Глава восьмая
...ЗА НАШЕ СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО
Тем временем жизнь в деревне текла своим установившимся многовековым порядком с поправками, разумеется, на те порядки, которые устанавливали текущее время и власть. Люди же работали, изнашивались, некоторые даже умирали. Но подрастало, взрослело молодое поколение. Игрались свадьбы. Рождались дети. В первые послевоенные годы детей в Кремянке родилось очень мало. Не от кого было рожать. Первые дети после войны родились в 1947 году. Это были дети тех, кому посчастливилось вернуться с войны. Таких было мало. В этом же году начали призываться в армию парни, которым исполнилось девятнадцать лет.
Служить надо было, напомню, три года в армии и четыре – во флоте. Вот и попадают на первые пятидесятые годы первые послевоенные свадьбы в Кремянке. Свадьбы были большим событием в деревне. Игрались они с размахом, какой только могли себе позволить в те годы жители деревни. Материальная составляющая веселья (кстати, по-белорусски свадьба – «вяселле») была, конечно, скромной, но зато церемониальная часть была очень насыщенной.
Свадьбы игрались, как правило, осенью или зимой. К этому времени подрастала кое-какая домашняя живность, которая по этому случаю находила себе место на свадебном столе, в относительном достатке были картофель и овощи, домашние заготовки грибов и всего прочего, что дарила природа. Готовились и напитки, в смысле закупались недорогие вина (кстати, очень неплохого качества из натуральных ягод; это много позже производители опустились до «чернил»), и, разумеется, гнали самогонку. Её-то, родимую, готовили подпольно, хотя знали об этом все. За деревней, через поле, примерно в полукилометре располагался молодой сосонник, сразу же за ним – болотце, даже не болотце, а неширокая, но длинная торфяная полоса, слегка заболоченная, с блюдцами чистой воды, отделяющая молодой лесок от массива старого леса. Вот это-то место называлось Забражье. Понятное
дело, от слова «брага». Потому что в молодом леске – а он всегда был молодой, потому как служил кремянцам поставщиком сосновых кольев, – еще до тех времён, как государство монополизировало производство алкоголя, кремянцы гнали самогон. Место было хорошо тем, что в изобилии были дрова для костра, вода и вообще, во всех отношениях удобное. Брагу готовили дома. Солодом служил ячмень, который проращивался в длинном узком корыте на печи. Ячмень надо было время от времени поливать водой. Это с удовольствием делали мы, дети. Но исключительно с юннатской точки зрения. Ну, интересно было наблюдать, как набухают зёрна, затем проклёвываются ростки и, наконец, появляется дурманящий аромат
солода. Когда аромат заявлял о себе требовательно и устойчиво, солод пускался в дело. Его крупно размалывали, засыпали в подготовленную бочку с тёплой водой, загружали туда варёный, растолчённый в ступе картофель, добавляли ржаную муку (на такое святое дело находился какой пуд муки), бочка укрывалась рядном, а то и вовсе полушубком, и смесь начинала «работать». Конечно же, мы, дети, сразу же начинали «слушать» бочку и радовались, когда она начинала пыхтеть, затем булькать всё громче и громче. Тут важно было: кто первый услышит, тот и герой. Наконец, подходило время, бочку начинал слушать уже «главный технолог» производства, безошибочно определяя: пора. Бочку вытаскивали во двор, грузили на подводу и везли в Забражье. Заодно прихватывали и весь технологический инвентарь: два трёхведёрных чугуна (в центре днища одного из них зияло круглое отверстие),
корыто, сквозь которое была продета труба с коленом на одном конце, вёдра, а также более мелкий инвентарь и тара для будущей спиртосодержащей жидкости: бутыли, баклаги, просто бутылки. В Забражье брагу уже ждал костёр, разведённый на старом кострище заранее посланным костровым. Рядом с костром уже стояли смонтированные ко;злы. В костер ставили один из чугунов (без дырки, естественно, в днище). Наливали в него определённое количество браги, накрывали вторым трехведёрником с отверстием в днище. На козлы устанавливалось корыто с трубой (вообще-то – это должен был быть змеевик, но, поди, изготовь его) коленом, которое вставлялось в отверстие в днище верхнего чугуна. Места соединений тут же замазывались предусмотрительно заготовленной глиной, в корыто наливалась вода, к нижнему чугуну вплотную подкатывались раскалённые угли – и процесс пошёл! Вот и вся, вкратце, технология производства самогонки в деревне Кремянка. Разумеется, без каких-то секретов (а у каждого хозяина они были свои) сделать хорошую самогонку невозможно.
Мастерство, как известно, приходит с опытом, а опыт – со временем. И того, и другого у кремянцев хватало. Замечу, что в отдельных слагаемых процесса, как то: вынос и погрузка бочки на телегу, сбор технологической оснастки (не у каждого хозяина был полный комплект) и сырья (опять же, пуд какой ячменя для солода не всегда был под рукой, а конечный продукт срочно требуется!) участвовала некоторая часть соседей (преимущественно мужского пола), и, таким образом, процесс приобретал в некотором роде общественный характер. Ну, а если вышеозначенный продукт предназначался для такого святого всенародного таинства, как свадьба, то в процессе его производства было задействовано значительное число народных умельцев по этой части.
