последних из могикан» – преподавателей дореволюционной формации. Значительное число профессоров ЛИИЖТа обладало менталитетом профессора Преображенского. Преподаватели следующего поколения были воспитаны в свое время этими «зубрами» и также несли в себе черты высокого профессионализма и особой петербургско-ленинградской интеллигентности. Галерея портретов выдающихся российских учёных, преподававших в старейшем техническом высшем учебном заведении, тянулась по длинному коридору от Ленинской аудитории до Колонного зала и вызывала особое состояние души, что, конечно же, сказывалось на отношении к учёбе, к окружающей реальности, к самому себе. Хотелось соответствовать всему тому высокому, что несло в себе пребывание в стенах этого института.

Конечно, система преподавания в этом старейшем российском инженерном институте – Корпусе инженеров путей сообщения – во многом несла признаки той технической аристократии, что была характерна для старого, дореволюционного Петербурга  и носителями которой оставались старейшие профессора и преподаватели. В пятьдесят седьмом некоторым из них было уже далеко за восемьдесят, но лекции они проводили блестяще. Лекции одного из них – члена-корреспондента Академии наук СССР профессора Филина – по Общему курсу железных дорог мне довелось слушать. Или видеть, как студенты бережно вели под руки «классического» восьмидесятилетнего профессора Евреинова на лекции по водоснабжению железных дорог, этой важнейшей энергетической составляющей системы железнодорожного движения в эпоху паровозов. 

Деканом Электротехнического факультета был в то время доцент, ставший затем профессором, Эйлер Александр Александрович – прапраправнук знаменитого математика 18 века Леонардо Эйлера (в математике его заслуги огромны), человек удивительной для такой должности интеллигентности, скорее, даже аристократичности. Но, тем не менее, обожаемый студентами и как декан, и как заведующий кафедрой Автоматики и телемеханики. И таких преподавателей с богатой родословной в институте было много. На кафедре Теоретических основ электротехники преподавал профессор Орурк – так писалась его фамилия на советский манер, хотя правильно было бы – О’Рурк. Это был потомок знаменитого ирландского рода, представитель которого приехал в петровские времена на службу России.

Разумеется, никто из представителей старинных фамилий не афишировал и, тем более, не кичился своей знатностью, скорее, наоборот, это были очень скромные и в высшей степени воспитанные люди и мы, студенты,  порой совершенно случайно узнавали, что и среди нашего брата находятся потомки княжеских и графских фамилий. Так что вот в каком обществе и в какой атмосфере нравственности оказались многие из нас, не блиставшие ни знатностью своего происхождения, ни аристократичностью манер. Но это было время, когда впервые за послеоктябрьский переворот те люди, которые принадлежали к наиболее образованной части российского общества и вынужденные революцией уйти из активной жизни, вновь заявили о себе своим присутствием в нашей жизни, причем это не выглядело как-то реваншистски, вызывающе, нет. Просто этих людей «допустили» к жизни и они объявились теми же нормальными, воспитанными людьми, кем, по существу, и были до победы пролетариата. Их присутствие ощущалось не только в институте.

Они определяли душу всего Ленинграда. Того Ленинграда, неповторимого города с неповторимыми людьми и этикой, просуществовавшего таким, самое большое, четверть века после своего «возрождения» в середине пятидесятых годов прошлого века. 
 
 Институт с 1949 года носил имя академика В.Н.Образцова – крупного специалиста в области теории и практики строительства железных дорог и, в частности, железнодорожных станций и узлов. Опять же, с дореволюционным прошлым, имея в виду, что он окончил Петербургский институт инженеров путей сообщения еще в 1897 году. Это обстоятельство, по-видимому, сыграло свою роль в присвоении имени академика Образцова ЛИИЖТу после смерти академика в 1949 году, хотя он долгое время был начальником Московского института инженеров транспорта (МИИТ). В то время МИИТ носил имя И.В.Сталина и, ясное дело, переименовать на Образцова его никак нельзя было, пришлось переименовать ЛИИЖТ. Именно, переименовать, ведь с самого начала Корпус инженеров путей сообщения носил имя императора Александра Первого. Но и МИИТ не обидели: Бахметьевскую улицу в Москве, на которой находился МИИТ, переименовали в улицу Образцова. Сейчас это имя убрали из названия ЛИИЖТа, придав, впрочем, последнему статус университета. О вреде переименований я начал эти свои мемуары и добавить больше к этой теме мне нечего.

Как бы там ни было, но ЛИИЖТ в послевоенное время находился в довольно привилегированном положении, располагая великолепной учебно-технической базой. Мало какие институты в стране могли похвастаться таким материальным обеспечением не только учебно-научного и педагогического процессов, но и всей инфраструктуры этих процессов. Подавляющая часть высших учебных заведений страны находилась на бюджетном содержании, которое распределялось через Министерство высшего и среднего специального образования. Но параллельно существовала сеть ведомственных учебных заведений, которые содержались за счет средств предприятий, принадлежавших соответствующим министерствам. Министерство путей сообщения СССР было крупнейшим и богатейшим ведомством, располагавшим всей железнодорожной сетью страны, огромным количеством предприятий, работавших на обеспечение движения по этой сети, и соответственно, громадной инфраструктурой, равной которой не было ни в одном другом министерстве страны. МПС имело свои системы образования, воспитания, здравоохранения, снабжения, торговли, жилищно-коммунальную, культуры, охраны – всего того, что присуще в целом государственным органам, и что позволяло называть его «государством в государстве».

Понятно, что на соответствующее оснащение своих учебных заведений деньги на железной дороге всегда находились. Находились они и на содержание студенческих общежитий и на строительство ведомственного жилья, что, конечно же, привлекало и удерживало преподавательские кадры, как, впрочем, и кадры на всей железной дороге. Так уж испокон веку повелось: на железной дороге за всю её историю – самая низкая текучесть кадров. Если уж пришёл человек на «железку» – считай, проработает на ней всю свою жизнь. Ну, не без исключений.
 
Вот потому все специализированные кафедры института располагали отличными учебными лабораториями с современным оборудованием, а многие кафедры имели еще и проблемные лаборатории, в которых проводились научные исследования, осуществлялись практические разработки по заказу. Прибавьте сюда пару научно-исследовательских институтов, входивших в состав ЛИИЖТа, и вы получите некоторое представление об учебно-научном потенциале института.
Но и это еще не всё.

В институте была кафедра физического воспитания, По набору преподавателей она могла потягаться с некоторыми институтами физкультуры. Институт располагал несколькими спортивными залами, в том числе и в общежитиях. Плюс к этому арендовал легкоатлетический манеж (бывший Конногвардейский) на два часа  ежедневно. Спортивные секции работали без малого по всем олимпийским на то время видам спорта. Дважды в год проводились институтские спартакиады – осенняя и весенняя, а также первенство по зимним видам спорта. Проводились  также первенства факультетов по многим видам спорта. ЛИИЖТ поэтому называли в студенческих кругах железнодорожным институтом со спортивным уклоном.

Если студент или студентка попадали в поле зрения преподавателей кафедры (они же и тренеры, причём, многие с громкими именами) как перспективные спортсмены – всё, покоя им не будет! Уговорят, надавят через комсомольскую организацию, деканат и ты пойдешь, как миленький, тренироваться и отстаивать спортивную честь родного института на всех первенствах, вплоть до всесоюзного студенческого, если будешь показывать приличные результаты. Ну, а с суперрезультатами  - прямая дорога на союзные, европейские, мировые первенства и олимпийские игры. Были среди наших студентов и чемпионы, и рекордсмены Европы, мира и Олимпийских игр. Например, Людмила Белоусова в фигурном катании на льду, Ирина Пресс в легкой атлетике – олимпийские чемпионки.

Очень развиты были командные виды спорта. Футбольная команда института довольно успешно выступала в первенстве Союза в классе «Б» – тогда были две лиги и назывались они класс «А» и класс «Б». Так же и в хоккее. Так вот, хоккейная команда ЛИИЖТа вышла в класс «А» и несколько сезонов в конце пятидесятых годов играла в первенстве СССР в высшей лиге. Случай единственный и неповторимый в истории советского хоккея.
Уровень спортивных достижений студентов института был таков, что при институте был учрежден спортивный клуб. Получить же такой статус в то время было делом не простым.    

