Глава двенадцатая
ПЕЙТЕ ПИВО ЗАВОДА "КРАСНАЯ БАВАРИЯ"
Вызов в институт пришёл в середине июля. Оставалось ещё две недели до начала вступительных экзаменов. Надо было ещё получить паспорт на основании вызова. Это заняло примерно неделю.
И вот 24 июля 1956 года я покидаю свою родную деревню, свой Пропойск-Славгород, чтобы наведываться потом изредка на каникулы или в отпуск.
Я уезжал в новый для меня мир, не скажу, что в неведомый, слишком хорошо я представлял его в своем воображении. Петербург–Ленинград был какой-то частицей нашей жизни во все времена. Несмотря на то, что Ленинград был дальше от Славгорода, чем Москва, до которой и добраться-то было проще: от Бобруйска по старой «варшавке» ходил автобус – был такой в пятидесятые годы, ЗИС-127 – междугородный транспортный монстр монументального дизайна в стиле сталинского ампира. Сев вечером в этот автобус в Славгороде, через каких-то десять часов мягкой – автобус-то мягкий – езды не по самому гладкому дорожному покрытию вы оказываетесь ранним утром в Москве. Очень удобно. Я много раз ездил на нём из Москвы в Славгород и обратно в шестидесятые годы.
Но, несмотря на это, наши предпочитали ездить в Ленинград, для чего надо было попасть сначала на единственный автобусный рейс Славгород–Могилёв в вечно переполненный допотопный автобусик. Впрочем, допотопными выглядели тогда почти все местные транспортные средства.
Конечно же, на автобус мне не удалось купить билет – все билеты были распроданы заранее, а на «стоячее» место было столько претендентов, что половина их так и осталась стоять на посадочной площадке – автостанции тогда ещё в Славгороде не было.
Неудачники стали ожидать попутной машины на Могилёв, и вскоре объявилось грузотакси в виде грузовика ГАЗ-51 с откидывающимися скамьями по бортам для пассажиров. На него-то и погрузились оставшиеся пассажиры на Могилёв, в том числе и я со своим фибровым чемоданчиком, одолженном, опять же, у бывшего моряка Балтфлота Ладюка, того самого, чей костюм уже побывал вместе со мной в переделке.
Выглядел я так, как будто собирался не в далёкий Ленинград, а, самое дальнее, в Могилёв: брюки, рубашка, ботинки и чемоданчик книг. Никаких мешков с валенками, одеждой, провизией, как у Фроси Бурлаковой. Я ж не из тайги ехал поступать. Расчет был на то, что я поступлю и успею обернуться домой и обратно до первого сентября. В кармане у меня были деньги на билеты до Могилёва и Ленинграда, да ещё в чемодане была припрятана сторублёвая ассигнация на жизнь в Ленинграде. Сто рублей тогда казались жителям деревни очень большими деньгами, ведь советская сторублёвка с портретом Ленина так напоминала дореволюционную ассигнацию в сто рублей – «Катеньку» с портретом Екатерины Второй, а в памяти народной бумажка эта оставалась огромными деньгами. Так что я впервые был при таких деньжищах!
Никто меня не провожал, мой отъезд для домашних выглядел так, как будто я пошёл в школу и скоро вернусь. Ну, подумаешь, каких-то восемьсот километров! В феврале того же года моя мама одна ездила в Ленинград таким же путём, и ей он показался не сложным: так, плёвое дело, чего уж тут со мной нянчиться.
В Славгороде я, правда, ждал и всё посматривал по сторонам в надежде, что придет Света проводить меня. Она знала, что я уезжаю в этот день, потому что мы случайно встретились с ней, когда я получал паспорт и время моего отъезда уже было определено.
Но Света не пришла, и я увез с собой из Славгорода небольшую дозу горечи, которая, впрочем, скоро исчезла, ведь я впервые так далеко уезжал от родного дома!
Дорога, по которой мчалось грузотакси, напоминала бесконечную стиральную доску – гравийка. Временами встречные машины обдавали сидящих в кузове густой пылью, которая, однако, долго не задерживалась на нас – трясло так, что пыль с нас осыпалась. Но всё равно, приехав на автовокзал в Могилёв, долго стряхивали дорожный «прах с наших ног».
Тяжелая дорога для впервые ступившего на неё.