В церемониальной части свадьбы участвовала едва ли не вся деревня. Во всяком случае, в качестве зрителей. В собственно свадьбе участие принимали все родственники, как со стороны жениха, так и невесты, вплоть до третьего колена. Свадьбе обязательно предшествовали обряды сватовства и обручения. Сватовство проходило в некоторой тайне. Тайна была условной. Все знали, что такой-то Иван сватается к такой-то Марье, но делали вид, что не знают. Сватовство проходило в узком кругу, поздним вечером, огородами. Так надо было. А уже после состоявшегося сватовства объявлялись «заручины», то есть обручение. Заручины были публичным мероприятием в семье жениха, но присутствовал на нём ограниченный круг ближайших родственников с обеих сторон. Как правило, заручины игрались в субботу или воскресенье, а по этим дням в деревне организовывались вечеринки.
Клуба в пятидесятые годы еще не было в деревне, и вечеринки устраивались по очереди в домах, размеры которых позволяли проводить такое мероприятие. Вечеринки устраивали одновременно Самодумка и Рекотка. Римляне же (это те, которые жили на Риму;, помните?) могли участвовать, как в той, так и в другой вечеринке, но часто организовывали и на самом Риму, а вот приход рекотчан на самодумскую вечеринку и наоборот, не поощрялся ни одной из сторон. Этикет такой был у кремянцев. Но вот после заручин на вечеринку, которая в этот день происходила в доме невесты или, если её хата не позволяла, то в доме тёти или дяди, мог придти любой. Этикет, опять же. Такая вечеринка проходила под знаком молодой пары. Им посвящались танцы, песни, частушки, на которые молодежь была очень даже способна. От заручин до свадьбы проходило некоторое время: месяц, а то и два. За это время притирались семьи жениха и невесты, складывались добрые, почти родственные, отношения. Молодые разлучались только на ночь, потому как – «ни Боже мой!». Мораль, значит, такая была.
Наконец, приходило время свадьбы – это было время осенних либо зимних свадеб, перед великим постом. Интереснее проходили свадьбы, когда жених и невеста жили на приличном расстоянии друг от друга. А ещё лучше – если в разных деревнях. Такое тоже часто случалось.
Не знаю, как это удавалось молодым найти друг друга за семь, а то и за четырнадцать километров, но вот же, как-то находили. Тут, правда, надо принять во внимание, что в деревне очень много родственных кланов. Все они, как правило, одной фамилии. У нас в деревне было примерно шестнадцать фамилий (на сто двадцать дворов), из них клановых – половина. Хотя, если покопаться в родословной другой половины, то наверняка и эти фамилии оказались бы родственными. Поэтому и засылали сватов в другие деревни, как, впрочем, и в нашу – из других деревень. Так вот и получалось, что не было в Кремянке неженатых-незамужних. Если бы не война. Но и те наши девушки, чьих женихов выкосила война, не остались в девках. Кто-то из них уехал по оргнабору «на восстановление разрушенного войной народного хозяйства», или как мы говорили, – «по вербовке», кого-то нашёл «занесённый ветерком попутным» в Кремянку уцелевший солдат, но почти все как-то устроились в личной жизни.
Конечно, свадьба была обрядом, имеющим свои глубокие корни во времени. Правда, церковное венчание заменила регистрация брака в сельском совете. Но сама регистрация проходила буднично: когда уже всё было оговорено между молодыми и их родителями, намечена свадьба, то накануне её пара шла в сельсовет и «расписывалась». Но это вовсе не означало, что они уже стали мужем и женой. Законно – да. Морально – нет. Расписавшись, каждый шёл в свой дом, к родителям. Завтра они, после свадьбы, по полному праву станут мужем и женой.
В каждой отдельной деревне были свои особенности в свадебном церемониале, нюансы, придающие ему оригинальность и неповторимость. Наряжание невесты, украшение свадебных повозок, лошадей, сбруи, а до этого изготовление бумажных цветов и разноцветных лент – всем этим занимались подружки невесты. Свадебную ёлку готовили дружки жениха и их подруги. Небольшая ёлочка обильно увешивалась яркими бумажными цветами так, что превращалась в огромный пёстрый букет, наводивший умиление на деревенских старушек. Если ёлка им нравилась, а ёлка должна была быть не только красивая, но и «складная», старушки одобрительно комментировали этот факт, вполне резонно полагая, что и жизнь у молодых будет такая же складная и красивая. Если что-то в ёлке не нравилось –
поджимали губки и от комментариев вообще воздерживались. Впрочем, обсуждению подлежало всё: наряд невесты, жениха, подневестницы и подженишника – так у нас называли подружку невесты и дружка жениха, а ими становились те, чья очередь на свадьбу была следующей, – украшение повозок и лошадей и многое другое. И не важно, чтобы всё было богато. Важно, чтобы во всём была гармония, выдерживался некий традиционный, классический образ свадьбы в целом. Безвкусица, вычурность не поощрялись, даже если они претендовали на некое богатство.
