Глава седьмая
ПЕРВЫЕ ПОСЛЕВОЕННЫЕ
Сорок пятый год можно считать почти полностью военным. Ведь война Советского Союза с Японией хоть и продолжалась меньше месяца, но закончилась она только в сентябре. Так что мирной жизнь в сорок пятом году не назовешь. Но надо было разгребать пожарища и строиться. В Кремянке первым делом, конечно, восстанавливался колхоз. Надо было добывать хлеб. Теперь уже не только для себя, но, в первую очередь, – для государства. Весной сорок пятого засеяли уже почти все довоенные посевные площади. Пахали на лошадях, оставшихся еще с довоенных колхозных времён и частично не реквизированных наступавшей Красной армией по причине непригодности тянуть армейскую лямку. Взамен реквизированных армейцы оставили колхозу в сорок четвёртом году выбракованных из армии лошадей, большей частью имевших ранения. Таких лошадей я раньше не видел – среди них
были чистопородные лошади – красавцы, которых специально разводили на советских конезаводах для красной кавалерии. Но в колхозе толку от них не было никакого: ни в телегу не запрячь, ни, тем более, в плуг. Они требовали ухода, которого в колхозе им дать не могли, и к весне сорок пятого осталось всего несколько «военных» коней, остальные не выдержали за зиму колхозного фуража из сена-соломы. Тем не менее, поля были вспаханы. Дедушки в белых холщёвых одеждах с лубками*) через плечо, как на первых советских червонцах, выстроились шеренгой, затем помолясь, взяв полные горсти зёрен ржи, размашистым ударом зерна о бечеву веером рассеяли зерна по вспаханной земле. Шаг вперед, взмах – следующая горсть зерна ложится в точно в предназначенный ей сектор. Почти торжественные шаги сеятелей и взмахи их рук выполняются синхронно, зёрна ровным слоем покрывают землю.
*)Лубкой называлось у нас большое лукошко, сделанное из липовой бечёвы (лубка) с холщовым дном.
Почти в середине ХХ века совершается процесс, технология которого не отличается от той, что применялась двадцать веков назад, – вот до какого «прогресса» довела людей война. Колхозные поля, правда, пахали какие-никакие, но лошади. А вот собственные участки земли пахали сами, то есть на себе. К ворчику**) плуга привязывали постромками водило***), в которое впрягалось пять-шесть солдаток, за плугом шел опять же дед или всё умеющий подросток. Вот так, в свободное от работы в колхозе время, так сказать, на досуге, засевались приусадебные участки. Это совершенно безотказная 1 л.с. – «людская сила» – после войны работала еще долгое время, пока не восстановилась в Пропойске машино-тракторная станция – МТС – и не прислала в колхоз древний «фордзон», который высвободил часть лошадей, благодаря чему картинку типа «Бурлаки на Волге», но в колхозно-женском исполнении, стало возможным видеть всё реже.
**)Ворчик (орчик) - деревянная поперечина с крюком посередине, цеплявшаяся к дышлу плуга, за её концы привязывались постромки для упряжки лошади (слово одного корня с "орало")
***)В данном случае отрезок жерди, к которому привязывались постромки от ворчика вместо коня.
Но вот посажена и колхозная картошка, и приступили только что пришедшие с фронта редкие кремянковские фронтовики к сооружению школы, которую очень быстро и построили за лето. И первого сентября школа была набита учениками «под завязку». Чтобы вы могли представить контингент школьников Кремянковской начальной школы первых послевоенных лет, расскажу подробнее о нём.
