Глава тринадцатая
«НАМ ВРУЧИЛ ПУТЁВКИ КОМСОМОЛЬСКИЙ КОМИТЕТ»
Начиная с двадцатых чисел августа, перед дверями деканатов факультетов начали появляться весьма располагавшие к себе дяденьки и тётеньки. Они присматривались к тревожно ожидавшим в коридоре своей судьбы пока еще абитуриентам, но более всего, к тем, кто выходил из дверей деканата. Они ловили явно удручённого несбывшимися надеждами соискателя студенческого билета и начинали с ним доверительную беседу. Если при этом в поле их зрения, а оно явно не дремало, попадал ещё один такой же несчастный, его тут же приобщали в компанию, и беседа продолжалась. Постепенно у некоторых неудачников светлели лица, а в глазах появлялась надежда совершенно иного свойства.
Это были кадровые агенты организаций, формировавшихся для работы на стройках шестой пятилетки.
Тут надо опять вернуться в февраль 1956 года. Двадцатый съезд КПСС не только разделался с культом личности Сталина, но и наметил основные направления развития народного хозяйства страны на 1956–1960 годы, то есть на шестую по счёту пятилетку. В планах партии были намечены грандиозные стройки, наречённые позже «стройками коммунизма», отправиться на которые, в свою очередь, призывал комсомольцев и молодежь Центральный комитет Ленинского комсомола. Для этого в райкомах комсомола были созданы специальные комиссии, осуществлявшие набор комсомольцев, жаждущих попасть на стройки шестой пятилетки. Говорю это без иронии, так как в предыдущей главе уже писал, какая мощная пропаганда и агитация ехать на стройки пятилетки была развёрнута по всей стране. И это вполне добровольно после стольких лет принудительного «набора» с помощью ГУЛАГа!
Тебе выдавался паспорт, подъёмные деньги, обещание стать новосёлом, может, и в построенном твоими же руками доме, и вообще: новая жизнь, новые люди, работа – стройка шестой пятилетки. Конечно, на это откликались! Началась грандиозная подвижка молодых сил: на Крайний Север, в Сибирь, на Дальний Восток.
В движении была вся страна.
Страна вдруг резко помолодела.
Райкомовские комиссии по набору комсомольцев на стройки шестой пятилетки плотно взаимодействовали с представителями организаций, нуждавшихся в молодых кадрах. Представители таких организаций хорошо знали, где искать кандидатов в строители – в приёмных комиссиях институтов. Сделать из неудачников-абитуриентов героев-строителей шестой пятилетки – было им раз плюнуть.
Вот так и я очутился в поле зрения такого «вербовщика», который уговорил меня и еще двух человек, не прошедших по конкурсу, поехать на строительство Норильского горно-металлургического комбината аж на полуостров Таймыр, то есть на такой уж Крайний Север, крайнее которого уже и не было в списках «строек шестой пятилетки». Тут надо сказать, что Норильский ГМК начал строиться еще до войны, был секретным объектом, и строили его заключённые ГУЛАГа. Когда после смерти Сталина начали реабилитировать невинно репрессированных, то оказалось, что на Норильском горно-металлургическом комбинате скоро станет некому работать и его срочно объявили стройкой шестой пятилетки, вот тогда мы впервые узнали, что есть такой город Норильск, и что там строится горно-металлургический комбинат.
Романтика совершенно крайнего севера захватила меня. О том, насколько это далеко и с чем это связано, я не задумывался. Решение было принято – ехать!
Вербовщик разъяснил нам, что мы тогда-то и к такому-то часу должны прийти в Октябрьский райком ВЛКСМ города Ленинграда, где нам выпишут комсомольские путёвки на стройку шестой пятилетки, после чего нам оформят выезд в Норильск. А ехать надо было сначала поездом до Красноярска, потом лететь самолетом в Норильск. Такая дорога вызывала нестерпимое желание ехать и лететь!
В назначенное время я был в райкоме комсомола. Здесь было много народу, в коридорах гудело и мельтешило. Довольно растерянно я озирался, ища своего благодетеля, как вдруг на меня обратил сочувственное внимание очень интеллигентный дяденька. Он расспросил меня, куда я собираюсь ехать, в какой институт я поступал и очень оживился, узнав, что в ЛИИЖТ. Тут же он представился сотрудником треста «Севзаптрансстрой», что находится через один дом от нового корпуса ЛИИЖТа на набережной Фонтанки, и что он набирает молодых людей для работы тоже на Крайнем Севере, но не на полуострове Таймыр, а на Кольском полуострове. К тому же строить там надо будет не горно-металлургический комбинат, а железную дорогу, что очень даже совпадает с профилем избранного мною института.
Конечно, он расспросил меня, откуда я, что, да как. Дядьке, наверно, жалко было меня, дурака, и он нарисовал мне картину того, что ожидает меня в Норильске. Его картина произвела на меня сильное впечатление, особенно крупные мазки о тысячах замерзших заключённых, которые строили и город, и комбинат. Ко всему прочему он сообщил мне, и это оказалось для меня новостью, что заработная плата в районах Крайнего Севера совсем недавно постановлением Правительства была уравнена с зарплатой на остальной территории СССР – так решил Никита Сергеевич Хрущёв: чего, дескать, меркантильничать, когда совершаются такие великие дела во имя коммунизма. Представитель треста убедил меня, что такую же зарплату я буду получать, находясь гораздо ближе к цивилизованному миру, хотя и на Крайнем Севере, тоже за шестидесятой параллелью, но всего в сутках езды по железной дороге от Ленинграда. Последним аргументом в пользу Кольского полуострова было то, что оттуда я смогу запросто приехать на следующий год вновь поступать в этот же институт.
Вокруг представителя треста «Севзаптрансстрой» уже кучковались ребята, с которыми он меня познакомил. Мне ребята понравились.
Моего давешнего вербовщика я не заметил в коридорах райкома, и с облегчением принял предложение нового покровителя, тем более, что у него уже была команда. Всей этой командой написали заявления в райком с просьбой направить на стройки шестой пятилетки, затем написали заявления в отдел кадров строительно-монтажного поезда, в котором нам предстояло трудиться. На следующий день в отделе кадров треста на Фонтанке мы оформляли все необходимые документы для поездки на работу.
В начале сентября в Октябрьском райкоме комсомола «нам вручил путёвки комсомольский комитет», как уже целый год пелось в песне Вано Мурадели «Едем мы, друзья».
Получив подъёмные, купил себе чемодан, что-то из одежды, обуви и прочие необходимые вещи для столь отдалённых мест. Их помогала мне подбирать Валентина, сестра Василия, а моя, стало быть, двоюродная, которая поступила в это время в одно из ленинградских медицинских училищ. Ей же предстояло в первые же свои каникулы отвезти в Кремянку чемодан моего соседа – Ладюка, у которого я арендовал сей дорожный атрибут, надеясь победоносно вернуться студентом в ближайшие три недели.
И вот пришёл день сбора на Московском вокзале. Стояла первая половина сентября, но в Ленинграде было тепло, как и в августе. У одного из вагонов поезда Ленинград–Мурманск собрались двадцать два человека комсомольцев. Оркестра, правда, не было, но оживление явно чувствовалось возле нашего вагона. С нами ехал сопровождающий, тот самый представитель треста. Он должен был довезти нас до пункта назначения и сдать на руки руководству строительно-монтажного поезда, который находился на станции Алакуртти Кировской железной дороги, впоследствии упразднённой при укрупнении железных дорог страны.
Поезд на Мурманск отправлялся почти в полночь. Дорога предстояла длинная, и мы не торопились ложиться спать. Все были возбуждены. За то время, пока оформляли документы в тресте, мы успели наскоро перезнакомиться, и сейчас было легко себя чувствовать в этой своей компании. Да и общие интересы, дополненные одинаковыми обстоятельствами, сразу же связали нас. Большинство из нас были такими же, как и я, впервые покинувшими родительский дом, будучи уверенными в том, что поступят в институт, но потерпевшими неожиданную неудачу. Середнячков среди таких не было. А всего было нас 22 человека: 11 парней и ровно столько же девушек.
Добирались мы до станции Алакуртти целые сутки. Мурманский поезд довёз нас до станции Кандалакша, где нам предстояло пересесть на местный поезд Кандалакша–Алакуртти, который и привёз нас к месту нашего назначения ровно в полночь, через двадцать четыре часа после отъезда из Ленинграда.
У небольшого зданьица вокзала нас встречал грузовик, мы погрузились при свете его фар, так как освещения на станции не было. Свет фар грузовика постоянно упирался во что-то недостроенное и наш провожатый пояснил, что именно здесь нам предстоит вскоре продолжить начатые военными строителями-железнодорожниками работы по реконструкции станции Алакуртти.