И вот, утром в воскресенье, слегка «зарядившись» перед дорогой, самые близкие гости жениха грузились на телеги или сани, и свадебный обоз направлялся за невестой. На первой повозке – жених с дружком, крёстные мать и отец жениха, гармонист с барабанщиком. Пара лошадей: в гривах цветы, дуга увита яркими лентами и цветами, под дугой – колокольчики, оглобли перевиты цветными лентами; в руках у подженишника умопомрачительная ёлка, в кепках ребят тоже цветы – всё это несется под разудалую трель гармошки и оглушительный ритм бубна. На последующих повозках – молодёжь – друзья жениха со своими подругами. Здесь царят свадебные песни, посвящённые жениху, смех и настоящее веселье.
В стане невесты в это время царит немного суматошное ожидание. Гости уже собрались, слегка подзаправились, как бы приняли на грудь аперитив, нетерпеливо ожидают прибытия жениха и его свиты. Наконец, жених прибывает. Но на подъезде к дому невесты свадебной кавалькаде приходится преодолеть испытание в виде выкупа за право подъехать к невесте: дорогу перегораживают молодые парни из деревни невесты или если свадьба происходит в одной деревне, то соседские парни, и требуют выкупа за невесту. Начинаются торги, установленные обычаями: дружки жениха откупаются прихваченной для этих целей самогонкой; детишкам, которых по этому случаю уйма, разбрасываются конфеты типа карамель «пуншевая» – все довольны, и свадебный кортёж въезжает во двор невесты. Начинается церемония представления гостей сторон, хотя эти «стороны» могли быть уже давно знакомы. Гостей просят в дом, и начинался следующий акт свадебной церемонии.
После небольшого количества тостов и благословения родителей подружки невесты начинают песенно «скорбеть» о своей подруге. Мотив песен жалостливо-возвышенный, в нём звучат нотки сожаления о том, что девичество подруги закончилось, она покидает родной дом, родителей, родную деревню, своих «несчастных» подруг, но в то же время в целом ощущается здравая мысль: так надо. Конечно, невеста ревмя ревёт, особенно когда хор девушек предрекает ей невесёлую жизнь у свекровки (что далеко не всегда соответствовало практике); ревут младшие сестры и совсем малые братья (семьи-то большие были),
постепенно жалость захватывает всю женскую половину, но тут вмешивается крёстный отец невесты – он вроде тамады на свадьбе – и предотвращает слёзный потоп встречным потоком веселящей жидкости. Настрой сразу же меняется на мажорный лад, а песни переходят в величальный мотив: славят невесту, её родителей, некоторые на радостях пускаются в пляс. Но происходит это сравнительно недолго – основной праздник состоится в доме жениха. Невеста прощается с теми, кто остаётся дома: повозки и гостей жениха, и гостей невесты уже готовы – удвоенный свадебный поезд двигается в деревню или к дому жениха.
Прибытие свадебного поезда – событие для всей деревни. Ребятня вприпрыжку сопровождает кортёж с момента его въезда в Кремянку. Стоит шум и гам: разрываются мехи гармоней, едва не лопается кожа на бубнах, с каждой повозки несется своя песня – кто громче! Ко всему этому добавляются вопли детей и испуганный лай собак. Вот такая она – свадьба!
Во дворе жениха молодых встречают хлебом-солью, осыпают зерном, вводят в дом. Всё это происходит под острые шутки-прибаутки, смех и умиление.
Дальше начинается «пир на весь мир», в процессе которого происходил ритуал одаривания молодых, а дальше – «танцы до упаду».
Точно такое же участие кремянцев вызывали и некоторые другие события, которые случались в деревне: проводы в армию, вселение в новый дом, крестины, похороны – всё это находило отклик в душах людей.
Тут надо сказать, что в пятидесятые годы, да и, пожалуй, в шестидесятые, в деревне задавала тон культура, носителями которой были люди, родившиеся во второй половине девятнадцатого – начале двадцатого веков, воспитанные ещё дореволюционной моралью, основанной на христианских заповедях. Как видим, мораль эта была очень устойчивой, потому что она была общечеловеческой, признаваемой абсолютным большинством общества. Порождённые этой моралью традиции были так же устойчивы и долговечны, пока не пришло время разрушения созданного многовекового уклада. В отличие от городов, в деревнях это разрушение чаще всего было не таким радикальным, хотя и в них находились горячие головы.
Но сила воздействия общественного мнения (как сейчас сказали бы) односельчан на такие «передовые головы» была очень сильна и действенна, ведь жизнь в деревне – не у прохожих на виду: посмотрел, пошел дальше и забыл, – она там одна на всех, как в огромной коммунальной квартире. Поэтому долгое время в деревне сохранялись традиции, обычаи предков, сохранялось и передавалось из поколения в поколение всё лучшее из «тех богатств, которые выработало человечество». Так что прав был Владимир Ленин, признавая выработанные человечеством богатства. Вот только получилось, что не самую лучшую часть богатств имел в виду вождь мирового пролетариата, призывая коммунистов обогащать ими свою память. Узок круг был у вождя пролетариата. Страшно далёк он был от народа.