Помимо спорта в институте была очень сильно развита художественная самодеятельность. Опять же, при институте функционировал художественный клуб, носивший название «Ударник». Клуб имел свой штат: начальника, бухгалтера и по совместительству – целую группу профессиональных руководителей творческих коллективов и педагогов-репетиторов. Самым большим творческим коллективом был хор. В нем участвовало около ста пятидесяти человек.  Руководила хором хормейстер Наталия Олимпиевна Гайдаенко, блестящая женщина, человек потрясающей энергии и  профессионализма. Хор ЛИИЖТа был в числе лучших хоров Ленинграда. Помогал Наталье Олимпиевне студент Электротехнического факультета, самодеятельный композитор Валентин Сухобоков. Он обучал участников хора нотной грамоте и азам сольфеджио. Впоследствии

Валентин Михайлович стал профессиональным композитором и сейчас хорошо известен в музыкальных кругах Петербурга. При хоре работал класс сольного пения, который вела Елизавета Григорьевна Мазор, бывшая солистка Мариинского театра, работавшая уже педагогом-вокалистом. Концертмейстером хора и солистов была Екатерина Григорьевна Романовская, пианистка высокого класса, работавшая концертмейстером в Мариинском театре (тогда – Театр оперы и балета имени Кирова).

 Оркестр русских народных инструментов по своему составу и исполнению не уступал иным профессиональным оркестрам. Дирижировал оркестром Александр Александрович Маркин, профессиональный дирижёр. Я участвовал несколько раз в репетициях оркестра, видел и слышал, как он «доводил» каждую музыкальную фразу, буквально каждую ноту.
Особым успехом пользовался ансамбль танца. Можно было только удивляться той работоспособности, которую проявляли участники ансамбля на репетициях. Зато на концертах они выглядели как заправские танцовщики.

Драматической студией руководил заслуженный артист РСФСР Георгий Ильич Самойлов, артист театра драмы имени Пушкина – знаменитого Александринского. Студия ставила, как целые спектакли, так и отдельные сцены из самых различных пьес.
Особой популярностью  у студентов пользовался студенческий театр эстрадных миниатюр, сокращенно СТЭМ. По существу, это был прообраз будущего КВНа. Во всяком случае, уже тогда, в конце пятидесятых – начале   шестидесятых годов, постановка и исполнение миниатюр выглядели как единый спектакль и он вполне «тянул» на КВН. Примечательно, что СТЭМ не возглавлял профессиональный специалист, как все остальные ансамбли, здесь сами студенты были и сценаристами, и постановщиками, и исполнителями.

Залы клуба «Ударник» так же, как и спортивные залы спортклуба, были заняты практически все вечера – шли репетиции.
Многие студенты совмещали занятия спортом и художественной самодеятельностью и у них практически не было свободного времени на какие-то развлечения или попросту праздное шатание. Теперь добавьте к этому участие в кружках студенческого научного общества (СНО) – это тоже сильно поощрялось деканатами – и вы получите вкупе с учебными занятиями объём занятости нормального студента ЛИИЖТа. Пишу это с полным знанием этой меры занятости, потому что на протяжении почти всех лет учебы в ЛИИЖТе участвовал в спортивных соревнованиях по лёгкой атлетике, а это означает тренировки в шесть утра три раза в неделю в Легкоатлетическом манеже и на стадионе при общежитии; два раза в неделю по вечерам – репетиции  хора, а   после него – занятия сольным пением; два раза в неделю занятия в драматической студии; один раз в неделю занятия в театре СТЭМ (умудрялись прямо в какой-нибудь аудитории сразу же после занятий провести репетицию); один раз в неделю занятие в кружке СНО, причём, чтобы не выглядеть статистом в нем, надо было и в библиотеке покопаться. 

Самое удивительное, что находилось еще время на кино, театры, музеи, поездки всей студенческой группой за город. Но со всем этим было, правда, легче после первых двух курсов. Короче, жизнь у многих из нас начиналась часто в шесть утра и заканчивалась в двенадцать, а то и позже, ночи. Воскресенье планировалось не только для отдыха, но и для «подтягивания хвостов», ведь не всегда в течение недели успевал завершить то, что необходимо было сделать в срок. Это часто случалось на первых двух курсах. О них хочется сказать несколько слов.   

Первый и второй курсы института (по крайней мере, ЛИИЖТа) в те годы изматывали студента до кончиков волос. Нагрузки были несоизмеримы со школьными программами, объем теоретических дисциплин был очень велик. Чего стоила одна История КПСС с её объемом первоисточников, в числе которых были и сочинения только что «разоблачённого» Сталина! Эту галиматью надо было читать, затем на семинарских занятиях делать доклады!

Причём, спрос был по высшему разряду – из нас же готовили не только технических специалистов, но и  проводников идей партии в массы! Точно такая же была методика преподавания и других теоретических дисциплин: сначала лекция, затем семинар, коллоквиум или практикум. Но ведь к этим практическим занятиям надо было готовиться, а на это уходило много внеаудиторного времени. Особенно много было материала по высшей математике, физике, начертательной геометрии. По этим дисциплинам задавалось много внеаудиторных задач, то есть домашних заданий. Черчение также занимало уйму времени.

Чертёжные залы были всегда переполнены. Учебный день первокурсника составлял не менее двенадцати часов. Второй курс немногим отличался по объему нагрузок от первого. Зато здесь появились такие дисциплины, как сопротивление материалов, теоретическая механика, теория механизмов и машин, технология металлов, строительные материалы и конструкции – всё это в таких объемах, как в специализированных институтах. Вот совсем недавно повспоминали свои студенческие годы со своим приятелем. Он учился, правда, в другом инженерном институте, но в те же годы, что и я. Приятель был того же мнения о загруженности студентов в наши времена. Зато, говорил он, мы получили широкий кругозор.

Конечно, хорошо быть всесторонне грамотным человеком. Но только не в советские времена. Коммуно-советская система не любила «больно грамотных» людей, и, как правило, «больно грамотные» люди отвечали этой системе глубокой взаимностью. Получалась явная нестыковка двух методологических систем: подготовки специалистов  с возможностью использования их в широком спектре требований инженерной теории и практики и практического использования этих специалистов, в первую очередь, по степени их идеологической подготовки. И отбор шел даже не столько по степени владения специалистом коммунистической идеологией, сколько готовностью безропотно служить этой идеологии.

Впрочем, я забегаю вперёд. Это потом обернутся в жизни далеко не радужной картинкой и Программа КПСС, и контрольные цифры на предстоящую пятилетку, обернувшуюся почему-то семилеткой (не хватило одной ночки?), да и все «планы партии – планы народа» рухнут в одночасье, а сейчас мы добросовестно штудируем всё, что ни преподают нам очень хорошие профессора, доценты и преподаватели.

И вот первая экзаменационная сессия – тяжелейшее испытание для студента. Но сначала надо было получить допуск к сессии. А это десятки зачетов, защита лабораторных работ и ... нормативы по физической культуре. Причем, и там, и там требования драконовские: хоть умри, а прыгни «выше головы» в прямом и переносном смысле. То есть оказалось, что очень мягко стелила приемная комиссия, расписывая все прелести учёбы в ЛИИЖТе, сдобренные наличием великолепных спортивно-физкультурной и просто культурной баз, но какими же жёсткими оказались учебные скамьи и спортивные дорожки!

Итак, первая экзаменационная сессия сделала свое чёрное дело: несколько человек были отчислены из института за несданные зачёты и экзамены.
Побывал в сильнейшем нокдауне в сессию и я.
В конце сентября скоропостижно скончался мой отец. Мы с братом Алексеем, заканчивавшим в тот год аспирантуру в Ленинградском НИИ физической культуры, ездили на похороны в Кремянку и, естественно, я пропустил некоторые лекции и практические занятия, в том числе и по высшей математике.