На грузовике ехали недолго, опять же в кромешной темноте. Переехали по мосту реку, порожистый шум которой перекрывал гудение мотора машины, и вскоре остановились у одноэтажного здания барачного типа в обширном дворе, ограниченном с трёх сторон похожими в темноте друг на друга строениями. В бараке, к которому мы подъехали, в окнах был свет от явно керосиновых ламп. У крыльца нас ожидали три человека – это были начальник строительно-монтажного поезда и две женщины: начальник отдела кадров и комендант общежития, то есть того самого барака, к которому мы подъехали. Оказалось, что ранее это был штаб отдельного железнодорожного строительного батальона Железнодорожных войск Вооруженных Сил СССР.
К нашему приезду было всё готово: приготовлены комнаты, застелены постели, зажжены керосиновые лампы, а на кухне кипятком пыхтел титан. Конечно, это делало честь руководству организации, в которой нам предстояло трудиться. Мы довольно быстро и организованно устроились в комнатах по два человека, поскольку еще в поезде договорились, кто с кем поселится. Поужинали тем, что прикупили на станции Кандалакша. «За приезд» чокнулись чаем. Что интересно, у нас не было с собой спиртного! Вот ведь до чего были правильные комсомольцы: никому и в голову не пришло озаботиться таким непременным в наши дни ритуалом приезда-отъезда. Впрочем, впоследствии оказалось, что парочка
любителей поохотиться на «зелёного змия» в наши ряды затесалась, но тогда, в начале становления коллектива, они эту свою любовь не проявляли, стеснялись, что ли. Нет, они не были злостными поклонниками Бахуса, но на фоне остальных двадцати безразличных они всё же впоследствии были заметны. Кстати, они были старше нас, семнадцатилетних, лет на восемь. И коль уж зашла речь о поклонении Бахусу, то надо сказать, что в посёлке Алакуртти ритуал был возможен лишь с помощью «Советского Шампанского» по 31 рублю 70 копеек за бутылку: менее благородные, но более крепкие, напитки можно было купить не ближе Кандалакши. А всё потому, что Алакуртти был военным посёлком, да ещё и в пограничной зоне.
Умаявшись за сутки, быстро отошли ко сну.
А поутру надо было явиться в контору СМП-314, где надо было оформить окончательный приём на работу: оформить трудовые книжки, у кого их не было, и определиться, кому с чего начинать стройку шестой пятилетки.
Но сначала надо было оглядеться, куда же всё-таки мы попали.
Выйдя на крыльцо теперь уже нашего дома, мы обнаружили перед собой армейский двор, служивший одновременно плацем для торжественных построений личного состава железнодорожного батальона. Плац был окружён одноэтажными сборно-щитовыми зданиями: прямо перед штабом на противоположной стороне плаца располагался клуб войсковой части, довольно солидно выглядевший для сборно-щитового строения; справа стояла меньших размеров библиотека, слева – хозяйственное строение. Довольно своеобразный ансамбль сборно-разборной архитектуры. Все строения объединял легкий деревянный забор со щитами по периметру, на щитах были изображены типичные для того времени и места плакаты с призывами к воинам любить советскую родину, быть отличниками боевой и политической
подготовки, слушаться командиров, соблюдать воинскую дисциплину, выполнять и перевыполнять задания и много чего другого, вплоть до портретов воинов-железнодорожников, героев, на которых всем надо было равняться. Всё это находилось в приличном состоянии, по крайней мере, внешне. Ясное дело, Крайний Север же, кто ж поедет сюда специально упражняться в вандализме. Это вот когда развалился великий и могучий Советский Союз, мне по роду своей работы приходилось обследовать несколько военных городков, оставленных ушедшими в Россию войсками, – вот где насмотрелся результатов вандализма! Но до такого надо было еще прожить почти сорок лет.
Слева от штабных построек находились казармы, столовая, за ними – склады, гаражи для машин и прочие хозяйственные постройки – всё это, повторяю, было построено из сборных щитов, изготовленных в заводских условиях где-то на юге, привезено в этот глухой край лесов, сопок и озёр и собрано на месте. Место, где располагалась войсковая часть, было очень красивым. Окружавший с двух сторон военный городок лес, был преимущественно хвойный, но местами и смешанный, напоминал такие же леса в средней полосе Союза, но носил уже печать суровости здешнего климата: деревья были кряжистыми, вверх особо не тянулись.
Почва была песчаной, но местами вдруг переходила в полузаболоченное состояние. Отчего это происходило – мы догадались потом, когда вдруг на ровном песчаном месте встречались нам выходы на поверхность гранитных образований. С таких мест и начинался уже другой ландшафт, больше похожий на низменный, а это оттого, что талые или дождевые воды в таких местах не могут уйти глубоко в почву, долго остаются на поверхности из-за близости мощных каменных пластов и поэтому образуется болотистая почва с типичной для низменных мест флорой. Такое место начиналось сразу же за штабом, то есть нашим общежитием, и первое, что нам бросилось в глаза – это красный цвет, разлившийся под соснами и берёзами. Эта была брусника! И была её тут тьма тьмущая! Впрочем, и грибов – подосиновиков и подберёзовиков – было не меньше. Была середина сентября, и даже в этих широтах стояло «бабье лето».
За клубом начинался жилой городок, состоявший сплошь из двухквартирных и реже одноквартирных, опять же, щитовых домиков. В этих домиках жили раньше офицерские семьи и семьи так называемых вольнонаёмных, которые так и остались жить здесь после расформирования войсковой части, а также уже поселились приехавшие раньше нас подзаработать семейные пары, оставившие детей на «Большой земле» на попечение дедушек да бабушек.
Жилой городок был общим для двух железнодорожных частей, находившихся в Алакуртти. Второй такой же железнодорожный батальон располагался за жилым городком, севернее.
Теперь самое время пояснить, куда же девался личный состав этих войсковых частей.
Дело в том, что Никита Хрущёв с присущими ему размахом и неуёмной энергией развернул в середине пятидесятых годов невиданную борьбу за мир, но в отличие от своего предшественника Сталина он начал не с демонстрации ядерных мускулов в поддержку мира, но с сокращения вооружённых сил. «Кузькину мать» – самую мощную из всех взорванных на Земле водородных бомб – он покажет миру позже, осенью 1961 года, а пока он, демонстрируя миролюбие, объявил о сокращении Вооруженных Сил СССР в течение 1955–1958 годов на 2 миллиона 140 тысяч военнослужащих.
Разумеется, в первую очередь под сокращение попали не самые лучшие и необходимые войсковые части. Например, резко сокращены были строительные и железнодорожные войска, находившиеся на балансе соответственно Министерства Строительства и Министерства Путей сообщения. При этом предполагалось, что подавляющее большинство солдат и офицеров этих войск останутся на своих рабочих местах, лишь снимут погоны с рабочих бушлатов. Однако получилось не совсем так, как рассчитала мудрая партия.
Подавляющее большинство военных ушло на гражданку, где получше, ведь условия работы военных строителей и военных железнодорожников были далеки даже от сносных, а не то, что хороших. Вот и пришлось партии объявить незавершённые военными строителями объекты стройками шестой пятилетки и посылать туда с помпой комсомольцев и молодёжь заканчивать начатое военными строителями.
Можно только догадываться, какая стратегическая цель преследовалась партией и правительством при строительстве железнодорожной ветки от Кандалакши до Алакуртти в 1939–1940 г.г., а затем позже – до самой границы с финской Лапландией. Эта ветка проходит за 67-й параллелью в совершенно безлюдных местах по сильно пересеченной местности лесотундры к столь же безжизненным в те годы местам северной Финляндии. Маленькая финская деревенька Алакуртти, что означает в переводе «Долина Рос» (поэтично, однако) досталась Советскому Союзу по мирному договору 1940 года в составе новоприобретённых территорий в результате «незнаменитой» советско-финской войны. Покидая деревеньку, жители (большей частью саамы) сожгли её. Тем не менее, она стала важным стратегическим пунктом на дальнейшем пути в Финляндию.
Видимо, у советских лидеров были далеко идущие планы, коль они решили связать Скандинавию железной дорогой с северными районами СССР с выходом на Ленинград, и далее с сетью железных дорог европейской части Союза кратчайшим путём. Был ли экономический резон делать этот проект тогда, в начале сороковых годов, – вопрос, но сегодня этот проект получает в России вторую жизнь. В начале сороковых годов эта ветка имела военное значение. Достаточно напомнить, что буквально за пять дней до начала войны с Германией, 17 июня 1941 года на станцию Алакуртти началась передислокация из Псковской области лучшего ударного соединения СССР – 1-й танковой дивизии, оснащённой, в основном, танками Т-34. От себя замечу: для чего она нужна была в абсолютно танконепрходимой местности – не знали, наверное, даже те, кто послал её туда. Наверно, так надо было.