Школа не работала с 1 июня сорок первого по 31 августа сорок пятого годов. Те из деревенских ребят, кто перешёл в четвёртый класс в июне сорок первого, пошли в этот класс 1
сентября сорок пятого, имея за плечами, как минимум, четырнадцать лет и огромный жизненный опыт много повидавших на свете людей. По существу, это были взрослые не по годам, молодые мужчины с тремя классами школы, основательно подзабытыми за время войны. В первый класс должны были идти и те, кому исполнилось в сорок пятом семь лет, и те, кто должен был пойти в первый класс в сорок первом, кому к сентябрю сорок пятого
исполнилось уже двенадцать лет. Эти двенадцатилетние пацаны мало чем уступали в жизненном опыте пятнадцатилетним. А между двумя этими крайними возрастными группами первоклассников было еще четыре группы с разницей в один год. Вот такой был первый класс в 1945 году в Кремянковской начальной школе. Добавьте к этому число больше сорока и смело беритесь за обучение этой оравы «первоклашек», если вы к этому времени успели окончить курсы учителей младших классов, а у самих – хорошо, если десятилетка за плечами.
Вы даже можете возглавить и учить всю эту школу, если успели за войну стать из вчерашнего школьника капитаном и командиром, по крайней мере, роты. Учтите также и то, что вам придётся вести одновременно два класса в одном помещении. После занятий вам придётся проверять горы тетрадей с немыслимыми каракулями двенадцати– четырнадцатилетних «партизан», которые могли с закрытыми глазами разобрать и собрать винтовку; которым более привычно было работать топором, косой, вилами; уверенно держать прямую борозду плугом, который тянут их матери, чем выписывать прямые палочки или кружки карандашами, совершенно не подчинявшимися их не по-детски грубым рукам. И, наконец, запомните, что вам придётся учить всю эту «партизанскую» армию вдвоём с напарником. При этом, из вас двоих хотя бы один должен быть мужчиной.
Нашей школе повезло в послевоенные годы тем, что руководили ею мужчины. Сначала это был учитель с довоенным стажем Соловьев Михаил Анисимович или для краткости – Михаланисыч. Это был учитель-интеллигент дореволюционного типа, который можно было увидеть иногда в советских кинофильмах. Показывали таких учителей потому, что это был устоявшийся образ сельского учителя, а других и не было тогда. Помогала ему учительница тоже с довоенным стажем Анна Григорьевна. Это были классические учителя, ученики их боялись и уважали, и трудно было понять, был ли это страх, основанный на священном трепете перед неизвестностью знаний, которыми обладали эти учителя, или было это уважение, основанное на страхе не познать то, что старались донести до учеников эти мудрые люди. Скорее всего, и то, и другое испытывали и ученики, и их родители. Поэтому авторитет учителя был непререкаем. Встретив на улице Михаланисыча или Анну Григорьевну, мальчики (четырнадцатилетние тоже были мальчиками-четвероклассниками) снимали головные уборы, здороваясь. Даже зимой срывали шапки, завидя Учителя. Вот чем платили мы своим учителям.
Школьные классы составляли два смежных помещения. В большем помещении размещались ученики четвертого и первого классов. В меньшем – ученики третьего и второго классов. Парты были самодельные, составленные очень плотно, чтобы выйти к доске надо было буквально продираться «сквозь тернии». Сорок пять минут урока выдержать в таких условиях было очень тяжело.
Не все великовозрастные четвероклассники и третьеклассники дотянули до окончания первого послевоенного учебного года. Причина была даже не в том, что надо было работать за погибшего отца, но большинству школьников просто не было во что одеться. Если обуться можно было в лапти или, лучше, в чуни, то с одеждой было и вовсе плохо. За войну все выросли, если в семье сохранилась какая одежонка старших, её надевали подросшие младшие. А во что одеваться было старшим? Да, у нас в деревне сеяли лён, коноплю (сегодня упоминание о конопле вызовет у людей, чтущих уголовный кодекс, испуг, а тогда плантации конопли в деревне занимали несколько гектар), из волокон которых получали великолепные льняные и посконные полотна, шедшие на пошив белья, верхней одежды, покрывал и,
вообще, всего, что шилось в ту пору из тканей. Но, если льняное бельё носили практически все от мала до велика, то верхнюю одежду из полотна льняного или пенькового молодежь носить почему-то стеснялась. Это удивительно, но это так! Если бы сегодня из такого льняного, ослепительно белого, тонкого полотна, какое ткала, например, моя тётя Таня, сшить платье, его не стыдно было бы одеть даже на выпускной бал, а не то, чтобы ходить каждый день в школу. Сегодня же мы признаем, что качество льноволокна в Беларуси очень низкое, ткани из него никудышные и на экспорт не идут... А почему? Да потому что технология переработки льна сильно отличается от той, что применяли наши матери еще каких-нибудь пятьдесят лет назад.