Свадьбы, рождения, другие события шли своим чередом. Но это всё происходило на фоне непрерывного, тяжёлого труда, как в колхозе, так и в собственных хозяйствах. К началу пятидесятых годов Кремянка в основном отстроилась. Уже ставили себе дома женившиеся и отделившиеся от родителей сыновья. Для кремянцев великим благом было то, о чем я уже писал: её местоположение, и, в особенности, окружающий её с одной стороны лес, с другой – река. Когда после войны вышло правительственное постановление о бесплатной выдаче колхозникам государственного леса на постройку домов вместо сгоревших, кремянцы не спали в тряпочку. Лес-то вот он, рядом. Да какой лес – корабельные рощи! С одной сосны выходило два полноценных бревна на сруб, да ещё и третье, потоньше – это уже на сарай или ещё какую постройку. Деревенскую улицу в момент занял сплошной штабель очищенных сосновых брёвен, и очень быстро выстроился ряд срубов от Самодумки до Рекотки. Срубы
росли быстро, но ведь нужны были ещё и доски, кирпич, стекло – всего этого не хватало в районе, как, впрочем, и во всей Белоруссии. Выходили из положения тем, что доски пилили вручную специальными продольными пилами. Отёсанные с двух сторон и размеченные шнуром на нужную толщину досок, брёвна поднимались на козлы высотой в человеческий рост, пильщики занимали свои места: один становился внизу, под концом бревна, другой – как гимнастка, на верху этого конца бревна. Тяжёлая полутораметровая пила с ручками, расположенными перпендикулярно полотну, приводилась в движение вверх-вниз обеими
руками пильщиков. Это была очень тяжёлая работа, особенно для верхнего пильщика, усугублявшаяся опасностью балансирования на высоте двух метров, на неширокой плахе, при рывке пилы вверх. Нелегко приходилось и нижнему пильщику: попробуйте простоять хотя бы несколько минут, задрав голову вверх и совершая резкие движения руками вверх-вниз даже без той нагрузки, которую придаёт им пила. А если при этом ещё и надо внимательно следить, чтобы пила шла точно по линии разметки, а тут опилки засыпают тебе глаза – защитных очков-то и в помине не было. Внизу, как правило, стоял дед, вверху – молодой мужчина, минимум, 18 лет отроду. За один летний день распиливались хорошо, если два бревна.
С кирпичом было сложнее.
Как только после освобождения вернулись кремянцы в свою деревню, первым делом расчистили свои сгоревшие подворья, разобрали печи, очистили и сложили кирпич. Кирпич был ещё дореволюционный, с клеймом КК, что означало: Князь Кропоткин Часть кирпича пошла на печи-времянки. Другая часть дожидалась своего времени. Когда начали строиться, этот кирпич пошел в дело. Его не хватало, и тогда кремянцы пошли в Пропойск раскапывать городские руины, выбирая пригодный кирпич.
В самом Пропойске у подножья высокого берега Прони было месторождение глины, и сразу после освобождения города на этом месторождении местные власти организовали заводик по производству кирпича. Ясно, что заводского оборудования для него не было никакого – всё делалось вручную. Месили глину, правда, двумя лошадиными мешалками: пара лошадей ходила по кругу, впряженная в длинную станину, вращавшую ось шнека, установленного в центре ямы, в которую засыпалась глина и наливалась вода. Глина подвозилась рабочими на тачках, благо карьер был рядом и был совсем неглубокий, а воду подвозили из Прони в бочках-телегах, опять же и река была рядом. Выбирали рабочие замес из ямы лопатами, нагружали в тачки и катили к площадке, где формовали кирпичи.
Когда глина застывала в формах, их освобождали от кирпича-сырца, который через некоторое время перемещали в печи для обжига. Печи были небольшие, топились дровами. Производительность завода была невысокой по сравнению с конвейерным производством, рабочих было довольно много, но и зарплата у них была смехотворная, а основных фондов было – кот наплакал, поэтому рентабельность такого производства была удовлетворительной для того времени. Главное – кирпич, и неплохого качества, шёл на восстановление города. Доставалось кое-что и населению на печи.
Мне пришлось самому наблюдать почти весь технологический процесс изготовления кирпича на этом заводе. Дело в том, что на заводе работал мой дядя, тот самый Иосиф Иванович. И однажды он взял меня с собой на завод. На заводе дядю называли «товарищ технорук». Помню, меня это поразило. Слово «технорук» мне совершенно не понравилось, я сильно переживал по этому поводу, пока огорчённо не спросил у дяди, почему его так называют. Молодой и красивый дядя рассмеялся белозубым смехом и разъяснил мне, что это означает «технический руководитель». Мне стало легче, но и по сей день слово «технорук» у меня вызывает какую-то тревожную ассоциацию. А на заводе мне больше всего понравились тачки (мне б такую!), которые лихо катили по доскам рабочие, а ещё – глина. До чего ж она была красивая! Глина была жирная, разноцветная: голубая, с красными прожилками, а иногда и вовсе бордово-красная, напоминавшая мясной паштет из американских посылок. Может быть, эту глину можно было использовать для изготовления чего-нибудь более ценного, чем кирпич, но что было делать пропойщанам – кирпич тогда был дороже золота.