После войны Алакуртти (Долина Рос) превратилась в военный посёлок, где расположены были несколько войсковых частей разных родов, главной из которых была авиационная дивизия, которой командовал дважды Герой Советского Союза полковник Павел Головачёв, уроженец Гомельской области. (Здесь уместно будет ещё раз заметить, что Сталин особо не разбрасывался званиями: прославленный лётчик-истребитель, дважды Герой, командир дивизии – всего лишь полковник. Только в 1957 году Павел Яковлевич получил звание генерал-майора, последнее в его недолгой жизни).
Расположен посёлок в долине реки Тунсайоки, на её левом берегу, окружён со всех сторон сопками. Река изобилует порогами, в ней много рыбы, в том числе такой, как форель, хариус и сиг. За сопками, на северо-востоке и юго-западе в нескольких километрах от посёлка расположены два крупных озера: Кутуярви и Ахкиоярви. Озёра соединяются между собой, как это характерно для всей водной системы Кольского полуострова, реками Кутуйоки и Ахкиоойя, вытекающими из этих озёр и впадающими в реку Тунсайоки буквально напротив друг друга, после чего река течёт дальше уже под названием Тумча. Не знаю, почему, но так гораздо проще для произношения. Вообще, на Кольском полуострове и в северной Карелии природа создала такие водные лабиринты, составленные из озёр, рек, речушек, проток, что можно проплыть вдоль и поперёк и весь полуостров, и всю северную Карелию, не вылезая из лодки.
Наш же городок, где нам предстояло жить, располагался на возвышении за правым, юго-восточным, берегом реки и находился гораздо выше собственно посёлка, лежавшего в долине. Деревянный мост соединял берега реки. Чуть ниже моста река делала два прямых колена, огибая выступающие скалистые основания высокого берега.
Стоя над высоким обрывом у реки, мы могли наблюдать, как на ладони, весь поселок Алакуртти.
Со всем этим нам еще предстояло познакомиться, а пока что мы сидели в конторе строительно-монтажного поезда № 314, которая разместилась в таком же штабе, как и наше общежитие, но другого батальона. Руководящий состав СМП был набран в Ленинграде. Это были очень интеллигентные, обходительные люди, ленинградцы, одним словом. Запомнилась начальница отдела кадров Ольга Петровна Кузьмина. В моей трудовой книжке первая запись сделана её рукой: «15.09.1956 – Прибыл по комсомольской путёвке разнорабочим 3 разряда». Следующая запись была сделана ею через месяц: «16.10.1956 – Переведен электромонтёром 4 разряда». Гигантский скачок в трудовой деятельности вчерашнего школьника всего лишь через тридцать дней! Об этом стоит рассказать подробнее.
Когда мы приехали в свой городок, там уже жили несколько семей сотрудников СМП – управленцев и рабочих; функционировало управление, рабочие обустраивались на новом месте, создавали инфраструктуру, как теперь сказали бы, для будущего контингента рабочих. Пока было лето – светло большую часть суток – всё шло хорошо. Но подкрался сентябрь, световой день стал стремительно сокращаться, а в городке не была решена проблема электричества. Негде было взять электрика! Два с половиной месяца поисков на «Большой земле» результатов не давали – никто из квалифицированных электриков не хотел ехать в Заполярье из Центра – «нам и тут хорошо». Возможно, не отмени Хрущёв полярные коэффициенты, может, кто и клюнул бы на «длинный рубль», а ехать «за туманами и запахами тайги» среди квалифицированного рабочего класса дураков не было. Поэтому наша «стройка шестой пятилетки» рисковала остаться в темноте полярной ночи уже через месяц.
Видимо, этой проблемой были озабочены все, кто был причастен к этой стройке, в том числе и «вербовщики». Потому что, когда мы ехали в поезде Ленинград–Мурманск, наш сопровождающий стал расспрашивать, кто из нас и как сдал вступительные экзамены, особенно по физике. Мне по простоте душевной пришлось сознаться, что физику сдал на пятёрку. Видимо, мой ответ был оригинальным, потому что он тут же начал расспрашивать, хорошо ли я знаю электричество, и даже задал несколько вполне профессиональных вопросов, на которые я, к своему удивлению, дал удовлетворившие его ответы. Тогда он мне и сказал, что я буду работать в СМП электриком. А Ольга Петровна в отделе кадров, оформляя мне трудовую книжку, так и сказала: «Сделаешь свет – через месяц переведу в электрики».
И буквально в тот же день я начал «делать свет».
В расположении бывших войсковых частей находились также и электростанции, в каждой – своя. Они работали на двигателях внутреннего сгорания. Одна из них располагалась ближе к нашему общежитию. С неё-то я и начал. То есть мы начали вместе с моим непосредственным начальником – главным механиком нашего строительно-монтажного поезда Виктором Фёдоровичем Мануйленко. Это был здоровенный дядька, лет сорока пяти, свирепый на вид, но вполне добрый внутри. У него был полон рот никелированных зубов и напоминал он пропойщанского Якова-перевозчика, о котором я рассказывал, только был намного выше и шире Якова. Может, поэтому он мне сначала не понравился.
Виктор Фёдорович открыл мне дверь электростанции – здание всё из тех же стандартных щитов.
То, что я увидел внутри, повергло меня в молчаливый ужас.
У противоположной дверям стены стоял разобранный щит управления. Справа понуро стоял на бетонном фундаменте дизель-генератор, слава Богу, не разобранный. Слева у входа оказался какой-то неведомый мне агрегат на станине-салазках, с огромными колёсами, висевшими, однако, над полом. От агрегата шла труба через стену наружу – эту трубу, заткнутую тряпкой, я заметил, когда еще подходили к зданию электростанции. Виктор Фёдорович подошел к агрегату, вывернул из его верхней части какую-то фитюльку, оказавшуюся фитилём, достал из кармана спички, поджег фитиль и ввернул фитюльку на место. Затем схватил лежавшую подле агрегата металлическую рукоять, сунул в центр ближайшего к нам колеса, и натужно начал вертеть его рукояткой. Агрегат сердито засопел, чихнул и успокоился.
- Чего это он? – спросил Виктор Федорович у меня, как будто я, а не он был главным механиком строительно-монтажного поезда № 314.
Я некомпетентно молчал.
Виктор Фёдорович повторил всю процедуру с вывинчиванием и поджогом фитиля и снова начал вертеть колесо. Я уже успел сообразить, что эти два колеса по бокам корпуса исполняли роль маховиков неведомого мне одноцилиндрового двигателя. Двигатель снова чихнул, что-то хлопнуло в нём, и он опять замолк. Помещение наполнилось лёгким, но далеко не ароматным дымом.
- А-а-а, – протянул Виктор Федорович, – вон оно что: выдь-ка, вытащи затычку из трубы!
Я выскочил – дверь-то была открыта – со всей проворностью, на какую был способен, и освободил жерло двигателя.
Главный механик в третий раз зажёг фитиль и повторил все те же движения вращательного характера. На этот раз маховики агрегата резко крутанулись назад, отчего рукоятка выскочила из рук механика и отлетела в сторону, едва не задев меня по башке.
- Ух, ты! – сказал главный. – Капризный! Это андижанец, он всегда так заводится. Пока зубы не выбьет, не научишься заводить.
Я уставился в его никелированный рот.
- Не-ет, – сказал он. – Это у меня ещё со срочной, я тут давно служу. Сверхсрочную. Теперь вот сократили. А по зубам он может дать, ежели не удержишь рукоятку. Это ж андижанец, – со значением ещё раз повторил он и стал объяснять мне, что это такое.
Я еще ни разу в жизни не встречал такое чудо техники: одноцилиндровый двухтактный дизель с ручным пуском. Выпускали его на заводе в узбекском городе Андижан, почему он и назывался «андижанец».
С четвёртой попытки «андижанец» завёлся и глухо захлопал за стеной, выталкивая из трубы колечки дыма. Только теперь Виктор Фёдорович обратил моё внимание, как электрика, на электрогенератор, который стоял с правой стороны «андижанца». Ротор генератора был соединён муфтой с валом дизеля.
- Вот, видишь, генератор вращается, а напряжения на щите нет. Надо будет тебе поискать, куда оно уходит, – виновато произнёс главный механик.
Я перепугался: искать напряжение в двести двадцать вольт мне ещё не приходилось. Четыре с половиной вольта – да, искал. В недалёком детстве, когда надо было проверить батарейку для карманного фонарика: приложишь полюса батареи к языку – щиплет, значит, ещё не разрядилась батарейка, напряжение есть. Тут же не будешь языком пробовать подряд все провода.