В сорок шестом году я не выдержал и пошёл в школу. Мои старшие брат и сестра уже год проучились в первом классе: Сашка – вообще-то, мы его тогда звали Шурик, и он вполне оправдывал это имя – пошел в первый класс одиннадцати лет, хорошая девочка Лида – восьми лет. Я им очень завидовал, когда они пошли в школу, был в курсе того, как они учились, и немало постиг из того, чему их учили. Мне нравилось чистописание и чтение букваря, то есть «мама мыла раму» я читал с не меньшим успехом, чем они. Если с букварём проблем не было, то с тетрадями было невыносимо плохо. Их просто не было у меня. Доставшимися от соседа
Гришки, то есть «Ленина», тетрадями и блокнотами безраздельно завладели старшие братья и сестра, и мне пришлось тренировать навыки чистописания на грязноватых обрывках бумаг, газетах и всём, на чём можно было писать карандашом: перьев и ручек в первый год учёбы мы еще не знали. В школе, правда, раздавали (не бесплатно, замечу, и это было проблемой для многих школьников) по одной-две тетради на четверть, да кто ж мне даст такой дефицит? И поэтому в школе тоже писали в тетрадях, самостоятельно сделанных из газет и обёрточной бумаги. Если вы удивились обёрточной бумаге, то расскажу, откуда она взялась.
В конце сорок пятого – начале сорок шестого годов в Советский Союз начала поступать из Соединенных Штатов Америки помощь американских рабочих, гуманитарная, как теперь сказали бы. Предназначена она была для жителей советских территорий, бывших в оккупации во время войны. Это были продовольственные товары, а также одежда, обувь, одеяла, как всё новое, так и, выражаясь по-современному, секонд-хэнд. Но все чистое, обработанное, упакованное в плотную бумагу и картонные коробки – всё аккуратно, по-американски. Полученное кремянцами американское богатство – а о том, как оно распределялось, расскажу чуть позже – использовалось полностью и без остатка, включая ту же обёрточную бумагу, из которой мы и сшивали тетради.
Так вот, достигнув дома некоторых успехов в деле собственного просвещения, я твёрдо решил пойти в школу после зимних каникул в январе сорок шестого года. И пошёл. Благо, школа-то была рядом с моим домом. Поскольку мест свободных не было в классе, мне пришлось расположиться на полу где-то в уголочке, подальше от Михаланисыча, чтобы он меня не заметил. Впрочем, я не один валялся на полу. Было еще двое или трое мальчишек, которым не хватило места на скамьях, и они мужественно переносили трудности послевоенного народного образования на полу. Прошло несколько дней, прежде чем я был замечен Михаланисычем. Учитель нисколько не удивился, посмотрел мои «тетради» и, видимо, остался доволен. Затем он поставил около доски, висевшей на стене, табуретку, поставил меня на неё, дал в руки мел и попросил написать буквы алфавита, начиная с «а». На доске уже были написаны какие-то каракули, напоминающие отдельные буквы кириллицы.
