Прожить незнаменитым Глава 11

                Глава одиннадцатая

                АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ

Со смертью Сталина, как это ни удивительно было для многих, жизнь не остановилась. Как-то быстро всё улеглось, успокоилось и даже жить стало лучше, жить стало веселей без кавычек.
Семилетку я закончил с одной-единственной четвёркой по химии. Принципиальность Дмитрия Прокоповича – мастера на все руки и предметы преподавания, в том числе и химию, – не позволила сделать моё свидетельство об окончании семилетней школы «золотым», но и такого было достаточно для преимущественного права зачисления его обладателя в районную среднюю школу.

 Про намерение поступить в геологоразведочный техникум после семилетки я уже упоминал, но к моменту её окончания интерес мой был уже направлен на радио, каковою причиною стало появление радиоприёмника в школе и близкое знакомство с ним, благодаря учителю Дмитрию Прокоповичу. Началось увлечение простейшим детекторным радиоприёмником. Но собрать его, как оказалось, не так-то было просто, так как даже простейших деталей необходимых для сборки радиоприёмника не было в продаже в районном магазине «Культтовары». Того же тонюсенького эмалированного медного провода, без которого не обходится ни одно радиоприёмное устройство. А что говорить тогда о детекторе, как тогда именовался обыкновенный полупроводниковый диод, выполнявший эту роль. И вот тут я прочитал в каком-то детском журнале, то ли в «Пионере», то ли в «Юном технике» о том, что детектор для радиоприёмника можно сделать самому. Для этого нужны  были два

компонента: свинец и сера. И того, и другого у меня было в избытке: свинцовые шарики легко доставались из шрапнельных мин, которые в изобилии долгое время после войны валялись в наших лесах. В изобилии было и серы, которой полагалось быть на колхозной ферме для лечения животных (правда, что-то не припомню, чтобы ею активно пользовались). Надо было лишь соединить два эти элемента таблицы Менделеева таким образом, чтобы получился сернистый свинец или, как его ещё называют, свинцовый блеск. Соединение таких разных элементов происходит при нагреве смеси свинцовых опилок и порошка серы до температуры

плавления более тугоплавкого из них – свинца. В результате реакции после остывания получается вещество, напоминающее серу, но уже с более плотными кристаллами металлического блеска. Вот из этого «нечто» надо путем осторожного раскалывания на мелкие кусочки выделить отдельный кристаллик, который и будет играть роль основного электрода полупроводника в вашем детекторе. Роль второго электрода в создаваемом диоде выполняла тонкая и очень острая стальная иголка. Задача состояла в том, чтобы методом «тыка» иголкой найти такой контакт на кристалле сернистого цинка и закрепиться на нём, чтобы появилась устойчивая односторонняя электрическая цепь при прохождении через этот контакт очень слабого электрического тока от пойманной вашим приемником радиоволны.

Механическую часть процесса создания полноценной детали под названием «детектор» опускаю, хотя и она довольно сложна при изготовлении детектора, но дело здесь не в этом. Важно то, что я посрамил четвёрку по химии в своем свидетельстве. Путем многочисленных экспериментов с серой и свинцом в условиях, совершенно отдалённых от простейших химических лабораторий, мне таки удалось получить вожделённый кристалл. В результате приёмник мой заработал. Вот так увлечение радио определило мой дальнейший выбор профессии.
Но сначала надо было получить среднее образование.

Напомню, что обязательное среднее образование в то время еще не было предусмотрено Конституцией СССР, поэтому учеба в 8-10 классах была платной, как впрочем, и в высших учебных заведениях. Возможно, поэтому в районе было всего лишь три средних школы. Причем, две из них открылись уже после войны, в одной из которых преподавание велось на русском языке. Она так и называлась: «Славгородская русская средняя школа № 2», а открылась всего-то год назад. В ней учились преимущественно дети районного начальства, руководящих работников предприятий и районных организаций и близких и нужных им людей, словом, дети элиты города. В народе считалось, что эта сугубо городская школа и «деревенским» нечего туда соваться. Как туда попали моя сестра со своей подругой и ещё двое кремянковских парней – не могу объяснить, но, скорее всего, для «кремянцев» сделали исключение, дабы подчеркнуть демократический характер народного просвещения.

Под номером 1 была, естественно, первая и единственная до войны в районе средняя школа, вполне национальная по языку преподавания. Вот в эту школу я и понёс своё свидетельство об образовании, резонно полагая, что старая школа лучше новой тем, что в ней учились довольно известные в районе люди, стало быть, и традиции в этой школе сложились, да и учителя были тоже известные и уважаемые в городе люди.

Основная трудность учёбы в Славгородской белорусской средней школе № 1 состояла в преодолении не тернистого пути к знаниям, а водной преграды в виде реки Сож, описанной в самом начале этого повествования. Моста через реку, как вы, надеюсь, помните, не было не только в черте города Славгорода, но и выше по течению до Черикова и ниже по течению до самого Гомеля. Следовательно, перебирались люди через реку на плавсредствах, коими в данном случае являлись паром и лодки. Паром представлял собой деревянную платформу, сооружённую из брёвен и досок, и покоящуюся на двух небольших понтонах трофейного происхождения, которые оставили Пропойску наши войска после его освобождения. Через реку был переброшен стальной канат, под который заводился паром. Паром удерживался канатом на течении реки и передвигался от одного берега к другому, скользя роликами по низу каната с помощью ручной тягловой силы.

У районной власти не было такой конторы, которая заведовала бы паромной переправой – по большому счёту она ей была не нужна. Поэтому паром приватизировал местный колхоз – значительную часть населения Славгорода составляли колхозники. Колхозу нужна была переправа на обширные пойменные луга, расстилавшиеся по левую сторону Сожа, на время косовицы, а затем и для ухода за колхозными стадами коров, запускавшимися на луг после косовицы. Для своих колхозников переправа была бесплатной, а вот для «посторонних» – изволь заплатить пятьдесят копеек за перевоз в одну сторону. Причем, «членам профсоюза, студентам и детям» льгот не полагалось. Колхоз «Октябрь» бессовестно вторгся в сферу интересов организаций государственных путей сообщения и  монополизировал переправу

через реку Сож. Паромщиком служил вовсе не молодой и даже обременённый семейством колхозник. Звали его Яков. Ему часто помогала жена. У обоих были полные рты сверкавших никелем стальных зубов, и когда они разговаривали, а, особенно, смеялись, что было не часто, то сверкание зубов делало их лица зловещими.  Впрочем, может это оттого, что плату за перевоз они собирали слишком уж усердно, сразу же предупреждая, что ежели кто не заплатит, то они не перевезут халявщика. Иногда случалось, что кто-то пытался переправить через реку на собственной лодке (частных лодок на берегах Сожа и Прони было довольно много) своего знакомого на виду у паромщика. О, что тут в таких случаях бывало! Если Яков успевал оказаться на том берегу, к которому следовала лодка нарушителя, он хватал багор,

мчался к предполагаемому месту причаливания лодки супостата и отпихивал багром приближающееся плавсредство с дикими ругательствами  и угрозами в адрес владельца лодки, которого он, ясное дело, знал – в Пропойске-Славгороде почти все жители знали друг друга. Нарушителю паромной «конвенции» грозили нешуточные неприятности: если он был колхозник, то его могли «разобрать» на правлении колхоза; если это был работник какой-либо организации, Яков мог пожаловаться по месту работы зарвавшегося «перевозчика» и того ждала обструкция на работе.  Не забывал Яков и пассажира лодки, которому столь же

убедительно и образно доказывал, что переправляться надо на пароме: «Вон паром, я тебе говорю!». Если борьба за монополию перевозок в каком-то конкретном случае заканчивалась не в пользу Якова, то он запоминал наглого пассажира, и буде тому потребность наведаться в Славгород хоть когда, Яков не пускал его на паром, а на протесты и угрозы лишенца права перевоза пожаловаться на произвол паромщика отвечал: «Жалуйся, хоть в Москву, а тут я хозяин».
Вот с таким паромщиком предстояло теперь иметь дело кремянковским школьникам.

К слову сказать, у самого Якова двое сыновей учились в той же школе, что и я. Но это выяснилось позже. А еще дочь паромщиков училась в университете в Минске. Одеты и обуты сыновья Якова были много лучше других школьников, держали себя с гонором и особо ни с кем не дружили.
Так что были и такие вот «колхозники».

Чёрт бы, как говорится, с ними, да выходило, что нам с сестрой надо платить только за перевоз в неделю аж 12 рублей, а в месяц – 50, а таких месяцев – четыре, (остальные пять месяцев школы приходились на время, когда река была покрыта льдом и на разлив) вот тебе и все 200! Мыслимое ли это дело? Это в пятьдесят третьем-то году, когда средняя зарплата по стране была меньше 400 рублей! А ведь ещё надо было платить и за обучение в средней школе, а это ещё 600 рублей за двоих в год!  А где их взять? Вы думаете, что после того, как Никита Хрущёв в сентябре 1953 года на пленуме партии провозгласил новую стратегию сельского хозяйства, в наших колхозах начали платить деньги за тяжкие труды на благо любимой Родины?
Да ничуть!

Конечно, налогами так уже не душили и колхозы, и колхозников. Но за свой труд наши колхозники по-прежнему ничего не получали. Правда, уже не вывозили на себе навоз на собственные участки и не впрягались в плуг женщины и дети. Получалось так, что ты должен был работать в колхозе, чтобы у тебя была возможность пользоваться колхозной лошадью, телегой, инвентарём, чтобы обработать свой участок, перевезти домой урожай, заготовить и перевезти в свой двор дрова, сено, съездить на ярмарку.

Да, можно было вырастить кабанчика и сдать его в тот же самый «Заготскот» – он по-прежнему процветал на ниве закупок мяса в колхозах, а теперь еще и у колхозников. Но в первое послесталинское время  ещё не хватало кормов у колхозников на откорм больше одной свиньи, ведь основным кормом была картошка. Её и самой семье-то не хватало. Наши песчано-кремнистые земли для картошки были хороши, если их хорошо унавозить. Но вот таких сортов, чтобы давали при этом хорошие урожаи, не было. Из года в год сажали один и тот же сорт, никакого севооборота, кроме маленьких участочков «картофель – просо», не было. Но когда во второй половине пятидесятых годов появились новые сорта картофеля, урожайность его на наших полях резко повысилась и проблема кормов была решена. В конце пятидесятых – начале шестидесятых уже была проблема сдачи свиней в «Заготскот» – уже не справлялся с переработкой скота областной мясокомбинат. Везти скот на мясокомбинаты других областей не разрешалось, да и накладно сдатчикам было.

По-прежнему можно было заработать на сплаве леса, на разгрузке-погрузке барж на пристани в Славгороде или погрузке леса в те же баржи в Старике, что и делали кремянковские мужики и подростки. Летом можно было неплохо заработать на плетении больших, на пять вёдер, корзин из лозы, которой по песчаным берегам Сожа было, что бамбука где-нибудь в Китае; можно было надрать коры другой разновидности лозы, чёрной, высушить её и сплавить на лодке в Славгород  в «Заготсырьё». Не забыть бы про щавель, который чуть ли не тоннами собирали по весне, как схлынет весеннее половодье, кремянковские женщины и, опять же, сдавали в очередную заготовительную контору, которая называлась просто и незатейливо: «Райзаготконтора». И, наконец, самый денежный промысел кремянцев – грибной.

Не знаю, есть ли еще где-нибудь на земле такое чудо, как в кремянковских лесах. Возможно, что-то похожее есть, но ведь и у одинакового чуда – своё лицо. Грибы, что растут в окружающих деревню лесах, не похожи на своих собратьев, что растут в других местах хоть Белоруссии, хоть соседней России. Речь идёт, прежде всего, о белых грибах – боровиках. Если исходить из того, что вкусовые качества известных нам культур зависят в значительной мере от природного состава почвы, при прочих равных условиях, то это, как нельзя лучше, относится к боровикам, растущим в наших лесах. Самые лучшие из них, если так выразиться, «сорт премиум», росли в сравнительно молодых посадках – культурах, я уже рассказывал, что

это такое. Расти боровики в этих культурах начинали по достижении молодыми посадками пятнадцати – двадцати  лет. К этому времени  стройные ряды сосен прореживались, под кронами деревьев становилось больше света, а самое главное, образовывалась устойчивая подстилка из опадающей хвои, веточек, коры – всё это перегнивало в нижних слоях, сверху постоянно добавлялось новая хвоя, пока, наконец, не образовывался слой гумуса, лежащий на поверхности жёлтого песка. Слой очень тонкий, но уже достаточный для того, чтобы занесённые в этот молодой лес грибные споры начали свою работу по размножению и закреплению грибных нитей, из которых и вырастало совершеннейшее чудо. Выглядели

боровики  необычайно привлекательно: толстая, плотная иссиня-чёрная шляпка покоилась на короткой яйцеобразной ножке остриём вверх, которая, в свою очередь, просто стояла на той самой подстилочке, держась за неё множеством тоненьких нитей-корешков. Вы срывали этот боровичок и обнаруживали на основании его ножки место её контакта с землей диаметром не более копеечной монетки. Вам оставалось только слегка счистить ножом соринки с ножки, щурясь от брызнувшей из-под шляпки белизны.