- Прибор нужен, – говорю, – так не найдёшь.
- Какой прибор? Вон же, на щите вольтметр. К нему надо токо провода подсоединить. Там их много. Знать бы токо, какие.
Я заглянул внутрь щита. Там, действительно, было много проводов и кабелей, но они были отсоединены от клемм рубильников и приборов: видимо, когда-то собрались демонтировать распределительный щит, но что-то помешало. На всех жилах кабелей, правда, остались целы наконечники и все они были растопырены в разные стороны, чтобы не было замыкания. Куда какие концы присоединять, я не имел никакого понятия. Надо было разбираться.
- Заглушите, – говорю я, – «андижанец», надо найти на щите сначала кабель, который идёт от генератора, а потом уже искать напряжение будем. Вот если бы был переносный прибор, тестер называется, тогда было бы легче найти, – объясняю теперь уже я главному механику.
- Так нет ничего больше, никаких приборов, – огорчённо говорит Виктор Фёдорович. – С собой забрали солдаты.
Он глушит дизель, и я начинаю искать кабель, идущий от «андижанского» генератора. Покопавшись, по цвету оболочки и диаметру решаю, что вот он, похоже, и есть тот самый кабель. Присоединяю его к шинам приборов. Проверяю, выключены ли рубильники и говорю Виктору Фёдоровичу, как можно солиднее:
- Ну, давайте попробуем...
Главный механик снова заводит «андижанца». Я смотрю на вольтметр, но стрелка его остаётся в левом, исходном, положении.
- Может, оборотов добавить? – спрашивает у меня главный механик. Я неуверенно соглашаюсь, потому что мне казалось, что если добавить оборотов, то «андижанец» начнёт, чего доброго, прыгать по полу электростанции, так он весь трясся на своих станинах.
Виктор Фёдорович трогает какой-то рычажок на «андижанце» и – о, радость! – стрелка вольтметра вздрагивает и начинает отклоняться вправо. «Андижанец», как ни странно, перестал трястись и даже уютно зарокотал. Я командую добавить ещё оборотов, пока стрелка не останавливается на отметке 220.
Какую же радость мы испытали! Особенно Виктор Фёдорович. Он радовался, как ребёнок, восторгаясь моим умением, а я пытался солидно отмолчаться: подумаешь, ничего особенного. На самом деле я сам не был уверен в том, что вот так сразу что-то получится и, конечно же, радость меня распирала.
Этот маленький успех придал мне уверенности. Заглушили дизель, и я начал разбираться, куда следует подключать нагрузку, какие фидеры куда идут и на какие клеммы рубильников их следует подключать. Никакой документации, схем мы не нашли. Хорошо было то, что концы жил кабелей и проводов, висевших в беспорядке внутри щита, были окрашены, так же, как и шины на щите, в четыре разных цвета. Поразмыслив, что к чему, понял, какие концы с какими шинами следовало соединять. Концы кабелей от второго, мощного дизеля, стоявшего в правой части здания, я не трогал. К нему мы приступим позже.
Наконец, подсоединения были закончены, проверены ещё раз. Теперь надо было разобраться с вводной стороной щита.
Надо было проверить внешние сети: подводки к домам, вводы в здания, исправность внутренних проводок в домах, в которых жили люди, – таких домов пока было не так и много – отключить на время нежилые дома, которых было гораздо больше.
Мощность генератора составляла всего десять киловатт, поэтому надо было предупредить всех, чтобы не включали электроплитки или другие мощные приборы, так как энергии генератора едва могло хватить на освещение.
Весь оставшийся день мы ходили с главным механиком по домам, осмотрели вводы, состояние линий, всех предупредили, что будем включать свет в пять вечера, и это вызывало невероятный восторг у жителей городка. Народ почему-то поверил, что я электрик, хотя я не подавал ни малейшего повода для этого, даже своим мальчишеским видом.
Попробуйте сегодня хоть на каком Севере представиться электриком, не имея специального образования, не пройдя обучения правилам техники безопасности, не зная правил технической эксплуатации электроустановок, следовательно, не имея допуска к работам на электроустановках. А тогда мне поручили заниматься этим всего лишь на том основании, что я хорошо учил физику в школе и на пятёрку сдал вступительный экзамен в институт.
Тем не менее, в 17 часов мы с главным механиком повторили все процедуры со своим «андижанцем», он весело заработал, мы установили 220 вольт на приборе, и теперь надо было сделать самое главное – включить рубильник.
На дворе уже смеркалось.
Народ ждал.
Я подошёл к щиту, надел предохранительные очки, резиновые рукавицы, стал на резиновый коврик (всё это я раньше обнаружил в шкафчике рядом со щитом), взялся за ручку рубильника. Сердце колотилось, как овечий хвост.
Вспомнил, что при включении нагрузки снижается напряжение, поэтому попросил Виктора Фёдоровича стать возле дизеля и прибавить, когда скажу, обороты.
Замирая от страха, включил рубильник.
Искры не посыпались. Зато в глазах потемнело. Дизель снизил обороты, но главный механик сам, без моего указания, начал добавлять обороты и стрелка поползла вправо на 220.
- Хорош! – кричу.
Из общежития, а оно рядом, доносятся крики, как будто это стадион с футболом. Оно светится окнами, как и обитаемые домики.
Главный механик Виктор Фёдорович сгрёб меня в охапку и чуть не задушил в объятиях.
В нашем городке разбушевалась жизнь.
Вот так, в первый же день своей работы, я получил трудовое крещение, и так началась моя длинная трудовая биография.
Шло время, наступил октябрь. Погода стояла великолепная. Дни, правда, стремительно сокращались, но настроение у большинства из нашей группы было по-прежнему приподнятым. Определились с рабочими местами – большинство из нас работали на переустройстве бывших казарм под общежития с комнатами на двоих, ведь ждали прибытия следующих партий добровольцев. Хорошо, что к нашему приезду здесь уже было несколько квалифицированных рабочих: плотники, столяры, печник. Они-то и стали бригадирами и мастерами и обучали по ходу дела новоприбывших.
В мои обязанности по переустройству казарм входила прокладка внутренней электропроводки. На мне же «висела» обязанность обеспечивать электрическим освещением мест работы, как и освещение всего городка в вечернее время. То есть практически я был занят освещением с шести утра и до двенадцати ночи. Плюс монтаж электропроводки по комнатам нового общежития. Но и это еще не всё. Надо было готовить к работе основной дизель-генератор мощностью 60 киловатт, носивший название «железнодорожная электростанция ЖЭС-60». По штату на такую электростанцию полагались машинист-дизелист и электрик. Электрик вроде бы как уже был, а вот машиниста-дизелиста надо было еще где-то, но, конечно же, не в Алакуртти, – откуда он тут? – найти. А время шло.
Я жил в одной комнате вместе с Борей Кузнецовым, ленинградцем. Он поступал в Военно-механический институт. Это был очень серьёзный институт полузакрытого типа. В своё время, еще до войны, его окончила Борина мама. Боря был типичный ленинградский мальчик из интеллигентной ленинградской семьи, хорошо образованный помимо школьной программы, играл на скрипке и гитаре. Я ему страшно завидовал, по-белому, потому что он знал ноты. Сам я немного играл на мандолине, но ноты так и не выучил, занимаясь в школе в кружке народных инструментов. А вот Боря знал. Ну да, пилил, небось, все детство на скрипке. Но у него была любовь к машинам всякого рода больше, чем к музыке, И он, в свою очередь, завидовал мне, как электрику. Никак не мог представить, что я, окончив провинциальную школу, вот так вот с ходу заработаю электромонтёром. То есть это было добросовестное такое непонимание, граничащее с уважением.
Как-то он заглянул ко мне на электростанцию. Увидел ЖЭС-60 и загорелся: а что если попробовать ему изучить эту машину? Я поддержал его.
В библиотеке, что досталась нам от военных в полной комплектации, было много технической литературы. Я уже ознакомился с ней. Нашёл для себя справочник электромонтёра, некоторые другие книги по электрическим машинам. В одной из них было описание ЖЭС-60, которое я уже потихоньку изучал. Вот я и предложил Боре эту книгу. Потом мы нашли еще справочник и пособие для машиниста-дизелиста, книгу «Тракторы», где хорошо был описан, в том числе, и наш дизель. Боря с азартом начал изучать все эти книги.