Я начал писать несколько букв рядом с этими иероглифами. Класс замер, точнее, два класса замерли и следили за этим действием. Михаланисыч сказал, обращаясь преимущественно к великовозрастным первоклашкам: «Вот так должны писать все вы». А мне сказал: «А теперь иди домой». Он ведь знал меня, так как часто бывал у нас. Сам он был родом из деревни Клины, о которой уже много раз я здесь упоминал, и его дом стоял по соседству с домом семьи моей тёти Анисьи, маминой сестры, бывшей замужем в этой деревне, и с их соседями мои родители были знакомы. А поскольку наш дом стоял рядом со школой, то в большую перемену Михаил Анисимович, как правило, захаживал к нам – тут я и познакомился с ним, хотя он знал о моём существовании намного раньше.
После этого случая, то есть публичной оценке моего умения писать, я попытался ещё несколько раз проникнуть в школу, но встретил трудности там, где никак не ожидал: меня не стали пускать в класс старшие первоклассники, двенадцатилетние «лбы», которых, получается, я очень обидел своей презентацией. Больше попыток как-то просочиться в организованную структуру начального образования деревни Кремянка я не совершал. До осени этого же года. Но просиживал рядом с братом и сестрой всё время, пока они делали уроки, и это впоследствии дало свои результаты. Не дождавшись семи лет, осенью сорок шестого я пошёл в первый класс, хотя мог бы сразу пойти и во второй.
Осенью сорок шестого года в деревню всё ещё поступала американская гуманитарная помощь, а также и по линии миссии ООН в лице Администрации помощи и восстановления Организации Объединенных Наций (ЮНРРА). Эта организация включала в себя 46 государств антигитлеровской коалиции, в том числе и Белоруссию с Украиной, как членов новосозданной Организации Объединенных Наций. В числе добрых дел ЮНРРА была и поставка семян и продовольствия пострадавшим от оккупации Украине и Белоруссии. Каким образом она доходила до нас – не скажу, не знаю. После того, как помощь была принята, «благодарная» советская власть о ней постаралась забыть, и несколько десятилетий нигде, ни единым словом о ней не упоминала, поэтому очень мало было известно обо всех аспектах этой помощи. Но думаю, что помощь распределялась по областям, районам и населённым
пунктам по степени выпавших на их долю страданий во время оккупации. Я уже писал, что особых страданий, то есть массовых расстрелов, смертей от голода и прочих зверств фашистских оккупантов на долю Кремянки, к счастью, не выпало, по сравнению с другими, конечно. Но деревню сожгли, нажитое добро почти всё пропало – это тоже надо учитывать. А когда восстановили колхоз и налоги, жить стало не то чтобы лучше и веселей – жить стало очень плохо. А тут еще два засушливых года подряд – сорок пятый и сорок шестой – и вовсе подкосили крестьянина. Так что спасибо американским профсоюзам (помню, говорили тогда, что это помощь американских профсоюзов, хотя, что такое профсоюзы – понятия не имел, но думалось, что это хорошие такие дяди), помощь подоспела вовремя. Худо-бедно, досталось и кремянковцам кое-что. Поприоделись малость и даже приобулись. Самым трудным делом
оказалось привыкнуть к необычной одежде. Одеться-то оделись, да перестали узнавать себя и других в американской одёжке. Народ-то у нас смешливый, то есть с юмором у него очень даже всё в порядке. Вот попробуйте представить кремянковского мальчишку, одетого в костюм для игры в гольф. Что говорить о гольфе, о котором понятия никто не имел, но и костюма такого никто никогда не видел. Ну, разве что побывавшие в Германии или в Австрии кремянковские воины, может, им довелось увидеть мальчиков в таких костюмах. А мне как раз и достался такой костюм, немного великоватый, правда, но зато я носил его года три. К концу носки я, правда, выглядел в нём совсем как американский беспризорник начала 19-го века, но это всё-таки было намного лучше, чем крашенные черникой домотканые штаны.