Наши люди издавна промышляли тем, что заготавливали сушёные боровики и возили их затем на продажу в Петербург. Этот промысел сохранился до конца шестидесятых – начала семидесятых годов прошлого (двадцатого) века. Думаю, что начало этому промыслу положила железная дорога, соединившая Могилёв с Петербургом. Ну, а до Могилёва можно было и в девятнадцатом  веке запросто добраться на лошадях. Устойчивые предложения белых сушёных грибов из лесов юго-восточной Могилёвщины на рынках Петербурга создали им хорошую славу в северной  столице России, которая долго держалась и в советское время. Наши боровики стоили того.

Как видите, многое из тех промыслов, что я перечислил, были под силу подросткам и даже детям. Сестра моя только на одном щавеле за лето зарабатывала себе на обновки к следующему учебному году и в среднюю школу ходила уже более-менее одетой и обутой. Опять же, и за её учебу платили из скудного семейного бюджета. Понятно, что ей, как девушке, надо было лучше и одеваться, и многое другое иметь из того, что полагается в таком возрасте, ну а мне и младшей сестрёнке, которая училась уже в четвёртом классе, доставалось, что оставалось.

 Конечно, невозможно было вышеупомянутыми промыслами в полной мере обеспечить потребности четырёх учащихся детей, один из которых, второй брат, Алексей, был уже студентом. Он в пятидесятом году окончил вечернюю среднюю школу, и старший брат-партизан пристроил его в институт физкультуры. Почему в институт физкультуры? Дело в том, что Алексей не хотел продолжать учёбу дальше, когда он окончил школу, ему был уже 21 год, в этом возрасте уже заканчивают институты с четырехгодичным обучением, и Алексею казалось, что он безнадёжно опоздал с институтом, пора призываться в армию. Но настырный партизан Иван всё же уломал его, и в последний момент 31 августа Алексея зачислили в институт физкультуры без экзаменов, так как там был недобор абитуриентов.

Но ведь что только не делает с людьми его величество случай!
Случайно попавший в совершенно непрестижный в те времена институт физкультуры молодой, но уже сформировавшийся, цельный человек, заканчивает его с отличием, и, имея в послужном списке несколько опубликованных студенческих научных работ, направляется в целевую аспирантуру  Ленинградского научно-исследовательского института физкультуры.

По окончании аспирантуры защищает кандидатскую диссертацию в области физиологии спорта и начинает преподавательскую работу в своей «альма-матер». Проходит все ступени, приведшие его к руководству институтом. Будучи ректором, расширяет сферу интересов института, организовывает институтскую аспирантуру, расширяет научно-исследовательскую базу, а также   лабораторные курсы для студентов, решает проблему квалифицированных преподавательских кадров, добивается в высших властных структурах решения на

строительство нового комплекса зданий института, успешно завершает это строительство, после чего, как водится, – помните  случай со школой-семилеткой? – его перемещают с поста ректора на заведующего кафедрой физиологии спорта. Вскоре он становится доктором биологических наук, профессором, ему присваивают звание заслуженного работника образования. Кафедра физиологии спорта института становится одним из ведущих центров в СССР по изучению физиологических процессов в организмах спортсменов. Алексей создаёт свою научную школу, которая сформировала новое направление в науке о физиологии высших спортивных достижений.

А пока Алексей – студент инфизкульта, ему много помогает старший брат, впрочем, достаётся от него кое-что и нам, младшим. Когда надо мной нависла угроза отчисления из девятого класса за неуплату обучения, старший брат пришёл мне на помощь и прислал необходимые триста рублей. То-то было мне радости! Помню, как мне их выдали на почте трехрублёвками, я нёс пачку денег в школу, и мне казалось, что весь Пропойск смотрит на меня и облизывается, как Лиса на Буратино. Радостный, я принёс деньги самому директору. Михаил Евдокимович принял их чуть ли не со слезами на глазах – ему ведь не хотелось меня отчислять, а эти несчастные мятые «троя;чки» выглядели такими символами нищеты, в которой мы все находились, что вполне могли вызвать чувство сострадания у кого угодно.
Вот такой был общественный и семейный «политико-экономический расклад» на момент моего поступления в среднюю школу.


Проблема перевоза через реку Сож была улажена отцом посредством переговоров с руководством колхоза-узурпатора речных переправ. Отца ведь знали среди руководящего районного люда. Пошли навстречу и снизили плату до 10 копеек со школьника в одну сторону.
Стоимость коробка спичек в то время.

Конечно, дорога в Славгородскую школу была короче, чем в Старинковскую почти в два раза, но шла она открытым лугом, изобиловавшим множеством препятствий, которые нужно было обходить, особенно глубокой осенью, когда шли дожди и наполняли водой любое углубление в сложном рельефе луга. Зимой же дорога была практически прямой: ветры заметали все ямы и колдобины, уплотняли снег; морозы схватывали его так, что можно было легко идти, не проваливаясь, и это значительно сокращало дорогу. Самым неприятным в этой дороге было то, что она была открыта всем ветрам, дорогу переметало снегом, да и ветер пробирал до костей, особенно, если дул в лицо. Так было всю зиму, пока в середине марта не начинало подтаивать. Дорога, с утра хрустевшая под ногами замерзшими льдинками,

раскисала днём так, что приходилось брести по щиколотку в кисельной массе снега и конского навоза – удовольствие малоприятное. Но хуже всего было с рекой. Берега подтаивали, и вода с верховьев начинала выбираться на лёд, образуя на нём полосы воды вдоль берегов, так называемые «струги», преодолеть которые во второй половине дня становилось большой проблемой.  Было большой удачей, когда удавалось продержаться зимней дороге до начала весенних каникул. Тем не менее, ходили мы по раскисающей дороге и темнеющему льду на Соже до самого последнего дня перед каникулами.
И вот разливался Сож.

Тут важен момент, когда начинал лопаться лёд. Каждый год, почти день в день, точнее, ночь в ночь, как правило, с 31 марта на 1 апреля, Сож открывает канонаду. Вода с верховьев, усиленная  многочисленными притоками, превращающимися в ревущие горные реки, как это уже я описал в случае с речкой Ельня, мощным валом, прямо-таки цунами, поднимает метровой толщины лёд на Соже. Раздается грохот такой силы,  что просыпается половина деревни – Самодумка и Рим – и редко кто остается равнодушным к этому проявлению стихии. Канонада начинается на востоке. Сначала слышен гул, который всё сильнее нарастает и всё больше  походит на тот, что доносился из-за Пропойска в 1943 году,  когда там шли тяжёлые бои. В дело вступают «гвардейские минометы» – это с характерным уханьем разбегаются по льду вниз по течению трещины. Выстрелы «гаубиц» приближаются стремительным валом,

который катится вслед за трещинами и раскалывает, кромсает  вдоль и поперёк толстый ледяной панцирь, вздыбливает и плашмя бросает огромные криги-льдины на всё еще сопротивляющийся панцирь; криги с грохотом раскалываются, создавая затор, но вода стремительно обходит торосы и, устремляясь в трещины, расширяет их; трещины молниями уносятся вперёд, увлекая в свои глубины воду, вода снова вздыбливает мощную ледяную броню, а сзади всё крошится, ломается, создавая простор и возможность прибывающей сзади воде вырываться из берегов, охватывая лёд с флангов, – и   всё это так слаженно, так симфонично, словно невидимый дирижёр плетёт свою фантастическую музыку освобождающейся стихии.

Это продолжается совсем недолго – симфония пробуждения вечно молодого Сожа покатилась вниз по течению, к Пропойску–Славгороду, оставив столь же вечно восторженным этой музыкой кремянцам белый шум, который еще несколько дней будет затихать, пока не разольётся весенним простором с двух сторон деревни – любо-дорого глазу.
Когда звучат первые аккорды первой части Первого концерта для фортепиано с оркестром Петра Ильича Чайковского – это начинается Кремянковская ледовая симфония-концерт. Другой ассоциации с музыкой Первого концерта у меня не возникает.

Конечно, такой силы паводки были характерны для конца сороковых – пятидесятых годов двадцатого столетия. В ту пору еще не начиналась знаменитая мелиорация, поймы рек были переувлажнены, зимы были снежными и морозными, а вёсны начинались бурным таянием снегов. Но уже в начале  шестидесятых вовсю начали проводить примитивную  мелиорацию: пойма Сожа была испещрена глубокими каналами-канавами, уровень почвенных вод в ней сильно понизился и талые воды быстро впитывались в пойменные почвы, поэтому весенние паводки по своей силе и продолжительности стали много меньше извечных.
 
Но это было потом, а пока стоял паводок, –  а стоял он около месяца – всё это время мы, школьники, находились на постое в Пропойске-Славгороде у своих родственников или знакомых.
На воскресенье  же отправлялись домой. Добирались на лодках, на которых приплывали в Славгород кремянцы, а приплывали они в свой Пропойск каждый день, – мало ли дел было у них там? Вот и «подгадывали» мы к обратным рейсам основного транспортного средства кремянцев, и таким образом, воскресенье проводили дома.

Тут надо заметить, что о моторных лодках тогда кремянцы только слышали, а чтоб мечтать – так даже не осмеливались. Движителем плавсредства были вёсла. Но если вниз по течению, то есть в Славгород, плыть было легко – стремнина несла лодку, только выруливай, то преодолевать ту же стремнину на обратном пути для сидящих на вёслах работа была – что надо. Но, как правило, на корме лодки сидел и правил ею опытный «лоцман». За много вёсен кремянцы хорошо изучили все течения во время паводка. Хорошо знали стрежень Сожа, то есть наиболее быстрый ход воды по всему его руслу. По каким-то особым приметам «лоцманы» определяли русло реки, и, если, плывя в Славгород, старались попасть на стрежень, то на обратном пути избегали попадать в русло Сожа, плывя по относительно спокойному разливу, спрямляя водный путь. Но всё равно, отмахай-ка вёслами три с лишним километра против течения, пусть себе и спокойного!

Надо бы упомянуть и о лодках, на которых плавали кремянцы. Из поколения в поколение передавалось мастерство изготовления лодок, как из тонких сосновых досок, так и из цельного куска дерева – колоды, как правило, осиновой. Осину для лодки кремянковские мужики присматривали еще на стадии подвоза леса на зимние склады в Вяжном или еще ближе к деревне, в Дальнем Рожке, откуда её, то есть осину, кремянцы «изымали» и прятали в укромном месте. Колода лежала до того, как спадёт весенняя вода, затем её сплавляли по реке к заранее облюбованному месту, «верфи», по большому счёту. Как правило, этим местом был Пилипов Рог. Рогами у нас называли участки, ограниченные острыми песчаными – ослепительно белый песок! – выступами берегов, образованных руслами Сожа и стариц, которых и вдоль деревни было в изобилии, особенно, на противоположном от деревни берегу.

Близ деревни было таких четыре рога: Пилипов, Гордеев, Славный и Трайдин. Еще был Ближний Рожок – аккурат напротив главной улицы деревни и только что упомянутый Дальний Рожок, в километре выше по течению от Кремянки. Эти рожки были уже на берегу со стороны деревни.
Место для «верфи» было хорошо тем, что никому не мешало, скрыто от посторонних глаз высокими кустами красного ивняка и всего было под рукой: дров, воды, песка, того же кустарника, вполне пригодного для оснастки «верфи».
Попробую по памяти восстановить в общих чертах  технологию изготовления таких лодок.

Отлежавшись в водах старицы, основательно разбухшая тяжелая осиновая колода в середине лета вытаскивалась группой крепких мужичков из воды. С помощью верёвок, десятка кругляшей-чурбачков и рычагов подкатывали колоду ко много раз используемой площадке-верфи. Площадка находилась в тени высоких кустов – это было непременным условием технологии – колода не должна находиться под действием солнца. Колоду укладывали на заранее подготовленные специальные лаги. Потом в дело вступал мастер. В принципе, у нас каждый сам себе был мастер на все руки. Но были и мастера своего, как говорится, дела. Мастера лодочного дела жили ближе к реке. Ну, так получилось с того момента, как заселили эти берега представители кремянковского племени. 

Колода ошкуривалась, то есть с помощью топора отдиралась кора длинными лентами. Кора от древесины отставала легко, и обнажалось тело, белое и вполне похожее на женское. На противоположном от «верфи» и чуть ниже по течению песчаном берегу, отгороженном забором капустно-конопляного огорода, было место для омовения женщин после трудов праведных на огородах. Да и вообще, здесь была установившаяся практика группового женского купания. Здесь все раздевались донага, купались весело и без боязни быть осрамлёнными. В толпе-то оно – подумаешь! Кстати, какому-нибудь Рембрандту, нет, лучше Кустодиеву или Пластову, здесь «натуры» – раздолье. Тут вам не Фламандия с её жирными тётками. Тут всё на месте. Вот только резко контрастируют загорелые лица, руки до локтей и ноги до колен с живым молоком тел – такого у Рембрандта не увидишь...

Впрочем, вернёмся на «верфь».
После того, как колоду «раздели», естественно, начинается придирчивый её осмотр. Опять же, как и женщины. Дело в том, что из всей колоды, а она несколько длиннее, чем будущая лодка,  нужно выбрать, во-первых, длину, а во-вторых, – «чрево» лодки, то есть место, откуда следует выдолбить всё лишнее из колоды. Выбрав положение колоды, её закрепляют по концам к «стапелям» с помощью скоб (потом эти концы отрезаются) и начинается процесс выдалбливания. Делается это с помощью специального топора в виде односторонней кирки, полотно которой выгнуто полуконусом наружу. Широкая нижняя  часть полуконуса – лезвие, очень острое. Делались такие топоры-кирки в кузнях ещё Пропойска по заказу и к тому же очень давно, но хранились в семьях кремянковских «корабелов» из поколения в поколение, потому как инструмент сей весьма редок, и к тому же сделан из добротной стали.