Скоро я обратился к главному механику с предложением попробовать запустить ЖЭС-60, убедиться, будет ли работать она. Главный механик отнесся к этой идее индифферентно. Стал мрачно объяснять мне, что пока не найдётся машинист, который приведёт сначала дизель в порядок, то есть расконсервирует агрегат, запускать в работу его опасно. Мне, правда, еще пока не приходило в голову спросить Виктора Фёдоровича: а для чего же тогда главный механик? Несколько позже я понял, что о технике он имел представления еще меньше, чем я об электричестве. Но тогда я сказал ему, что мой сосед по комнате, Боря, уже изучил дизель и готов к расконсервации машины. Виктор Федорович заметно повеселел и предложил тут же найти Борю, чтобы он начал работать с дизелем.
В тот же день, после обеда, Боря Кузнецов стал машинистом-дизелистом.
16 октября в моей трудовой книжке появилась запись: «переведён электромонтером 4 разряда». Борю из разнорабочих перевели машинистом-дизелистом 4 разряда чуть позже, и мы по праву заняли штат электростанции. Перед этим Боря, конечно же, запустил дизель, я сделал все необходимые подключения на щите и вскоре «жэска», как мы начали ласково называть свою железнодорожную электростанцию, начала давать ток в сеть. Жить стало еще светлей. «Андижанец» уже не мог справиться с нагрузкой, и напряжение в сети едва достигало 190 вольт. А тут тебе все 220! И без всяких колебаний – ровненько, стабильненько!
Мы с Борей стали очень уважаемыми людьми в своём городке. И, конечно, в глазах своих сверстников, да и тех, кто был постарше, мы также выглядели молодцами.
За Полярным кругом день в октябре тает на глазах. Теперь уже Боря поднимался в шесть утра и бежал на электростанцию. Заводил «жэску», включал рубильники и оставался до восьми утра. В восемь я подменял Борю, пока он ходил завтракать. Затем Боря приходил и оставался на дежурстве, а я шел на объекты – переустройство казарм под общежития – делать проводку. Надо было успеть переоборудовать хотя бы одно общежитие к концу ноября, потому что в этот срок ожидалось прибытие следующей группы добровольцев.
Она и прибыла, даже раньше запланированного срока.
Группа состояла из молодежи и не очень – были в её составе и добровольцы под сорок и даже за сорок, – набранная во Владимирской и Новгородской областях, и, ясное дело, разношерстная. Молодых, неопытных, какими были большинство из нашей группы, в новой группе было всего-то человек пять – это из тридцати приехавших. Остальные были либо из тех, кто, как говорилось, приехал за «длинным рублём», хотя какой он был длинный – я уже упоминал, либо из тех, кому не сидится на одном месте, а были и такие, кому и места не нашлось на родине.
С приездом новой группы стало, с одной стороны, веселей, а с другой – больше проблем.
Вновь прибывшие – в большинстве своем люди с устоявшимся отношением к жизни, сформировавшейся психологией, привычками, часто далёкими от того, чтобы их назвать благородными. К примеру, через некоторое время обнаружились случаи пьянства в новом общежитии. И это притом что кроме шампанского, в местном магазине ничего из спиртного не продавалось. А к шампанскому в те времена среди простого люда отношение было как к чему-то аристократическому: дескать, квас, да не про вас. Считалось, что только по праздникам можно было пить шампанское. Не «шло» оно вот так, чтоб напиться. И приезжие нашли выход: начали готовить брагу. Уж как там они её делали – не знаю. Но неприятно было видеть одуревших от такого бражничанья ребят.
Надо было что-то делать.
Еще до приезда второй группы в штате строительно-монтажного поезда появилась должность воспитателя. Естественно, что эту должность заняла воспитательница. Она была не на много старше нас и с ней установились дружеские отношения. Собственно, воспитательные функции её сводились к проведению вечеров в «красном уголке» нашего общежития вместе с нами. «Красным уголком» теперь была бывшая «ленинская комната» штаба части. Мы в ней собирались еще до появления воспитательницы практически каждый вечер. Мы сами формировали свой досуг. У двоих ребят были гитары, у Вовы Сенина – баян, а у Бори-дизелиста ещё и скрипка, которую ему прислала почтой мать. А еще на складе от военных
остались кое-какие музыкальные инструменты: несколько духовых и струнных. Боря Балашов (что интересно, он и был из города Балашова, что в Саратовской области) ухал на тубе, кто-то пытался играть на трубе, но всегда во время их упражнений поднимали гвалт девушки. Зато, когда играло трио – скрипка, мандолина и гитара – просили сыграть ещё что-нибудь. Так что нам было чем заняться в свободное от работы время. «Красный уголок» стал для нас семейной гостиной, в ней всегда было оживлённо, и туда тянуло даже просто так посидеть – это как в большой семье. Только не подумайте, что в уголке стоял телевизор. Телевидение тогда только-только начинало своё «победное шествие по стране», и в такой глуши оно еще долго не могло появиться. Вот и вместо того, чтобы пялиться в экран и довольствоваться увиденным и услышанным, мы сами пели, играли, танцевали под баян и нам было хорошо.
Было и кино: раз в неделю, почти всегда, ходили в гарнизонный Дом офицеров в кинозал. Интересно, что там показывали новые фильмы раньше, чем их выпускали на первые экраны Ленинграда. В этом убедились из писем, присылаемых ребятам-ленинградцам, в которых часто упоминались новые фильмы, только что появившиеся на экранах ленинградских кинотеатров. А мы их уже две недели, как посмотрели.
Конечно, мы не были такими уж паиньками. Были и анекдоты, блатняцкие песни, проскальзывали и скабрезности. Некоторые играли и в карты, в основном, в преферанс, но не на деньги – для разнообразия развлечений. Шахматы тоже были, играли и в них. В целом же в нашей группе была очень доброжелательная, семейная обстановка, и воспитательница вписалась в неё, поддерживала наш дух, но, конечно же, как воспитательница, не могла не замечать «отдельных недостатков», выпиравших иногда колючками из нас – «указывала» нам на них. Иногда даже покрикивала. Так, не злобно. Ольга Петровна, «кадровичка», тоже часто бывала у нас в общежитии. Без «глазу» мы не оставались. Ко всему этому, почти все мы ведь
были комсомольцы. Поэтому вскорости по приезду на собрании избрали комсорга. Им стал двадцатисемилетний Лёня Примачук, самый старший из нас. Лёня учился в Ленинградском
университете, но что-то не сложилось у него с взглядами на жизнь, и он ушел с четвёртого курса философского факультета. Может, потому, что философия в те годы переживала кризис и в ней всё ещё не находилось места новым взглядам на жизнь? А то, что у Лёни были свои, вполне современные взгляды на неё, было заметно: Лёня был очень интеллигентный человек, привлекавший к себе внимание сразу же, как только вы вступали в разговор с ним. Такой Рудин пятидесятых годов двадцатого века. Вдобавок ко всему, он знал музыкальную грамоту и организовал хор, в котором пели все без исключения участники первой группы добровольцев, а затем к ним примкнули любители пения из последующих групп и хор «а капелла» звучал очень даже неплохо среди предгорий Хибин.
Вот в такой морально-психологической атмосфере мы жили до приезда второй группы. Согласитесь, что такая атмосфера была далековата от того, как изображали позже жизнь комсомольцев-добровольцев в кинофильмах и книгах о том времени, но эта была наша реальная жизнь, нам она нравилась и, когда её нарушили вновь прибывшие, тут в дело вступила идеология. В том числе и комсомольская. В клубе, специально для этой цели подготовленном, устроили открытое комсомольское собрание, причём обязали буквально всех прийти на него – и все пришли.
Повестку дня не политизировали. Вопрос поставили так: как будем здесь жить? Стороны, как говорится, изложили свои позиции, причём, позиции, изложенные Лёней Примачуком, оказались гораздо привлекательнее аргументов в пользу свободы поведения тех, кто имел о такой свободе весьма своеобразное понятие. Короче, решили жить дружно ещё задолго до кота Леопольда. И вы знаете, действительно, стали ближе друг к другу, подружились, лучше стали себя вести «бражники». По крайней мере, публично не «выступали». А вы говорите: комсомол, дескать, ничего хорошего не давал молодёжи. Нет, там, где разумно употреблялась комсомольская власть – а, согласитесь, комсомол имел власть большую, пусть не юридическую, но политическую, идеологическую – это приводило к хорошим результатам, и было на пользу всем.
Подобных случаев здорового влияния комсомольской идеологии на молодежь в своей жизни я встречал немало: и когда учился в институте, и когда работал по окончании его. Наряду, к сожалению, с бездушной и бессмысленной «комсомольской работой».