Месторождение уникальной глины лет через десять выработали, завод закрыли. Некоторое время в Пропойске почти не строили многоквартирных жилых домов. Когда началась эра панельного домостроения, в городе построили завод железобетонных изделий. Сразу же появились стандартные панельные пятиэтажки. Всё – как у всех.
Некоторые предприимчивые кремянцы не ждали готового заводского кирпича, сами решили его изготавливать. Глины для этой цели было достаточно в окрестностях деревни. Вот только с обжигом дело было практически невыполнимым. Решили, что достаточно будет солнца, если глиняные заготовки полежат под ним хотя бы с месяц. Некоторые умудрялись пускать в дело такой кирпич без каких-либо последствий. Если, скажем, класть такой кирпич в такие места, где он не испытывает сильных нагрузок, например, выстилать им поверхности печи. Но не все принимали в расчет низкую прочность на сжатие самодельного кирпича.
Нашим соседям, наискосок через улицу, клал печку печник, который сложил не одну печь в Кремянке. Печник был нездешний, был глуховат, но нареканий в его адрес не было. Не знаю, применял ли он где-нибудь необожжённый кирпич, но здесь ему пришлось его класть вперемежку с заводским, потому что у хозяев того и другого было поровну. Дом они выстроили большой, соответственно, и печь была – что надо. Глуховатый печник уже сидел на коньке крыши, выводил трубу. Осталось положить последний кирпич. Бабка Параска уже готовилась печь драники. Может, ей глуховатый печник объяснил, что лучше будет, если печь сразу же затопить – кирпич-сырец обожжется, прочнее будет. Во всяком случае, бабка
Параска огонь в печи точно развела – я сам видел, как шел дымок из трубы, а печник еще сидел на крыше, готовясь положить последний кирпич. Да и дело-то было летним утром, самое время драники печь. Я уже в это время был на улице, и меня заинтересовал сидящий на коньке возле дымящий трубы печник. Вот он берет кирпич, кладет на него раствор глины, поднимает его над трубой и... труба исчезает! Раздаётся страшный грохот, в доме дрожат стекла, и, наверно, не в одном, потому что на улицу выскакивают все близживущие соседи – а вдруг война! Это вам сейчас смешно, а нас еще долго после войны любой грохот: взрыв ли, отдаленный раскат грома, даже гул самолета вызывал в подсознании опасность – войну. Со двора несутся вопли бабки Параски – туда все и бегут. Я тоже. Протискиваюсь в дверь дома.
Вместо печи в углу справа – огромная куча кирпича. Напротив, у окна, на скамье стоит макитра с натёртой бульбой. Перепуганная насмерть бабка Параска держит в руке чепелу*), которой она намеревалась сунуть в печь сковороду, да на секунду замешкалась около макитры с тестом. Эта секунда и спасла её. Не выдержал кирпич-сырец – рухнула печь. Хорошо хоть обошлось испугом, хоть и не лёгким, бабки Параски. Зато позже печь сложили без единого самодельного кирпича.
Кремянка отстраивалась.
*)Так в Кремянке называли ухват для сковороды (от слова цеплять - чапляць по-бел.)
Вот только мало было зелени вдоль улицы. Кое-где высились деревья, которых не достал огонь, полыхавший в конце июля сорок третьего. Но уже приживались, набирали силу молодые клёны, березки, кусты сирени в новеньких палисадниках. В придворовых огородах почти не осталось фруктовых деревьев, нужны были саженцы, их приобрести было дорого, экономили на всём ради того, чтобы сначала отстроиться. Поэтому находили в лесу дички, пересаживали их в свои огороды, а затем уже прививали, если удавалось раздобыть материал для привоя. Во всей деревне яблонь было наперечёт, сколько и у кого – об этом очень хорошо были осведомлены мальчишки. Яблокам вырасти не давали, на них совершали набеги, когда они только-только начинали наливаться. За строительными хлопотами хозяева яблонь смотрели на проделки мальчишек сквозь пальцы.
Построила новый дом и наша семья. Сруб рубили двое пришлых плотников, да печку сложил тоже пришлый, но хороший печник, не тот, что клал печь бабке Параске. Отцу мало приходилось заниматься домом – всё время у него отнимал колхоз, председателем которого он стал сразу же после освобождения. Поэтому почти вся работа по отделке дома легла на плечи моих братьев. Помогал и дед Иван. После того, как закончили строить наш дом, такой же бригадой построили дом и деду.
Летом сорок восьмого года мы вселились в новый дом. Хорошо переселяться летом! Да еще когда старый дом, из которого переселяешься, – рядом, да пожиток всяких – минимум. Новый дом казался таким огромным, звонким. Всё в нем было новым, свежеструганным: стены, потолок, пол – никакой краски – всё пахнет сосной, голова кружится.