Самое главное в процессе выдалбливания – это сохранить пропорции по толщине бортов, днища, носа и кормы. Пропорции эти устанавливались мастером в зависимости от толщины колоды,  качества древесины  и еще чего-то, что чувствовал только мастер, но выразить словами не мог. Знаю только, что толщина верхнего обреза борта в любом случае была равна одному дюйму. Слово «дюйм» звучало магически и не подлежало уточнению. Хочешь знать, сколько это будет – иди и посмотри на готовые лодки, веерами стоящие на приколах в заводях по берегу Сожа.

Когда колода выдалбливалась по всей длине лодки, наружной обработкой ей придавали форму индейской пироги. Оформляли киль, нос и корму, обрезали ставшие ненужными концы и приступали к доводке необходимых размеров по толщине бортов и днища. Разумеется, всё время обработки колода поливалась водой, а оставляя колоду на ночь или на любое другое время, корыто колоды заполнялось водой.
Наконец, наступал самый ответственный этап в технологическом процессе постройки лодки – выгибание бортов.

Это сложный процесс. Разводится костёр в выкопанной неглубокой канаве в песке по всей длине и ширине «пироги». Костер горит до тех пор, пока канава не заполнится углями до краёв. Корма и нос «пироги» охватываются хомутами – это чтоб не растреснулись в процессе распарки. «Пирогу» укладывают на лаги по торцам канавы чревом к углям. Тут важно, чтобы углей было достаточно, и они равномерно нагревали «пирогу» по всей длине. По мере нагревания древесины  днище и борта обкладывают мокрыми мешками или поливают водой. Древесина становится мягкой и податливой. «Пирогу» переворачивают и вставляют специально заготовленные распорки-шпангоуты, борта раздаются вширь – теперь уже лодка напоминает каноэ.  Снова переворачивают над углями, опять нагревают, затем переворачивают чревом вверх, вставляют новые распорки по всей длине лодки, снова нагревают. И так несколько раз, пока лодка не приобретёт нужную форму.

Я наблюдал этот процесс, и должен сказать, что это какое-то волшебство происходит на твоих глазах: только что было перед тобой выдолбленное бревно и на тебе – лодка!
Дальнейшее уже  не так интересно: длительная сушка на воздухе в тени; доводка толщины с помощью различных рубанков, каждый из которых имеет своё название; придание лодке ходовых качеств, в числе которых шлифовка наружной поверхности бортов и днища – лодка должна хорошо скользить по воде. По окончании сушки «до звона» снимались дуги-распорки, древесина просмаливалась, снова сушилась, еще раз смолилась и  затем уже покрывалась битумом, если таковой имелся. Крепились сиденья – банки – одна на корме и две на равном удалении от носа и кормы и между собой.

Лодка спускалась на воду. Два человека легко и непринуждённо выносили её на берег – и быстрого тебе плавания, долбанка!
Вы не поверите, но такая лодка длиной четыре метра, шириной один метр с небольшим в самом широком месте, и высотой от нижней точки киля до борта около сорока пяти сантиметров, поднимала шестерых человек! Правда, борта при этом выступали из воды на три-четыре сантиметра в середине лодки, но кремянцы на это не обращали внимания: главное – держать равновесие, как на велосипеде. Во время сенокоса на таких лодках переправлялись на другую сторону Сожа. На корме сидел перевозчик с веслом, в лодку входили и становились (!) пять человек с косами или граблями и вот так, стоя, плыли на противоположный берег. Без проблем.

Впрочем, без проблем плавали на таких лодках по большой весенней воде и в Пропойск-Славгород. Но при этом в лодку садились не более трех человек. Лодки были лёгкие, быстрые и в три весла развивали приличную скорость. Особенно вниз по течению.
В первую же весну учёбы в восьмом классе Славгородской школы, будучи на постое у своей двоюродной бабушки, я накануне Пасхи, точнее, в Страстную пятницу, соскучившись по дому, пошёл после занятий в школе на берег Сожа. И надо же, так повезло: от Славгородской пристани отходил буксир с баржей, к корме которой уже успели наши ушлые кремянцы привязать с помощью  верёвок, поданных шкипером с баржи, две свои лодки.

Лодки, правда, были «дощанками», то есть сделанные из досок, а значит, приличные по размерам и грузоподъёмности. Заметив меня, хлопцы замахали руками, приглашая сесть в одну из лодок. Я незамедлительно воспользовался приглашением. Тут же буксир отчалил от пристани, вышел на стрежень, верёвки натянулись и наши лодки,  пристроившись барже в кильватер, понеслись вверх против течения реки. После резкого поворота вправо, на восток, – а Сож, помните, я уже упоминал об этом, именно перед высоким берегом Пропойска резко поворачивает с востока на юг, – буксир набрал скорость, да такую, что нос нашей лодки задрался вверх, и корму начало заливать. Наши «мореплаватели» не растерялись, быстро

перенесли груз – мешки с мукой – в нос лодки, туда же перебрались и трое из четырёх пассажиров лодки, лишь один остался на корме с веслом, рулевой. Так и плыли, изрядно опасаясь, что на каком-нибудь повороте нос захлестнёт волной и тогда... Даже вспоминать жутко. Но вот же доплыли! Перед самой Кремянкой скорость буксир снизил, мужики быстренько перетащили свои три или четыре мешка с мукой на середину лодки, потому что нос начал зарываться в буруны, отвязали верёвку, то же самое сделали и на второй лодке – и мы благополучно пристали к берегу.

Надо было видеть удивление мамы, когда я неожиданно появился в доме! Мне тут же досталось за то, что я не предупредил бабушку, мамину тётю, что поплыву домой в деревню. Утешением было то, что я сказал об этом сестре, – а мы жили вместе с ней у бабушки, – что после школы пойду к пристани, может, кого увижу из наших.
Назавтра, однако ж, надо было в школу.

Я ни разу за всё время учебы в разных школах не пропустил занятий просто так, без уважительной причины. Уважительной причиной считалась только болезнь. Но так как я болел за всё время учебы в школе всего только один раз, то и на занятиях не был, может, неделю за все десять лет. Пропустить занятия, пусть даже и в субботу, накануне Пасхи, я не мог. Слишком незначительным был повод. Поэтому в половине восьмого утра в Великую субботу я уже был  на берегу Сожа, где как всегда в это время в весеннее половодье было оживлённо – кремянцы отчаливали в Славгород: кто на работу, а кто по делам.

 Я напросился в лодку к двум молодым мужчинам, плававшим на работу в Славгород каждый день, туда и обратно, пока стояла вешняя вода. Оба добрых молодца отслужили на флоте, теперь вот устроились на работу в Славгород, а попутно строились, так как планировали жениться и жить в Кремянке. Плавали ребята, естественно, на «каноэ-двойке», то есть на лодке-долбанке, о которой я уже много тут наговорил. В два весла эти отставные балтийские моряки достигали Славгорода менее чем за полчаса. На обратный путь времени уходило больше. Вот с ними-то, устроившись на корме их каноэ, я и поплыл. Василий с Алексеем – именно так звали гребцов – рванули «как на пятьсот», по-олимпийски. Вниз-то по течению и выходило, что по-олимпийски.

Скоро мы очутились в безбрежном море, если не крутиться и не оглядываться назад, лишь только торчащие из воды верхушки самых высоких кустов обозначали скрытые водой берега реки. Всё шло, то есть плыло хорошо, моряки слаженно работали вёслами, как это делают гребцы на каноэ-двойке, разве что наши гребцы не припадали на одно колено, как настоящие спортсмены. Уже совсем был виден пропойщанский берег, наше каноэ стремительно резало волну. Впрочем, было тихо, встречных волн никаких не было, а вот наша лодка волну за собой оставляла.
 
Вдруг наше судно резко задрало нос, лодка мгновенно наполнилась водой и встала чуть ли не «на-попа», как легендарный «Титаник» перед тем, как погрузиться в пучины Атлантики. Мы скатываемся в лёгкую весеннюю воду, – это осенью вода свинцовая и, естественно, тяжёлая, а весной она совершенно другая, лёгкая и не такая холодная при одинаковой с осенней температуре – ошарашенные. Морякам хоть бы хны, они почему-то начинают смеяться, можно даже сказать, ржать, а у меня то ли с испугу, то ли от холода перехватило дыхание, и из меня вместо смеха вырывалось нечто вот такое: ы!-ы!-ы! То есть мне совершенно не хотелось смеяться! Тем не менее, я сразу же ухватился за плавающую рядом со мной кошёлку, в которой была сумка с книгами и тетрадями, – рукописи не тонут! – но не

как утопающий за соломинку: кошёлку уносило течением, надо  было спасать её содержимое, пока оно не размокло окончательно. Пока я барахтался с кошёлкой, балтийские матросы челночными  движениями лодки взад-вперед сумели выплеснуть из неё почти всю воду, борта лодки значительно поднялись над водой. За борта можно было держаться, что и приказали мне сделать доблестные матросы, а сами, подталкивая одной рукой лодку, а второй загребая, направили каноэ к торчавшему неподалеку из воды небольшому холму, напоминавшему одну из вершин Эльбруса. Меня они всячески подбадривали, в том числе и наставлениями: «работай ногами, ногами работай!». Я работал ногами, но одной рукой поддерживал кошёлку так, чтобы книгам и тетрадкам было не так мокро, как мне. Скоро один из моряков закричал:

«Земля!» – так,  как если бы мы потерпели крушение в Северном Ледовитом океане где-нибудь в районе Маточкина Шара. Оказалось, что он достал ногой дна, хоть до одноглавого Эльбруса было еще далеко. Оба моряка уже шагали по грудь в воде, но мне ещё было далеко до дна. Василий подхватил кошёлку, как знамя, из моей ослабевшей руки, скоро уже и я ощутил твердь земную и мы задвигались быстрее. Вода становилась теплее, или мне так казалось, но брели мы по ней, таща за собой полузатопленную лодку, как бродят по лагуне где-нибудь в районе Большого Кораллового рифа полинезийцы. Да, я забыл совсем про вёсла. Если я ловил свою кошёлку в момент катастрофы нашего как бы «Титаника», то моряки так и  не выпустили вёсла из рук и каким-то неведомым мне образом вёсла оказались в лодке, которую они так ловко спасли. Вот что значит – морские волки!

А, вот ещё. Кошёлку мать дала мне для хлеба, который я должен был купить в Славгороде, а весной пятьдесят четвёртого уже можно было с утра купить того самого хлеба – и белого, и чёрного, –  что выпекал наш кремянковский Василий, о котором я уже упоминал. К хлебу, напомню, относились очень уважительно, и, как правило, носили его в кошёлках – не мнётся. Кошёлки плела вполне профессионально семья старинковских «корзиночников».

Предметом их ремесла были легкие, мастерски сплетённые из местной ошкуренной и расщеплённой надвое лозы, самых разнообразных форм и размеров корзинки с ручками-дужками, но больше всего – кошёлки, как пользовавшиеся наибольшим спросом, и самые удобные по форме при переноске поклажи. Сам корзиночных дел мастер погиб на фронте, и его дело продолжила жена и дети. Под заказ они могли сплести вам что угодно. Сама «Корзиничниха» – так  называли тётку, между прочим, дальнюю нашу родственницу по линии отца – плела более сложные изделия, а её двое сыновей занимались заготовкой, обработкой и покраской лозы – подмастерья. Покраской – я сказал не случайно. В стенки

кошёлки или корзинки вплетались одна-две полоски ярких фиолетового, синего или розового цветов, что подчёркивало природную белизну лозы. А из подмастерьев потом получились мастера этого уже сошедшего на нет в глубинке дела. Кошёлками они снабжали все окрестные деревни, а также носили их на ярмарки в Краснополье и Славгороде. Занятно было смотреть на самодвижущуюся белую, с вкраплениями разноцветных полосок, массу, за которой скрывалась «корзиничниха». Пока она добиралась до того же Славгорода, половину её кошёлок раскупали по дороге. Пройти мимо них равнодушно было невозможно. Из-за такой кошёлки вполне можно было утопиться. 

Наконец, мы вышли к подножью вершины спасительного Эльбруса и ступили на землю. Причалив к берегу свой «Титаник», мы сразу же разделись догола и начали плясать, как дикари перед тем, как съесть Пятницу, естественно, оглашая дикими воплями пустынные берега острова. Согревшись, выкрутили одежду, выжали бельишко – трусы да майки – и окончательно вытащили на берег лодку, вылили остатки воды и осмотрели днище на предмет наличия пробоины от айсберга – ну, а что ещё могло опрокинуть наш «Титаник»?

Пробоины мы не нашли, но ровно по килю от носа до середины корабля прошлась царапина – это было видно по содранной смоле. Мы начали думать, что могло оставить такой след на днище лодки. Или – кто? Слава Богу, про Лох-Несское чудовище мы тогда еще не слышали – ещё не сильно приподняли политики железный занавес, и слухи об этом капиталистическом чудище еще не леденили наши души. Чем-то другим  объяснить причину катастрофы было невозможно.

Но анализировали катастрофу не какие-нибудь лесные люди, а кремянцы, да ещё только что, полгода назад, вернувшиеся со службы на Краснознамённом... нет, дважды! да, дважды Краснознамённом Балтийском флоте.  На них сейчас не было бескозырок, только обычные кепки, как и на мне, и кроме этих кепок ничего не было, – одежда наша лежала на склоне вершины Эльбруса, подсыхая на уже горячем апрельском солнышке, – но рассуждали они очень даже по-морскому. Вдруг то ли Алексей, то ли Василий рявкнул: «Ё моё!». Нет, конечно, он заорал вовсе не «ё моё» – это  должно быть и ёжику понятно. Просто Лёшка – да, это был он – догадался, на что напоролся наш «Титаник».    