За работой и занятым досугом мы и не заметили, как подкрался 1957-й год. Уже стояла полярная ночь практически круглые сутки. Лишь около двенадцати дня чуть серело и часа полтора это серое утро боролось с ночью, но, так и не разомкнув глаз, угасал день, проваливался за сопки. Усиливались морозы, в конце декабря температура падала до сорока – сорока семи градусов ниже ноля. Нам с Борей это сильно усложнило жизнь. Однажды, когда вдруг резко понизилась ночью температура, мы утром долго не могли завести дизель. Бедняга
пусковой двигатель надрывался, едва прокручивая коленвал дизеля – масло в картере напрочь застыло, форсунки не подавали в цилиндры загустевшее дизтопливо, а если бы и подавали, всё равно температуры воспламенить смесь в цилиндрах не хватало. Мы чуть не плакали от бессилия перед застывшим насмерть дизелем. Прибавьте к этому переполненное дымом от пускового двигателя помещение, к тому же тёмное – электрический фонарик едва пробивал плотный дым, от которого мы ещё и задыхались. Наверно это кончилось бы для нас печально, если бы не появился в дверях машинист Пётр, приехавший со второй группой и работавший уже на строительном дворе – это за рекой, в северной части посёлка Алакуртти, там была производственная база нашего СМП, и электроэнергией её снабжала такая же ЖЭС-60. Пётр обслуживал её. Он был вдвое старше нас, имел все права машиниста, был опытным
специалистом. Первое, что он сделал – вытолкал нас на свежий – минус сорок! – воздух, иначе бы нас из этого помещения уже вынесли бы. На улице мы начали кашлять так, что едва нас не вытошнило. Петя открыл обе створки дверей, и пока проветривал помещение, разжёг принесённую с собой паяльную лампу. За это время мы пришли в себя и доверились Петиному опыту. Сначала мы вместе завели стоявший долгое время без дела «андижанец». К нашему с Борей удивлению, он завёлся сразу же, как ему вставили тлеющий фитиль, и крутанули пару раз его маховики. В помещении электростанции стало светло и как-то теплее. Затем Пётр начал прогревать паяльной лампой картер и блок цилиндров дизеля. Мы исполняли роль наблюдателей, стараясь запомнить все манипуляции, проделываемые Петром.
Наконец, Пётр отставил лампу, и произнес:
- Ну, герои, заводите!
Боря намотал ремень на маховик «пускача», дёрнул. «Пускач» забился в крупнокалиберной истерике. Мне надлежало надавить на рычаг сцепления и регулировать обороты пускателя, Боря держал руку на регуляторе заслонки форсунок дизеля. Тут важно было поймать момент максимальной подачи смеси из форсунок и следом такой же момент, чтобы резко «снизить газ», иначе дизель может пойти вразнос. Боря хорошо различал на слух все особенности работы двигателя, он мог, например, по тону определить, какое напряжение дает генератор – слух-то у Бори был музыкальный, может, даже абсолютный, раз он на скрипке играть выучился. Вот я дожимаю рычаг сцепления вала пускателя с шестерней-маховиком дизеля.
Последний начинает вращаться, я добавляю обороты пускателя, дизель начинает ускорять свои обороты, раздается его натужное завывание, сквозь которое слышны глухие взрывы, похожие на мощный кашель, кашель все убыстряется, вой дизеля достигает апогея – и в этот момент все четыре цилиндра дизеля «схватывают» рабочий такт. Я выключаю сцепление и глушу пускатель, Боря одновременно сбрасывает газ. Дизель мирно рокочет привычным для нашего уха тоном.
- Ну, молодцы, – говорит одобрительно Пётр. – Всё правильно делали. Больше не глушите на ночь дизель. Оставляйте на самом минимуме холостых оборотов, иначе второй раз вам не завести его.
Мы польщены похвалой опытного механика. Но это утро мы еще долго вспоминали с содроганием.
Новый, 1957-й год встретили под впечатлением фильма «Карнавальная ночь». Посмотрели мы его за неделю до Нового года и были, конечно же, во власти этого необыкновенного фильма. Ничего подобного до этого наше советское кино не показывало своим зрителям. Многие из нас ходили смотреть его по второму разу. Воодушевлённые идеей фильма, решили провести карнавал и у себя, тем более что все возможности для этого были. У нас был клуб, оборудованная сцена, кое-какие декорации, а главное – энтузиазм. Концерт наш был, конечно, не такой как в «Карнавальной ночи», но песенка «Пять минут» в нем прозвучала.
И даже на «бис». Успели разучить под баян и гитару. Самое интересное – это то, что на этом вечере присутствовал аж министр транспортного строительства СССР Кожевников Евгений Фёдорович, личность в строительном деле легендарная. В 1927 году он окончил Институт инженеров путей сообщения в Ленинграде, то есть ЛИИЖТ, и сразу же оказался в грохоте буден великих строек страны. Он один из руководителей строительства Туркестано-Сибирской железной дороги, Кузнецкого металлургического комбината, Кузнецкого паровозовагоностроительного завода; главный инженер «Никельстроя», главный инженер «Ормедьстроя», управляющий трестом «Южуралтяжстрой» – всего и не перечислить. Удивительно, что человек с такой богатой строительной биографией не оказался в стане вредителей социалистического строительства и вполне заслуженно стал министром.
Наверно, он был очень хорошим министром, коль оказался под Новый год в такой дали от министерского кабинета на маленькой станции, где только-только развернул работы еще не полностью сформированный коллектив строительно-монтажного поезда. Была ли эта поездка министра связана с важностью этого строящегося объекта или министр лично контролировал даже такие отдалённые объекты – не знаю, но в любом случае видно было, что это очень правильный министр. И милейший человек.
Он был из тех сталинских министров-работяг, которые делали свою карьеру не на паркетах кабинетов, а в невероятно тяжёлых условиях строительства первых советских пятилеток, и достигали выдающихся успехов, прежде всего тем, что сами жили на стройках, вместе с рабочими начинали и заканчивали стройку, поэтому знали и дело, и людей. Евгений Фёдорович осмотрел наши общежития, беседовал с нами и пообещал быть на нашем новогоднем балу. После концерта он поднялся на сцену, очень прочувственно поблагодарил за концерт, всем пожал руки, сказал, что не ожидал увидеть такое. Министр остался доволен не только нашей работой, но и тем, как мы живём и как проводим свой досуг.
Январь 1957 года продолжил морозы декабря ушедшего года. Когда на термометре было ниже сорока градусов, на работу не выходили рабочие, занятые непосредственно на строительных работах. Но дежурные работники оставались на своих рабочих местах. Мы с Борей сменяли друг друга на своей «жэске» по мере необходимости. Пробежать пятьдесят метров от общежития до электростанции было минутным делом. Мы поочерёдно топили печку в своей комнате, она у нас была угловая, а печка – на две комнаты. Смежную с нашей комнатой обогревали, получается, две печки и в ней было тепло всегда. Наша же выстуживалась за ночь так, что приходилось иногда спать одетыми и в шапках. Зато было проще вставать в шесть утра и выскакивать на мороз, ведь практически мы были одеты.
Несмотря на такие температурные неудобства, мы с Борей не грелись у печек, хотя по вечерам это было частое явление: все печи топились из коридора и у каждой печки собирались группки ребят и девчат, да и на кухне было где посидеть – это была самая большая комната после «красного уголка», переделанная под кухню. Кстати, мы, первая партия, питались вскладчину, пока не наладилась работа столовой. И после часто устраивали совместное чаепитие на кухне, что очень нравилось не только нашей группе, но и вновь прибывшим – они брали с нас пример. Тянуло нас и на природу. На складах много чего осталось от бывших воинов-железнодорожников, в том числе и спортинвентарь.
Лыжи, например. Конечно, мы ими пользовались. Крепления лыж рассчитаны были на валенки – нас это вполне устраивало. Надевали лыжи и отправлялись в сопки кататься. Погода была хоть и морозная, но совершенно безветренная. Воздух сухой, так что обморозиться было сложно, если следить за собой и друг за другом. И ничего, никто так ни разу и не обморозился, хотя катались с приличных высоток. Съезжаешь с одной сопки, доезжаешь до середины рядом стоящей, чуть поднимешься выше – и обратно летишь на первую. Снег очень плотный, лыжи не проваливаются – «лепота»! И всё это происходит при ярчайшей луне и под сполохи северного сияния. Тут уж «лепота» такая, что вспоминаешь её потом всю жизнь.
Весна пришла как-то сразу и бурно. В мае мы уже скинули ватники. Первого мая провели неплохую маёвку на природе с костром, гитарами, баяном, песнями. Разумеется, под «Советское Шампанское».
С теплом увеличился фронт работ на стройке, надо было завершить в летний период кладку основных зданий на станции: вокзала и водонапорной башни. Хватало работы и на стройдворе, там делали практически всю «столярку»: окна, двери, доски для пола и всё остальное из дерева, что полагалось для стройки. Там же, на стройдворе, находились и мастерские – все в вагонах, на рельсах, как и полагалось железнодорожным товарным вагонам образца 1913 года.