Особой отделкой построенные дома в ту пору не отличались. Отсутствие электричества, а, следовательно, механизированной обработки древесины, сужало возможности строящих дом. Я не говорю «строителей», потому что война выкосила и тех, кто умел строить красиво и без электричества. Но на это нужны были руки и время. А о том, как пилить и кто пилил вручную доски, я уже рассказывал.
Подрастали и мы, дети войны. Имея за плечами 10-11 лет, помогали по домашнему хозяйству, летом – в особенности. Чем только не приходилось заниматься! Начиная с посевной, когда нужно было помогать взрослым, преимущественно женщинам, таскать на двуколке – транспортном средстве, мало чем отличавшемся от доисторического – навоз на полосы, как называли у нас нарезанные за деревней длинные, с полкилометра, полоски земли, составлявшие основную земельную площадь из тех пятидесяти «соток», что полагались на семью колхозника. В оглобли двуколки впрягалась старшая «людская сила», кто помоложе да поменьше – тянули за постромки, так всей гурьбой, то есть семьёй, и вывозили ценнейший
продукт на поле. Навоз был залогом того, что на такой скудной песчано-кремнистой почве что-то да вырастет. И ведь вырастало! Но для этого надо было как следует потрудиться всем: и взрослым, и детям. Ну и, конечно, если не было длительной засухи. Разве что просо вырастало при любой погоде. А вот борьба с сорняками возлагалась на детей. Надо сказать, что особого разнообразия сорняков на наших полях не было. Самыми злостными были четыре вида, обожавших наши бедные почвы: вьюнок, лебеда, свиные бурачки и брица. Последние два сорняка названы так, как их называли у нас. Свиные бурачки внешне напоминали мяту, корни их напоминали маленькую свёклу, эту траву очень любили свиньи. Брица была похожа на осоку, только листья у нее были нежные, не то, что у осоки – прямо лезвия бритвы. Вот эта
брица очень любила посевы проса, она была очень похожа на просяные всходы. Пропалывать просо надо было очень внимательно, чтобы вместе с брицей не вырвать и это очень полезное растение. Поэтому прополка проса доверялась девочкам-подросткам, но никак не пацанам – они своими заскорузлыми пальцами повыдирали бы все подряд. Вообще, прополка проса – это адова работа. Не успеют культурные ростки вылезти из земли, а место под солнцем им уже нет: брица и лебеда уверенно обживают не предназначенную им площадь. И скоро все поле за деревней белеет платками – женская половина населения пропалывает свои посевы, сидя на корточках. Ловко и быстро выдёргивают сорную траву женские руки, только
удивляешься, как это остаются нетронутыми просяные росточки, едва цепляющиеся несколькими корешками-волосками за песок. Труд этот облегчается тем, что из песчаной сухой почвы сорняки легко выдёргиваются, не цепляя просяные ростки, но всё равно, попробуйте вот так, на корточках, да на жаре, хотя бы час просидеть. За день-два пропалываются все просяные лоскуты в сплошном картофельном одеяле. Еще через неделю эти лоскуты не узнать: они пышно разрастаются и обгоняют по высоте свою извечную соседку – картошку. Стоит отметить, что таким же древним способом в те годы делалась прополка и колхозных посевов проса. А это вам не собственная «сотка». Кстати, с этой «сотки» получали два-три полновесных мешка зерна. Если не поленишься ещё раз прополоть через две-три недели после первой прополки.
Картошку пропалывать радости мало. Как только она взошла – бери борону, впрягайся, опять же, чуть ли не всей семьей, и боронуй посевы. Борона, правда, деревянная, намного легче железной, но натаскаешься – будь здоров. Не успеешь обрадоваться, тут уж время подходит разграничивать, то есть обозначать борозды между рядами картошки. А чем? Да сохой же! Это в фильмах про дореволюционную крестьянскую жизнь показывали бородатого крестьянина с сохой и тощей клячей. А у нас в ту же соху впрягались сами, даже не с усами, а всё больше в юбках, и дело двигалось очень споро. Вот после разграничения в дело вступала мотыга. Ею окучивали еще невысокие картофельные кустики, а заодно и выбирали траву. Вот уж где было работы всем, от мала до велика. И это, опять же, под жарким солнцем. А река – вон она, с холма просматривается манящая голубовато-серебристая лента посереди ослепительно белых песчаных берегов. Красота! Вот только пот заливает глаза, не всю красоту видать. Но это ладно, можно потерпеть день-два. Зато после первой прополки картошки можно будет вволю накупаться в Соже.
За молодняком домашней скотинки тоже надо присмотреть, где там она пасётся, не зашла ли, залезла, куда не следует: на пропойской луг, к примеру, или в огороды-капустники – это поближе к деревне, сразу же под горой. Вот о капустниках, то есть огородах, где кремянцы выращивали капусту, стоит рассказать подробнее.