На вокзале станции Могилёв–на–Днепре (так было напечатано на большой таблице стоимости проезда от указанной станции до узловых станций железнодорожной сети СССР, висевшей на стене в кассовом зале) было много народу, почти весь он стоял в очереди в кассы, которых было всего три, но открыта была одна, да и та ничего не продавала. Касса на Ленинград была закрыта, открывалась только за один час до прибытия поезда, когда с предыдущей станции сообщали по телеграфу в Могилёв о наличии свободных мест в поезде. В хвост очереди к ней я и вставился.
Ещё в Славгороде, ожидая оказии, меня спросила, куда еду, женщина, также ехавшая в Ленинград, но домой. В Славгороде она была в гостях у родственников. В Могилёве мы с ней скооперировались и солидарно держали очередь в кассу.
Мне было всё страшно интересно: и сам вокзал с его невероятной, по моим представлениям, толчеёй; движение на станционных путях паровозов с вагонами и без – это вообще вызывало у меня священный трепет, я же впервые всё это видел; объявления о прибытии и отправлении поездов, которые я выслушивал с величайшим вниманием: а вдруг объявят, что прибывает наш поезд Одесса–Ленинград. Но отходить от чемоданов или покидать очередь было рискованно – моя попутчица популярно объяснила мне, почему.
Наконец, за час до прибытия поезда Одесса–Ленинград открылось окошко кассы, очередь мгновенно уплотнилась. Билеты были только в общие вагоны, тогда их в составах поездов было намного больше, чем сейчас. Полчаса жутко медленного продвижения, и я просовываю в окошко деньги: до Ленинграда два билета. В 15 часов точно по расписанию прибыл скорый поезд №20, первый поезд в моей жизни, которую я решил посвятить железной дороге, которую и увидел только что впервые в жизни.
Только побывавший на тот момент в моей шкуре человек может понять моё состояние, когда, наконец, я уселся у окна в вагоне, и поезд тронулся.
Надо же было смотреть во все глаза, не отрываясь, что там, за окном. Моя попутчица, видя моё состояние, постаралась тактично оторвать меня от окна и предложила перекусить. Только тогда я вспомнил, что в фибровом чемоданчике у меня лежит ароматная домашняя курица, варёные яйца, сало, хлеб, которые завернула в холщовое полотенце мне на дорогу мама.
После запоздалого обеда я вновь устроился у окна. Оторваться от него не было сил. Ведь это был новый для меня мир, так не похожий на тот, к которому я привык, и, казалось, он таким и должен быть, неизменным и вечным, как был он вечно привычным для моего деда, который дальше Пропойска нигде не был. Конечно, в отличие от деда мои представления о мире были гораздо богаче. Но всего лишь представления. Совершенно другие ощущения испытываешь, глядя на картинки в книге или кино, и видя то же самое в реальности. Сколько раз я видел в кино паровоз, но такого священного трепета, какой испытал, при виде приближающегося к перрону на станции Могилёв–на–Днепре паровоза «П-36», тянущего за собой бесконечный состав вагонов, я не испытывал ни разу. Паровоз казался живым существом, он дышал, отдувался, фыркал, в нём что-то внутри клокотало, билось – сердце! – он был живой! К тому же внешне это была машина потрясающей красоты. С тех пор я неравнодушен к паровозам и очень жалею, что время их прошло. Считаю, что это было самое гениальное изобретение человека, сумевшего запрячь с помощью металла несовместные огонь и воду в одну телегу.
Точно такие же ощущения необычного рождались во мне при виде проплывающих мимо картин природы, мелькавших бытовых сценок на маленьких станциях, мимо которых поезд проносился, не останавливаясь. Большие станции, такие, как Орша, Витебск поражали своей огромностью, особенно вокзалы. Интересно, что после Ленинграда они мне уже не казались таковыми. Так, спустя год, я вновь ехал этим же поездом на Ленинград и, выйдя на станции Орша что-то купить, долго не мог понять, где же тот громадный вокзал, что стоял здесь год назад.
Оторвался от окна, когда уже стемнело. Точнее, уронил буйну голову на столик, да и уснул.
Надо ли говорить, что уже с восходом солнца любопытная «морда моего лица» торчала в окне вагона.
