Глава девятая
БОСОНОГИЙ ПОЧТАЛЬОН ИЛИ ПРОДОЛЖЕНИЕ СЧАСТЛИВОГО ДЕТСТВА
Почтальоном я стал в свои десять лет. И в течение трёх лет в 1950-1952 г.г. в дождь и зной, пургу и мороз разносил почту в своей Кремянке, делая ежедневно, кроме вторника (в понедельник тогда газеты не выходили, а почту в отделение привозили из райцентра на следующий день) по 18 км в день: 14 км туда и обратно до почтового отделения в деревне Старинка плюс 4 км в оба конца своей деревни – всё это босиком, если летом.
Правда, первые два года, в школьное время, идя из школы, разносили почту по деревне вместе с сестрой: половину деревни – она, вторую половину – я. Эта работа приносила нашей семье пятнадцать трудодней в месяц. Однако, эти трудодни ничего, кроме отметки о выработке «минимума», – сто восемьдесят трудодней в год на трудоспособного человека – семье не давали, зато преследованиям со стороны властей мать не подвергалась: считалось, что семья активно трудится в колхозе: наши с сестрой пятнадцать трудодней ежемесячно, да матери летом и осенью всё равно приходилось «отлучаться» на колхозные поля и луга – вот вам и все триста «палочек» в год.
Да, в деревнях в ту пору почтальоны были колхозниками, а не работниками Министерства связи. А то, что мне было только десять лет – никого не смущало: во-первых, уже десять лет, а во-вторых, официально числился почтальоном мой брат, которому было аж 16 лет, но у него хватало и мужской работы.
В те годы много ребят из нашей деревни служили в армии и во флоте, соответственно по три и четыре года. И писем было много, не то, что ныне. Это вот теперь техника до чего дошла: заходишь себе в Интернет, набрал на компьютере письмо, нажал кнопочку – и уже через пару-тройку минут «письмецо от внука получил Федот». А в моё почтальонское время письма с обратным адресом «Полевая почта №...» и штампом «Проверено военной цензурой» шли долго, а читать их иногда адресаты (как правило, матери-вдовы) не могли по причине малограмотности, да ещё полученной в далёком детстве. Вот и приходилось и мне, и сестре
читать матерям письма от их сыновей, несших действительно тяжёлую службу вдали от родины: и в освобожденной Европе и в воюющей Азии (Северной Корее). Да ещё и ответ иногда написать надо было. Так что был я весьма осведомлённым человеком в деревне. Но вот что главное: никто и никогда, кроме тех, кому мы их читали, не слышал от нас, о чём писалось в письмах. Это очень скоро оценили наши кремянцы и доверяли нам с сестрой. Выходит, даже не подозревая о том, что есть такое понятие, как тайна переписки, мы эту тайну интуитивно хранили.
Мою закрытую осведомлённость о внутренней жизни деревни дополняла информация из газет той поры. Я их читал на привале где-нибудь под берёзой (дорога-то всё лесом) по пути из почтового отделения, по каковой причине и был весьма осведомлён обо всех новостях по строительству всё более счастливой жизни в нашей огромной стране под названием Советский Союз, а также обо всех несчастиях трудящихся в странах капитала и происках англо-американского империализма по развязыванию новой войны. Вот такой информацией я охотно делился преимущественно со стариками (мне казалось, что все оставшиеся от войны мужчины – старики), поскольку именно они и расспрашивали меня, что же «нового» пишут в газетах. А газет тоже было много, потому что партийные власти обязывали подписываться на газеты «актив» колхоза, а также работавших на сезонных работах по сплаву леса деревенских
мужиков и тех, кто как-то устроился на работу в райцентре. Вот только «актив» колхоза составляли ещё молодые женщины, чьи мужья погибли на фронтах недавней войны, и на руках у которых осталось от одного до четырёх детей. На них они и получали пенсию по случаю потери кормильца. А пенсия составляла ни много, ни мало – аж 72 рубля (тех ещё, образца 1947 года) на душу иждивенца. А на четыре души? Вот то-то и оно! Подписывайсь-ка, «активистка», на газету «Правда»! Ну, а ежели пенсия на одну душу, то выходило только на районный «Калгасны шлях» («Колхозный путь», если по-русски). Отдельным же мужикам-
сезонникам, работавшим, как у нас говорили, в сплавконторе, то есть плотогонами, приходилось и «Огоньком» баловаться, помимо одной центральной и одной республиканской газеты. Зато стены их хат изнутри походили на картинные галереи, так как в «Огоньке» печатались репродукции картин известнейших художников мира. Не скрою, что рассматривать эти репродукции мне доставляло огромное удовольствие. Запоминались и сами картины, и авторы их.
Конечно, во время учебы, идя из школы и забрав в отделении связи почту, я совмещал необходимое с полезным, если считать необходимым учебу, а полезным – пятнадцать трудодней. Разнести по домам почту, начиная с любого конца деревни – Самодумки или Рекотки – было делом пустяковым.
Но вот на каникулы...