Река-то была судоходная! На ней существовал порядок обозначения фарватера, принятый со времён появления судоходства по рекам.
У высоких берегов реки глубина – наибольшая. В таких местах через определённые промежутки устанавливаются полосатые столбы-бакены, высотой не ниже четырёх-пяти метров, с небольшими щитами наверху, окрашенными белой краской. В столбы врезались поперечины для влезания наверх к щитам, на которые, по идее, должны были вешаться на ночь фонари.  На пологих же берегах бывают, как правило, отмели. На отмелях ставятся  вешки или куги. Куга – это обработанный и окрашенный красной масляной краской отрезок сосновой жерди, к одному концу которого привязывался проволокой тяжёлый груз, и эта
конструкция опускалась на определённую глубину отмели. Второй конец куги всплывал  и

краснел над водой, в торец его вставлялась метёлка из веток, что под рукой, – так заметнее куга над водой. Перед ледоставом куги изымались из воды, а столбы, естественно, оставались на своих местах, как бессменные часовые. И столбы-бакены, и куги обслуживались бакенщиками, в числе которых был и кремянковский представитель Роман, точнее, Ромка, как его называли в деревне, потому что был еще один Роман, которого называли Рэмка, чтоб не путаться, тем более, что и жили они недалеко друг от друга. По фамилиям у нас, Боже упаси, никого не называли. Так вот Ромка и был отцом Лёшки, а потому он и догадался, на что же напоролся наш «Титаник».  Напоролся он, стало быть, на столб-бакен, который полностью скрылся под водой в тот высокий паводок.

Вы спросите: а как же тогда вчерашний буксир не напоролся на этот столб, его же не видел капитан буксира?
В том-то и дело, что видел. Вчера столб был виден, а сегодня – нет. Более того, когда начинает подниматься вода выше критической  отметки, к верхушкам столбов привязывают бакенщики полосатые вешки – верхушка столба хорошо видна. Как правило, столбы не покрываются водой полностью, но бывает, что в самый пик разлива вдруг с верховьев Сожа хлынет новый вал воды от запоздало – по сравнению с нашими местами – растаявших от резкого потепления снегов. Вот тогда под водой скрывается всё, и вода подтапливает даже бани, стоящие на благоразумно удалённом расстоянии от реки. Почему не оказалось на столбе полосатой вешки – вопрос к пропойщанскому бакенщику, – это был его участок реки. Может, она и была, да сплыла, – кто ж его, бакенщика, знает.

Одевшись в ещё чуть влажную одежду, мы снова оказались втроём в лодке, не считая кошёлки. Конечно, поплыли в Славгород. Мои спутники ведь работали на строительстве важного объекта народного хозяйства БССР – Славгородского овощесушильного завода, и им прогул был не нужен. Опоздание-то было. Но и оправдание – налицо. То есть на теле.
Я же вприпрыжку, огородами, помчался к дому своей двоюродной бабушки, хотя первоначальной мыслью была школа, но моряки мне строго-настрого велели мчаться во весь дух на печку к бабушке. Она меня отогрела, обсушила, напоила липовым чаем с мёдом, я оказался совершенно не простуженным и уже в два часа дня с кошёлкой хлеба поджидал на берегу Сожа у пристани, где и вчера, сестру, которая прямо из школы должна была прийти на пристань.

Мы приплыли, на этот раз без приключений, в Кремянку и вскоре включились в радостные хлопоты по подготовке к такому желанному празднику, как Пасха.
Родным я долго не рассказывал о водном происшествии. Но, видимо, морячки всё же в своем кругу посмеялись над таким курьёзом в их постморской биографии, и происшествие получило огласку. Родители мои были удивлены этим известием, но не более. И не такое бывает.

Вообще же водная стихия обходилась с кремянцами более чем благосклонно при их довольно бесшабашном отношении к ней. На моей памяти было лишь два случая, когда вода забирала в свои глубины кремянковских жителей. Третий случай знаю по рассказам из довоенной жизни.

В двух случаях: довоенном и в семидесятых годах того же, двадцатого века, причиной гибели наших кремянцев было резкое ухудшение погоды. В апреле это бывает довольно часто: внезапно поднимавшийся ветер, следовательно, волны, которым ничего не стоило залить водой лодку-долбанку с тремя человеками на борту. До войны по такому сценарию и на такой вот лодке утонули мужчина с женой и сестрой, а в семидесятых – дедушка с двумя внучками, которых он вёз из Славгородской школы домой в субботний день. И, наконец, года через три после войны, уже зимой, в пургу, рано утром, идя на работу в Славгород, сбились с дороги, и вышли на полынью в очень плохом месте реки трое молодых людей. Река в этом месте делала резкий поворот под прямым углом, била в высокий берег, из-за чего возникал мощный водоворот, который, если и замерзал зимой, то слегка – лёд не выдерживал человека.

А тут – трое. Молодой человек, бывший фронтовик из Славгорода, был обручён с нашей девушкой, работавшей,  кажется, в райисполкоме. С ними шла и сестра жениха, потому что только накануне сыграли обручение или, как у нас говорили, заручины. Никто не знает, как они оказались на том роковом льду, но вот же наша Анюта утонула, а брат с сестрой, не будучи «кремянцами», всё-таки выбрались из водоворота. Про этот случай много и долго говорили всякого, но история сия покрыта мраком. Невероятным в этом деле, на мой взгляд, является то, что попасть на лёд водоворота можно было, только свалившись с высокого обрыва, в который и бьётся река на повороте, а не заметить этого обрыва пусть даже и в предрассветной зимней мгле, да ещё обозначенного столбом-бакеном, вряд ли было возможно.

Впрочем, всё я это к тому, что вон сколько опасностей было связано с рекой Сож, которую кремянцы и любили, и проклинали, но жизни своей не представляли без неё.    
После первомайских праздников, как правило, возобновлялся пеший путь из Кремянки в Славгород. Правда, в первые дни приходилось очень часто «форсировать» водные преграды, сняв обувь и закатав штанины брюк выше колена, а то и вовсе в трусах. Обувь снимали сразу же, как только переправлялись через реку со стороны Славгорода. Пройтись босиком по юной луговой траве и тёплым лужам среди кряканья, кваканья, уханья, посвиста, треньканья и самых разных других звуков, выразить словами которые просто невозможно, доставляло непередаваемое удовольствие, привычное, однако,  для наших ног, глаз, ушей, да и вообще – от ощущения своей неотъемлемости от этого радостного весеннего мира.

Самое же большое удовольствие ходить по луговой тропинке – это, конечно же, в конце мая! Вода в реке уже находилась вполне в берегах, большинство струг исчезло – вода утекла в реку, и высохли канавки и колдобины, а разнотравье выровняло все неровности на лугу, застелив его изумрудным ковром, лишь отдельные возвышения, небольшие курганчики, раньше освободившиеся от воды, уже пестрели разноцветным ситчиком, как и комсомолки, спешившие по тропинке мимо пёстрых клумб-макушек в эти последние майские деньки в школу и на работу.
На тропинках на наших заливных лугах я просто не могу не остановиться.

То есть я всегда останавливался в такое цветущее время – это продолжалось чуть больше месяца – где-нибудь в очень уж понравившемся месте, с которого открывалась такая картина, что ни один живописец не устоял бы, чтобы не запечатлеть её хотя бы в этюде, а уж потом обязательно перевел бы этюд на картину. Хорошо всё-таки, что всё это богатство находилось в стороне от больших дорог, иначе художники со всего света съезжались бы сюда на этюды и вытоптали бы весь луг. Сами же тропинки, а их от Кремянки до Славгорода было две, параллельные одна другой, – это  чтоб вдвоём рядом идти – проходили по кратчайшему расстоянию, были ровненькие, будто покрытые высококачественным асфальтом, но это был никакой не асфальт, а высохший, утоптанный ил, по которому было чрезвычайно приятно и полезно идти босиком. Трава вдоль троп стояла нетронутой, зря в неё не ступала нога человека, и от этого луг казался первозданным. Когда же к концу мая распускался луг мириадами цветов и наполнялся гулом, пчёл, шмелей и звоном прочих нектарососущих насекомых в дополнение к не прекращавшимся ни днём, ни ночью пению и страстным крикам птиц всех отрядов и видов, вы и сами готовы вместе с этими тварями запеть, заорать, засвистеть или, на худой конец, просто опуститься  в изнеможении на травку между тропками и простонать: «Господи, как же хорошо...».

Так, а что же школа? Славгородская белорусская средняя школа № 1 – это серьёзно.
Намного серьёзнее Старинковской семилетки.
Школа № 1 потому, что она ведёт свою историю от первой и единственной такого рода школы еще в Пропойске. То есть в 19 веке это была светская школа, хотя Закон Божий в ней преподавали. До гимназии по статусу не дотянула, но преподавание в ней традиционно было на высоте. Это уж как поведется: хоть с человеком, хоть со школой. Конечно, контингент учащихся тоже имел значение и до революции, и после неё.

Не понятно только, почему в официальном названии школы присутствовало определение «белорусская». А какая же еще, если Славгородский район составлял часть, хоть и не суверенной, но всё ж таки Белорусской Советской Социалистической республики? Ладно бы, польская, оставшаяся со времён Речи Посполитой. Поляков в Пропойске-Славгороде, правда, было несколько семей.

Напомню ещё раз, что обучение в восьмом–десятом классах до 1955 года было платным, поэтому продолжали учебу после обязательного семилетнего образования либо те, кто очень хотел учиться дальше, либо те из немногих, кто мог не обременять семью платой за учебу. Поэтому в обеих школах Славгорода процент выпускников, поступавших в высшие и средние специальные учебные заведения, был довольно высок для провинциальной школы. В первую очередь – благодаря учителям. Многие из них были потомственными  педагогами-профессионалами, и именно они определяли педагогическую атмосферу в школе. К тому же и молодые, начинающие учителя воспитывались в университетах (впрочем, в Белоруссии тогда был только один университет) или в педагогических институтах еще теми профессорами и преподавателями, а попав после окончания учёбы в среду еще тех учителей, они скоро становились настоящими учителями.

Конечно, важно было, кто управлял школой, то есть директор и заведующий учебной частью, завуч. Очень важно было и то, что среди учителей было много мужчин.
Как и в младших классах, включая семилетку, отношение к учителям в средней школе было такое же, обожествляющее. Авторитет их был безукоризненным, как для учеников, так и для их родителей. Причем, независимо от социального положения последних. Никакой начальник районного масштаба не делал и попытки как-то повлиять на учителя, если начальничье чадо нахватало «троек» или даже «двоек».

Само собой разумеется, дисциплина в школе была очень высокой. Фильм Станислава Ростоцкого «Доживём до понедельника», конечно, очень реалистичен. Но он реалистичен для московской школы конца шестидесятых годов, спустя двенадцать лет после окончания мною школы. Представить такую учёбу в провинциальной школе середины пятидесятых просто невозможно! А уж то, что выделывают школьники в фильме Эльдара Рязанова «Дорогая Елена Сергеевна», поставленного двадцать лет спустя после того самого «понедельника», и в страшном сне не могло присниться ни нашим учителям, ни нам, школьникам.

Директором школы № 1 был Минченко Роман Семёнович, фигура значительная, не только районным масштабом в сфере просвещения, но даже и международным, так как участвовал в становлении просвещения в Китайской Народной республике. В чем состояла его роль в просвещении Китая, Роман Семёнович как-то не очень подробно рассказывал, зато как живут китайцы, как разговаривают, как пишут иероглифами, он нам рассказывал даже по-китайски и рисовал иероглифы. Преподавал он экономическую географию, предмет свой знал великолепно, и нам перепадало от его знаний изрядно. В том смысле, что очень трудно было получить двойку по этому предмету, так интересно он излагал его.

Во второй половине 1954 года Романа Семёновича назначили заведовать районным отделом народного образования. Школа лишилась отличного учителя и директора, но район, конечно, выиграл в деле просвещения народных масс. Да и школа с нового учебного года пополнилась очень хорошими учителями, конечно, не без участия в их выборе и назначении Романа Семёновича.
Школу с нового учебного года возглавил  новый директор Махныткин Михаил Евдокимович. Он преподавал здесь математику, а его жена Зинаида Ивановна – белорусский язык и литературу. Оба были учителями со стажем и больше года уже преподавали в школе № 1. Видно, зарекомендовали себя где-то неплохо, раз их пригласил Роман Семёнович в свою школу.

В том же учебном году появились в школе учитель русского языка и литературы – выпускник Белгосуниверситета Кацнельсон Наум Львович, учительница химии Кулик  Елена Федоровна, работавшая ранее в одной из могилёвских школ..
Годом раньше в школу пришли преподаватели физики и математики – выпускники Гомельского пединститута супруги Беловы: Владимир Алексеевич и Клавдия Игнатьевна.

Это был очень сильный контингент учителей. Пожалуй, самый сильный за всё послевоенное время в Славгороде, и благодаря которому долгое время поддерживался высокий уровень преподавания в средней школе № 1. Каждый из этих людей достоин самых хороших слов, это были настоящие учителя, которых мы и побаивались, и уважали (не зря же говорят: боится – значит, уважает) так, как побаивались и уважали своих родителей. Только надо правильно понимать слово «побаивались». Бояться, как и любить, можно по-разному.