Короче, кремянковцы были благодарны американским людям не только за то, что помогли нам вещами и продуктами, но и за возможность посмеяться, порадоваться жизни, которая после войны мало чем их радовала. Но, самое главное – для детей, конечно, – это были продовольственные посылки. Вот когда мы узнали, что помимо картошки с капустой существует ещё и такая еда, представить которую просто было невозможно! До сих пор при воспоминании о тех счастливых днях, когда мы, дети, в школе получали свои пайки из американских посылок, у меня текут слюнки – так запомнился вкус, запах, внешний вид мясного паштета, который нам раздавали по большой ложке из огромной жестяной банки.
Этот паштет надо было съесть тут же, это было как лекарство, потому что мы были худые и даже измождённые, а нести домой это невероятное, кружащее голову яство, не разрешалось, да и вряд ли бы мы в силах были это сделать. Детям, которые не ходили в школу, выдавали такие же пайки их родителям в той же школе, но после занятий. Самыми любимыми американскими гостинцами для нас были картонные коробки формой напоминавшие огромные кирпичи, в которых – чего только не было: галеты, печенье, конфеты, пакетики с сухим лимонадом, растворимым кофе, шоколадки – всё это невообразимое, невиданное богатство источало такие запахи, от которых кружилась голова и подводило животы. Даже
огромные банки с мармеладом, как нам говорили, а на самом деле это было лапшевидное желе из плодов цитрусовых – жуткая вкуснятина! – перестали нас привлекать, как привлекали эти «кирпичи». А дело в том, что такой «кирпич» выдавался каждому ученику (соответственно, и остальным, не ходившим в школу, детям); никто не знал, что в нём находится, в какой комбинации. Абсолютное большинство продуктовых изделий, составлявших содержимое «кирпичей», нам были совершенно не известны. Среди пакетиков со съестными изделиями попадались и предметы личной гигиены, например, пакетики с зубочистками или зубные щетки, о которых мы не имели ни малейшего представления, как не
знали, для чего предназначены пакетики с кофе или сухим лимонадом и уж, тем более, жевательная резинка. «Кирпичи» вскрывались здесь же, в классах и на этом учебный день заканчивался. После двух таких раздач с утра последующие раздачи проводились в конце учебного дня, что в значительной степени способствовало улучшению учебного процесса: в ожидании радостного события все немножко умнели, а дисциплина была вообще на высоте.
Кто знает, может, американские витамины взбадривали нас, и мы становились похожими на детей, хоть чуточку на тех же маленьких американцев? Ведь мало того, что это нас подкрепляло физически. Масса всяких неизвестных нам вещиц, кондитерских изделий самых разнообразных форм, содержания и вкуса, которыми были заполнены «кирпичи», возбуждали не только наши желудки, но в большей степени – мозги, не получившие из-за войны нормального детского мировосприятия, а следовательно, общего развития. Обсуждение в семье и в школе увиденных впервые в жизни необычных вещей: одежды, обуви, игрушек (тоже попадались!), сказочно вкусных продуктов, озарение высыпать в кружку с водой пакетик с непонятным, но вкусным (на язык сначала попробовать!) порошком – в итоге получить шипучий напиток (правда, сначала надо было испугаться и выронить кружку),
вкуснее которого ничего никогда не пил, – всё это делало нас умнее, развитее, чем мы были до этого. И учиться стали намного лучше. Начали исчезать зажатость, боязнь, которые были с нами всю нашу предыдущую жизнь. Не беда, что мы не знали, что пакетики с растворимым кофе нужно было растворять в горячей воде. Её ведь надо было вскипятить, а это можно было сделать лишь утром, когда топится печка, а мы в это время в школе. Вот эти пакетики и продолжали лежать, пока порошок в них не превратился в спёкшуюся корку. Однажды кто-то попробовал её жевать... Ну и начали мы жевать, сначала морщась от неприятия такого продукта, но потом нашли, что в нём что-то такое есть. А вот жвачке применения так и не нашли. Полежав, она затвердела, как и кофе, но свойства свои потеряла навсегда.