Весь школьный народ блаженствует, давая отдых ногам и голове, а для тебя почти ничего не изменилось: все те же шесть дней в неделю ты должен был плестись в Старинку за почтой. И так вот целых три лета! Босиком по лесной дороге, точнее, по пешеходной тропинке, идущей вдоль старинного тракта–шляха, разбитого зисами-лесовозами. К этим воющим мастодонтам, пышущим жаром газогенераторов, я относился враждебно. И не моя вина была в том. Посудите сами: каждое утро в одно и то же время по одной и той же тропе рядом с машинной колеёй идёт на восток по шляху человечек. По машинной колее, натужно ревя, человечка обгоняют за время его пути два-три лесовоза. Пустые. То же самое происходит и на
обратном пути, но обгоняют путешественника уже гружёные машины, ревущие на самом верхнем регистре. По идее, кому-либо из шофёров должна была прийти в голову мысль: раз человечек этот который день уже шагает туда-сюда, значит, вынудило его какое-то лихо. Ну, хоть бы поинтересовался, что ли. Тем более что человеку-то всего лет десять: чего это ты, мальчик, каждый день ходишь туда-сюда, почту, никак, носишь? Это когда из холщовой сумки высунется пачка газет. Сумку, кстати, мама сшила. Колхозным почтальонам казённая сумка не полагалась. А что, и «ленинградский почтальон», тот, что «стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне», тоже сам себе шил сумку? Поди, разберись теперь... Нет,
посочувствовать можно было мальцу с разбитыми в кровь босыми ногами об смолистые сосновые корни, которые так и пёрли на поверхность тропинки? Так нет же, выли себе лесовозы мимо пацана, не обращая на него никакого внимания. Окажись вы на месте этого мальца, что бы вы сделали? Ну да, попытались бы сесть на «хвост» лесовозу, то есть на балку-дышло прицепа. Конечно, и я так же сделал, как только вышел на тропу труда. Однако первый же лесовоз, дышлом которого я воспользовался в качестве пассажирского сиденья, тут же остановился, из кабины выскочил шофёр, по выражению лица которого я в момент сообразил, что надо рвать в лесную чащу. Партизанская жилка дала знать о себе. Таких попыток прокатиться каких-нибудь километров пять, а то и все семь, было много и иногда удавалось
натерпеться страху, когда тебя дышло подбрасывало на добрый метр вверх, если прицеп преодолевал колдобину, особенно порожняком. На гружёном было легче – полный комфорт! Конечно, такая езда очень опасна. Но, с другой стороны, зачем гоняться за малым, посади его в кабинку, место ж одно пустует в ней! Борьба с ненавистными «зисами» за право трудящегося человека как-то улучшить условия своего бесплатного труда, хотя бы в скорости передвижения, шла долго и с переменным успехом. Наконец, я обиделся окончательно и решил как-то насолить своим противникам. А ненавистными «зисы» были ещё и потому, что
газогенераторы у них были немецкие, как я слышал от знающих своих сельчан. Собственно, решение возникло спонтанно, при виде глубоких колёсных траншей на Лысой горе, на её песчаной стороне, отчего гора и называлась Лысая. Эту гору можно было объехать, и лесовозы её объезжали, когда ехали на восток, за лесом. А вот гружённые этим самым лесом, обратно съезжали прямо с песчаной горы, потому и была такая глубокая колея в этом месте.
Тут надо заметить, что помимо круглых длинных брёвен, возили лесовозы ещё и готовые, расколотые дрова длиной так с метр, а может, чуть больше. Но такую древесину возили без прицепов, на платформе кузова. Понятно, что на ухабах лесной дороги много таких поленьев падало с платформы. Валялись вдоль колеи поленья и на Лысой горе. Вот при виде этих дров и колеи-траншеи и возникла у меня мысль о мести. Я разложил поперёк колей лесенкой дрова, какие там валялись, – получились две довольно длинные и красивые лесенки чуть ли не на всю длину склона, замёл за собой босые следы, – опять проявилась партизанская жилка – и довольный, пошёл себе домой «с толстой сумкой на ремне». Нет, на широкой полотняной тесьме. Уже подходя к своему Забражью, услышал сзади завывание газогенераторного «зиса».
Внимания своего я на него не обратил – привык. Да и за время пешего пути я уже забыл о своей проделке с лесенками. Лесовоз приблизился, и, поравнявшись со мной, остановился. Из кабины высунулся шофёр, подозвал меня.
- Мальчик, ты откуда идёшь? – спросил он.
- Из Старинки, – ответил я, честно глядя в глаза шофёру. Глаза у него были добрые, не такие, как у тех, что гонялись за мной. Они были усталые.
- Ты через Лысую гору шёл или низом?
- Ни-и-изом, – протянул я недоумевающе. Дескать, что за вопрос, кто ж в такую жару по Лысой горе попрётся, там же леса нет, потому она и Лысая! А низом, в обход, любо-дорого: тенёк, прохлада и птички поют, хоть и лишних сто метров сделаешь. Я уже понял, к чему клонит добрый человек, но испуга не ощутил, и это придало мне уверенности в голосе в дальнейшем диалоге.