По ней читала лекции всему курсу и вела практические занятия в нашей группе доцент Залгаллер Софья Ильинична. Она была математиком «от Бога» и хорошим педагогом. Ей было около сорока, она не блистала красотой, у неё были нелады с лёгкими, но глаза излучали ум, причем тот еврейский ироничный ум, который я не раз испытывал на себе в Пропойске–Славгороде. Очень много внимания она отдавала нашим «старичкам», давно окончившим школу, и которым высшая математика давалась с большим трудом. У меня проблем с усвоением тонкостей математического анализа и дифференциального исчисления не было, что, в общем-то, подтверждалось практическими занятиями и контрольными работами.

Софья Ильинична претензий ко мне не имела и, более того, относилась ко мне благосклонно. Но из-за поездки на похороны отца я пропустил лекции и практическое занятие по матричному исчислению. В принципе это была не такая уж трудная тема, и я, чтобы быть в курсе пройденного материала, ограничился тем, что прочитал конспект лекции у своего одногруппника, и он же показал мне пример решения матричных задач. Все же предыдущие и последующие лекции по высшей математике были мной тщательно законспектированы, как и добросовестно выполнены все практические задания.

Наступила сессия, четвертым экзаменом была высшая математика. Предыдущие две четверки и пятёрка вселяли уверенность в успехе и в математике. Готовился к экзамену вполне серьезно, вот только отсутствовал конспект по матрицам и пришлось ограничиться учебником. Должен сказать, что последующий опыт изучения институтских наук убедил меня в том, что если студент добросовестно посещает лекции, грамотно их конспектирует и хотя бы раз прочитывает их в течение семестра, то обращение к учебникам при подготовке к экзамену очень часто отрицательно сказывается на восприятии материала лекций. Дело здесь, видимо, в личности лектора – профессора, доцента, – особенностях подачи и трактовки им материала. Привыкнув к стилю изложения, образу мыслей живого лектора, трудно бывает понять сухие книжные учёные сентенции.

Авось, не попадутся мне эти матрицы.
Но, по «закону подлости» – попались! Вторым вопросом и задачей. Но самое страшное было не в этом. Обычно принимали экзамены два человека: лектор и преподаватель, ведший практикум. Софья Ильинична, как я уже отметил, была едина в двух этих лицах. Она и принимала одна экзамен у нашей группы. Всё шло хорошо, как вдруг в аудиторию вошла преподавательница с кафедры математики, о «зверствах» на экзаменах которой мы уже были наслышаны. Те группы, которые сдали математику, пострадали уже от неё. Это была совсем еще молодая, маленького роста и, прямо скажем, малосимпатичная особа. Когда она вошла в аудиторию, тень неудовольствия скользнула по лицу Софьи Ильиничны.

Я уже сидел за столом подготовки и лихорадочно пытался изложить на бумаге хоть что-нибудь более-менее стройное про матричное исчисление, но в голове был абсолютный ералаш. Тем более, не было и намёка на решение примера на эти проклятые матрицы. Психологический удар от такого экзаменационного билета вырубил способность вспомнить хоть что-то. Оставалась, правда, надежда на Софью Ильиничну: уж она-то помогла бы мне, тем более что и нужно-то было всего лишь дать ход мысли студенту, что она всегда демонстрировала нам на практикумах. Но когда вошла эта Медуза-Горгона, я почувствовал, чем кончится для меня этот экзамен.

Было слышно, как Софья Ильинична пыталась отказаться от помощи своей коллеги, дескать, осталось всего несколько человек, сама справлюсь, но «медуза» начала сверлить своими глазами готовящихся к ответу студентов и остановила свой плотоядный взор на мне. Первый вопрос я отработал чисто, перешли ко второму. Я что-то мямлил, «медуза» мрачнела. Потом начала задавать вопросы, но не наводящие, как это сделала бы Софья Ильинична – я уверен, – а такие, что били, словно обухом по голове. Впервые в своей жизни за всё время, что я учился, я не знал ответов на вопросы. «Медуза» сказала: «Ну, хватит и этого» – и пошла к столу экзаменатора. В ведомость она поставила напротив моей фамилии «неуд», протянула мне зачётку и я, как сомнамбула, поплёлся к выходу из аудитории.

Софья Ильинична, бросив слушать экзаменовавшегося студента, быстро подошла к столу и, посмотрев в ведомость, громким шёпотом воскликнула: «Как это?». Я уже открыл дверь, когда она меня догнала и буквально выскочила за мной в коридор. «Зачем ты начал ей отвечать?» – спросила она, забыв, что к студентам на «ты» она никогда не обращалась. Я поднял на неё свой печальный взор и ничего не ответил. Она всё поняла, и у неё вырвалось с досадой: «Ах!». Но «медузе» не дала больше практиковаться на своих студентах, и, таким образом, я оказался единственным студентом в своей группе, кто получил «неуд» по математике. Для группы это был шок.

Последним был экзамен по химии, и доцент Вехотко «с удовольствием», как он сказал, поставил мне «отлично».
Заместитель декана Арефьев не хотел давать мне разрешения на пересдачу экзамена по математике в течение двух оставшихся дней сессии. Его уговорил другой замдекана Ванюшкин Николай Иванович, хотя он и курировал студентов по специальности «автоматика и телемеханика». Вот кто был студентам отец родной! Скольких студентов он спас в похожих ситуациях! Да и не только в таких: наставлял строптивых, учил уму-разуму заблудших, помогал нуждающимся.

Злополучный экзамен я пересдал самой Софье Ильиничне. Она меня и не особо «гоняла», поставила «хор.» – и все дела. Моя стипендия была спасена. И больше в моей студенческой жизни таких случаев не было. Это была вообще единственная «двойка» во всей моей жизни. 
По сию пору мне часто снится один и тот же сон: завтра экзамен по математике, а я не готов, не знаю, что такое матричное исчисление. Просыпаясь в ужасе, долго прихожу в себя, и, наконец, страшно радуюсь, что это был всего лишь сон.

Честно скажу: до сих пор о матричном исчислении знаю только то, о чём только что рассказал.
Первая экзаменационная сессия – это очень серьезное испытание для студента. Но и следующие три сессии не сахар. На любой из них можно легко «погореть», тем более, в таком строгом институте, каким был ЛИИЖТ. Начиная с третьего курса, студенту становится легче. Особенно «старичкам». Многие из них работали до института по избранной специальности, а с третьего курса начинается изучение специальных дисциплин, о которых они имеют неплохое практическое представление. «Школьникам» в этом смысле труднее, особенно на лабораторных занятиях, – они слабо представляют практическую составляющую того или иного предмета.

Но, тем не менее, с третьего курса общий уровень успеваемости в группе заметно повышается. Однако остаются такие изматывающие разум студента «науки», как политическая экономия, диалектический материализм, исторический материализм с их «философскими тетрадями» и «эмпириокритицизмами», а также прочая текущая теория построения коммунизма в отдельно взятой стране в виде директив партийного съезда и Программы КПСС. Сколько же времени, сил, здоровья было потрачено на эту, по большому счёту, чепуху для инженерного ВУЗа!

Еще раз напомню: требования к студентам в ЛИИЖТе были на самом высоком уровне по всем дисциплинам, в том числе и по политической экономии, которую читал нам и вёл семинары Вадим Медведев, будущий член Политбюро и секретарь ЦК КПСС в короткую эпоху Михаила Сергеевича Горбачёва. Вадим Андреевич тогда был молод, хорошо образован, имел степень кандидата экономических наук, и был в числе немногих молодых преподавателей, отличавшихся от некоторых занудливых, с мрачным партийным прошлым, преподавателей кафедры политэкономии.

Известно, что в начале шестидесятых годов сложилось новое общественное мнение молодых, из которого вышло поколение так называемых «шестидесятников». Не стану утверждать, что Вадим Медведев стал «шестидесятником», но то, что у него было своё мнение о теории научного коммунизма, которое мы с интересом воспринимали на семинарских занятиях, – это бесспорно. Например, программу КПСС мы изучали и обсуждали на семинарах с большой долей скептицизма, и Медведев был солидарен со студентами тем, что не пытался с пеной у рта доказывать, что коммунизм победит в ближайшие двадцать лет, а как бы снисходительно подзадоривал полемику по поводу торжества коммунизма. Он редко ставил тройки студентам – так хорошо они знали у него политэкономию социализма. Нет, не зря он оказался, в конце концов, в команде Горбачёва!