Сож очень извилистая река. И еще очень любит менять течение. Что заставляет её так извиваться – одной ей ведомо. Вот, например, у деревни Добрянка – это в семи километрах от Кремянки вверх по течению Сожа, если по лесной дороге – Сож выкинул такое коленце, что только удивляешься. Подползает он к Добрянке с северо-востока, делает небольшое колено, поворачивая обратно на северо-восток. Но этого мало. Через полкилометра он опять резко поворачивает почти на юг и по прямой мчится так около двух километров, затем, словно
передумав, резко поворачивает на север и течёт параллельно самому себе на протяжении тех же двух километров, после чего снова разворачивается на юго-запад. При этом расстояние «между правыми берегами» одной и той же реки составляет от ста до двухсот метров. И
таких «загогулин» у Сожа – безличь. Он когда-то и Кремянку опоясывал по подножию холмов, сказывали деды наших дедов. Ну, а тем, стало быть, их деды. То, что это было так, свидетельствуют сохранившиеся до наших времен в местах былого протекания реки «гривки» – высокие песчаные обрывы с глубокими водоёмами у их подножий, бывшими вирами. Да и во время весенних половодий река «вспоминает» былое русло и растекается мощным течением мимо этих «гривок». Но почему-то Сожу захотелось сделать очередную «загогулину» у нашей деревни. Он сделал полукружие с востока на юг, предоставив деревне великолепный выпас на бывшем заливном лугу, который кремянцы частично использовали и под огороды.
Когда отсевались на основных участках-полосах, подсыхала после спада воды почва на огородах-капустниках. Тогда принимались за распашку или вскопку лопатами своих четырёх «соток» капустников. Однажды нарезанные, эти «сотки» сохраняли свои межи до следующей весны, несмотря на весеннее половодье. Но сажали на них не только капусту. Места хватало еще и под лён, коноплю, свёклу. Это сейчас не приведи Господь сказать публично слово «конопля». «Агенты национальной безопасности» по борьбе с наркотиками и наркооборотом,
буде им случиться в этот момент рядом с вами, живо «заметут» такую крамолу. В моём же детстве этой конопли было – что лесу! То есть вырастала она на этих «сотках» такая высоченная, такая густая да стройная, что играть «в войну» в ней было огромным удовольствием. За что и получали взбучки от матерей. И никто – никто! – в деревне не пользовался той «травкой», из-за которой коноплю предали анафеме. Никто из чужаков не наведывался на эти небольшие, но очень ухоженные и оттого красивые плантации конопли. Не знали тогда такого греха люди ни в наших краях, ни в более отдалённых.
На капустниках сначала сеяли лён и коноплю. Сев происходил в первой декаде июня. Тут же, в один-два дня, возводилась вокруг огорода изгородь из длинных жердей, а общая площадь огорода была не меньше четырёх гектаров, вот и представьте, какой периметр нужно было оградить. Если посмотреть на этот огород в то время когда там шёл сев, с наиболее высокой точки деревни, то первое, что могло прийти в голову – муравейник. И стар, и мал – все что-то тащили, копали, ковыряли, сооружали и к вечеру засеянные и почти огороженные капустники принимали свой обычный летний вид. Трудно было представить, что вчера еще этот огород выглядел открытым пастбищем, по которому бродил мелкий парнокопытный скот.
Засеянные льном и коноплёй «соточки» надо было беречь от нашествия пернатых. Здешние вороны и грачи были весьма искусны в добывании полезных ископаемых в виде семян конопли и льна и не упускали такой возможности сразу же, как только семя ложилось в благодатную почву. Вот и приходилось нам, мальчишкам, пропадать на этих капустниках целыми днями. Зато было интересно: строили шалаши, благо кустарника – красного ивняка – было в изобилии, разводили костры, не боясь пожара – далеко от построек, пекли картошку, если она ещё была в доме, купались до синевы на губах.
В конце июня – начале июля заканчивался период охраны капустников, и наступало время сбора сена. Именно сбора. Несмотря на то, что вокруг благоухали заливные луга, их травы были недоступны для личного скота колхозников. То есть луга, где разноцветье трав было по пояс, скашивались на заготовку в районную контору «Заготсено». Требования к качеству сдаваемого сена были высоки. Уж и не знаю, кого кормили таким сеном, может, кавалерийские корпуса, еще не расформированные после войны стараниями товарища Будённого. А может, стада крупного и мелкого рогатого скота в тех местностях нашей необъятной страны, где не было таких чудесных заливных лугов. Только на высоком берегу Сожа в Пропойске это самое «Заготсено» возводило огромные скирды из спрессованных тюков сена, которые были похожи на египетские пирамиды, если смотреть на них с торцов.
Эти скирды практически не исчезали: не успеют разобрать и вывезти прошлогоднюю, а уже возведена новая. Перестали возводить «египетские пирамиды» где-то в начале шестидесятых годов: видимо, отпала нужда в сене, да и малоэффективно оно, как промышленный фураж, в отличие от продукции комбикормовой промышленности. Ну а для небольших тогда колхозных стад, да в отсутствие фуражного зерна, сено было единственным кормом зимой.