- А ты не заметил – на горе дрова кто-то положил поперёк дороги?
Я не мог соврать и честно признался:
- Да, видел, они вот так лежали, – и показал рукой, – лесенкой!
- А почему ж ты не убрал их?
Вопрос меня удивил: как это я должен был их убрать, если я столько времени и сил потратил на то, чтобы собрать и уложить эти чёртовы дрова? Но, секунду подумав, нашёлся:
- Так далеко ж идти было, жарко!
И мне стало так жарко, что я мгновенно вспотел. Впрочем, это, наверно, оттого, что я стоял рядом с газогенератором, который полыхал жаром.
- Ладно, садись, поехали, – сказал усталый шофёр и открыл вторую дверцу кабины.
Я обежал лесовоз спереди, забрался кабину. В ней пахло не так, как пахло в кабинах бензиновых машин. В тех – особый, завораживающий и будоражащий запах живого мотора, кожаного сиденья (да, в тех ещё автомобилях были кожаные сиденья!) и чуточку бензина. Здесь же было жарко, сильно ревел мотор, и пахло горячей печкой. Шофёр стал расспрашивать меня, кто я такой, почему хожу за почтой, как давно хожу. И хотя его вопросы были какие-то задумчивые, словно он думал о чём-то другом, я охотно рассказал ему всё, что знал о себе. Тем более что он меня, как мне казалось, и не слушал. Мне оставалось совсем немного до деревни, примерно километр. Лесовоз прополз этот километр, я попросил шофёра остановиться и вылез из кабины. Шофёр внимательно посмотрел на меня и, ничего не сказав, пополз на своём газогенераторе на пристань, о которой я уже рассказывал.
На следующий день по пути в Старинку меня догнал лесовоз, и уже знакомый шофёр остановил его и открыл мне дверцу кабины. Почти всю дорогу мы ехали молча...
И уже назавтра я пошёл другой дорогой, через Самодумку и Чернецы, хотя эта дорога мне и не нравилась – большей частью она проходила полем. Так и ходил до начала учебного года.
Были у меня и другие приключения, связанные с Лысой горой. Раз это Лысая гора, то, понятное дело, без нечистой силы здесь никак не обойтись.
Однажды, летним утром, подходя к Лысой горе, заметил, как впереди среди деревьев что-то мелькнуло. Остановился, стал вглядываться и ... чётко, зримо, увидел горбатого колдуна! Или Бабу-ягу? Нет, всё-таки колдуна. У него была седая борода, которую шевелило дуновение ветерка, хищный горбоносый профиль, лохмотья одежды на нём тоже раздувались ветерком – он весь шевелился. Шум листьев осины – в этом месте было понижение, подножье горы, и попадались среди сосен осины и берёзы – усиливал жуткое впечатление от фигуры колдуна. Я окоченел. Сдвинуться с места никак не получалось. Я соображал, но двигаться не мог. Наконец, одеревеневшие мои члены начали теплеть, и я смог чуть сделать шаг в сторону.
Колдун тоже сдвинулся! Я опять начал коченеть. Колдун, похоже, тоже. Наконец, я смог качнуться в стороны. Колдун сделал то же самое! Я подумал: всё, конец. Вся моя жизнь на тот момент была столь коротка, что я даже не заметил, как она промелькнула перед моими глазами, видимо, потому, что я не сводил их с жуткой фигуры старика-колдуна. На какое-то мгновение я закрыл глаза, может, даже сильно моргнул от напряжения, а когда вновь вгляделся в колдуна, то увидел ... сломанный, корявый и кривой сосновый ствол, метра два высотой, обросший характерным для сосновых пней длинным седым мхом, который и шевелился от движения воздуха. Сломанный верх представлял собой косматую шапку из мха и размочаленных волокон древесины, крючковатый длинный нос и такой же подбородок представлял собой причудливо изогнутый сук нелепо торчавший из ствола чуть ниже слома.
Местами отвалившаяся кора на стволе производила впечатления рубища на этом «старце», а сам ствол сильно походил на человеческую фигуру. Это было очень неудачное дерево при жизни. Видно, какой-то сбой произошёл в генетическом коде семечка, из которого оно выросло, а потом и сломалось. Как оно могло сломаться на такой высоте – тоже загадка.
Ствол у него был неровный, не как у сосны. Может, крона у него была сильно большой. Зимой снег мокрый налипнул, потом мороз – вот оно и хряснулось! Но ведь я уже не один десяток, может, уже за сотню раз проходил по этой дорожке и ни разу не показался мне этот высокий пень так, как в это утро. Потом уже, когда «проходил» в школе физику и её раздел – оптику, узнал, что такое интерференция, преломление света, влияние на распространение лучей света воздушных потоков в определенных температурных режимах, «расшифровал» этот феномен превращения. Да, было тёплое летнее утро, я шёл навстречу солнцу, в лучах ещё не высокого солнца струились потоки тёплого воздуха от земли, эти потоки искажали очертания предметов, усиливая и без того уродливые формы сломанного дерева. Лёгкий
ветерок шевелил мхи и висевшие ошмётки коры на стволе. Мои движения, не сводя глаз с «колдуна», усиливали параллакс, то есть смещение наблюдаемого объекта относительно фона в зависимости от положения наблюдателя. Так это ж когда я разгадал всё это, а тогда я натерпелся – не приведи Господь! И как только я не поседел в свои десять лет?