Сдав первую сессию, начинаешь по-настоящему чувствовать себя студентом. Но в этом таится большая опасность. Потому что весенняя сессия – это гораздо более серьёзный экзамен на право быть студентом. Как правило, после первой успешной сессии (впрочем, если она даже и относительно успешная) и зимних каникул приходит некоторое расслабление. Студент продолжает нежиться, отходя от пережитого экзаменационного стресса. А в это время учебный процесс идет по возрастающей, ничуть не учитывая состояния измученного непосильной учёбой студента. А оно, это состояние, скоро будет уже во власти весны, которая отвлекает от сидения в читальном зале или в том же чертёжном. Кажется, есть ещё время, ещё успеешь сделать, доделать, заглянуть в конспект...

Ан, нет, его-то как раз и не хватает! И множатся «хвосты»: незащищённые лабораторные работы, не вовремя сданные курсовые проекты, задолженность по иностранным «знакам»**)  и много чего ещё, вроде бы мелкого, незначительного с твоей точки зрения, но без чего получить зачет у жмота-преподавателя невозможно. Вот так неожиданно для себя и оказывается несчастный студент у порога весенней сессии обросший «хвостами», мечется между кафедрами и лабораториями, ловя преподавателей, чтобы ликвидировать «хвосты», получить зачёт. Ценой невероятных усилий большинству таких студентов удается всё же получить зачёты и допуск к экзаменам. Но, как правило, весенняя сессия завершается для них менее успешно. Проверено на себе.

**)Текст на иностранном языке с определённым количеством знаков в нём.

Учеба – учёбой, а жизнь-то, она ведь тоже своего требует. Мы были молоды, и ничто человеческое нам не было чуждо. Вопреки известному студенческому правилу: «Сдав сопромат, можешь влюбиться, сдав диамат, можешь жениться»***)  – студенты и влюблялись, и женились до того, не говоря уже о том, что многие были еще до поступления в институт женаты. Вот замужние – не  помню, чтобы такие поступали в институт. Дети, должно быть, не дают. Но если даже и не предполагалась скорая женитьба-замужество, погулять с девушками-мальчиками всё равно хотелось. Конечно, и на это тоже необходимо было время.


***) Сопромат -Сопротивление материалов; Диамат - Диалектический материализм.


И порой оно использовалось в ущерб учебе. Но кто поймёт любовные порывы молодости? Это вам не Франция, где «L’amour – c’est une grosse affaire»****). В Советском же Союзе любовь рассматривалась как категория политическая – во внимание принималась только любовь к Партии и Правительству или к Родине, что в принципе, было одно и то же. Всякая другая любовь сводилась к порицанию, если она возникала не там и не тогда, а стало быть, мешала формированию «советского человека».

****)Любовь - это великое дело (франц.)


Ну, а мне по-прежнему нравились красивые и умные девушки. В технических ВУЗах много было умных девушек. Красивых – поменьше, а красивых и одновременно умных – совсем немного. На нашем отделении – две группы связи – бесспорной фавориткой по красоте была девушка-эстонка по имени Аймэ. Какая сила заставила её пойти в железнодорожный институт, да еще на специальность «связь на железнодорожном транспорте», на курсе никто не мог понять. Самое малое, кем ей надо было стать – это звездой, как минимум, эстонского кинематографа.

На худой конец – супермоделью, хотя и слова такого тогда не знали. Это была стопроцентная блондинка с голубыми глазами, довольно высокого для тех времён роста (эстонка, всё-таки), тем не менее, с классическими параметрами фигуры, правильными чертами лица, и кожей «кровь с молоком» – её фотографии не надо было ретушировать, так она была фотогенична. Добавьте к этому протяжный эстонский акцент очень милозвучного голоса – и вы непременно влюбитесь в неё.

Но она была очень застенчивой, скорее замкнутой. Возможно, причиной этого был её плохой русский. В одной группе с Аймэ училась и еще одна эстонка по имени Урвэ. Они, естественно, были подругами. Если вам доводилось встречать в жизни двух подруг, совершенно не похожих друг на дружку, то есть абсолютно противоположных по внешности, характеру, способностям, но почему-то накрепко привязанных друг к другу, притом что ссоры для них – дело обычное, то пара  наших эстонок была классическим примером единства и борьбы противоположностей.

Урвэ была похожа на рыбачку из эстонского прибрежного рыболовецкого колхоза: коренастая, широкая в кости, грубоватая лицом, с походкой резкой, немного вразвалку – она хорошо бы смотрелась в брезентовой робе и резиновых сапогах на рыбацкой шхуне. Но вот, поди ж ты, узнай, кто на что способен. Урвэ учёба давалась легче, чем Аймэ: она и русским владела лучше, и с техникой была знакома, и диплом, в конце концов, получила. Аймэ же имела весьма отдалённое представление о технике, да ещё и железнодорожной: она, к примеру, была убеждена, что машинист  управляет локомотивом с помощью руля, потому и находит паровоз нужный путь. Тем не менее, к концу учёбы и Аймэ разобралась в хитросплетениях железнодорожных путей и тоже получила диплом инженера путей сообщения. Может, он и помешал ей стать супермоделью...

     В нашей же группе были две девушки-ленинградки, довольно успешно совмещавшие в себе те самые два основных качества, которые мне нравились в девушках. Мы были одногодки, и нам легко было общаться. Одна  из них мне нравилась больше, второй я нравился больше. Сердце моё разрывалось между ними. Наш такой милый, с натяжкой сказать, любовный треугольник мирно существовал весь первый год учёбы, пока на втором году его не превратила в чёрный квадрат новая сила в лице блондинки-первокурсницы.

Новоявленная блондинка, если чем и уступала описанной выше эстонке Аймэ, то лишь чисто славянскими чертами  лица, сильно напоминавшими знаменитую уже в то время  артистку Людмилу Касаткину. Коммуникабельностью блондинка-первокурсница превосходила не только эстонку Аймэ, но и обеих моих подружек-ленинградок вместе взятых. Приехала она в Ленинград из Сибири, из города Ангарска, где отработала два года после окончания школы. Её жизненный опыт позволил ей быстро освоиться в студенческой среде, чему также немало поспособствовала поездка на уборку картофеля в колхоз. В тот год и первый, и наш второй курс отправили в колхоз, и так получилось, что все четыре группы связистов первого и второго курса оказались в одном вагоне поезда, увозившего нас на помощь колхозному селу.

Как водится, ехали весело, с песнями, благо в нашей группе был баянист со своим инструментом. Я много пел «по заявкам», как это часто уже бывало на наших вечеринках. Вот тут-то меня и засекли. Через какое-то время со мной заговорила очень недурная блондинка, восхищённая моими вокальными способностями. Мне это было слышать не впервой, поэтому я не придал какого-то значения этому разговору, хотя блондинку запомнил: красивая девушка.

В колхозе мы убирали картошку весь сентябрь. Работали очень добросовестно. Перед самым окончанием работ между мной и Ирой, той девушкой, что мне очень нравилась, произошла размолвка. В чем была суть, я уже не помню Пустяк какой-то, может, слово или фраза, которые иногда встают непреодолимым препятствием в отношениях между юношей и девушкой. Я даже не пошёл на отъезжий вечер, который устроил нам председатель колхоза за хорошую работу – так был обижен на Иру. Это был очень глупый поступок с моей стороны. Ребята приходили по очереди в дом, где мы вдвоём с Витей Ивановым квартировали, уговаривали пойти на вечер, но я упёрся, не объясняя причины. Ребята недоумевали и, в конце концов, плюнули на мои выбрыки, и я остался один, весьма потом сожалея, что не пошел, заслышав звуки баяна, песни и смех с окраины деревни, где находился пункт нашего питания – полевая столовка.