Почти все станки в этих мастерских были ... японскими. Можно было только подивиться рачительности и мудрости тех, кто сумел переправить, может, с Южного Сахалина аж на Крайний Северо-Запад великой страны Советов эти станки, столь же необходимые на Дальнем Востоке, как и на Крайнем Севере. Впрочем, возможно брошенных японцами станков было так много, что их хватило и на Дальний Восток? Как бы там ни было, а станки требовали электричества, так же, как и зарядная аккумуляторная станция гаража – всё это мне поручили привести в рабочее состояние. Со станками дело как-то довольно успешно прошло.
Проверил кабели, подключил новые рубильники – релейных пускателей тогда еще то ли не производили, то ли они были в дефиците – и станки заработали. Вот с зарядной станцией пришлось повозиться. Мне дали в помощь человека, о котором я вспоминаю с содроганием. Личность отвратительная. Из бывших «зеков», выпущенных в пятьдесят третьем из лагерей под горячую руку Лаврентия Павловича. Может, и позже, но это был профессиональный «зек».
Было ему лет хорошо за сорок, по крайней мере, он так выглядел. Я так думаю, что он успел много где попробовать себя на ниве честного труда после освобождения из лагеря, и к нам попал только потому, что здесь требовались хоть такие рабочие руки. Его лексикон был не богаче лексикона известной Эллочки-людоедки, но по изощрённости применения всего лишь нескольких нецензурных слов при изложении любой мысли Эллочка была бы посрамлена, как в своё время ею была посрамлена дочь американского миллиардера Вандербильда. Чёрт бы с ним, с его лексиконом! Но ведь он был ещё и мерзавец подстроить какую-нибудь гадость. Например, залил скамью перед столом, где я обычно рисовал свои схемы подключений, серной кислотой. Я, не глядя, сел...
Мой помощник ржал с таким удовольствием, что представить на его месте человека – задача невыполнимая. И долго еще рассказывал каждому встречному, как он «самого электрика посадил в лужу». Я же просто никак не реагировал на его выходки, просто по-детски укоризненно смотрел на него, еле сдерживаясь от обиды. В конце концов, что-то человеческое у него сработало внутри, и махровый «зек» всё же начал мне помогать. Обустроили зарядную, подключили куб для перегонки воды, оборудовали помещения для хранения электролита и дистиллированной воды – зарядная станция заработала.
Чтобы понять важность зарядной станции, надо рассказать о том, что автомобильный парк строительно-монтажного поезда состоял из довольно изношенных автомобилей ЗИС–150, аккумуляторы которых были еще более изношенные: каждый раз, перед тем как завести автомобиль, его аккумулятор надо было ставить на подзарядку, иначе он не заводил двигатель. Замена электролита хоть не намного, но всё же улучшала ёмкость аккумуляторов, и зарядки хватало уже на несколько дней. За эту работу мне повысили разряд электромонтёра до пятого, и «перебросили» на строительство здания вокзала и водонапорной башни на станции Алакуртти. Эти два объекта располагались рядом и обслуживались одним башенным краном. Однако башенный кран стоял неподвижно уже около года, с тех пор, как стройку покинули военные железнодорожники. Мне поставили задачу запустить кран в работу.
Конечно, это не было каким-то приказанием; просто главный механик ласково так со мной поговорил, повосхищался моим чуть ли не мастерством и начал расспрашивать: а не смог ли бы я посмотреть, что там с подъёмным краном, чтой-то он не работает, стоит себе, а кладка зданий еле движется – кирпичи наверх каменщики на себе таскают. Непорядок, мол, а? Ну, я и полез на этот кран, в кабину. Краник так себе был, не очень мощный, но я-то впервые вообще так близко видел настоящий башенный кран, а не то чтобы подняться в кабину.
Но поднялся. К моему удивлению, в кабине в шкафу лежала толстая книга с описанием и электрическими схемами соединений электрооборудования крана, а также паспорт башенного крана, в котором были отметки о прохождении технических осмотров. Но кто и когда их проводил – на это внимания не обратил. Кто его тут будет проводить, техосмотр. Короче, два дня я разбирался со схемами, проверил все соединения, предохранители, контакторы. К этому времени у меня уже появился чемоданчик электромонтёра, в котором были и измерительные приборы, поэтому дело двигалось довольно грамотно с моей точки зрения. Ну, так мне казалось, как само собой разумеющееся.
Надо, правда, сказать, что к этому времени в штате поезда появился настоящий электромонтёр, да к тому же еще шестого разряда, имевший «корочки», в том числе и на допуск к эксплуатации электроустановок, о котором я читал в справочнике электромонтёра. У меня-то такого допуска и до сих пор не было, даже самой низшей группы. Кто ж это будет мне давать допуск, если я тут сам себе электрик? Так вот, этого электромонтёра тоже просили «посмотреть» несчастный кран, но владимирский (он был из города Владимир) профессионал наотрез отказался, даже не посмотрев в сторону крана.
Вообще-то этот почти мастер-электрик сильно кичился своим разрядом, ко мне относился снисходительно-насмешливо, когда узнал, что за душой у меня всего лишь десять классов, а не ФЗУ – фабрично-заводское училище, – как у него, да еще стаж лет двадцать. Ему-то было лет около сорока! Но я не был у него в подчинении. В нашем СМП-314 было очень толковое начальство: начальник СМП Жуков, главный инженер Крыжановский (к сожалению, забыл имена этих замечательных людей) относились к нам, молодым рабочим, очень хорошо. По крайней мере, душевно. И тот, и другой понимали, что этот пацан, то есть я, кое-что успел сделать полезного для вверенной им организации и отдать меня под начало только что прибывшего пусть и более квалифицированного специалиста, означало бы лишить меня инициативы, да и вообще, как-то задвинуть на второй план. Я остался под началом главного механика.
«Дипломированный» электрик поступил в распоряжение главного инженера. Мы не соперничали, по крайней мере, я не стремился к этому. Владимир же (он был не просто из Владимира, он еще им и был), под маской снисходительности скрывал ревность. То есть повёл себя не лучшим образом для человека более чем вдвое старше меня. Когда запустили зарядную станцию в гараже, он сильно удивился, хотя до этого посмеивался: ну-ну, посмотрим, что там у тебя получится, салага. Когда получилось, пришёл с ехидцей, посмотрел – ушёл с озабоченностью. О том, что ему предлагали ввести в действие подъёмный кран, я не знал. И был свободен в своих действиях, не заботясь о том, кто и что подумает. Меня попросили – я согласился. А поскольку нашлись электрические схемы крана, стало и вовсе интересно: почему бы и не разобраться в этом загадочном устройстве? По молодости лет совершенно не думаешь о возможных последствиях в таких случаях. Превалирует интерес и неосознанное желание познания нового. Это нормально для юношеского возраста.
Владимирский Владимир был профессионал и знал, что можно, а чего нельзя делать. В случае с краном – это работа профессиональных ремонтников с участием местных органов Госгоркотлонадзора – так, кажется, называлась долгое время служба по надзору за безопасной эксплуатацией особо сложных и с повышенной опасностью устройств в промышленности и строительстве. К таким устройствам относятся и башенные краны. Но, думаю, в армии такие тонкости, как регулярные проверки кранов у чёрта на куличках, вряд ли проводились, потому что кран был просто разболтанным. Тормозные колодки и хомуты, в частности, были совершенно изношены, а новых не было в наличии. Вроде бы главный механик сам их подтягивал, а может, поручал кому подтянуть, но я не занимался механикой крана – ещё чего!
Когда мне стало больше нечего делать с этим краном, оказалось, что и крановщика нет в наличии в нашем строительно-монтажном поезде. Не прибыл таковой ни из Владимира, ни из Новгорода, из которого по весне приехала очередная группа строителей коммунизма. И кому, как не мне, пришлось опробовать этот злополучный кран? Сейчас вспоминаю с ужасом всё то, чем я тогда занимался на стройке в свои семнадцать лет, а тогда я даже и не представлял, чем могла кончиться такая художественно-техническая самодеятельность.
Итак, на третий день залезаю в кабину уже в качестве крановщика. С чего начать? Решаю прокатиться по рельсам, раз уж убраны тормозные башмаки из-под колёс крана. Хватила ума не разогнаться, лишь на секунду включил и выключил кнопку «ход вперед», а может, «ход назад». Кран дёрнулся и прокатился метра два. Нажал снова ту же кнопку чуть подольше. Так, малыми перебежками, докатился до упоров на концах рельсов. Поехал обратно уже более уверенно.