Мне только ещё один раз пришлось пережить такой же парализующий страх, правда, совсем кратковременный. Но сильный. Два года спустя после этого случая, уже перейдя в седьмой класс, я однажды летом навестил свою тётю в деревне Клины, заигрался со своими двоюродными братьями, да и отправился домой уже перед самым заходом солнца. Пока шёл полем, было ещё совсем светло, но в лесу стало быстро темнеть и пока достиг половины пути, а это была как раз та самая Рекотка, где протекает река Голуба, о которых я уже рассказывал, – глухое место! – стало хоть глаз выколи. Интуиция верно вела меня по дороге, я чувствовал что приближаюсь к Пытикову мостику через Голубу. В этом месте над дорогой смыкаются
огромные ели, что сопровождают речку на всём её лесном протяжении, по крайней мере, в урочище, именуемом Рекоткой. И вот в этом абсолютно глухом месте, едва ли не в полночь, вдруг моя нога натыкается на что-то мягкое (я ведь босиком!) и в тот же миг это что-то взорвалось оглушительным фырканьем, хлопаньем, взлетело вверх и в сторону, но наткнулось на ветки ели, рухнуло вниз, скользя по лапам ели, и ещё громче хлопая и фыркая.
Я мгновенно уменьшился вдвое – так сжал меня ужас, но тут же сообразил, что это взлетела какая-то большая птица, на которую я почти наступил, и в голове моей чуть прояснилось. Но в мышцы уже поступила огромная доза адреналина, и мои ноги понесли меня вперёд с такой скоростью, что я даже не помню, как перемахнул мостик, вырвался из этой жуткой ёлочной пещеры и рванул вверх по уже обозначившейся дороге на Высокие Ляды. Только вырвавшись на поле, добежав до геодезической вышки (на «генштабовских» картах ею помечена высота 154,5), я окончательно успокоился. Но та скорость, с которой я пробежал полтора километра от Пытикова моста до вышки, заслуживает Книги рекордов Гиннеса, ей Богу.
Интересно, что точно на этом же самом месте, где у меня из-под ног вылетел то ли глухарь, то ли тетерев, годом раньше произошло ещё одно приключение. На этот раз со мной была моя тётя Таня. Мы с ней ездили покупать картошку в те же самые Клины. (Наверно, тётя решила использовать мой опыт, когда я совершал такой же коммерческий вояж со своей мамой). Дело было в июне пятьдесят первого года. Когда возвращались обратно с целым возом картошки, нас перед самым Пытиковым мостиком застала гроза. Грозы тогда у нас были в летние месяцы очень частые и страшные. И в этот день, откуда ни возьмись,
надвинулась туча, ужасающе затрещали разряды молний в верхушки сосен, которые на глазах у нас начали раскалываться, в лесу стало темно, отчего молнии производили впечатление гигантского лесного пожара – это был ад, причём без единой капли дождя. Наш конь, а это был племенной вороной красавец-жеребец, начал вырываться из оглоблей. Храпя и ржа, взвивался на дыбы, порвал вожжи, которые тётя успела привязать за сосну. Ещё мгновение – и он рванётся, и, обезумевший, понесёт телегу, от которой не останется ничего! И картошки, картошки – тоже! Тётя заголосила: «Ой, людички!...» – и в момент, когда передние копыта взвившегося жеребца готовы были коснуться земли, я бросился к его голове и, намертво уцепившись в уздечку, повис у него на морде. Жеребец мотал головой, пытаясь сбросить меня, но я весил уже килограммов под сорок, и долго со мной не помотаешь головой. Тогда
жеребчик попытался укусить меня, но и это у него не получилось – мешали «цугли», как назывались у нас железные удила или трензель. Устав бороться с висящим на его морде грузом, жеребец опустил, наконец, голову, дав и мне немного передохнуть. Вспышки молний и адский грохот уже откатывались от нас, стало не так страшно и конь начал успокаиваться. Его шёлковая кожа начала вздрагивать, как бы стряхивая с себя пережитый ужас, и я понял, что можно отпустить уздцы. Я ведь тоже, можно сказать, «рос среди растений и животных». Поправив сбрую, мешки с картошкой, мы тронулись дальше, молча осмысливая пережитое.
Зато дома тётя дала волю чувствам в мой адрес, смысл которых сводился к тому что, если бы «не этот дитёнок, моя и смерточка там была бы». На расспросы близких, испугался ли, боялся ли я, отвечал: не знаю. Действительно, такого страха, как в описанных ранее случаях, я не испытывал. Там был страх от непонятного, трудно поддающегося осмыслению. Здесь же всё было ясно: гроза, гром и молнии, взбесившаяся лошадь. Да, за всё время грозы на лес так и не упала ни одна капля дождя! Страшная гроза!