В Ленинград одесский скорый прибывал в ту пору в десять утра. Для меня почему-то было важно увидеть, как начинается город. Помню, как возникла на совершенно чистом от облаков горизонте некая туманность. По мере приближения поезда к туманности начали прорисовываться контуры зданий, они заполняли горизонт, и скоро можно было различить в туманной дымке отдельные дома светлой окраски, за которыми просматривались на ровной поверхности земли освещённые утренним солнцем громады таких же домов – это было начало Ленинграда. Увиденное мною совпало с моими ассоциациями, навеянными словом «Ленинград».
Но это было только начало.
Поезд прибыл на Витебский вокзал, перроны которого расположены на уровне третьих этажей окружающих вокзал домов. Это меня потрясло. Я даже забыл, что меня должен был встречать мой брат Алексей, учившийся в то время в аспирантуре в Ленинграде.
Поток пассажиров потащил меня к выходу. Я не смотрел под ноги, я крутил головой, стремясь схватить всё сразу и по отдельности, ведь это был фантастический вокзал, сооружение невиданное, как, впрочем, и всё, что попадалось в поле моего зрения в течение неполных суток, что я находился в дороге. Прибавьте к этому общее повышенное душевное состояние прибывших вместе со мной в Ленинград и отпускников, вернувшихся, наконец, в свой родной город домой, и тех, кто впервые, как и я, ступил на камни легендарного города, – и вы поймёте, что творилось в моей душе.
Выкатившись за огромные двери вокзала наружу, я вообще остолбенел. Неимоверное количество автомашин неслось по улице, грохотали и звенели трамваи, подкатывая к остановке напротив вокзала; к вокзалу же подруливали «Победы» с шашечками по бокам, – такси, вот что это такое означало! – к ним устремлялись приехавшие с чемоданами и тогда еще редкими сумками – всё шевелилось, двигалось, бегало, и даже высоченные дома, казалось, качались, лишь один я смотрел по сторонам, не сказать, что испуганными, но явно не спокойными глазами. «Метрополитен им. В.И.Ленина. Станция Пушкинская» – прочитал я на красивом фасаде нового здания справа с жёлтыми полуколоннами. Ещё один удар. Я знал, что год назад в Ленинграде открылась первая линия метро. На нём успела уже покататься моя мама – она ездила в январе того же, пятьдесят шестого года, в Ленинград к Алексею, и много чего там повидала. Мне немедленно захотелось в метро, но это моё желание прервал брат, который пропустил меня у вагона, – не узнал, так я вырос за год, что мы не виделись, – а, бросившись разыскивать, натолкнулся на меня у входа в вокзал.
Мы перешли улицу, точнее, проспект, который оказался Загородным, хотя и был в центре города, прошли мимо зелёного здания с круглым углом и куполом над ним – это было здание Военно-морской медицинской академии, которую только что закончил мой двоюродный брат по материнской линии Василий, и пошли вдоль реки без берегов в моем понимании, Фонтанки, как объяснил мне Алексей. Он мне всё показывал и рассказывал, где, что и как. Очень скоро мы подошли к мосту. На его углу стоял указатель с табличкой «Обуховский мост». Мы свернули налево, на широкую улицу. На табличке на стене дома я прочел название улицы: «Проспект им. И.В.Сталина». Ого! Мы прошли от угла два дома, и свернули под арку в ворота дома № 20. Пройдя арку, попали во двор, напоминавший колодец, прошли следующую арку – опять двор-колодец. Свернули вправо, там была дверь, над ней – табличка
с номерами квартир. Я уже успел заметить, что все надписи или указатели сделаны были давно и добротно: таблички – синие, эмалированные, ещё дореволюционные, вечные, с надписями белой эмалью. Мы поднялись на четвёртый этаж. Остановились перед высокой двустворчатой дверью, сплошь увешанной почтовыми ящиками. По обе стороны двери располагались сверху вниз ряды кнопок. На одну из них Алексей нажал, через некоторое время дверь отворилась – на пороге стоял великолепный морской офицер, в котором я узнал двоюродного брата Василия. Очередной удар.
Так я впервые попал в ленинградскую коммунальную квартиру. В ней снимал комнату Василий, успевший к тому времени, когда я прибыл на временное поселение к нему, не только закончить Военно-морскую медицинскую академию (впоследствии вошедшую в состав Военно-медицинской академии на правах факультета), но и жениться и получить направление на Северный флот. Мне предстояло пожить неделю у него, пока не освободится место в общежитии НИИ физкультуры, где жил Алексей.