Есть слепая любовь, есть, стало быть, и слепая боязнь. Между родителями и детьми должна быть какая-то дистанция. Прежде всего, дистанция в любви. Нельзя выказывать своему ребёнку, уже не младенцу, свою безумную любовь. Да, ребёнок должен чувствовать её, но не видеть её ежечасно и ежеминутно. Любовь – это, прежде всего, чувство. Ответное чувство любви у ребёнка к родителям возникнет обязательно, если он чувствует их любовь к нему и, естественно, к окружающему миру, – без этого любовь будет эгоистична. Должно существовать и некое табу во взаимоотношениях ребёнка и родителей, оно в принципе определяется само по себе, если правильно родителям вести себя, – это недопустимость проявления своей слабости хоть в чём-то перед ребёнком. Понятно, что более сильного

побаиваются на чисто подсознательном уровне. И эта подсознательная боязнь более сильного, но любящего человека, порождает  у ребёнка уважение к родителю. Вот поддержка этого подсознательного в ребёнке, баланс в родительской любви сознательного и подсознательного и есть правильное воспитание. Ребёнок пошел в школу, – теперь он едва ли не большую часть времени проводит со взрослыми людьми, заменяющих ему на школьное время родителей. Он переносит свои чувства на учителей. Поэтому очень важно, чтобы в учительском коллективе были и мужчины, и женщины. Конечно, очень трудно в настоящее время воспитывать детей так, как воспитывали сто или шестьдесят лет назад. Тогда детей в семьях было много, на всех «безумной» любви не хватало, поэтому и легче было растить детей хорошими людьми.

Вот впервые приходит молодой учитель в класс. Ему всего-навсего двадцать один год. Ученикам – по шестнадцати, а то и по семнадцати лет. Вполне оформившиеся девушки определяют лицо класса. Именно они оценят такого молодого учителя, и то, как это произойдёт, определит его дальнейшую судьбу как педагога.
Невысокий, щупленький, с тонкими чертами лица, но с модной тогда прической «а ля-Горький» очкарик, но в дорогом бостоновом костюме (а с лавсаном тогда еще их не было), в белой рубашке и при галстуке, кажется, только в этом году сам вылез из-за школьной парты.

Какой он учитель?!
Но он официален, как дипломат на приеме в Букингемском дворце. Это само по себе вызывает уважение. И в классе – благоговейная тишина, не хватает только Елизаветы Второй. Учитель представляется: «Меня зовут Наум Львович, фамилия моя – Кацнельсон, сейчас мы с вами познакомимся». Открывает журнал, называет одну за другой фамилии учеников, и ни разу (!!!) не ошибся! Расхожая сцена, вошедшая даже в классику кино: учитель, войдя впервые в класс, начинает впервые (!) читать фамилии учеников и обязательно в нескольких из них делает ошибки: неправильное ударение либо пропуск, или искажение буквы в фамилии.
Всё!

Репутация такого учителя может восстановиться ценой исключительных его способностей или усилий к их выявлению. А если искажённая им фамилия прилипнет к её обладателю ещё и кличкой – горе тому учителю.
Наш же Наум Львович поразил нас не столько правильностью произношения наших фамилий, сколько тем, что вслед за ними называл имена и – о, великие менторы всех времён и народов! – наши отчества.

В журнале отчеств наших не было!
Причем, это выглядело так:
– Аношко, – это первая фамилия в классном журнале 9«Б» класса Славгородской белорусской средней школы № 1 в сентябре 1954 года. Поднимается Аня. Пауза. Наум Львович поднимает свои огромные роговые очки на неё и полувопросительно-полуутвердительно, – Анна Ивановна?!

Анна Иоанновна мгновенно ощущает себя, считай, российской императрицей и вспыхивает яркой кровью с молоком.
- Садитесь, пожалуйста.
И далее – в таком же духе.
Девушкам явно нравится.
Парни обескуражены.
В классе – чёрт знает, что за атмосфера!

Чувство огромного удовлетворения, сравнимое разве что с уровнем чувств одного из Генеральных секретарей ЦК КПСС, посещает нас раз и навсегда, и мы даже не замечаем, что Наум Львович плохо произносит букву «л» в некоторых словах – она  у него больше звучала как «в». Уже позже, когда, однажды разозлившись на нас за плохо усвоенный урок, он в сердцах воскликнул: «Это не квас, а товпа людей!» – мы, парни, тихонько прозвали его «квасом».
Девушкам это не нравилось.
Но зато мы его очень уважали.
И боялись.

Боялись обидеть, если он вдруг услышит, что мы зовем его «квасом», боялись не выучить уроки и разозлить его, боялись шуметь на уроках, лишь, когда проводился диспут, но это был рабочий шум.   
Все два года, которые он учил нас русскому языку, он называл нас хоть и не по имени-отчеству, но непременно на “Вы”. Учил он языку, но больше – литературе, потому что, только читая, много и хорошо читая, и слушая хорошего учителя, ты научишься правильному языку.
Другой молодой учитель – Белов Владимир Алексеевич.

Жизнерадостный, спортивный, голубоглазый и с густой волнообразной пшеничной шевелюрой –  Сергей Есенин отдыхает – красавец, он сразу покорил сердца всех девушек старших классов. У него было всё в порядке с буквой «л» и с другими буквами тоже; он не церемонился: вообразить его на приёме не то что в Букингемском дворце, но даже в хижине короля Тонго было трудно. Называл он нас на «ты» и по фамилиям – это на уроках. А вот в кружке физики – он тут же организовал кабинет физики и кружок физики – называл нас по именам, потому что в физкружок ходили одни парни, что вполне понятно.

Владимир Алексеевич не носил галстуков, – ну, разве что если бы его пригласили на вручение ордена в Президиум Верховного Совета, – всё  больше в тенниске или в пиджаке с рубашкой, воротник которой накладывался на ворот пиджака.
Физику он любил и знал, и очень хотел, чтобы мы её не только знали, но и любили. Он как-то сразу выделил нескольких учеников, парней, способных к физике, уделял им больше внимания тем, что при ответах на уроках задавал им больше вопросов, хотя ставил им оценки такие же, как и тем, кто вполне хорошо отвечал в пределах заданного на урок. То есть в течение четверти у его избранных могли быть и пятёрки, и четвёрки, но за четверть была всегда пятёрка. Девочек он тоже не обижал, ставил им оценки, которые они заслуживали, но

не пытал их. Парней – да, случалось, и пытал. Но если в результате его пыток у парня прояснялось сознание, как в камере у Штирлица, был рад не меньше Мюллера. Владимиру Алексеевичу важно было, чтобы мы думали, чтобы мысль работала, потому как физика – это в основном работа. А кому работать, как не мужикам. Без физики, какие вы мужчины, – говорил  он. Когда он узнал, что я уже мастерил детекторные радиоприемники, тут же в физкружке появились провода, конденсаторы, самые настоящие детекторы, – не самодельные из свинцового блеска! – много чего другого, что понанесли славгородские ребята из раскуроченной немецкой военной радиостанции, валявшейся на чердаке у кого-то.

Вот уж где мы оттягивались!
Нам не нужна была манна небесная, мы алкали физкружка!
И это несмотря на то, что мне, например, после кружка надо было еще топать четыре километра по не самой лучшей осенней луговой тропе.
Зато мы собирали всевозможные макеты – наглядные пособия на уроках физики, особенно раздела «Электричество», – что вызывало повышенную усвояемость этой сложной для восприятия темы людьми, не привыкшими к такой жизненно необходимой роскоши, как электричество.
И не только электричества.

Вот, например, найдите вы сегодня школьника, озабоченного поиском какой-нибудь пустячной радиодетали, например, резистора на 120 или конденсатора на 1200. Или медного эмалированного провода 0,05. «Эт, вряд ли!», как говорил товарищ Сухов.
Да, вряд ли кто из современных школьников объяснит вам, что означают числа 120, 1200, тем более, 0,05 применительно к радиодеталям.
Ну, нет – так нет.

А теперь представьте, что вы, найдя с большим трудом и целеустремлённостью все необходимые детали, в своём физкружке под руководством  такого же заводного учителя собрали макет пусть и простейшего, – но работающего! – детекторного радиоприемника. Этот макет должен наглядно продемонстрировать всё, что только что рассказал классу на уроке Владимир Алексеевич о великом русском учёном Попове и его изобретении. Макет собран на большом листе картона, на нём четко вычерчена схема приёмника, которую повторяют  хорошо видимые детали и соединения проводов.

Сначала демонстрируется приём электрической искры от периодически включаемого и выключаемого ассистентом – не  из числа «конструкторов», для чистоты эксперимента! – на  лампочку аккумулятора, стоящего в противоположном конце класса, при этом возникает на клемме рубильника искра, – аналог грозового разряда, улавливаемого «когерером» Попова. 
В мёртвой тишине класса отчётливо доносится из головных телефонов – наушников –  треск!
Убедив всех в том, что схема приёма «грозовых разрядов» работает,   невозмутимые «конструкторы» настраивают приёмник, попутно объясняя потрясённым слушателям, какие процессы происходят в этом шедевре конструкторской мысли при настройке на волну радиостанции и...

... И наушники взрываются залихватским перезвоном цимбал оркестра народных инструментов под руководством Рыгора Шырмы! Блестящие глаза женской половины класса брызжут любовью к невозмутимым «конструкторам». Они же – величественны и горды, как Байкальские столбы, до вершин которых никогда не добраться брызгам байкальских вод. У сидящей за партами мужской половины сквозь жгучий интерес в глазах, на лицах явственно читается огорчённое: подумаешь, я бы и не такое смог...

Владимир Алексеевич, греческим богом пристроившись в углу возле дверей, словно в мраморной нише Акрополя, напротив, лицом выражает суетность мира сего, но голубизна его глаз достигает педагогического максимума.
Такое разве забудешь?
Тем более, когда радиоприёмник был крайней редкостью, некоторые из учеников его и в глаза не видели!
И глазам Учителя было отчего сиять.

Не знаю, как моим одноклассникам, но когда я сдавал вступительные экзамены в институт – а я сдавал их два раза в один и тот же институт, о чём  ещё расскажу, – мне оба раза везло на экзаменаторов и оба раза я легко получал пятёрки. 
Беловские, стало быть.
Учительницу химии Елену Фёдоровну Кулик мы полюбили сразу и бесповоротно.
Химия была её жизнью, её страстью.
В ней жили все элементы  Таблицы Менделеева.

Была она невысокого роста, полненькая, но яркая, похожая этим на Надежду Бабкину девяностых годов. У неё были  чёрные, как углерод, гладко зачесанные в пучок назад волосы; карие, как раствор йода, глаза, излучавшие брызги, как брошенный в воду кусочек натрия; губы цвета яркого раствора марганцовокислого калия, и, когда смеялась, сверкала перламутровым кальцием зубов.
Но больше всего в ней было элемента под номером 80 в Периодической Системе элементов Д.И. Менделеева.
Она была живая и подвижная, как ртуть.

Если физик Владимир Алексеевич ненавязчиво как-то, как само собой разумеющееся, доказал нам, что физика – это наша работа в прямом и переносном смысле, то химик Елена Фёдоровна немедленно, на первом же уроке, исполнила свою Первую Химическую симфонию, из которой следовало, что химия – это наше «Всё», без которого, как пить дать, нам не прожить.
Выходило так, что всё, что в нас, на нас, вокруг нас, над нами и под нами – это порождение химии, и только приняв этот постулат за аксиому и усвоив его, мы можем быть спокойны за своё будущее и будущее своих потомков.
Потрясающая симфония!

Раньше нам такого про химию никто из учителей ни в восьмом, ни в седьмом классе не говорил. Я же испытал просто ужасное потрясение, потому что если за седьмой класс у меня была единственная четвёрка и как раз по химии, а в восьмом я вообще скатился до тройки, благодаря учительнице, которую возненавидел вместе с её химией: и та, и другая вызывали ассоциацию с химическим карандашом – сухие и въедливые, то сейчас мне засветила до конца моих ученических дней в этой школе «двойка».
Как же я ошибся!
Эхо химической симфонии  носилось в стенах химического кабинета, который, так же, как и физик Белов, организовала Елена Фёдоровна, все два года, которые она учила нас химии. И уже в первой четверти для девятиклассников не было легче и любимей предмета, чем химия.

Тут надо сказать, что школам шел навстречу районный отдел народного образования. Ведь организация предметных кабинетов в школе было шагом вперёд в повышении уровня образования школьников. Тем более что об этом заговорили в высших эшелонах партийно-государственной власти Советского Союза. Вот и «ковали железо» на местах. Конечно, школьные кабинеты оснащались оборудованием и приборами с большим трудом. Провинции доставалось в последнюю очередь. Но даже и то, что попадало в наши кабинеты, делало своё большое дело в постижении учащимися тайн физики или химии. Одно дело вызубрить «правило левой руки» или «правило буравчика» смутно представляя всё это по рисункам, и совсем другое – собрать самому схему, пусть и простейшую, и продемонстрировать себе и другим, как это работает. Точно так же и с химическими опытами: воображать реакцию, скажем, замещения и проделывать её в колбах или ретортах собственными руками – это «две большие разницы!».

Так вот, в химический кружок записался почти весь класс. Девочки – точно все.
Елена Фёдоровна была очень изобретательна по части «доставания» химреактивов, спирта для спиртовок, стеклянной химической посуды: колб, пробирок, реторт, трубок – всё это богатство сама привозила из Могилёва, где у неё были «связи».
На стене химкабинета, над доской, стараниями Елены Фёдоровны, висела большая Таблица Периодической Системы Менделеева. Учительница постоянно напоминала нам, чтобы наши взоры почаще направлялись на Таблицу, чтобы запомнить ее «на всю жизнь». И, надо сказать, до сих пор я представляю места большинства химических элементов в Таблице. Во всяком случае, могу быстро найти названный мне химический элемент.