Размолвка продолжалась и после возвращения из колхоза. Эх, знать бы тогда, к чему это приведёт и как повлияет на мою дальнейшую жизнь...
Вернувшись из колхоза, мы были задушены учебной программой, ведь она нисколько не изменилась, а ведь семестр сократился на целый месяц! Свободное время – такое понятие перестало для нас существовать. Единственным развлечением в этом семестре были походы в кино на последний сеанс, который приходился на 23 часа, а иногда и позже. Да, такое тогда было время: театры начинали представление в 20 часов, цирк – в 21 час, а последние сеансы в первоэкранных кинотеатрах – в 23 и позже. Крупные гастрономы работали до 24 часов. На Кировском (теперь снова Каменноостровском) проспекте в полночь запросто прогуливались парочки, не говоря уже о дорожках парка имени Ленина (ныне, как и раньше, Александровский парк). 

В плане культурного развития студентов наше общежитие находилось ну в очень хорошем месте. В том же парке Ленина – это всего лишь через дорогу, то есть через Кировский проспект, затем маленько пробежаться по аллее парка – целый комплекс культурных учреждений: театр имени Ленинского комсомола, кинотеатр «Великан» (бывший Народный дом), кинотеатр «Стереокино» и даже зоопарк. Для политически продвинутых студентов (я имею в виду студентов-коммунистов – были и такие) в двухстах метрах от общежития – музей Октябрьской революции в бывшем особняке Матильды Кшесинской, бывшей фаворитки императора всероссийского Николая Александровича. Любителей истории и военных искусств готовы были принять Петропавловская крепость и Артиллерийский музей. Впрочем, и до главного музея Ленинграда – Эрмитажа – было рукой подать, как и до остальных многочисленных музеев, расположенных на набережных Невы и на Стрелке  Васильевского острова.

Разумеется, чтобы посетить все перечисленные культурные учреждения нужно было немалое время. Его находили  в первые годы учёбы в лучшем случае в воскресенье. В учебные дни довольствовались малым – походом в «Великан» на последний сеанс. Кинотеатр этот был построен в начале двадцатого века и больше выполнял функцию театра. Вмещал он гораздо больше зрителей, чем любой другой театр Петербурга–Ленинграда, но по интерьеру больше соответствовал именно народному Дому: никаких театральных разукрасов внутри не было. В нем были партер, бельэтаж и четыре яруса. Мы брали самые дешевые билеты на четвертый ярус – галёрку – за три рубля (после 1961 года – тридцать копеек). Поскольку на последний сеанс было народу не так уж много, за исключением сеансов, на которых демонстрировались «крутые» (по тем временам) западные фильмы, билетёрши нам предлагали занять места в партере, бельэтаже или на первом ярусе, освобождая оставшиеся ярусы для уборки, которую уборщицы делали очень осторожно, так что зрителям не мешали.

По субботам находили время на театр Ленинского Комсомола. Труппа театра была очень молода. Только что в нее влилась целая плеяда молодых актёров, ставших впоследствии знаменитыми артистами. В числе их были: Олег Басилашвили, Татьяна Доронина, Татьяна Лаврова, Нина Ургант, Григорий Гай и другие. Как и большинство постсталинских театров, в середине пятидесятых годов Ленинградский ТЛК переживал кризис. Зрителям надоели старые советские прокоммунистические пьесы, а новые только-только начинали входить в репертуар. Появились «Город на заре» Арбузова, «В поисках радости» Розова, «Никто» Эдуардо де Филиппо с Сергеем Юрским в главной роли, которые начали собирать зрителей. Старые спектакли почти не собирали зала, поэтому администрация театра, чтобы привлечь молодых зрителей, после спектаклей устраивала танцы в фойе театра. Это помогало. По крайней мере, последнее отделение шло уже с аншлагом.

Продолжая тему культурного образования студентов, не могу не отметить, что в середине пятидесятых эту сторону развития молодёжи всячески поддерживали государственные и общественные учреждения культуры. Так, например, Ленинградская филармония выпустила абонементы для студентов на концерты Государственного симфонического оркестра Союза ССР на два сезона. Помню, я купил такой абонемент в рассрочку за 120 рублей. Концерты давались в знаменитой на Петроградской стороне «Промке» – Доме культуры промкооперации, ставшим затем Дворцом культуры имени Ленсовета. Концерты оркестра предварялись лекциями музыковеда из филармонии, к сожалению, не помню его фамилии, но это был высочайшего уровня профессионал и великолепный рассказчик уже немолодых лет. Абонементы и билеты приносили прямо в общежитие распространители, и мягко, ненавязчиво, но очень результативно распространяли свой товар среди студентов. Причем, денег, как правило, сразу не брали: дескать, со стипендии отдадите, и этим приёмом делали из нас театралов и меломанов. И хотя приходилось отдавать со стипендии приличную для студента сумму (распространители записывали долги в амбарную книгу и в день стипендии являлись к должникам, как часы), в следующем месяце всё повторялось.

В конце пятидесятых годов в СССР возникла такая форма культурного образования народа, как народные университеты культуры. Правильнее было бы сказать, что эта форма возродилась – ведь такие университеты возникли еще при «проклятом царском режиме» в начале двадцатого века. Упоминавшийся только что кинотеатр «Великан», как Народный дом, был построен в Петербурге именно в рамках программы народного просвещения. Главным образом, за счёт меценатства. Понятное дело: в Советском Союзе содержание народных университетов культуры возлагалось на организации: предприятия, учреждения, учебные заведения. Такой университет был создан и в ЛИИЖТе. Его ректором в 1960 году стал заслуженный деятель науки и техники, доктор технических наук, профессор Владимир Николаевич Листов. Это был человек совершенно необычный. Впрочем, обычный профессор, из тех, настоящих, о которых я уже упоминал.

Необычным во Владимире Николаевиче было то, что помимо основной своей профессии специалиста по дальней связи, которую он основал, как науку, он ещё имел и широкий спектр «хобби», причём, самого высокого уровня. Его познания в истории, музыке, архитектуре, живописи, литературе были вполне профессиональными, и порой его лекции по специальности плавно переходили в увлекательный и познавательный экскурс в историю или в область искусства. Принимая экзамен у студента, он начинал с того, что осведомлялся о его самочувствии, об отношении к жизни, к литературе, искусству – раскрывал его внутренний мир, и, если студент проявлял себя эрудитом, в заключение задавал один вопрос, касающийся экзаменационного билета, а именно: знает ли он ответы на вопросы билета. После утвердительного ответа ставил ему «отлично». Другому мог задать вроде бы пустяковый вопрос по предмету, даже не по билету. 

И по тому, как отвечал студент, ставил ему соответствующую оценку. И, надо сказать, никогда не ошибался в знаниях студента. Третьему важно было «заработать» у Владимира Николаевича минимальный один балл во время беседы «по душам», и тогда, даже не зная билета, можно было получить заветные три балла. Вот таким был ректор народного университета культуры. Разумеется, его лекциями на занятиях университета заслушивались не только студенты, но и преподаватели института. Повышало ли это культурный уровень студентов? Бесспорно!

Конечно, использование тех возможностей в становлении культурного мира студента, которые давала учёба именно в городе Ленинграде в те годы, зависело, прежде всего, от самого студента. Не воспользоваться таким благом, шансом, выпавшим на их долю, могли люди либо с устоявшимся неприятием той среды, в которую они по каким-то причинам попали, либо полностью поглощённые учёбой, движимые целью добиться получения диплома, как единственного средства утвердиться в жизни. Первые, как правило, после одного-двух семестров покидали институт и Ленинград и уезжали туда, где им было привычно и комфортно – домой. Другие ценой огромных затрат времени и сил, так что на
культурный досуг ни того, ни другого уже просто не оставалось, получали «красный» диплом, с ним получали преимущественное распределение, но истратив на учёбу огромный ресурс, не смогли и работать с таким же напряжением, так что карьеры в большинстве случаев не сделали.

В то же время знаю многих выпускников, учившихся не блестяще, в меру способностей, но максимально полезно для своего культурного развития использовавших своё время учёбы в таком городе, как Ленинград. И спустя десятилетия, на встречах выпускников, о них можно было сказать: они учились в Ленинграде.
   Но вернёмся собственно к учёбе и к тому, что её обеспечивает.