После того, как было решено завтра идти в приёмную комиссию института, а он находился по этому же проспекту им. И.В.Сталина, но только в доме номер девять, я отправился на самостоятельную экскурсию по городу. Братья нарисовали мне схему маршрута, убедив меня, что в Ленинграде невозможно заблудиться, так как, во-первых, улицы очень прямые – проспекты, значит, и много ориентиров: река Нева, Исаакиевский собор, Адмиралтейство, Невский проспект, Садовая улица, Сенная площадь (тогда называлась она Площадь Мира, но ленинградцы упорно называли её по-старому), а от неё-то и начинался проспект им. И.В.Сталина.
И вот я отправился в путешествие по Ленинграду.
Подошел к Сенной площади – мне нравилось именно такое название, как у Некрасова:
«Вчерашний день, часу в шестом,
Зашёл я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую».
Внимательно осмотрел площадь: где же могли бить несчастную крестьянку, а главное, за что? Не найдя ответа на такой важный вопрос, поднял очи небу – и остолбенел. Прямо передо мной над крышей огромного дома во всю его длину веселым голубым цветом громадно сияло:
"ПЕЙТЕ ПИВО ЗАВОДА "КРАСНАЯ БАВАРИЯ"
Этот приказ потряс меня своей прямотой: я воспринял его, как руководство к действию. Пить пиво надо было непременно и немедленно. Я начал шарить глазами по площади, ища источник пива таким, каким он нарисовался в моём воображении. Не то, чтобы мне вдруг захотелось пива, нет. Я ведь вообще не пробовал его. Хотелось увидеть, как это делается: подходят жаждущие к бочке или другой какой ёмкости, каждый наливает себе пива, сколько хочет, и утоляет нестерпимую жажду? Или как-то по другому? Приказывают же!
Но, не обнаружив и признаков разгула пивопития, я повернул на Садовую улицу, мучимый загадочным приказом пить пиво именно завода «Красная Бавария», равнозначным знакомым мне приказам: «Храните деньги в сберегательной кассе!» или «Берегите лес от пожара!» и выходило, что, как ни крути, а пить пиво всё-таки надо. Вот так я впервые столкнулся и так понял чисто советскую рекламу.
Я шёл по проспектам и улицам города, который, как
мне казалось, очень хорошо представлял. Да, я узнавал многие архитектурные сооружения и ансамбли, запечатлённые на рисунках и фотографиях в книгах и на открытках, которые мне доводилось видеть много раз, начиная с младших классов школы. Но то, что я видел наяву, совершенно потрясало меня. Знакомые по картинкам места непременно ассоциировались с историческими событиями, происходившими здесь. В голове не укладывалось: неужели это я стою на углу Садовой и Невского возле здания Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, как раз на том месте, где 3 июля 1917 года была расстреляна демонстрация рабочих?! А вот Гостиный двор, а раньше проходил мимо Апраксина двора (названия-то какие!), а вдали, в конце Невского проспекта, нет, вначале, как оказалось потом, сверкала Адмиралтейская игла! И сразу же вспомнилось:
«...И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла».
Впрочем, пока дошел до Адмиралтейства, испытывал потрясения буквально на каждом шагу. Ни один дом, ни одна пересекающая Невский проспект улица, не остались без моего внимания. Я переходил несколько раз Невский то на одну, то на другую сторону на перекрёстках специально, так как было страшно любопытно пройти на приглашающий жест регулировщика уличного движения. Автоматических светофоров тогда ещё не было, и милиционеры-регулировщики стояли почти на всех перекрёстках. Я никогда ещё не переходил такую широкую улицу, не стоял в центре её – хотелось почувствовать себя в этом городе, на этом проспекте: вот, я хожу тут вдоль и поперёк – это я. Я!
Да-а-а...
Вот я подошёл к Адмиралтейству, к главному входу его, осмотрел скульптурные группы на фасаде по обе стороны арки. У ворот стоял часовой матрос. Зная права часового, не стал обращать его внимание на себя, повернул направо, вышел из сада – передо мной открылась Дворцовая площадь, Зимний дворец, Александрийская колонна, арка Главного штаба. И опять ассоциации: штурм Зимнего (не важно, что его не было, я тогда этого ещё не знал), Пушкин со своим «Памятником», что «Вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа». Вообще ассоциации возникали в основном пушкинские. Но и «колыбель Октябрьской революции» давала о себе знать. Поэтому долго ходил по Дворцовой площади, представляя, откуда и куда бежали революционные матросы и солдаты штурмовать Зимний.