О том, насколько хорошие знания мы получили по химии, благодаря Елене Фёдоровне, может служить тот факт, что многие наши выпускники поступали в учебные заведения, где профилирующим предметом и на вступительных экзаменах, и в процессе обучения, была химия.
Также много хорошего можно рассказать о директоре школы Махныткине Михаиле Евдокимовиче и его жене Зинаиде Ивановне.
Михаил Евдокимович выглядел очень солидным человеком. На него был похож известный бард Юрий Визбор. Михаил Евдокимович был выше среднего роста, полноват и, кажется, страдал одышкой. Может, у него был астматический компонент. Он был на самом деле добрый, хотя с виду и грозен. У него математика совсем не была сухой и скучной, но из-за директорского компонента в ней было как-то боязно на уроках. Особенно у доски.

Другое дело – контрольные работы.
Мне математика, признаюсь, не очень нравилась. Даже не знаю – почему. Нет, лучше сказать так: к математике я относился несколько прохладнее, чем, скажем, к физике или русской литературе. Если «Занимательная физика» Перельмана была моей книгой для чтения, так же, как и художественная литература, то «Занимательная математика» того же автора как-то не увлекала меня. Но вот на уроках Михаила Евдокимовича, когда он задавал всему классу задачу «на скорость», то есть кто решит первым – тому пятёрка, мне частенько удавалось вырваться вперёд. Также неплохо получались у меня и контрольные работы.

Я думаю, что если бы в аттестат шли последние отметки по результату экзамена за десятый класс, то вполне возможно, что у меня была бы пятёрка и по математике. Но так как в восьмом классе я и по математике, и по химии за год получил тройки, то увидеть пятёрки в аттестате было практически не реально. Восьмой класс вообще был каким-то неудачным для меня. Наверно, оттого, что другая школа, другие учителя. Да и адаптироваться к новым условиям как-то не сразу получилось. 
Но всё равно, я благодарен Михаилу Евдокимовичу. Он считал, что я мог бы лучше учиться математике и, наверно, его задевало моё такое  «неувлечение» его предметом.

Хорошим учителем была и Зинаида Ивановна, жена директора. Её беларуская мова была безупречна. Она вполне могла выиграть конкурс дикторов на национальном телевидении, тем более что и внешностью её Бог и не подумал обидеть. И, конечно, подкупала её интеллигентность.
Вообще-то, все наши учителя были очень интеллигентными людьми. Может, один-два из них, мужчины, между прочим, бывшие военные, и могли неуважительно как-то обозвать ученика.

Впрочем, «о таких не поют».
Годы учёбы в средней школе были, конечно, ярче, насыщеннее не только тем, что изучали мы в восьмых–девятых  классах, но и тем, что становилось жить чуть лучше, веселей – без всякой иронии.
Стало, как будто, легче дышать.

В газетах перестали печатать портреты Сталина, и уже поэтому с газетами можно было обращаться проще по прочтении. Стало меньше страха перед  официозом. Милиционер Миронов, старший лейтенант, не капитан, уже не так орал своим вечно осипшим то ли от крика, то ли от водки – а скорей всего, от того и другого – голосом на нарушителей порядка, который, по мнению стража этого самого порядка, нарушался гражданами везде, всегда и во всём. Это был типичный унтер Пришибеев, облечённый, однако, властью и пользовавшийся ею безгранично. Население Славгорода его боялось. Во всяком случае, на глаза ему лучше было не попадаться, вовремя свернуть за угол, по делу.

Ну вот, например, идём мы, восьмиклассники, в школу по улице Славгорода. До школы остается метров двести. Откуда-то выныривает маленький, ежовского роста, старший лейтенант Миронов. На нем мундир, какие носили в начале пятидесятых советские полководцы и милиционеры: однобортный, без лацканов, наглухо застегнутый на шее стоячий воротник, на широкой левой поле два ряда пуговиц от погон и до самого некуда, сзади разрез и тоже зачем-то с пуговицами – всё это перепоясано широким ремнем и портупеями. На ремне – здоровенная кобура с наганом, а через плечо – армейская сумка-планшетка. Это ж слава Богу, что тогда еще не додумались нагрузить милицию дубинками, наручниками, радиостанцией, баллончиком с газом в дополнение к такому мундиру – то-то была бы потеха!  Для полководцев такой мундир был хорош тем, что на нем можно было довольно легко разместить все их многочисленные награды. Милиционерам же он значительно осложнял несение их без того и опасной, и трудной службы. К мундиру полагались галифе и сапоги.

Вот в таком облачении мини-монстр Миронов выныривает вдруг перед нами и сипло орёт: «Как идёте!? Вы куда идёте!? В школе уже звонок прозвенел, а они, как гуси, вперевалочку!!!». 
Торнадо поднимает нас вверх и опускает у дверей школы.

Но уже в следующем, пятьдесят четвертом, году мы не боимся старшего лейтенанта Миронова, так и не ставшего капитаном. Он уже не сипит на людей, хотя ему очень трудно. И на улицах маленького города уже слышен смех и видно нормальное, не испуганное передвижение людей. Кое-где стоят группки молодёжи; перед кинотеатром «Родина» даже  толчея.
В школах проводятся вечера вопросов и ответов. Так зарождается новая форма массового, коллективного общения людей, не связанного официозом торжественных собраний. Самыми жгучими вопросами на таких вечерах были: «Что такое любовь?», «Есть ли на свете любовь?», «Можно ли влюбляться в школе?», а также «Могут ли дружить юноша и девушка?». Это на самых первых вечерах вопросов и ответов.

Утолив первую, теоретическую, жажду в познании азов любви, переходили в последующих вечерах к более прагматичным вопросам, в том числе и в области взаимоотношения молодых людей, но уже без того смущения и ложного школярского цинизма – становились воспитаннее.
На вечерах после вопросов и ответов устраивались танцы. Танцевали под гармошку: проигрывателей тогда еще не было, а радиолы только-только начали появляться, но они тогда были огромной ценностью, и школа не могла себе позволить приобрести такой необходимый радиоагрегат. Но когда стали десятиклассниками, кто-то из ребят притаскивал на вечер из дома радиолу – молодцы родители, разрешали.

Мы взрослели; просвещение не давало нам того покоя, который характерен был для провинции пятидесятых годов. Школа была для нас эпицентром нашей жизни, мы готовы были в ней дневать и ночевать. Плохо было то, что почти половина учеников класса жили в деревнях, ещё более отдалённых от Славгорода, чем моя Кремянка. По субботам они отправлялись по домам за 20–25 километров. Хорошо, если случалась какая попутная повозка или, того лучше, машина. Чаще всего школьники отправлялись домой пешком. А по субботам-то как раз и организовывались школьные вечера. Впрочем, многие из отдалённых школьников переносили поход домой на воскресное утро. Особенно зимой, когда рано темнеет.

Мне же приходилось возвращаться с таких вечеров домой одному через заснеженный луг, но только если были лунные ночи. В безлунные же оставался на ночлег либо у кого-нибудь из школьных друзей, либо бежал на другой конец города к своим дяде с тётей, что по расстоянию было сопоставимо с дорогой в Кремянку, но зато по улицам, и хоть изредка, но все же освещёнными.
Уже когда мы были в десятом классе, школа купила набор струнных музыкальных инструментов: балалаек и домр. Организовался оркестр. Занятия вел наш физрук, учитель физкультуры, знавший немного музыкальную грамоту. К сожалению, одолеть музыкальную грамоту нам не хватило времени, но пару раз что-то сыграли на школьных концертах типа вариаций на русские народные песни «Светит месяц» и «Во поле берёза стояла».

Стоит также вспомнить фотокружок и кинокружок, в которых я принимал участие. Но если фотоделу я научился и сам снимал, проявлял, печатал, то киномеханика из меня не вышло, хотя кинопроекционный аппарат «Украина» изучил.
Наконец, участие в школьном хоре.
Хор в те времена был обязательным, порой единственным, приложением не только к школьной жизни, но и к культурной жизни колхозов, предприятий, учебных заведений. Столь же обязательным было и участие в хоре, если только на твоём ухе ещё до твоего рождения не потоптался бурый медведь.

А ведь ещё были кружки юных натуралистов. Но заниматься нам, крестьянским детям, в нём было, как бы это помягче выразиться, малоинтересно. Надеюсь, понятно, почему, если вы прочитали главы о детстве. Зато в них с интересом занимались городские ребята, которые на пришкольном участке с удовольствием выращивали всякого рода чудеса: то капусту весом 25 килограммов, то тыкву под пятьдесят, а то и вовсе  даже диковинные цветы, о которых в наших краях и слыхом не слыхивали. Всё это демонстрировалось на ежегодной районной сельскохозяйственной выставке и вызывало бурный интерес у жителей не только Славгорода, но и отдаленных деревень, потому что выставка приурочивалась к осенней ярмарке, на которую съезжался чуть ли не весь районный люд. Ну, традиция такая была еще с незапамятных «Прупойских» времен. 

А теперь ответьте сами себе на вопрос: чем плоха была такая система образования? 
И еще на один, а заодно и на вытекающий. Почему сегодня стараются как можно больше впихнуть в мозги школьников всякой всячины, не подкрепляя её практической работой на усвояемость?  И нужна ли эта всякая всячина каждому школьнику?

Можно много задать самим себе вопросов на эту тему, и каждый из этих вопросов будет очень важным, а ответив на них, станет понятным, что не надо ни 11-летнее, ни 12-летнее обучение такое, какое предлагают наши умные академики, которыми мнят себя высокие чиновники от образования. Им всего лишь надо вспомнить своё детство и то, как и чему их учили. Тогда, они поймут, что учить всех детей скопом, может, и нужно сегодня, но только до пятого класса, а уже начиная с пятого, их надо «рассортировать» по их наклонностям и способностям в классы со специализацией: сегодняшние четвероклассники уже вполне адекватно воспринимают мир и своё место в нём – слишком много информации они получают в детских садах, в школах, дома, от сверстников, старших братьев и сестёр, родителей, короче, от жизни, активно участвуя в ней через детсад, школу, кружки, секции и тому подобные заведения.

Итак, школу нужно дифференцировать, и таким образом общее число преподаваемых предметов может даже и увеличится, удовлетворив тем самым амбиции учёных педагогов, но для конкретного ученика число предметов сократится и тем самым улучшится процесс познания. Развив способности каждого конкретного ученика в присущем ему направлении, мы поднимем уровень образованности молодого поколения в целом. Мы научим его главному – мыслить. А дальше им уже будет легче. Обойдутся без заботливых опекунов.

Да, это непросто сделать, нужны значительные ресурсы, но они с большей эффективностью компенсируют те два года, на которые предполагалось удлинить обучение. Разумеется, это не должна быть скоротечная кампанейщина, столь характерная для многих стремительно начинавшихся и бесславно заканчивавшихся реформ в области образования. 
Если вы знаете что-то проще и эффективнее – забудьте то, что только что прочитали.

Независимо от того, в чью пользу будет сравнение уровня образованности выпускников школ середины пятидесятых годов двадцатого века и первого десятилетия века двадцать первого, совершенно убеждён в том, что самостоятельности среднее образование середины прошлого века давало его обладателям куда больше, чем нынешним выпускникам. Это понятно хотя бы по той причине, что среднее образование было в те времена не столь массовым, как сейчас – это раз, как говаривал Эраст Фандорин, и котировалось оно намного выше современного – это два. Общество ожидало от вчерашних десятиклассников активного вмешательства во все области его жизнедеятельности, принятия самостоятельных, зрелых решений и, понятно, зримых результатов от их деятельности.
Потому аттестат об окончании средней школы и назывался «Аттестат зрелости».
Вы сегодня назовете зрелыми людьми выпускников одиннадцатилеток?
Половозрелыми – да.

Сидеть на шее родителей выпускнику школы, провалившемуся, к примеру, на экзаменах в институт, в наше время считалось недопустимым, постыдным явлением. Допускаю, что в городах единственным своим чадам-выпускникам обеспеченные родители «кое-где у нас порой» не только позволяли себя «захомутать», но и с радостью становились рабами своих чад, что «нещадно» высмеивалось в книгах, спектаклях, кинофильмах того времени, но в целом, конечно, мы, выпускники, были самостоятельными людьми.

Да и как было не стать ими, если по радио с утра и до полуночи раздавались призывы ехать на целину в Казахстан, на стройки в Сибирь и на Крайний Север – и всё это подкреплялось радостно-призывными песнями типа «Едем мы, друзья, в дальние края – станем новосёлами и ты, и я!». Эту и ей подобные песни «крутили» по радио ежевечерне, разучивая их вместе с радиослушателями. В кинотеатрах шли кинофильмы типа «Первый  эшелон», «Они были первыми», газеты пестрели объявлениями «Куда поехать работать». Атмосфера была накалена жаждой к перемене мест. Все куда-то ехали. Завербуйся, и ты получишь паспорт, ты свободный человек! На улицах, в школах, общественных зданиях – плакаты с призывами: «Ехать!», «Ехать!», «Ехать!».

Ну, как тут не поехать?!
И ехали. Из Славгорода. Из Кремянки. Из многих других деревень района.
На целину – семьями.
На строительство Братской ГЭС – группами.
На Крайний Север – одиночками-романтиками.
И над страной гремело: «Едем мы, друзья...».      