Ни один нормальный студент не скажет, что он, если и должен что-то делать, то только «...учиться, учиться и учиться». Не помню, в какой аудитории, этот бессмертный призыв вождя мирового пролетариата, оформленный над кафедрой в виде лепнины чуть пониже фриза, мозолил нам глаза все пять лет учёбы. Да, на первых лекциях этот призыв повергал нас в трепет, но потом к нему привыкли и воспринимали как досадное излишество в архитектурном интерьере аудитории. В принципе этот призыв правилен по своему назначению. Но вырванный из контекста ленинской речи, растиражированный к месту и не к месту, он, как и почти все ленинские изречения, превращённые коммунистами в лозунги, не стал афоризмом, несущим глубокую мысль, заставляющую задуматься человека, а превратился в назойливую муху, от которой хочется отмахнуться.

Но всё равно, учились мы всему, не шутя, и помногу. Точнее, учили нас так. И не всякому было под силу выдержать такие большие нагрузки. К третьему курсу учебные группы составляли в среднем по 25 человек, хотя старт на дистанцию в пять лет приняли по 30 человек в каждой группе. Уходили из института не только по причине непосильных нагрузок. Материальная сторона учёбы была не менее жёсткой, чем собственно учёба. Стипендия в 275 дохрущёвских рублей на первом курсе требовала дотаций со стороны. В лучшем случае – от родителей или ближайших родственников, если те могли такую помощь оказывать.

Но студентов, получающих денежную помощь от родных, было очень немного. Поэтому многие студенты подрабатывали уборщицами, кочегарами в домовых котельных, которых в Питере в те времена было много, вечерними разносчиками телеграмм. Иногда ребята ездили на Лиговку – товарную станцию, где разгружали вагоны с картошкой, овощами и фруктами, в том числе и заморскими.

Хорошо помню, как несколько раз разгружали вагоны с аргентинскими бананами. Это была мечта! А какие были бананы! Это сегодня к нам везут всякий зелёный мусор в красивых картонных ящиках, который «дозревает» уже здесь, в камерах, с помощью химических реагентов. А тогда мы вытаскивали из вагонов огромные конические, упакованные в крафт-бумагу, свёртки бананов,  Нам разрешалось съедать бананов на месте, сколько влезет. Мы вскрывали свёрток, перед нами представала банановая «ёлка» с большим количеством огромных жёлтых "пальцев" вокруг ствола в несколько ярусов, источающая аромат, от которого кружилась голова. Вкус тех бананов не сравним с нынешними. Правда, в третью разгрузку мы уже были почти равнодушны к этим божественным ягодам.

Доводилось мне вспомнить и свою первую в жизни профессию – почтальона. Возвращаясь ближе к полуночи с тренировки или репетиций в студенческом клубе, забегал в почтовое отделение и в течение получаса, иногда больше, разносил телеграммы в зоне обслуживания  46-го почтового отделения. В месяц выходило рублей сорок пять. Нет, тех же, сталинских!

А был еще один источник обогащения студентов. Правда, не все желающие подходили под его требования, главным из которых была фотогеничность. Этим источником была киностудия «Ленфильм», которая находилась метрах в трёхстах от нашего общежития. Чтобы оказаться в числе «массовиков», то есть участников съёмок массовок в фильмах, надо было попасться на глаза помощника режиссера снимавшегося фильма – это разовый случай, и потом, если ваше лицо оказалось стандартно фотогеничным, вас заносили в картотеку постоянных массовиков киностудии. Тогда вас вызывали довольно часто на ночные съёмки: в павильонах киностудии и на дневные – на натуре. За одну массовку платили тридцать рублей (всё тех же, но после денежной реформы – три рубля), независимо от времени суток. За месяц, бывало, набегало аж девяносто рублей, а это уже было немало! 

Пожалуй, это был самый «интеллектуальный» источник пополнения бюджета студента. На съемках, особенно в павильонах,  где «массовиков» было относительно немного, они исполняли роль второго плана в некоторых сценах фильма. Доводилось при этом общаться со многими известными актёрами советского кино, как во время съемок, так и в перерывах, которые, как правило, были гораздо длиннее собственно съёмок. Уже одно то, что ты запросто беседовал, к примеру, с легендарным Николаем Крючковым – а это целая эпоха советского кино – прибавляло в твой духовный багаж нечто такое, что заставляло ощущать себя сопричастным к тем экранным событиям и героям, что творил этот великий артист.  Или встречи с не менее знаменитым Павлом Кадочниковым. Более завораживающего одним только своим говором человека, я никогда не встречал. А в подсознании сидел ещё и советский разведчик из фильма «Подвиг разведчика» – каково было слушать без благоговения «майора Федотова»? Кадочников производил впечатление удивительно цельного человека, в котором всё было прекрасно: «и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Из молодых тогда артистов запомнились встречи с Кириллом Лавровым и Алексеем Баталовым. В отличие от сегодняшних «звёзд» эти парни были своими, близкими и понятными, без тени чванства или звёздности – труженики.

Да, забота о хлебе насущном отнимала много времени у студентов, но и здоровья тоже. Мы недосыпали, часто недоедали, одежда и обувь на нас были скудными. Зимы же в Ленинграде были холодные: морозы промозглые, пробирающие до костей. После зимней сессии на втором курсе я хорошо простудился и слег в изолятор при общежитии – был у нас такой, нечто вроде лазарета. Хорош он был тем, что ты был вроде как в больнице и в то же время как дома, в общежитии. А уход был гораздо лучше больничного. Обычно это заведение работало как профилакторий, куда попадали отощавшие студенты – там кормили неплохо.

Направлял бедолаг в профилакторий студенческий профком, выдавая туда путёвку. Ну и в случае простуды или другого какого недомогания туда тоже можно было попасть уже по направлению участкового врача институтской поликлиники. Таким путём я и попал в профилакторий, но уже в режим лазарета. Тут надо сознаться, что не столько учёба меня доконала, сколько тот напряженный ритм жизни, который к тому времени стал нормой для многих студентов: занятия в институте, спортивные тренировки, репетиции в клубе, занятия в кружках студенческого научного общества и, в конце концов, посещения театров, кино,  требовали много и времени, и сил, и средств.

Да, не забыть бы, что в кино и в театр всё-таки интереснее было сходить с девушкой. А потом пройтись несколько километров из театра до общежития. Да в мороз, в легких туфельках. О теплых сапогах, что нынче в естественном обиходе, тогда ещё и не мечтали: как-то в голову людям не приходило, что можно в такой обуви сочетать и комфорт, и элегантность. Интересно, что первым это всё-таки пришло в голову западноевропейцам, хотя их тогда морозы совершенно не донимали, не то, что теперь.

Вот и получается: сапоги-то – обувь массово-советская (только в одни кирзовые, почитай, весь Советский Союз  обувался), а сделать доброе дело у нас не додумались. Впрочем, что касалось одежды советского человека, всё было просто: если сапоги – то кирзовые, если пальто – то ватник, если шапка – то ушанка с суконным верхом. Потому и ходили зимой в туфельках, легких демисезонных пальто и в шляпах. Не то чтобы это мода такая была – просто выбора не было.

Когда лежал в лазарете, приходила каждый день моя блондинка, заботилась. Это с ней, прогуливаясь то ли после кино, то ли после театра, я и простудился. Её забота обо мне тронула меня и привязала к ней окончательно. А время шло, и когда пришел на занятия, понял, что безнадёжно отстал. Нет, меня навещали однокурсники, но нагрузка в четвертом семестре была такова, что много не позанимаешься с товарищем, успеть бы ему самому справиться с огромным количеством прямо-таки хлынувших курсовых, лабораторных   работ, рефератов, семинаров и всякой другой информации не первой необходимости, которая вполне могла бы обойтись без назойливого внушения студентам.