Состояние моё было примерно такое же, как у революционных матросов. Виденные мною в школьные годы фильмы «Броненосец «Потёмкин» и «Ленин в Октябре», прочитанные книжки об Октябрьской революции, казалось, навсегда убедили меня в том, что всё так и происходило, что все участники Октябрьской революции, включая матросов и солдат, были высокоидейными, добрыми и порядочными людьми и, движимые благородными революционными целями всеобщего равенства и братства, не жалели своих жизней, идя на штурм «твердыни царизма и капитализма» во имя светлого будущего своих потомков. И вот я, этот самый потомок, иду, уже в светлом будущем, по вечным, не остывающим следам, оставленным в революционном порыве штурма теми самыми благородными матросами и солдатами, и во мне возникает сложная гамма чувств: от восторга и благодарности за их подвиг, до сожаления и неловкости от того, что многие из них так и не увидели этого светлого будущего, а я вот живу на всём готовеньком.
Вышел на набережную возле Дворцового моста – и остолбенел окончательно. Воистину: «Невы державное теченье»!
У меня еще хватало сил перейти по Дворцовому мосту на Васильевский остров, побродить по стрелке Васильевского острова и, конечно же, зайти в Военно-морской музей. Это был первый из многих музеев Ленинграда, посещённых мною на протяжении всех лет последующей учёбы в институте. Меня поразила необыкновенная торжественная строгость музея, как, впрочем, и впоследствии всех ленинградских музеев. Только в них, в музеях тогдашнего Ленинграда с их служительницами, чувствовал себя возвышенно, священно, трепетно переносясь в совершенно другой мир, нереальный, но так понятный и близкий. Это стоило испытать.
Был рабочий день, в музее народа было немного. Сначала я бродил один, подолгу задерживаясь у витрин с экспонатами. Скоро ко мне приблизилась группа экскурсантов с женщиной–экскурсоводом. Прислушавшись к её речи, понял, что мне лучше примкнуть к этой группе и продолжить осмотр вместе с ней. Это было гораздо лучше: я узнал много такого, о чём сами экспонаты мне не рассказали бы, да ещё выиграл и во времени, потому что один, наверно, бродил бы по музею до его закрытия.
Идя по Университетской набережной, только рассматривал красивейшие дворцы, Университет, не заходя уже в музеи, хотя ужас как хотелось зайти в Кунсткамеру, но оставил поход на потом – я уже был переполнен впечатлениями, их еще много было впереди по курсу моего следования. По мосту Лейтенанта Шмидта (теперь, как и до революции, Благовещенский) перешёл еще раз Неву, прошёл всю Английскую набережную и вышел на площадь Декабристов. Медный всадник. Картинка «Восстание на Сенатской площади» из учебника истории: выстроенное каре восставших, а напротив царские пушки, палящие картечью в бездействующее декабристское воинство. Странное какое восстание: вышли, построились, стоят, ждут... Ну, это я сейчас так, а тогда для меня это были герои – Декабристы! Долго рассматриваю памятник Петру. Скульптура потрясает. Как и все ранее увиденные мною бронзовые скульптуры, эта также покрыта зеленью, как будто плесенью давности, и это тоже очень впечатляет.
Сквозь деревья сада за площадью Декабристов, то есть Сенатской, взор притягивает громада Исаакиевского собора. Спешу к ней.
На Исаакиевской площади ошеломляет всё: собор, рядом с которым кажешься сам себе муравьём, памятник Николаю Первому на вздыбленной лошади: как живая, и на двух ногах! Собор был закрыт, иначе зашёл бы посмотреть на маятник Фуко. Про него нам рассказывал наш учитель Владимир Алексеевич Белов – он же, помимо физики, и астрономию нам преподавал
Еле выбрался с Исаакиевской площади, вновь прошёл Сенатскую, вышел на набережную и поплёлся, уже чувствуя усталость, по Адмиралтейской, затем Дворцовой набережной до Кировского моста, не забывая рассматривать дома-дворцы на набережной и любоваться панорамой Невы и Петропавловской крепости.
Дошёл до площади Суворова у Кировского моста (бывшего Троицкого, как было написано на табличке), за ней простиралось Марсово поле. Потрясли камни-памятники жертвам революции и надписи на них. Поражало воображение пространство Марсова поля, архитектурное обрамление этой огромной площади.