Пришла последняя весна моей Кремянковско-Пропойщанской жизни. Последнее буйство весеннего половодья, последние километры по цветущему, орущему лугу.
Мы сдаём экзамены за десятилетку.
Это ни с чем не сравнимое – последние школьные дни.

Состояние – приподнято-волнительно-торжественное. Первый экзамен – письменный, по русскому языку и литературе, сочинение. Темы сочинений объявили только в девять часов утра, вскрыв перед нами запечатанный сургучом конверт из Министерства просвещения республики. Но мудрые учителя просчитали, какие темы могут быть. Из года в год в конверт тщательно запечатывали умные тёти и дяди из Минпроса образ великого вождя и учителя трудящихся всего мира В.И.Ленина. Вопрос был только, по какому произведению: поэме В.Маяковского «Владимир Ильич Ленин» или по очеркам М.Горького «О Ленине».  Также почти всегда включались в перечень вариации по статье Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции». Обязательно были темы по роману Л.Толстого «Война и мир». Здесь чередовались образы Наташи Ростовой, Андрея Болконского, Пьера Безухова и народа. Важно было угадать, какой образ запечатают на этот раз.

Экзаменов было много, что-то около десяти. И сдавали мы их больше месяца.
В те годы экзамены устраивались после каждого класса, так что нам было не в новинку экзаменоваться. Но это ж были выпускные экзамены!
За время экзаменов мы худели и вытягивались в длину. А тем более, за выпускные. Вот уж, действительно, инквизиция!
Двадцать седьмого июня состоялся выпускной вечер. Не двадцать первого, как почему-то показывают в кино и пишут в своих воспоминаниях выпускники 1941 года. Я не думаю, что в сорок первом году было меньше выпускных экзаменов. Наверняка они заканчивались где-то в конце третьей декады июня. Но как же здорово показать в кино рассвет после выпускного бала 22 июня, гуляющих счастливых выпускников, а за кадром – душераздирающий вой пикирующих фашистских бомбардировщиков! Очень выигрышный художественный приём.

На вечер надо было внести взнос – двадцать пять рублей (образца 1947 года). А многим было не по карману. Поэтому зарабатывали, кто как мог. Например, школе нужно было заготовить дрова на зиму. Издавна этим занимались выпускники – ребята. Несколько человек вручную распиливали, кололи, складывали в скирду дрова и получали по 25 вожделённых рублей. Я не участвовал в заготовке дров, зато припас заранее, еще ранней весной необходимую сумму.

В начале марта, когда стоят еще по ночам крепкие морозы, которые хорошо сковывают снег, а лёд на реке хорошо держит, начиналась вывозка сена с пойменных лугов правого берега Сожа, что вдоль Кремянки. Участки луга имели многие отдалённые колхозы, не имевшие своих заливных лугов, вот эти-то колхозы и вывозили сено. На санном пути всегда оставались клоки сена, особенно, где дорога проходила среди кустов – сено из возов выдиралось ветками. Идя из школы, мы собирали эти клоки сена, приносили домой уже хорошую охапку – и так в течение недели, что возили сено. Получалось в итоге два-три пуда сена на брата. Пишу на «брата» в прямом смысле, потому что сено собирали вдвоем с двоюродным братом, который ходил в школу на один класс позже меня. Когда перевозка сена заканчивалась, в ближайшее воскресенье мы увязывали на двое санок каждый своё сено и везли его в Славгород, на продажу.
 
В ту пору в Славгороде многие держали коров. В частных подворьях. Налоги-то платить уже пока не надо было, вот и прикупили скотинки – всё детишкам молочишко. Пример многим пропойщанам показали смышлёные евреи. Вот им-то и требовалось сена больше всего. Помню, как в первый раз потащили мы сено в Славгород. Это я ещё в восьмой класс ходил. Тащим санки, приближаемся к городу, вот уж скоро на лёд Сожа выедем. Впереди, уже на нашем берегу, маячат мужские фигуры. Чтой-то нам стало не по себе. Замедляем движение, но продвигаемся в заданном направлении. Нам навстречу медленно приближается один из маяков. Подходит к нам и, грассируя,  восклицает, будто отродясь не видел возка с сеном:
- Слушайте, молодые граждане, что это вы и куда везёте?
- Сено, –  говорим мы неуверенно. – Продавать.
- Это вы называете сеном? Вот эту солому?
- Дык, – говорим мы, – сено ж это.
 
Мы не собираемся соглашаться с чудаковатым дядькой, который не может отличить сено от соломы.
- Какое же это сено? – вопрошает дядька. – Вы слышали, – говорит  он кому-то в пространство: – Они  называют эту соломенную труху сеном!
Мы обескуражены, потому что только дураку придёт в голову назвать соломенной трухой невероятно душистый, сохранивший зелень лета воз богатейшего гербария, который мы собрали, пусть себе и на снегу.
- Ну и что вы хотите за эту соломку? – перешёл на ласкательный тон дядька. Мы немножко увереннее заявляем, что это не соломка, а сено, самое настоящее, разве не видно?
- Может, сверху оно и сено, да что там внутри? Надо посмотреть. Давайте-ка ко мне поедем, посмотрим, что у вас там.

Мы покорно следуем за настырным дядькой-евреем – это мы уже поняли – и вот оказываемся у него во дворе за плотными воротами. Пока мы осматриваемся, у дядьки появляется в руках безмен. Такого безмена мы еще не видели. Медный, решили мы, такой он был желтый и сложный. Дядька перекинул верёвку, которая была привязана к овальному держателю безмена, через балку, выступавшую из-под стрехи, подцепил крюком безмена верёвку, которой было увязано сено на санках, потянул за безменную веревку, что-то поколдовал с безменом и заявил:
- Два пуда! Без санок.
То же самое он проделал с другим возком, и оказалось,
что и в нём тоже два пуда, и тоже без санок.

Может, мы по дороге растеряли, – подумали мы и не стали спорить супротив такого великолепного измерительного устройства, каковым был безмен, и который так завладел нашим вниманием.
- По пятнадцать рублей за пуд забираю всё! – тоном, не допускающим возражений, заявил дядька. – Больше вам никто не даст за такое... сено, – наконец, признал он наш товар.
- По двадцать, – неуверенно выставили мы свою цену.
Дядька искренне рассмеялся:
- Да кто ж вам даст двадцать за такое сено? Его ж корова есть не станет! Я и беру-то его на подстилку.

В большом смущении, ничего не понимая, мы получили по тридцати рублей и покинули странного покупателя.
Пока удалялись от дома ушлого еврея, начали приходить в себя. Тому способствовало ощущение необычных бумажек в кулаке, сунутом в варежку.
Мало-помалу, стало радостно. Решили зайти в чайную.

Чайную почему-то изысканно называли рестораном, хотя над резным крыльцом деревянного, на высоком фундаменте, дома весьма примечательной архитектуры (это я уже сейчас так оцениваю) висела вывеска: ЧАЙНАЯ.
В чайной были бархатные малиновые шторы с кистями на громадных окнах, круглые, застланные кружевными белыми скатертями столы и красивые девушки-официантки в красивых белых передничках и накрахмаленных кружевных наколках (это я потом узнал, что их крахмалят). В чайной, то есть в ресторане, было очень уютно и с мороза очень тепло.

Да, санки-то мы перекинули через забор, что был под окнами чайной, да еще и замысловато привязали к штакетинам – сразу и не развяжешь. Сами сели за столик у окна, чтобы наблюдать за санками, но шторы мешали, и мы то и дело отворачивали их по очереди, перешептываясь и немножко смущаясь. Но всё-таки, наверно, на наших лицах было написано, что мы люди состоятельные, потому что подошла красивая официантка с блокнотиком и карандашиком и спросила, чего мы желаем. Мы пожелали горячего чаю и пончиков – об этом мы мечтали ещё, когда тянули сенной обоз по лугу.
Мы возжелали по пять пончиков и по пять стаканов чаю. Фрося Бурлакова была не оригинальна, заказывая «стаканов пять» чая в ресторане – она это сделала гораздо позже нас.

До сих пор ощущаю вкус великолепного, настоящего китайского чая, которым в первой половине пятидесятых годов были завалены полки славгородских магазинов, а когда открыли и в Кремянке магазин, то и там все верхние полки, под самым потолком, были навечно, как символ вечной китайско-советской дружбы, заставлены пачками китайского чая, на которых так и было написано: «ЧАЙ КИТАЙСКИЙ», только стилизованными под китайские иероглифы русскими буквами. В дополнение к «иероглифам» пачки были обильно усеяны точками от мух, и желания купить такой чай не вызывали.
Но это был чай, о котором сейчас можно только вспоминать с благоговением, и который вряд ли теперь можно обнаружить не то, что в знаменитом чайном магазине на улице Мясницкой в самой Москве, где в отличие от БССР толк в чае знали, но и, подозреваю, в самом Китае.

Когда испортились отношения с Китаем, чай, как продукт, не имевший спроса в наших краях, да к тому же просроченный, списали с магазинов. Ну, а списанный продукт, как правило, уничтожали. По акту. Как на самом деле – тайна есть сия. Нет, чай, конечно, в Белоруссии пили. Но всё больше травяной, цветочный, фруктовый.

Мы же с братом, выкушав изрядно китайского чаю и разомлев, расплатились с красивой официанткой в переднике и с наколкой и покинули ресторан.
Зашли в магазин и купили конфет – гостинцев домашним.
Когда приехали, точнее, притащились с санками домой, рассказали о том, как мы «торганули» сеном, и отец, и матери наши долго хохотали: с ними подобные истории случались уже, но много-много лет назад. Зато мы чувствовали себя в кругу наших семей в центре внимания и даже этакими вполне самостоятельными мужчинами. Нет, что ни говорите, но если вы способны заработать хоть какую-то копейку, ваша самооценка вырастает в собственных глазах.

В следующие разы мы уже не попадались на такие уловки, и меньше, чем по двадцать пять рублей за пуд, сено не продавали.
Вот так мы зарабатывали себе на «рестораны» и выпускные вечера.
 

И вот он состоялся, выпускной вечер.
Шестьдесят лет назад всё было проще.
Бочки с пивом летом стояли в двух местах Славгорода: на рынке и рядом с учреждением культуры – кинотеатром «Родина». Разбавить водой пиво либо не приходило тогда никому в голову, либо по причине полной прозрачности процесса открытия бочки это сделать было невозможно: дубовую бочку закатывали добровольные помощники из числа страждущих на специальную подставку, после чего надо было ножом выковырнуть деревянную пробку из днища бочки, но не совсем, наполовину. Выковыривать  пробку было легко, потому что вырезалась пробка из соснового бруса поперек годовых колец. Затем надо было ловким сильным ударом всадить в оставшуюся часть пробки струбцину ручного насоса, остатки пробки проваливалась в бочку, а струбцина насоса наворачивалась в освободившееся отверстие. Если вы замешкались, то мог ударить пивной фонтан и окатить поджидающую толпу к её вящему удовольствию. Это были маленькие радости маленького города. К вечеру новость с фонтаном знал уже весь город, и это сближало людей.

В киосках, которых было, почитай, на каждом углу в центре города, продавали в розлив водку. Выпить «сто грамм» ничего не стоило, кроме, конечно, четырёх рублей с копейками, если вы уже их сунули в окошко киоска. Обычно совали «пятёрку». На сдачу получали «закусь»: кусочек хлеба и к нему парочку соленых хамсинок или кусочек сельди. Колбасы, увы, в киосках не наблюдалось.
Вы могли купить бутылку вина или водки и компанией распить её в скверике возле кинотеатра – никому до вас не было дела.
Но вот что удивительно.

При таком попустительстве к распитию спиртных напитков, можно даже сказать, его поощрении, мертвецки пьяных людей как-то не наблюдалось. Да, встречались мужики «навеселе»: в базарный день, намаявшись за день, кое-кто не рассчитывал силёнок – такое бывало. Но массовости, самоцели напиться до одури – не было. Тот же старший лейтенант Миронов мог, походя, «тяпнуть» в окошке киоска «стопаря» – так ведь служба такая, нервная. Для успокоения, стало быть.
Поэтому не удивительно, что на выпускном было спиртное: и водка, и вино. Последнее предназначалось виновникам торжества и женщинам. Да, вечер был не в «ресторане», в одном из классных помещений школы.
И, вы знаете, – ничего.

То есть ничего плохого не случилось, не было ни нарядов милиции, ни дежуривших родителей, ни выяснения отношений – всё было в рамках вполне приличного вечера, весёлого, с тостами, танцами, песнями, играми, забавными викторинами, призами. Вели себя хоть и раскованно, но некая солидность проскальзывала – мы же только что стали зрелыми, образованными людьми!

Многие ребята были впервые в костюмах и при галстуках. Поэтому и не позволяли себе лишнего. Ещё бы! Ведь завтра надо было отдавать костюм хорошо, если брату или отцу, а то и вовсе соседу. Вот мне, например, одолжил свой костюм из добротного бостона сосед Володя, мамин крестник и сын той самой бабы Кати. Володька только недавно вернулся с Балтики, то есть из Краснознамённого Балтийского Флота, о чем свидетельствовала надпись на его бескозырке, спрятанной на память в сундуке. 

Володьку звали в деревне Ладюком, что является результатом трансформации: Володька-Володюк-Владюк-Ладюк. Ну, так удобней у нас в деревне было: Володек много было, а Ладюк – один.   Он служил на флоте четыре года и дослужился до главстаршины. На такой должности тогда получали немалые, по нашим понятиям, деньги. Вот Ладюк поднакопил и приоделся. И не пожалел мне такого дорогого костюма – сам и предложил. Крестник моей матери, что вы хотите.