Силос тогда еще тоже как-то со скрипом внедрялся. То есть он сгнивал до весны, и даже голодные коровы от него отворачивали свои доверчивые морды. Вот поэтому во вторую очередь убирали сено для колхоза на тоже неплохих участках лугов. А уж что оставалось, там, где травы пореже, да пониже – нарезали полоски колхозникам для личного скота. Думаете, этого сена хватало, чтобы прокормить хотя бы одну бурёнку? Как бы не так! Поэтому и собирали, выкашивали, выжинали серпами, где только можно было, порой в нескольких
километров от деревни: вдоль просёлочных дорог, на болотах, в лесу в низких местах, на проплешинах среди полей и зарослей кустарников по берегам Сожа. Самая тяжелая добыча сена – на болотах. Приходилось нашим матерям, стоя по колени в воде, сжинать сочную и густую траву, затем вытаскивать её на сухие пятачки, где она подсыхала, после чего уже с помощью детей сено перетаскивалось на «большую землю», окончательно сушилось и вечером складывалось в копну. Назавтра рано утром вся семья от мала до велика с верёвками отправлялась за сеном. Его увязывали в ощутимые ноши и затем добрых три, а то и более, километра семья тащила на плечах этот бесценный груз. За первую половину лета таких
походов было едва ли не через день. Пожалуй, это была самая неприятная работа для нас, детей: жарко, верёвка режет плечо, потеет тело, за шиворот сыплется сенная труха, в кровь разбиваешь пальцы ног о корни деревьев, – босиком же! – и постепенно всё тело горит, в том числе и от порезов осокой, а таковая, как правило, в болоте преобладает. Но, придя, домой, сбросив ношу, опрометью несёшься к Сожу. На бегу раздеваясь, ныряешь в совершенно прозрачную, голубую воду, достигаешь песчаного дна, там попрохладнее, зажав пальцами нос, втягиваешь ртом сладкую, ни с какой другой нигде не сравнимую воду. Напившись, выныриваешь поплавком уже совсем другим человеком, забывшим начисто все только что перенесённые страдания. На сегодня всё закончилось. Завтра всё повторится, но это будет завтра, а сейчас восторг и радость переполняют тебя.
Вот оно, наше счастливое детство!
Оказывается, благодарить за него надо было товарища Сталина, как утверждалось на плакатах того времени. Конечно, те ангелоподобные мальчики и девочки, что окружали вождя на плакатах, должны были благодарить его за свое счастливое детство, но мы таких детей не видели в своей жизни. Разве только в кино. Там образцовые дети были в неправдоподобно красивой и чистой, без единой складки, пионерской форме и в совершенно незамусоленных галстуках в отличие от нас, одетых в сшитые материнскими руками обыкновенной иголкой незатейливые штаны и рубашки. У плакатных детей на голове были пилотки или панамки, у нас – кепки, купленные в Пропойско;м универмаге, а пошитые в швейном цеху
райпромкомбината. Кепка была непременным атрибутом деревенских мальчишек: считалось неприличным ходить без головного убора даже летом. Девочки же повязывали голову белыми, в мелкий горошек, ситцевенькими платочками. Одежда была у всех одинаковая, всё серо-белое, разве что ситцевые платьица девочек иногда радовали глаз яркой расцветкой. Выделялись, правда, своей одеждой дети, чьи отцы отлучались на заработки в другие города и привозили оттуда одёжки, сшитые на больших предприятиях легкой промышленности. Только таких «модных» счастливчиков было немного. Зимой же все поголовно были похожи: у всех мальчишек одинаковые неопределенного темного цвета шапки, темно-серые ватники или, как их называли у нас, кухвайки. Но на ногах – самая разнообразная обувь: от лаптей до валенок с галошами. Последние, правда, были тоже большой редкостью.
Хорошо всё-таки было летом! К началу августа забывалась жизнь впроголодь в первые два летних месяца, потому что в начале августа появлялась молодая картошка. Лето становилось привлекательным, хотя и оставалось его совсем мало. Зато работы становилось меньше, разве что надо было по-прежнему следить за домашней живностью: вовремя выгнать на пашу, проследить, где и как пасутся телёнок и поросёнок, а в конце дня разыскать их и пригнать домой. Между этими обязанностями можно было сходить в лес по грибы, но лучше всего в августе было половить рыбу. В это время на кузнечиков хорошо бралась краснопёрка в старицах. Эх, что за рыбалка была! Мы с двоюродным братом-одногодком уходили на
целый день, порой забывая свою обязанность пригнать домой скотинку, отчего получали нахлобучку от матерей. Но, как правило, наш улов компенсировал случавшуюся промашку с парнокопытными, и наши матери где-то даже гордились нами: ну, как же, добытчики – сегодня на ужин будет молодая картошка с жареной рыбой! Собственно, нахлобучка-то была даже не за то, что про живность забыли, она и сама дорогу домой прекрасно знала, а за то, что сами уже еле волокли ноги, ведь с утра во рту маковой росинки не было.
А впереди ещё было долгое, как казалось, детство.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/29/2022