В начале сорок седьмого года ещё продолжалось какое-то время поступление продовольственной помощи. Но она выглядела несколько иначе. Теперь шли соевые бобы (отродясь не видывали такого, как у нас называли, американского боба), фасоль необычного, шоколадного цвета. С фасолью наши сразу разобрались, а вот соевые бобы оказались не ко двору. Но потом вместо соевых бобов стали привозить соевую муку, которую можно было даже купить в магазине в Пропойске – город Славгород ещё долго называли Пропойском не только кремянковцы, но и сами пропойщане. Поскольку ближе к весне всё явственнее стала ощущаться нехватка картошки – о хлебе я даже не говорю, его не было вообще, – из которой пекли коржи вместо хлеба, то соевая мука стала заметным подспорьем в рационе наших сельчан. Из нее пекли толстые лепёшки на сковородах, называемые у нас сковородниками.
Приедались они очень быстро, но всё же это было спасение от надвигавшегося на страну голода. Это я сейчас пишу про надвигавшийся на страну голод, а тогда мы знали только то, что в прошлом году из-за засухи был неурожай не только у нас, но и на Украине, откуда приходили письма в одну из кремянковских семей от родственников, живших там. К тому же надо иметь в виду, что колхозы накануне осенью районные заготовительные конторы обобрали до нитки, не оставив даже семян на посевную. Ладно бы только колхозы, так ведь и колхозников тоже основательно почистили налогами. Но колхозам – хочешь, не хочешь – но семена вернули весной. А кто вернёт бедному крестьянину? И когда отсеялись весной сорок седьмого, на пропитание до нового урожая почти ничего не осталось. Тут-то и пригодились не такие уж и большие запасы американской фасоли и сои. Перебивались, как могли. В стране еще действовала карточная система распределения продуктов питания. Но ведь карточки колхозникам не полагались. Да, у нас многие работали на лесосплаве, в артелях, на строительстве в том же Пропойске и они получали карточки. Но ведь семьи были большие, а хлеба на одну карточку на всю семью не купишь. Таяли запасы продуктов и в нашей семье.
Принято считать, что семьи председателей колхозов жили лучше, чем семьи рядовых колхозников. Возможно, что где-то так и было. Но наша семья этим похвастаться не могла. Председателю колхоза, как и всем остальным колхозникам, начислялись трудодни, которые мы и должны были «кушать» наравне со всеми, независимо оттого, что председателю колхоза начислялось трудодней больше, чем рядовым колхозникам. Продовольственных карточек председателю колхоза тоже не полагалось, так что никаких благ от председательства отца наша семья не имела. Мы были так же плохо одеты и обуты, как и все жители послевоенной Кремянки, исключая тех, кто работал на предприятиях райцентра и на лесосплаве.
Наступили первые летние каникулы в моей жизни, и оказалось, что это вовсе неплохо по сравнению со школой. Мы, дети, были предоставлены самим себе и от этого каникулы становились еще более привлекательными, если бы не всё более явственно ощущавшееся чувство голода. Картошка кончилась, но слава Богу, в хозяйстве была корова (практически к этому времени коровы были в каждом дворе), без которой жизнь в деревне в те годы была бы невозможна. Притом, что надо было сдать в качестве налога минимум триста литров молока, что при тех скудных удоях, которые давали местные коровы, было значительной, оторванной от семьи частью этого продукта. Но на одном молоке, даже если его пить вволю, не проживешь. Основным продуктом питания был картофель, без него – как без хлеба, о котором приходилось только мечтать. В районе была только одна пекарня, восстановленная вскорости
после войны. В ней работало только два человека: пекарь и его помощник. Пекарем был наш кремянковский человек, Василий Уткин, приобретший эту профессию на войне и владевший ею в высшей степени добросовестно. В зачет этой степени нужно поставить его полнейшую порядочность в исполнении технологии выпечки хлеба – все составляющие хлеба: мука, дрожжи, масло, соль, сахар, вода присутствовали в полной пропорции (это по тем-то временам!) в готовой буханке хлеба. Я так думаю, что хлеб, который пёк Василий на фронте, не мог быть плохим, и бывший военный пекарь, как настоящий мастер, не позволяя себе ни малейшего отступления от тех норм хлебопечения, которые были установлены в