Вот такие случались наиболее значительные приключения в моём счастливом детстве.
А у кого из моих сверстников их не было?
В общем, хватало всего в жизни босоногого почтальона.
А тут еще англо-американский империализм окончательно «потерял наглость» и начал учинять такие происки, что взрослым советским людям стало вовсе невмоготу сохранять мир на планете, и они стали привлекать к борьбе за мир детей.
Не знаю, в какой стране подсмотрел советский художник Фёдор Решетников душещипательную картинку, с которой он написал картину маслом «За мир!». Там, если помните, на переднем плане изображена группка местных «гаврошей», помогающих самому грамотному из них писать на стене дома слово «PAIX!», то есть «МИР!». Происходит это, судя по деталям, в каком-то старинном западноевропейском городе, пострадавшем от последней войны, и в 1950 году еще демонстрировавшем свои руины, изображённые художником на заднем плане. То есть борьба за мир и война в картине соседствовали по глубине: вот на переднем плане, сегодня, дети борются за мир, а там, дальше, на втором, почти что вчера, – следы войны. Художник (между прочим, автор куда более реалистичной и знаменитой картины «Опять двойка») написал эту картину в 1950 году, когда борьба за мир во всем мире приобретала уже форму войны за мир. А в войне, понятное для советских людей дело, должны участвовать и дети.
Вот и мне где-то году в пятьдесят первом, летом, вручили добрый тючок листовок, восхваляющих великого товарища Сталина, коммунистическую партию и советский народ в их титанической борьбе за мир и счастье всех народов, и такой же тючок листовок, гневно и позорно клеймящих англо-американский империализм. Именно так писали и говорили тогда: англо-американский, хотя правильно было бы говорить американо-английский, но то ли ещё со времён Ллойд-Джорджа и Чемберлена у советских людей осталось острое ощущение английского империализма или уже от недавнего Черчилля, а может, чисто географически как-то, но английский империализм был нам ближе, поэтому его и ставили на первое место.
Листовки эти были по формату неширокими, но длинными листами плотной мелованной бумаги хорошего качества. На листовках из первого тюка большими красными буквами были напечатаны лозунги типа: «Слава великому Сталину, неутомимому борцу за мир и счастье угнетённых народов всего мира!» или: «Слава советскому народу, победившему германский фашизм и отстаивающему дело мира во всем мире!». На листовках из второго тючка синими буквами было начертано примерно так: «Позор англо-американскому империализму, стремящемуся раздуть пожар новой мировой войны!», а также «Народы всего мира, скажем НЕТ планам англо-американских империалистов по развязыванию новой мировой войны!». Были и более сложные призывы и проклятия, понять которые было не под силу не только мне, но и многим взрослым людям.
Задача моя состояла в том, чтобы расклеить эти листовки-транспаранты на стенах домов деревни. К этому святому делу для каждого советского человека я привлёк своих сверстников (чувствуете – картина «За мир!»?), с которыми и расклеивали эти транспаранты. Какая от них польза была деревне – понятия не имею. Дело в том, что расклеивали мы их на фасадах домов, выходящих в палисадники, и прочесть с улицы, что написано на транспарантах, вот так, походя, было затруднительно. К тому же их срывало ветром, и они исчезали из поля зрения советских колхозников. Поначалу расклеивание, а точнее, прибивание гвоздиками через сложенную в несколько раз бумажку (клея-то ведь не давали!) было всем интересно, но потом ребятам это надоело и мне приходилось в одиночку реализовывать планы советских людей в
борьбе за мир. Поскольку листовок было много, тратить время на их прибивание одному не хотелось. Да и гвоздиков надо было нарубить из проволоки, которую еще надо было раздобыть. Я поступил гениально просто: начал раздавать эту макулатуру прямо в руки колхозников. Польза от этого сразу стала ощутимой. Некоторые прямо сразу читали эти лозунги и, чертыхаясь, проникались чувством любви к великому Сталину и коммунистической партии, а заодно сразу же как-то включались в борьбу за мир, чувствуя надежное плечо докера Гавра или острый черный локоть хлопкороба Техаса. Но самое главное – бумага после прочтения находила применение в домашнем хозяйстве. В то время каждый клочок бумаги имел ценность, а уж такая – и подавно!
Придавало ли наше местное руководство какое-либо значение этим акциям в деле борьбы за мир – не могу сказать. Возможно, увидев расклеенные первые транспаранты, оно этим и удовлетворилось. Во всяком случае, ко мне претензий со стороны партийной организации колхоза не было.
Впрочем, в колхозе на ту пору был... нет, была одна член партии.
Ну что здесь смешного?!
В таком случае, еще раз о колхозе.
В 1949 году началось укрупнение колхозов. Из пяти колхозов на территории Старинковского сельского совета в следующем году был организован один.