Короче, я подал в деканат заявление на предоставление мне академического отпуска в связи с ухудшением здоровья. Надо ли говорить, что в принятии такого решения хорошо убедила меня моя подруга. Главный аргумент был такой: мы будем учиться вместе на одном курсе и даже в одной группе. Сейчас, анализируя обстоятельства, приведшие к такому моему решению, прихожу к выводу, что в той ситуации, в которой я оказался в середине четвёртого семестра, я обязан своему чрезмерному увлечению блондинкой. Вывод, конечно, жёсткий, но увлечением искусством, художественной самодеятельностью я не мог пожертвовать. Скажем так: несбалансированность увлечений привела к такому результату. Естественно, некстати подвернувшаяся простуда усугубила только ситуацию с учёбой, ставшей критической из-за убеждения, что смогу наверстать – всё же кое-какие способности, и в том числе работоспособность, меня уже выручали. На этот раз не вышло. Во второй половине семестра

стало ясно, что мне просто не хватит времени успеть сделать большое количество лабораторных, – кто будет со мной одним возиться в лабораториях? –  курсовых и прочих работ, о которых я только что упоминал. В деканате меня не понял только один человек – заместитель декана, курировавший группы связистов, Дмитрий Васильевич Арефьев. Человек он был жёсткий, полная противоположность Николаю Ивановичу Ванюшкину, которого я уже описывал. Он-то и вступился опять за меня: дескать, хороший студент, надо поддержать.  Так я и получил академический отпуск после весенней сессии, к которой, ясное дело, допущен не был.

Я остался жить в общежитии. Но жить надо было на что-то, потому как «академикам» стипендия не полагалась. Устроился на работу рабочим на станции Ленинград-Варшавская, на ней производилась реконструкция станционных путей. Работали преимущественно белыми ленинградскими ночами – в это время поезда были редки, соответственно, рабочие «окна» были длиннее, мы многое успевали сделать по замене шпал и рельсов на подъездных путях к Варшавскому вокзалу. Ночная работа – с десяти вечера и до семи утра – меня очень даже устраивала.

Я успевал выспаться после работы, не тратя на это слишком много времени, и после обеда, где-то около часу дня, шёл на пляж у Петропавловской крепости. В будние дни народу на пляже было немного, преимущественно молодёжь. Я всегда располагался в одном и том же месте пляжа. Скоро заметил, что и  другие не любят менять приглянувшееся место. На пляжах обычно стихийно возникают компании: любителей преферанса, либо пляжного волейбола, либо песен под гитару. Преферансом никогда не увлекался, да и вообще, картами, а вот волейболом или песнями – это всегда. Песни начинали звучать ближе к вечеру, если можно назвать вечером июньско-июльское  время восемь часов пополудни в Ленинграде. Моё участие в этих спевках было замечено пляжной публикой, которая каждый раз огорчалась, когда мне надо было уходить с пляжа, чтобы успеть в ночную смену. Днем же много плавали, играли в волейбол, прыгали с Кронверкского моста в воду – с того самого моста, что ведет в главные ворота Петропавловской крепости через реку Кронверку. Конечно, вниз головой.

Однажды четверо парней, среди которых был и я, решили переплыть Неву. Девушки были заинтересованы. Когда отплыли от берега метров на сто, течением нас начало сносить, и трое ребят повернули обратно. Я был человек кремянковский, вернуться назад означало опозорить родную деревню, об этом и мысли не возникло. Что такое – оказаться плывущим на середине Невы в, пожалуй, самом широком её месте? Даже в тихую погоду, которая стояла в тот день «на брегах Невы», на её середине вздымаются приличные волны. Они, во-первых, укачивают, что не самое неприятное, по крайней мере, для меня, а во-вторых, мешают ориентироваться и следить за проходящими по стрежню судами. Мне пришлось один раз глубоко опуститься в воду, наблюдая над собой проносящийся теплоход «Ракета» на подводных крыльях. И, конечно, только на середине Невы можешь убедиться, сколь сильное и холодное течение этой могучей реки. Течением меня снесло к пристани у Зимнего дворца, на которую я и выбрался к изумлению уже столпившихся около неё зевак. Как ни в чём не бывало, я отправился по

Дворцовой набережной к Кировскому мосту. К счастью, на набережной не было ни одного милиционера, иначе, полагаю, у меня возникла бы заминка с попаданием к месту отплытия на пляже. От спуска с бронзовыми львами у Кировского моста я отправился в обратный путь через Неву. Самое интересное, что я приплыл точно к тому месту, от которого и отправился в плавание. Оказалось, что за мной наблюдали всё это время парни и девушки из нашей компании и даже заключали пари, поплыву я обратно или перейду реку по мосту. Девушки были в восторге. Я же особого значения этому «подвигу» не придавал. Однако, когда назавтра услышал: «Вон тот парень, что вчера переплыл Неву туда и обратно!» – было приятно. Конечно, это было довольно безрассудное предприятие – переплыть Неву. Но тогда мне это казалось ничем не примечательным делом. Если я отважился в семь лет переплыть свой Сож, пусть и в семьдесят метров шириной, туда и обратно, то почему бы не попробовать в девятнадцать переплыть Неву шириной в тысячу метров? Конечно, почти два года занятий спортом – бег на длинные дистанции – позволили мне без особого напряжения проплыть два километра.   
         

Замечательное лето пятьдесят девятого года в Ленинграде подходило к концу. Я уволился с работы и, получив при расчете приличную для студента сумму денег, отправился в свою Кремянку. Мои «каникулы» продолжались всего лишь один месяц, но это был один из лучших моих отпусков за всю мою трудовую деятельность. Я был предоставлен самому себе. Лето в деревне продолжалось всю первую половину сентября, так что я купался в Соже, что вызывало у наших кремянцев жгучий интерес и недоумение: как это – купаться в сентябре, когда все мыслимые сроки после Ильина дня прошли! Глядя на меня, некоторые подростки тоже полезли в воду, с чем были вынуждены смириться их матери после бесплодных взываний к традициям прошлого.

Приятное – купания – я совмещал с полезным – собиранием грибов. Как всегда, в конце лета – начале осени, наши леса были полны грибов, главными из которых были боровики. Иногда я совершал по две вылазки в день, принося по огромной корзине одних великолепных белых, которыми можно было только любоваться – так  они замечательно выглядели. Наша печь была переполнена сушившимися боровиками. Густой аромат сушеных грибов стоял не только в доме, но и во дворе – вся деревня была пропитана им. Сушкой грибов заведовала мама, в этом деле она знала толк.

Занятия в институте для нашего курса в тот год начинались в середине  сентября. Я же должен был приступить к занятиям со второго семестра учебного года, но не стал оставаться на весь первый семестр в деревне – поди, объясни каждому, почему это я не уехал в Ленинград на учёбу! Матери я, как мог, объяснил, что мне придется проучиться на один год больше, из чего она поняла, что меня «оставили на второй год», но восприняла это спокойно, наказав, однако, учиться, как следует. В поддержку этого наказа она снабдила меня в дорогу увесистым «прицепом»: чуть ли не полный чемодан сала и в придачу – добрый мешок сушёных грибов. В дорогу меня собирали мама с тётей Татьяной, это была такая традиция у нее с золовкой:  вместе собирать в дорогу детей и той, и другой.

Всю дорогу до Ленинграда я привлекал к себе внимание окружающих фантастическим ароматом сушёных грибов. Если я привык к этому запаху и не обращал внимания на него, то каково было пассажирам в вагоне поезда? А  в трамвае, пока добирался от Витебского вокзала до общежития на тридцатьчетвёрке, пассажиры-ленинградцы, крутя головами и пытаясь понять, откуда исходит грибной аромат, живо обсуждали природу такого явления.

Без проблем заняв своё законное место в общежитии (о, благословенный социализм конца пятидесятых годов двадцатого века!), я приступил к поиску временной работы. В те годы в Ленинграде, как, впрочем, и в других городах, уличные стенды были обклеены объявлениями: «требуются…», «требуются…», «требуются…», поэтому большого труда не составляло найти подходящую работу. Меня приняли в строительно-монтажное управление разнорабочим. Работа состояла в погрузке-разгрузке и сопровождении на грузовом автомобиле санитарно-технических приборов на строящиеся объекты, в основном, жилые дома. Мне работа нравилась тем, что целыми днями катался по городу, открывая для себя не только парадную, ленинградскую, сторону этого замечательного города, но и его петербургские тайны, не заметные глазу туриста или проезжего человека.