послевоенное время на «гражданке», добавлял лично от себя чего-то такого, что делало его хлеб неповторимым по качеству, вкусу, запаху. Запах хлеба от пекарни разносился далеко вокруг, будоражил тощие желудки и кружил головы пропойщан и гостей города. Хлеба, продаваемого по карточкам, хватало лишь на два-три магазина в Пропойске. Ко времени, когда его привозили в магазин в специальных хлебных будках, установленных летом на телеге, зимой – на санях, собиралась уже очередь тех, у кого были хлебные карточки и, конечно, толпа из тех, у кого их не было, – эти довольствовались тем, что жадно всматривались и внюхивались в немыслимое и недостижимое богатство, которое,
подсчитывая каждую буханку, развозчик хлеба накладывал на вытянутые руки магазинного грузчика в белом (именно в белом, чистом) халате, и тот заносил эту ношу в помещение магазина под благоговейное молчание очереди и толпы. Все молчали, потому что шевелили губами, подсчитывая количество буханок. Буханки были формовые, двухкилограммовые, с хорошо пропеченной коричневой корочкой, сверху чуть чёрной, но не сгоревшей, блестящей.
Мякиш хлеба был ноздреватый, не сминался и не слипался, а вкус этого обыкновенного ржаного хлеба был лёгким и головокружащим. Но божественными выглядели, и были на вкус буханки белого пшеничного хлеба. Такие же по форме, как и ржаные, но с высоко вздувшейся верхней коркой, они выглядели гораздо большими по сравнению с ржаными, хотя по весу были легче. Корочки у них были золотистого цвета, а верх был чуть коричневатый. Они буквально дышали, когда их брали в руки. Стоит ли говорить, каким был на вкус такой хлеб! Это надо попробовать! Когда выпадало такое редкое счастье, мать нарезала несколько ломтей этого хлеба кубиками в миску с молоком и мы, дети, вмиг осушали довольно приличного размера миску, ожидая, что последует еще одна. Если бы вы в детстве попробовали такое блюдо, вкус его вы уже не забыли бы никогда.
Но такое, увы, бывало очень редко. Насущным хлебом нашим были «преснаки», огромного размера блины, похожие на лаваш, но из толчёного варёного картофеля, чуть сдобренного мукой, если таковая имелась в доме, и испечённые на поду печи. Их и «преламывали», как лаваш, и ели вместо хлеба с супами или с молоком либо простоквашей. Но наступало время, и картошка кончалась, надо было добывать пропитание. На своём, детском, уровне мы тоже занимались решением продовольственной проблемы. Весной, как только спадал паводок на Соже, на лугу очень скоро вырастал щавель. Его была такая уйма – хоть косой коси. Одновременно подрастал и луговой лук, длинные перья которого, похожие на ковыль, маслянисто блестели на фоне травы и поэтому хорошо были заметны. Мы называли его луговым чесноком, потому что вкус у него был всё-таки чесночный. Мы рвали
его охапками, поедали немерено, чередуя со щавелем. Если мы и не наедались такой растительной пищей, то, во всяком случае, всеми неизвестными нам витаминами, всевозможными бактерицидными и антицинготными веществами мы себя накачивали, как следует. Нас не брали поэтому никакие простуды, от нас шарахались всякие вредные микробы и паразиты, но мы чувствовали себя комфортно, несмотря на чесночно-луковый дух, исходивший от нас. А еще мы знали полевой чеснок, который подрастал уже в начале лета на сухих буграх луга, не заливаемых весенним паводком, и на придорожных полосах, когда нашу луговую пищу заглушало такое буйствующее разнотравье, что найти щавель можно было лишь в купах верболоза ближе к берегам Сожа, а луговой чеснок уже отходил. Помимо того,
что щавель мы ели сырым, его больше использовали для щей. Варились щи из довольно большого количества щавеля с добавлением, если была, картошки. Затем в горшок клали мелко нарезанное яйцо и забеливались щи молоком или сметаной, опять же, если удавалось сквасить какой кувшин молока. Надо сказать, что подобные щи в Кремянке были весной в ходу всегда, лишь обогащалась их рецептура по мере продвижения кремянцев сначала к коммунизму, а потом и к развитому социализму. А что, очень даже вкусно было!