Сердце колотилось так, что вздрагивал кран. Вернулся и стал на исходное место. Внизу орали от восторга строители во главе с мастером участка и с ними главный механик Виктор Фёдорович. Теперь надо было поднять и опустить, повернуть влево–вправо стрелу, сделать «майна»–«вира» тросом, сначала без груза, потом с поддоном кирпичей. Так же осторожно, по совету с земли и с собственной опаской, проделал всё это. Кран меня слушался. Страх прошёл. Мастер орёт восторженно: «Поднимай кирпич на башню!» Я и поднял. «Теперь раствор!» Тоже поднял. И водонапорная башня начала стремительно расти ввысь. К концу рабочего дня, измотанный до предела, еле слез с высоты. Меня качало.
Вдобавок мастер предложил меня качать, и меня качали. Проработал я на кране целый месяц, пока не завершили строительство водонапорной башни. В самом конце её возведения случилось то, что рано или поздно должно было случиться: начали отказывать тормоза. Сначала отказал тормоз поворота стрелы. Стрела не остановилась там, где это надо было, и чуть не снесла верхние ряды кладки – ударилась о башню. Башня выдержала. Тогда я начал выключать поворот немного раньше, и стрела по инерции некоторое время поворачивалась и останавливалась над тем местом, где требовалось зависнуть грузу. Но уже в последний день использования крана случился отказ тормозов колёс на подкрановых рельсах. Хорошо, что потребовалось небольшое передвижение, кран не набрал скорости, но тормоза не сработали, и он покатился по рельсам до конечных упоров. Никто из работающих, кроме мастера, этого не заметил. Колеса стукнулись об упоры.
Последние, на моё счастье, выдержали удар, кран качнулся слегка и замер. Я прилип к сиденью. Мне казалось, что если я пошевелюсь, кран рухнет. Кран не рухнул. Когда вместе с мастером стали проверять тормоза, оказались ослаблены хомуты, охватывавшие тормозные диски на колесах. Почему ослабли хомуты – не могли установить. Вчера еще кран катался нормально, хорошо тормозил, а сегодня – отказ тормозов. Конечно, такой «добитый» кран надо было проверять ежедневно перед началом работы, да кому это могло прийти в голову?
Тем не менее, водонапорная башня была возведена, Начальник СМП распорядился выписать мне премию, и эта была первая и единственная премия, которую кто-либо из «строителей коммунизма» в отдельно взятом заполярном строительно-монтажном поезде получил в том году. После чего я навсегда распростился с профессией крановщика.
***
Стояло полярное лето со световым днем в двадцать четыре часа. Сначала столь длинный световой день нам нравился, но ближе к середине июня мы стали понемногу одуревать. Спать стало невыносимо. То есть сон просто не шёл. В конце концов, стали «делать» себе ночь тем, что занавешивали окна солдатскими одеялами, благо их на складе была уйма, и нам выдали ещё по два одеяла «на ночь». Зато на основных работах работали в две смены. Всё, что не успели сделать за зиму, с лихвой наверстали за лето. А оно было на удивление тёплое. Мы даже купались в реке Тумча, правда не на течении, а в широкой заводи, что вдавалась в высокий берег нашего городка. Ловили удочками рыбу на порогах.
Попадалась даже речная форель. Были среди наших «первых» – мы так и продолжали называться «первыми», как в фильме того времени «Они были первыми» – заядлые любители рыбалки, особенно Вова Моторин и Валера Балезин, оба ленинградцы, чудесные ребята, очень непосредственные и по-ленинградски добрые. Вчетвером мы – еще Боря и я, – как-то, будучи на рыбалке, нашли деревянный плотик, который прибило в заводь откуда-то с верха реки. Сели мы на этот плотик, вооружившись всего лишь шестами, и выплыли на стремнину.
Нас и понесло! Своими шестами мы не смогли управлять плотом на такой скорости течения. Когда нас вынесло на пороги, мы просто уцепились в доски, которыми был скреплён плот и отдались на волю бурных вод. В одном месте мы просто свалились вниз с невысокого, но всё же бурного водопада по самые маковки, но рук от плота никто не оторвал. Даже сумели один шест удержать. Километров через пять началось спокойное течение реки, и нам удалось догрести до берега. Высоко стояло солнце, кругом была тишина соснового полярного леса, через который мы решили идти вдоль берега реки домой. К нашей радости, наткнулись вскоре на дорогу, приблизившуюся к берегу реки. По ней и пришли в свой городок. Конечно, в такой передряге одному было бы жутковато, но вчетвером мы как-то и не заметили страха в таком необычном путешествии. А удочки мы спрятали на берегу, прежде чем отправиться в плавание.
В другой раз отправились мы на рыбалку этой же компанией вместе с военными на озеро Куолоярви, что на границе с Финляндией. За зиму с нами успели перезнакомиться много офицеров гарнизона. Девушек у нас было уже много, и это обстоятельство было весьма привлекательно для холостых офицеров, преимущественно лётчиков. Тем более что по воскресеньям в нашем клубе проводились танцы, где и знакомились мы с «парнями бравыми». Вот и вылились хорошие отношения между армией и народом в совместную рыбалку. Поехали на армейском ГАЗ-51 километров за шестьдесят от Алакуртти. Мы бы не прочь были порыбачить и ближе, ну хоть бы на том же озере Ахкиоярви, что километрах в четырёх от нашего городка, но старожилам было видней, и нас повезли чуть ли не в Финляндию. Что это была за рыбалка! Окуни хватали всё, что ни нацепи на крючок. Сначала мы брали всё, что ни попадалось на крючки, что вызывало улыбки у наших друзей-лётчиков.
Но скоро, глядя на то, что делают опытные рыболовы, начали отпускать обратно в озеро мелких окушков, затем выбрасывали и покрупнее, пока не установился какой-то приличный окунёвый стандарт, который и отправлялся в наши садки. У военных оказалась надувная лодка. С неё они расставляли «первёртки» с живцами на щук. Надо было видеть, как начали носиться эти поплавки по озеру через некоторое время. Было такое впечатление, что косяк щук подошел к месту нашей рыбалки и хищницы устроили чуть ли не драку за живцов – на спокойной глади озера то и дело возникали водовороты около перевёрток. В азарте более крупные щуки заглатывали своих же подруг, которые успели схватить живца. У меня такой случай был на родном Соже: при ловле на «дорожку» приличный окунь схватил блесну и тут же здоровенная щука «хапнула» речного красавца. Я тогда чуть не вывалился в воду из своего «каноэ» – конец дорожки-то держал в зубах! Так что мне эти щучьи зверства были не в новинку, а вот ребята мои были потрясены до дрожи в коленках. Рыбалка закончилась довольно быстро, в том смысле, что улова – куда уж больше! Конечно, был костёр, была уха.
Авиаторы, разумеется, не керосином единым живы. Но должен сказать, что культура пития у них была – о такой сегодня можно только вспомнить... А мы ещё долго вспоминали эту фантастическую рыбалку. Ловили мы позже и в близлежащих упоминавшихся уже озёрах, но далеко не так «клёво»!
Полярное лето в пятьдесят седьмом году на Кольском полуострове не уступало по теплу средним широтам. Это было – лето! Не было ни мошкары, ни комаров, которыми нас пугали и даже выдали весной защитные сетки, которые нам так и не пригодились в то лето.
В середине июля несколько человек из тех, кто не поступил в прошлом году, вновь подали документы в различные ВУЗы Ленинграда, и по получении вызовов мы поехали в конце июля вновь сдавать вступительные экзамены. С большим трудом удалось попасть в Кандалакше на один из поездов, идущих, как здесь говорили, на юг, чтобы добраться до Ленинграда. Дополнительные трудности были связаны с тем, что в это время в стране проходил Шестой Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. И хотя он назывался «Московский», гостей со всего света принимал и Ленинград в числе нескольких других советских городов, поэтому въезд в город на Неве был ограничен.
Ехать в Ленинград можно было только транзитным пассажирам, «без права выхода в город». Тем же, у кого конечным пунктом прибытия был Ленинград, просто не продавали билеты, за исключением жителей
Ленинграда и командированным в этот город, причём командировка должна была быть согласована с принимающей стороной. Люди сутками стояли в очередях в кассу, пытаясь как-то получить билет до Ленинграда. Нам помогли наши справки-вызовы, да и то не сразу: пришлось-таки побегать за разрешением продать нам билеты к начальнику станции, которого застать на рабочем месте было невозможно.
Наконец, измученные жарой и беготнёй, пропустив несколько – «билетов нет!» – поездов на юг, мы сели в вагон поезда на Ленинград. В вагоне оказалось довольно много свободных мест, и мы с относительным комфортом помчались испытывать абитуриентскую судьбу во второй раз.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/29/2142