Как правило, в случаях реорганизации проводится проверка «наличия отсутствия» или инвентаризация всего, что составляет богатство отдельно взятого хозяйствующего субъекта. Ну, это я уже из современного лексикона загнул насчет хозяйствующего субъекта. А тогда – просто колхоза. Проверяла районная уполномоченная комиссия. Вот «уполномоченная» – слово из того прошлого, очень тогда распространенное. Если ты был «уполномоченный», то власть твоя была безгранична над теми, над кем ты был «уполномочен».
Так вот, «уполномоченные» нашли в нашем колхозе «День урожая» несколько телег с совершенно новыми колёсами. Именно колёса больше всего и заинтересовали «уполномоченных».
Дело в том, что изготовление транспортных средств для колхозов, имея в виду телегу, после войны, а может, и до неё, местной промышленностью налажено было очень слабо. Притом что в военной промышленности выпуск телег был налажен, но, во-первых, военная телега мало подходила для особенностей колхоза, а, во-вторых, все заводы, работающие на Красную армию, были страшно засекречены и на гражданские изделия не отвлекались. Ну, разве что на знаменитое «изделие № 2», да и то после войны.
В лучшем случае в каком-нибудь районе местная артель, продолжая давние, еще дореволюционные традиции ремёсел данной местности, делала деревянные колёса (обитые железными шинами) для телег. Остовы телег, или шасси, делали сами колхозы, в коих в достаточной мере имелось в наличии мастеров на все руки. То есть само собой разумелось, и очень продолжительное время с момента образования колхозов, что деревня сама себя обеспечивала и будет обеспечивать многими сельскохозяйственными орудиями. Не был исключением из этого правила и наш колхоз. Но колесо, как известно, предмет сложный и не каждому мастеру под силу.
Колёса надо было где-то заказать. За деньги. Которых у колхоза не было. Колхоз рассчитывался с государством по поставкам, выметая у себя всё подчистую. Потом весной ему отпускали семена на посевную в счёт поставок. Стоит ли говорить, что закупочные цены на обязательные поставки были смехотворными. С каждым годом планы обязательных поставок увеличивались, росла и задолженность за предыдущие годы. Рассчитаться с государством было практически невозможно. Но ведь нужно было обновлять хоть какие-то основные средства производства!
И вот правление колхоза решилось на убийственный ход. Рассчитавшись с мясными поставками, решили продать одного бычка на мясо. С точки зрения устава колхоза ничего противозаконного в этом не было. Выполнив поставки государству, колхоз вправе был распорядиться своим имуществом. В том числе и «лишним» бычком. Его-то и зарезали, а мясо продали. Не могу теперь утверждать, на рынке или, к примеру, в районную кооперацию потребителей. Но факт продажи был. За вырученные деньги купил колхоз колёса, сбрую, плуги, что-то там еще и облегчённо вздохнул. И, как оказалось, зря. Потому что грянуло укрупнение колхозов, а с ним нагрянули и «уполномоченные».
Отца арестовали глубокой осенью одна тысяча девятьсот сорок девятого года.
Следствие продолжалось недолго, уже в январе пятидесятого отцу присудили восемь лет общего режима. Тогда восемь лет было самым распространённым сроком, его давали за самые различные правонарушения, в которых усматривалось малейшее причинение ущерба государству, при этом достаточно было, опять же, малейшего намёка на политический смысл совершённого преступления. В данном случае политическим смыслом «преступления» стало «заведомое невыполнение сверхплановых поставок мяса государству».
Получите восемь лет.
Теперь вам, должно быть, стало понятно, отчего мне пришлось стать почтальоном в свои десять лет.
Но вот каждый бывший отдельный колхоз-деревня стал бригадой. Кремянковскую бригаду возглавила женщина-солдатка – так называли солдатских вдов – Анна Максимовна Кондюхова. Назначив «бригадиркой», тут же приняли её в члены ВКП(б), потому как управлять бригадой должен был член партии. Прежнего руководителя колхоза из партии, конечно же, исключили. Так что какое-то время была Анна Максимовна единственным членом партии в колхозной бригаде.
Этой женщиной надо восхищаться! Характер у неё был – Маргарет Тэтчер позавидовала бы! Деловая хватка – редко у какого мужика случается. И потрясающая работоспособность. В семье солдатки было ещё два человека: малолетняя дочь и мать. Понятно, что домашнее хозяйство в основном лежало на матери. Поэтому Анна Максимовна все свои силы и время отдавала колхозной бригаде. Это не преувеличение. С утра и до позднего вечера она на ногах.
Нужно успеть побывать на скотных дворах, в конюшне, затем раздать наряды на работу колхозникам, то есть в основном, колхозницам, а это самая трудная часть рабочего дня – сделать так, чтобы все остались довольны полученным нарядом на работу. За работу ведь ничего не платили, а кому охота надрываться на тяжёлой работе? Вот и приходилось выкручиваться «бригадирке»: сегодня тебе потяжелее будет, зато завтра получишь более легкую работу. И не дай Бог забыть, кого и куда ставила вчера! Бабы вмиг напомнят, да так, что вся деревня услышит. Всё это надо было записать, оформить лист-наряд, затем в течение
дня обойти всех работающих, сделать обмеры, записать, кто сколько чего сделал, потом дома все записи привести в какую-то систему, ею придуманную, и, наконец, составить уже при свете керосиновой лампы сводку, которую я на следующее утро понесу в правление колхоза в Старинку. В обязанности почтальона входило забирать у «бригадирки» ежедневную сводку о проделанной в бригаде работе и относить её в Старинку – центральную усадьбу колхоза, получившего название «Память Фрунзе». Прошло уже шестьдесят лет, а я до сих пор помню, что было и как было написано в этих сведениях.