Не удержался, зашёл в Летний сад. Знаменитую решётку Летнего сада видел на картинках много раз. а тут – вот она, во всей красе, да ещё и с табличкой у главных ворот, повествующей о том, что на этом месте студент Дмитрий Каракозов 4 апреля 1886 года совершил покушение на царя Александра Второго. Вот она, История, передо мною! Ну и, конечно же, опять Пушкин с его Онегиным, которого в детстве «…француз убогой... / слегка за шалости бранил / И в Летний сад гулять водил».
Ну как можно было пройти мимо такого места? Так ведь и сам Александр Сергеевич любил гулять по Летнему саду! А вот и я иду по тем же дорожкам, по которым гулял Пушкин, вижу те же скульптуры, что и он, а может, и тень тех же деревьев сейчас укрывает меня от зноя палящего солнца, хоть оно и начинает уже склоняться к закату в этот невероятно длинный для меня день.
Мне начинало казаться, что не сегодня я прибыл поездом в Ленинград, а целую вечность я живу здесь, в этом городе, прожил множество жизней, событий, слышал голоса людей, даже видел их, начиная от Петра Первого и заканчивая Жертвами Революции, на площадь имени которых я вновь вышел, ведь так официально именовалось тогда Марсово поле.
Выйдя на Садовую улицу, осмотрел Михайловский замок, кратковременную резиденцию императора Павла, памятник Петру Первому перед замком. Почему-то он не произвел на меня такого впечатления, как Медный всадник.
Возможно, потому, что я начал ощущать страшную усталость.
Я взял курс вперёд по Садовой улице к Сенной площади, то есть к площади Мира.
Когда я подошёл к исходной точке, Обуховскому мосту, на углу Фонтанки и проспекта им. И.В.Сталина меня уже ждали обеспокоенные братья, Алексей с Василием, размышлявшие, как начать поиски пропавшего путешественника.
Ночь прошла в страшных сновидениях: всё время мелькали картины, увиденные вдоль железной дороги, наполняясь при этом ленинградскими домами, дворцами, они перемещались, как живые, падали на меня – я вскрикивал, отталкивал их руками, в общем, вёл себя, как в бреду. Мне это наутро рассказал Василий, он даже встревожился по поводу моего состояния – врач, однако, хотя и только что получивший диплом. Ясное дело, как врач, он не стал вызывать ко мне скорую помощь; он понимал, что за прошедшие сутки я перенёс самую пока сильную в своей жизни психологическую перегрузку. Теперь это принято называть стресс.
Назавтра братья потащили меня в приемную комиссию института инженеров железнодорожного транспорта. Перед этим военно-морской доктор Василий провел со мной сеанс психотерапии, в результате которого я уяснил, что в моей жизни будет ещё много всяких наблюдений и открытий, и относиться к ним надо философски, воспринимая лишь главное и стремиться к реализации этого главного, а всё, что сопровождает главную цель, будет тобой восприниматься как необходимое приложение к ней. Вот приехал ты в Ленинград, а зачем? Затем, чтобы поступить в институт; поступишь в институт – будешь какое-то время жить в Ленинграде и сможешь за это время познать все достопримечательности этого города, его историю, культуру и всё, что тебе будет открываться в процессе познания нового для тебя мира. И так во всём: ставь перед собой цель, достигай её, а всё остальное само приложится, в зависимости от твоих интересов.
Не скажу, что тогда меня потрясла такая философия – я был не готов к ней, но блестящему (во всех смыслах, включая ловко сидевшую на нем форму) морскому офицеру поверил безоговорочно. Много раз позже в своей жизни я убеждался, как прав был молодой лейтенант медицинской службы.
В приёмной комиссии, заполнив несколько необходимых бумаг, получил медицинскую карту, с которой надо было пройти медицинское обследование в институтской поликлинике, находившейся в следующем корпусе, то есть через двор-колодец от главного корпуса. На это ушло довольно много времени, потому что таких как я оказалось много и во все врачебные кабинеты были очереди. Но вот медицинская комиссия была пройдена, я оказался здоров по всем показателям, мне выдали справку об этом, и на её основании приемная комиссия вручила мне экзаменационную книжку, с которой я был обязан являться на вступительные экзамены.