Материальная сторона моей жизни в это время была обеспечена наличием добротного сала, и к тому же подкреплена продажей на Сытном рынке моих замечательных грибов, которые я, не торгуясь, отдал оптом какой-то тётке за, как мне показалось, хорошие деньги. Оказалось, тётка была перекупщицей и ловко облапошила меня – это мне подсказали  сердобольные старушки, наблюдавшие сцену быстрого торга, но я всё равно был доволен сделкой. Потом была первая получка на работе, и жить стало легче.

Свободное время я по-прежнему отдавал занятиям в кружках студенческого клуба «Ударник»: хор, класс вокала, драматическая студия. В декабре месяце 1959 года исполнялось сто пятьдесят лет со дня основания Корпуса инженеров путей сообщения, ставшего впоследствии ЛИИЖТом. В институте шла подготовка к этой дате. Лучшие творческие силы студенческой самодеятельности готовились к большому концерту. Когда стало известно, что торжественное заседание и концерт по случаю юбилея института будут проходить в театре оперы и балета имени Кирова, число желающих пополнить ряды участников концерта резко увеличилось, была создана институтская комиссия по составлению и отбору номеров программы концерта. В число лучших солистов хора и оркестра народных инструментов попал и я. Тут, наверно, есть смысл немножко остановиться на моём увлечении пением.   

 Пел я с самого детства, а петь в нашей деревне было так же естественно, как и говорить. Голос мой отметил, когда мне было лет шесть, ещё мой тёзка – дядя, сказав,  что вот это голос будет: чистый, звонкий – на всю деревню. И правда, уже в первом классе на уроках пения учительница, а это была совсем молодая, только что окончившая учительские курсы девушка, очень любившая пение, разучивала с нами такие песни, что слышны были на всю деревню, а из ближайших домов матери приходили послушать, как мы поём. Урок пения был последним уроком по субботам. Это был лучший и любимейший урок всех учеников, потому что он был единым для всех четырёх классов. Пели мы божественно. Особенно Гимн Советского Союза.

Что бы не говорили теперь о бывшем Гимне бывшего Советского Союза, буду стоять на своём: это гениальная музыка, достойная того, чтобы её знали и помнили те, кто когда-то жил в стране под названием Советский Союз. Все три года учёбы в средней школе Славгорода пел в школьном хоре, где также исполнял сольные партии. И, конечно, когда поступил в институт, я не мог не оказаться в числе участников хора и класса сольного пения. Но вот что интересно: на прослушивании при приёме в класс вокала мой голос определили как бас-профундо, то есть самый низкий бас. Не знаю, почему педагог не стала слушать верхний регистр голоса, хотя я пытался продемонстрировать, что легко могу «подывыться на нэбо, тай думку згадаты» в стиле Ивана Семёновича Козловского.

Но победил Варяжский гость, которого я сначала продемонстрировал в стиле Максима Дормидонтовича Михайлова. Обоих этих великих русских певцов я часто слушал по радио и многие произведения из их репертуара запоминал, а потом пел сам себе, подражая им, несмотря на то, что первый был тенор, а второй – именно бас-профундо. Будучи принятым в класс сольного пения, я начал плотно приобщаться к искусству «бельканто» в интерпретации социалистического реализма, не опускаясь ниже «ре-бемоль» большой октавы и не поднимаясь выше «ми-бемоль» второй октавы. Оставалось только гадать, «чому я нэ сокіл, чому нэ літаю».

Зато хорошо, с точки зрения отборочной комиссии, у меня звучали бодрые песни Александра Холминова, Серафима Туликова и Вано Мурадели во славу Ленина, партии и советского народа. Ясное дело, к 150-летнему юбилею Императорского Александринского Корпуса инженеров путей сообщения как нельзя лучше подходила, например, песня Серафима Туликова «Родина любимая моя» – очень пафосная песня про «октябрьский гром», Ленина, ведущего народ на бой, и призывающая зорко глядеть и беречь нашу Отчизну. Но главной песней, которой открывался концерт, была «Песня о Ленине» Александра Холминова, совершенно гениальная песня, от которой   «мурашки по коже», когда она звучала в исполнении нашего хора. Вот с этой песней я и должен был выступить в трио солистов хора в составе тенора, баритона и баса. Тенора и баритона представляли преподаватели института, тоже занимавшиеся в классе вокала, но для преподавателей (всеобщий охват художественной самодеятельностью!).

Настал день торжественного заседания 3 декабря 1959 года в зале Мариинского театра, предоставленного институту по решению горкома КПСС. Трудно описать то волнение, которое испытали мы, участники концерта, поднявшись на сцену знаменитого театра. А когда объявили «Песню о Ленине», я впал в какое-то наэлектризованное состояние и ничего не видел: ни зала, ни сцены, только ослепляющий свет рампы. За моей спиной – хор из ста сорока семи человек и русский народный оркестр из сорока шести музыкантов. Вся эта масса людей сосредоточена, на сцене абсолютная тишина, напряжение перед открытием занавеса достигло такого уровня, что, как потом признавались многие хористки, они чуть не падали в обморок.
 

В голове была одна мысль: вот, я стою на подмостках сцены, по которым ходили Федор Шаляпин и Леонид Собинов, певцы, которых я открыл для себя совсем недавно, но успел уже прочитать о них и прослушать всё, что было тогда доступно в библиотеках и по радио.
Торжественные звуки оркестрового вступления заставили вспомнить слова песни о вожде мирового пролетариата, и наше трио проникновенно исполнило запев этой замечательной песни. Хор довершил начатое нами совершенно потрясающе: не знаю, как у слушателей в зале, но у меня действительно по спине бегали мурашки.            
       
Вторую песню – Серафима Туликова «Родина любимая моя» – начинал девятнадцатилетний непрофессиональный бас (вряд ли стены этого знаменитого театра слышали когда-нибудь такого исполнителя-непрофессионала). Он довольно убедительно, в темпе марша, оповестил: «Ярко горя, пылала в небе заря / Октябрьским  громом «Авроры» разбужен простор Земли...». Баритон  и тенор подхватывают вторую часть запева: «Ленин ведет на бой советский народ / По зову партии люди за правое дело шли», а затем в припеве вступает хор: «Слушай, страна, мечта людей зовёт ...» Дальше песня, как говорится, пошла.

Заключительные аккорды песни потрясают  зал. Программа хора оркестра и танцевального ансамбля заняла всё первое отделение, и это была лучшая часть концерта. Во втором отделении выступали, как было принято говорить, мастера искусств, а участники первого отделения концерта перешли в ряды зрителей.

Конечно, это выступление на сцене Мариинского театра осталось в моей памяти на всю жизнь и, не скрою, воспоминания о нём и по сей день доставляют мне удовольствие.
Так завершился не слишком удачный для меня 1959-й год.
Здесь будет уместно заметить, что 2-го декабря 2009-го года в зале петербургского дворца “Юбилейный” проходил аналогичный концерт, посвящённый уже 200-летию  ЛИИЖТа, ставшему к этому времени Петербургским государственным университетом путей сообщения, а в аббревиатуре – ПГУПСом (не слишком удачная аббревиатура, да что поделаешь: меняются времена – меняются имена).
      
Конечно, хотелось бы поучаствовать в концерте по аналогичному поводу, спустя пятьдесят лет, тем более что, по мнению однокашников, у меня было что продемонстрировать третьему поколению. Но не сложилось...   
Опять же, другие времена – другие песни.
Интересно, что хор ПГУПСа к юбилейному концерту готовил профессиональный композитор Валентин Михайлович Сухобоков – тот самый студент ЛИИЖТа и помощник хормейстера хора образца 1959 года Валька Сухобоков, о котором я упомянул в начале этой главы.


(На фото вверху - хор ЛИИЖТа на сцене Мариинского театра)

Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/29/2156