Я чуть позже расскажу, что приключилось потом с этим костюмом. Стоит того.
Июньская ночь – почти и не ночь. Не заметили мы её. Конечно, бродили по красивому предутреннему городу, пели песни, смеялись. Город на нас не обижался – так было принято. Один раз в год и была выпускная ночь.

На высоком берегу-утёсе Сожа встречали восход солнца. Оно должно было показаться на горизонте над тёмной полоской леса, чуть левее Кремянки, почти на северо-востоке. Замалиневело  там сначала небо, потом всё гуще стало наливаться неземной алостью и по мере приближения солнца к кромке леса загорался лес нестерпимо ярким, живым огнём; вот солнце, наконец, показывается: огромный, розово-красный, брызжущий искрами купол, он поднимается на наших глазах, зримо обретает круглую форму и выпрыгивает из-за горизонта, оставив за собой всплеск огненно-красной зари.

Мы переводим дух.
До этого момента я много раз видел восход солнца и зимой, и летом. Это было обыденное явление, внимание на нем не останавливалось – так было всегда.
Но в то утро мы все впервые увидели, как должно восходить солнце.
Вставало солнце нашей новой, другой, взрослой жизни. И это солнце было первым, настоящим, увиденным и понятым нами солнцем.
Наконец, мы простились друг с другом и разошлись... Кто группками, кто парами, а кто и в одиночку.
Нет, я не остался один. Хоть мне и надо было одному на восток, через Сож, к солнцу.
Я остался со Светой. Как-то всё же получилось, что мы отделились от подружки Светы – Раи.

Света была из параллельного, 10-го «А» класса. Мне она приглянулась ещё в восьмом классе, мы тогда были в одном «В» классе, который на следующий год расформировали и мы попали в разные девятые классы. На вечерах я обращал внимание на Свету, приглашая её на танец, но на «белый танец» меня всегда успевала первой пригласить подружка Светы, Рая. Рая была грудастая девушка и прижимала меня к себе, наверно, на правах приглашающей стороны, а мне это тогда страшно не нравилось – чёрт те что! Со Светой же я танцевал на приличествующем этикету расстоянии, и с ней можно было разговаривать о... например, звёздном небе, то есть о чём-то типа астрономии, а также о литературных персонажах из прочитанных книг. Книг мы читали много. Иногда наши со Светой пути после занятий в

школе пересекались в районной библиотеке, где мы бывали регулярными посетителями. Но дальше книг наши интересы, как нам казалось, не шли. Однако, будучи десятиклассниками, весной мы один раз таки просидели на скамеечке у её дома допоздна. Был конец апреля, я жил на квартире неподалёку от её дома, – квартиру подбирал мой отец и выбор этот получился случайным –  но домой из школы мы не ходили вместе. Мы как бы не замечали, что нам по дороге. Долго, ясное дело, это продолжаться не могло. И вот как-то уже перед самым концом моего квартирования мы и встретились на первом свидании на этой же Садовой улице, где жила Света с родителями и где квартировал я уже почти две недели, совсем недалеко от школы.

Ну, конечно же, разговоры были и о звёздах, и о литературных героях, и о том, куда кто собирается поступать.
И только.
Света была отличницей и окончила школу с серебряной медалью. Родители у неё были учителя. Почему-то девочки в семье учителей почти всегда были отличницами. Замечу, что почти все будущие мои девушки-подруги были медалистками.
Мне нравилось то, что Света была умницей, не болтушка и хорошо воспитанна.

Но она училась в параллельном классе, а почему-то в школах тогда считалось дурным тоном «дружить» с девочкой из параллельного класса. Может, оно и сейчас так?
Во всяком случае, девочкам нашего класса это не нравилось. Они ревновали. В нашем классе не было ярких отличников, но в целом класс был хорошей командой. Это часто бывает в футболе: звёзд в команде нет, а команда играет здорово. Так и у нас в классе. Поэтому «своих не отдавали».

Вообще же, отношения парней и девчат в ту пору сильно романтизировались. Такой был общественный настрой. Формировали его прочитанные книги – не было такой чернухи, как сегодня в произведениях некоторых современных «маститых» писателей, а всё больше классика: Пушкин, Тургенев, Толстой. Кино той поры – из всех искусств мощнейшая воспитывающая сила: резко положительные герои одинаково хорошо трудятся на заводах и в колхозах, красиво дружат и любят, а кто не умеет так работать и любить, тот презираем и в кино, и в жизни.
Могли ли мы быть другими?

...Так вот, мы, наконец, остались со Светой одни в старинном парке, на высоченном берегу Сожа под высокими дубами. Солнце уже поднялось высоко, и било горячими лучами прямо в верхушки дубов.
Мы молчали долго, но понятно.
Наконец, я, запинаясь, начал осевшим то ли от песнопений, то ли от подступавшей мучительной сонной одури голосом лепетать про то, что вот, дескать, пришел конец нашей дружбе, так как я, скорей всего, уеду поступать в Ленинград, а ты – в Минск, наши пути расходятся, прощай навсегда. Я хотел её поцеловать. Просто поцеловать на прощание в щёку, как друга. То есть подругу.  Как вдруг подруга Света, оттолкнув меня, резко бросилась по тропинке из парка, совсем как подруга Ивана Бровкина в кинофильме «Солдат Иван Бровкин», который совсем недавно мы смотрели, может, три раза подряд.

Я остался стоять под дубом. Биться об него мне не хотелось – я был очень утомлён. Бежать за Светой тоже не было сил, да и желания.
Подождав немного, огорчённый, я спустился по тропке-серпантину с утёса к реке. Паромщика Якова почему-то не оказалось на своем посту, и мне пришлось долго слоняться по берегу, чтобы не присесть где-нибудь и не заснуть в чужом костюме.

Наконец, прибыл Яков. Как всегда, он был сердит. Я знал, что одного меня он не повезёт через реку, и стал издали наблюдать, не приблизится ли ещё кто-нибудь, желающий перебраться на другой бок реки. Желающих не было. Но вот на той стороне показался велосипедист, я вышел из своего укрытия на пристани и поспешил к парому. Теперь-то уж Яков не станет ворчать, что без дела гонять паром не станет, жди, мол, еще кого-нибудь. Так оно и вышло. Яков даже любезно осведомился, как прошёл выпускной вечер, всё ли хорошо было.
Ну да, хорошо.

Солнце уже стояло совсем высоко, когда я двинулся в путь по той самой тропе среди лугового многоцветья, который я уже почти что живописал.
Шёл я медленно, в голове стоял шум, мысли путались, страшно хотелось спать – я шёл «на автомате».
В середине пути послышались глухие раскаты грома. Я глянул вперёд и увидел надвигающуюся с северо-востока тучу. Ничего хорошего она не предвещала.
Сонливость моя мгновенно спала с меня, я стал быстро размышлять, куда мне деваться. И сразу же понял: некуда, кроме огромного куста неподалёку, казавшимся таким густым, что никакой дождь не пробьёт его.

Огромная иссиня-чёрная туча накрыла луг, как Ершалаим. Видно было, какая стена дождя надвигается на меня.
Я быстро снял пиджак, брюки, рубашку, оставшись в трусах и майке, сложил аккуратно костюм – видел, как это делают в раймаге – и нырнул в куст, где погуще. Скрючившись, под живот на колени уложил свёрнутый костюм с рубашкой, и тут же разверзлись небеса оглушительным ударом грома одновременно с молнией, и хлынул водопад.
Сначала сквозь куст падали хоть и крупные, но редкие капли, но быстро они учащались и вот уже практически одинаково, как и на открытом лугу, на меня обрушились потоки воды.
Это продолжалось минут десять.
Снова засияло солнце, стало душно внутри куста, и я вылез на свет.
В руках я держал набрякший водой бесформенный ком одежды.
Ужас сковал меня.
Надо было что-то делать.

Я перевалил через старую шоссейку, ту самую, что сохранилась с конца восемнадцатого века, а может, с начала девятнадцатого, нашел укромное местечко за кустами орешника, выломал ореховые рогатины, сделал из них стойки, положил поперечину и развесил на ней не совсем свои одежды, оставшись в одних трусах.

Выжимать одежду не стал, зная, что после такой процедуры ткань выглядит мятой. Небо было чистое, солнце горячее; тянул ветерок, трава уже сверху была сухой, лишь у самой земли ощущалась влага. Я был бос, потому что мои ботинки, именно ботинки, которые недавно прислал мне из Карелии брат Сашка, тоже сушились, накинутые на колки. Робинзон Крузо обсушивался, выйдя из воды. Тут главное, чтобы никто не увидел. Мне ж надо было отдать костюм в полной его сохранности.

В июне после любого дождя высыхает всё мгновенно. Скоро рубашка и брюки были уже сухие, я их одел и стал похож на босого европейца. С пиджаком было труднее. Его надо было вывернуть наизнанку, чтобы высохло изнутри.
Нет проблем, вывернем.
Солнце уже перевалило через зенит, когда я решил, что пора уже двигаться дальше. Потрясение от ливня и его последствий для арендованного костюма уже прошло и усталость после бессонной ночи снова начала наваливаться на меня. Да и голод начал уже донимать. В такие молодые годы он живо напоминает о себе.

Стараясь не шататься, а то подумают: пьяный идёт после вечера, подходил к деревне. Надо было незаметно, огородами, огородами – и во двор! Сделать это было довольно просто: наш огород выходил почти что к выпасу, через который пролегала извечная тропа на Пропойск.

Баба Катя, как всегда, сидела на лавочке возле своего дома и контролировала ситуацию на улице. А ну-ка, я прошёл бы мимо неё в подмоченном костюме?! Поэтому огородами было надёжнее.
Дома была старшая сестра – она приехала в отпуск из Минска, где уже работала на часовом заводе. Сестра поняла всю ситуацию, быстро разожгла угли в утюге, и мы начали гладить костюм. Довольно скоро мы управились с этим делом, повесили пиджак на «плечики» и во дворе вывесили костюм окончательно просушиться. Скоро он выглядел даже лучше, чем был. Я даже говорю сестре: «Давай немножко помнём его, а то как-то неудобно, очень уж он наглажен». Но она отговорила, сказав, что «прокурорская  проверка», имея в виду бабу Катю, одобрит такое состояние дорогой её сердцу вещи.

А баба Катя тем временем вся испереживалась, ожидая, когда же я пройду мимо в костюме и как же он будет выглядеть. Я появился перед нею в своей привычной одежде, неся перед собой на вешалке, как ни в чём ни бывало, безукоризненно выглаженный костюм. У бабы Кати «в зобу дыханье спёрло». Приёмка прошла без единого замечания!
Самое интересное, что в Кремянке дождя-то и не было! Каждый раз, тучи, проходя над Кремянкой, неистово грохотали так,  что казалось: последний день Кремянки. При этом не выпадало ни единой капли дождя! Зато та же туча в Славгороде превращала многочисленные улицы-овраги, спускавшиеся к рекам Проне и Сожу, в ревущие горные реки.

На следующий день, выспавшийся, счастливый, я пошёл опять в Славгород в школу, получать Аттестат зрелости. Конечно, почётнее было бы получить его на выпускном вечере, в торжественной, так сказать, обстановке, но что бы с ним сталось, окажись он вчера в кармане пиджака?!
В школе был кто-то из дежурных учителей и секретарь экзаменационной комиссии. Они-то и вручили мне аттестат.
Аттестат, конечно, мог быть у меня и получше: средний балл – 4,3. Но без троек.
Итак, куда пойти учиться?

Ответ был почти готов: в Ленинград. Осталось только решить, в институт или высшее военно-морское инженерное училище. В Высшем военно-морском инженерном радиотехническом училище имени Попова учился мамин крестник, один из сыновей бабы Кати, Михаил. В это же время в Военно-морской медицинской академии учился мой двоюродный брат Василий. И, наконец, в Ленинграде в аспирантуре НИИ физкультуры в это же время учился второй по старшинству мой брат, Алексей. Этот триумвират, тесно общавшийся между собой в Питере, и решил мою судьбу.    
Победил институт инженеров железнодорожного  транспорта.

Причём, все трое отдали предпочтение гражданскому институту. Это очень интересно, и для меня не понятно до сих пор. Потому что до сих пор где-то глубоко во мне, как осколок в теле старого бойца, который невозможно извлечь без риска для его жизни, осталась детская мечта о море, навеянная образами послевоенных кремянковских моряков.

Но, наверно, у «старых морских волков», а они уже заканчивали и училище, и академию к моменту моего выбора, были аргументы в пользу гражданского ВУЗа. Мой же выбор основывался на решении триумвирата, но только потому, что, во-первых, в этом институте тоже изучали радиотехнику, во-вторых, выдавали форму студентам, как и в военно-морских училищах, то есть одевали, а это много значило для детей рабочих и, особенно, крестьян в моё время и, в-третьих, железная дорога тоже притягивала романтикой: слово «железнодорожный», как и слово «военно-морской» для меня были почти равнозначными. И то, и другое я видел только в кино. 

Я написал заявление и послал почтой все необходимые документы в приёмную комиссию Ленинградского ордена Ленина института инженеров железнодорожного транспорта  имени академика В.Н.Образцова на Электротехнический факультет, где готовили специалистов по автоматике, телемеханике и связи на железнодорожном транспорте. И начал ждать вызова и готовиться к вступительным экзаменам.

Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/29/2100