По тогдашним правилам приёма необходимо было сдавать пять экзаменов. Первым экзаменом по установившейся практике во всех институтах было сочинение по русскому языку. Именно на этом экзамене происходил наибольший отсев абитуриентов. Такой подход был наверняка справедлив при поступлении, скажем, в гуманитарные институты и на гуманитарные же отделения университетов, но вряд ли он был разумен при приёме в технические учебные заведения. Впрочем, абитуриенты об этом не задумывались: считалось, что всё, что ни делалось в Советском Союзе, было правильно и сомнению не подлежало.
Когда через день я пришёл узнать результат первого экзамена – в вестибюле института уже висели списки с оценками. Отдельно висели списки получивших неудовлетворительные оценки. Я был уверен, что меньше четырёх баллов не получу за сочинение и даже не стал смотреть эти «чёрные списки». Да, я нашел свою фамилию в списках сдавших экзамен, но напротив неё стояло, увы, «удовлетворительно». Это было ударом для меня. Немножко успокаивало то, что почти сплошь в списках была такая же оценка. Но досадно было. Лейтенант Василий прокомментировал этот мой результат самонадеянностью: дескать, слишком легко тебе давался русский язык в школе, вот и поплатился.
Не скажу, что относительная неудача на сочинении подвигла меня намертво засесть за подготовку к следующему экзамену – письменной математике. На консультацию я сходил, благо, близко же было. Нового на ней ничего не узнал. В те времена требования на приемных экзаменах в ВУЗах почти не отличались от программы средней школы. Позже, когда стал студентом, я понял, почему.
В феврале 1956 года, как известно, состоялся ХХ съезд КПСС, громко разоблачивший культ личности Сталина и нацеливший партию и народ на преодоление его последствий. В числе мер по преодолению культа было и предоставление бывшим «ЧСИРам» – членам семей изменников родины – льгот при поступлении в высшие учебные заведения. Ещё совсем недавно дети «изменников» родины не имели права не только поступать в высшие учебные заведения, но даже получать среднее образование. После смерти Сталина «чесэиры» получили право на среднее образование, многие из них сразу же ринулись в вечерние средние школы и, таким образом, получили в 1956 году аттестаты зрелости, некоторые уже – будучи отцами семейств. Тут как раз и подоспело постановление правительства о льготах при приёме в
институты, в частности, о преимущественном праве при зачислении, то есть сдавший все экзамены «чесэир-абитуриент» зачислялся вне конкурса в институт. К тому же, учитывался еще и трудовой стаж абитуриентов, также дававший бонус на зачисление.
Вот почему школьнику, не «чесэиру» и не производственнику, пробиться в студенты в середине пятидесятых годов было очень тяжело. И хотя программа приёмных экзаменов была одна на всех, требования к ответам и оценки их были разные для абитуриентов-производственников и абитуриентов-школьников. Отсюда и соотношение тех и других в студенческих группах: один школьник на четыре-пять производственников. Но тогда я, конечно, и не подозревал о такой системе приёма, как, наверно, и многие выпускники школ в том году. Набрав в итоге двадцать один балл из двадцати пяти, я оказался за пределами внимания профессоров и преподавателей
ЛИИЖТа, по крайней мере, на ближайший год. Проходными на Электротехнический факультет были двадцать три балла для абитуриентов-школьников. Конкурс на этот факультет всегда был самым высоким в ЛИИЖТе. В те годы профессия инженера-электрика, да ещё по специальности автоматика, телемеханика и связь, была едва ли не самой престижной среди всех инженерных профессий.
Вместо того чтобы попроситься на какой-либо другой факультет, например, Строительный или Эксплуатационный, где проходным был как раз двадцать один балл, я забрал документы из приёмной комиссии, потому что, во-первых, не знал о том, что можно было так сделать, а во-вторых, кроме как на Электротехнический факультет, никуда более не помышлял. Впрочем, если бы мои братья не уехали, – один на службу, второй в свадебное путешествие – возможно, они подсказали бы мне такой вариант, и я вполне мог оказаться в числе студентов ЛИИЖТа.
Что ж, первая попытка покорить институт провалилась. Утешением служили пятёрки, полученные по физике и устной математике, – всё же профильные дисциплины, да и любимого своего учителя Владимира Алексеевича Белова не подвёл, и перед математиком-директором Михаилом Евдокимовичем Махныткиным не ударил лицом в грязь.
Но, всё, что ни делается, делается к лучшему.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/29/2119