По дороге я читаю эти сведения: «...посеяно люпина столько-то, посажено бульбы столько-то, вывезено навоза столько-то, накопано торфа столько-то, прополото кок-сагыза столько-то, выработано трудодней столько-то ...». И так каждый день...
Да, а что такое кок-сагыз, который надо было пропалывать?
Здесь надо немного отвлечься.
Удивительные люди – большевики. Удивительные в том смысле, что самозабвенно увлекались какими-то утопическими проектами, не только в политике, но и в науке, технике и даже в искусстве. При этом всячески преследовали по-настоящему грамотных, высокообразованных учёных, объявляя их лжеучёными, а передовые науки – лженауками.
Некий полуграмотный проходимец мог втюрить самому гениальному вождю всех времён и народов идею выращивания многолетней пшеницы путем скрещивания её со злостным сорняком – пыреем, и в течение многих лет морочить светлые большевистские головы, получать Сталинские премии, ордена и звания, не получив при этом и надежды на возможность такого симбиоза, и, загнав при этом генетиков-селекционеров в тюрьмы, а то и вообще в могилы. Да что там Лысенко! Сам Ленин увлекался многими непонятными ему идеями, в том числе идеей электрического плуга, отдав электричеству предпочтение всем другим видам тяги. Владимир Ильич вообще был великий знаток электричества, утверждая, что «электрон так же неисчерпаем, как и атом». Таких примеров увлечения большевиками
удивительными, если не сказать сомнительными, проектами можно привести много, и среди них – выращивание среднеазиатского растения под названием кок-сагыз по всему Советскому Союзу с целью получения из него каучука. Кто автор этого проекта – история умалчивает, но не сомневаюсь, что какой-нибудь видный большевик поддержал идею очередного авантюриста от науки.
Кок-сагыз – это многолетнее каучуконосное растение рода одуванчиков, произрастающее в горных долинах Восточного Тянь-Шаня. Я так думаю, раз он каучуконос рода одуванчиков, то и наш всем известный европейский одуванчик тоже каучуконос: вспомните, как из него прёт клейкое молоко, если вытянуть его из земли, сломав при этом корень или стебель.
Одуванчик, конечно, обладает массой лечебных и других свойств, но в огороде это всё-таки сорняк, и у себя на даче всякий стремится избавиться от непрошенного гостя, в изобилии произрастающего рядом с огородом и всеми силами стремящегося занять в нём место культурного растения. Конечно, чтобы оценить одуванчик, на него следует посмотреть с разных сторон. Вот, например, уважаемый мною писатель Анатолий Козлович в одной из своих «Хроник» здорово воспел одуванчик, как символ бессмертия белоруса. Одуванчик после прочтения «Хроник» Козловича я сильно зауважал и даже пробовал его листья в
качестве салата. Вполне съедобно и сильно облегчает ЖКТ – в смысле, желудочно-кишечный тракт, – от вздутия, если вы, не приведи Господь, вдруг им застрадаете. Я это к тому, что заместо кок-сагыза вполне мог сойти и одуванчик, и его можно было выращивать на наших белорусских полях, имея от этого гораздо больше пользы, чем от кок-сагыза. Тут тебе и каучук, и салат, и уйма полезных лекарств и всё это почти задаром. Но какой же большевик поверит в то, что из одуванчика можно получать в промышленных масштабах каучук? Вот из кок-сагыза – да! И начали по чьему-то высокому повелению засевать колхозные поля тянь-шаньским одуванчиком. Когда пришла пора полоть посевы кок-сагыза, то колхозницы принялись вырывать из земли всё подряд: и свой одуванчик, и кок-сагыз, приняв его за одуванчик, потому что практически очень трудно было отличить их друг от друга.
Единственное отличие на первый взгляд– это то, что кок-сагыз был посеян рядами. А в междурядьях бодро занял свое исконное место наш родной одуванчик. И вот его-то потом, разобравшись, кто здесь гость, а кто хозяин, и выдирали с корнем, давая простор азиатскому пришельцу, и капали на родную землю молочно-каучуковые слёзы нашего символа бессмертия. А когда пришла пора убирать кок-сагыз, выяснилось, что корни этого азиата выросли ничуть не больше нашего одуванчика, хоть за чужаком и ухаживали. То есть рентабельность выращивания кок-сагыза была низкая и, посеяв еще один год эту культуру, убедившись, что проку от неё мало, больше уже не сеяли.
Вот такая бесславная эпопея кок-сагыза в нашем колхозе скрывалась за строчкой донесения Анны Максимовны в вышестоящую инстанцию о количестве соток прополотого каучуконоса. Так что и до хрущёвской кукурузы были подобные эксперименты на белорусских колхозных полях.
Лето пятидесятого года ознаменовалось началом войны в Корее, о существовании которой никто из сельчан не подозревал, за исключением разве что тех, кто успевал заглянуть в газету, подписку на которую ему навязали. Редко кто представлял, где эта Корея находится, и когда в газетах было крупно набрано сообщение ТАСС о том, что «южнокорейские марионетки» напали на мирных наших братьев-северокорейцев, переполох был нешуточным – многие думали, что это где-то близко. Первым односельчан успокоил уже упоминавшийся мной Иван Прокопович Ходунов, тот самый, что участвовал в русско-японской войне 1904-1905 годов. Достаточно ему было рассказать ближайшим соседям о том, что Корея – это очень далеко, аж на Дальнем Востоке, как это тут же стало известно всей деревне – устное «радио» в
Кремянке по скорости распространения нисколько не уступало электромагнитным радиоволнам. Население внешне успокоилось: «дужа далёка гэтая Карэя». Но тревога все-таки жила в душах людей. Парней кремянских продолжали брать в армию, их вон сколько уже попадало под призывной возраст, недоучившихся, нахлебавшихся послевоенного счастья колхозной жизни. А газеты регулярно печатали сводки на первых полосах, там, где обычно печатались сообщения ТАСС (Телеграфное агентство Советского Союза), под заголовками большими буквами «СОБЫТИЯ В КОРЕЕ». Интерес кремянцев к газетам возрос. Мне
приходилось читать сводки чуть ли не в каждом дворе, из которого ушли парни на службу в армию. Уже на следующий год увеличилось количество писем с овальным штампом «Полевая почта №...», проверенных военной цензурой, о чем также свидетельствовал скромный штампик на обратной стороне конверта или просто треугольника. Кстати, письма, сложенные в треугольники, еще долго использовались в переписке наших кремянцев со своими сыновьями-армейцами. Где-то через пару лет вернулся из армии один из кремянковских парней Володя Сёмкин (Макаров, так по отцу его называли в Кремянке, так как Сёмкиных было много, а Макар – один) с медалью «За отвагу» на груди. Служил он в авиационной части, которая воевала в Корее.
Вспоминая этот кусочек своей жизни в качестве сельского почтальона, хочу сказать: несмотря на то, что такая работа – это труд не для детей, всё же сыграла она положительную роль в моей жизни. Во-первых, расширила мой кругозор – я читал почти все газеты и журналы, которые разносил, во-вторых, выработала привычку к труду и, наконец, закрепила во мне чувство самостоятельности. Это приводило к тому, что моё поколение рано начинало принимать какие-либо самостоятельные решения и жизненные планы. Забегая вперёд, скажу, что после окончания семилетки в свои тринадцать лет я всерьёз хотел поступить в техникум.
Тогда, в начале пятидесятых, очень распространена была идея учиться в техникумах. Сейчас это понятно: стране нужны были образованные кадры специалистов, как говорится, здесь и сейчас, а это быстро могли сделать техникумы. К тому же много было выпускников семилеток – переростков, имеющих уже какой-то жизненный опыт, и среднее специальное образование для них было наилучшим решением не только проблемы специалистов, но также и проблемы младшего начальствующего состава, из которого, впрочем, вырастали затем выдающиеся руководители.
Меня, конечно, привлекала техникумская идея. К тому же, прочитал в каком-то журнале рассказ о геологах и размечтался стать геологоразведчиком. Наверно, неспроста. Мое внимание часто привлекали камни, – их много было в окрестностях деревни: и кремни, и валуны – многие из них чем-то выделялись и вызывали желание поковыряться в них.
Газеты того времени часто в начале лета печатали на последних полосах рубрику «Куда пойти учиться». Заканчивая седьмой класс, я регулярно прочитывал эти рубрики, но только один раз наткнулся на объявление о приеме в геологоразведочный техникум. Находился он где-то на Урале. Ну и кто бы меня отпустил из дома в такую даль? Пришлось продолжать учиться, учиться и учиться...
Но и по сию пору питаю слабость к камням. Какой-нибудь необычный камень всегда привлечёт моё внимание. В детстве же больше всего мне хотелось найти камень-метеорит. Искал их среди кремней в окрестности деревни, приносил в школу, показывал учителю физики (он же преподавал и астрономию), но каждый раз камень оказывался либо окатанным куском гранита, либо полевого шпата. Нынче каждое лето копаюсь на даче. Камней там – тьма. Благо, дача находится на северо-западе Минской возвышенности, полной осадочных
пород. Стоит только копнуть чуть глубже, непременно наткнёшься на плотно уложенный слой камней в один ряд, словно мостили сотни тысяч лет назад необозримую площадь, и что ни камень, то пришелец со Скандинавии или Кольского полуострова. Время и выветривание сделали своё дело – камни настолько разные по структуре, окраске, содержанию примесей, различной формы кристаллов, что вызывают желание разобраться глубже в их истории. Но это совсем другая история.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/29/2034