Но и это еще не всё.
После схода паводковых вод с пойменных лугов Сожа на них начинали гнездиться утки. Местами гнёзд было так много, что найти их не составляло никакого труда – достаточно было пройти по густой траве вблизи многочисленных озерец, как у вас из-под ног с громким хлопаньем начинали взлетать утки. И тут вам оставалось всего лишь обнаружить гнездо, в котором утка успевала замаскировать кладку яиц. В голодную весну сорок седьмого утиные гнёзда были промыслом деревенских мальчишек. Тем, кто думает, что мы наносили урон птичьему царству, спешу пояснить: ничуть не больше, а много меньше, чем последовавшее через десять лет дополнение к советской власти – «плюс химизация сельского хозяйства» и расплодившиеся в одно время полчища охотников. Но нам надо было выжить. И мы пекли на кострах птичьи яйца и даже жарили яичницу на всю семью.
А ещё на лугах какое-то время после паводка оставались залитые водой канавы и низины, в которых оказывалась рыба, не успевшая уйти с большой водой и попавшая в ловушку из-за обилия в таких местах рыбьего корма – зазевалась, зато в самый раз нагуливалась к столу. Ловили её корзинами, бредя в воде по пояс, взмучивая ее, так что рыбы начинали высовывать нос из такой воды – тут-то ее и подцепляли корзиной, как сачком. Ну и, конечно, все лето ловили рыбу удочкой в Соже и в старицах. Сетями тоже ловили, но этим промыслом занимались больше старики, да и то урывками – утром и вечером, остальное время они, как и все взрослые, отдавали работе, если не в колхозе, то по дому.
Чуть позже, в июне выгоняли кусты щавеля метёлки соцветий, на которых к концу июня вызревали трёхгранные семечки, напоминавшие семена гречихи, что, впрочем, не удивительно: щавель относится к семейству гречишных. Вот эти созревшие метелки мы сдёргивали со стеблей, набивали ими мешок, дома сушили семена на печке. Затем это, похожее на мякину, мололи на ручных жерновах. Получалась такая серая мука, из которой пекли лепёшки. Конечно, эти лепёшки не были хлебом и даже не соевым сковородником, но всё же это была еда. Если же такую лепешку начинить еще черникой, которой в июне уже было полно в лесу, то, поверьте, это было даже вкусно. Дикие ягоды – черника, земляника, ежевика, смородина – облагораживали наш летний рацион, позволяли съедать то, что в рот не лезло, с большой радостью.
Вот так, следуя за тем, что дарила нам природа, пользуясь её щедростью, мы, дети, выживали до молодой картошки. Когда она появлялась, это было началом новой жизни, в которой было больше места играм, купанию в Соже и, вообще, жизни.
Если же в доме сохранилась какая копейка, а она могла появиться, я уже рассказывал, как наши кремянковцы подрабатывали на погрузке-разгрузке барж на пристани в Пропойске, то картошку могли и купить. Но не в пропойщанском магазине, естественно, – её там и не продавали. И в нашей деревне тоже купить было не у кого – все находились в одинаковых экономических условиях: земля на приусадебных участках одинаковая, размер приусадебного участка одинаковый, семьи приблизительно одинаковые, за редким исключением. Да ещё огороды, примыкавшие к домам, кое у кого находились в лучших условиях, особенно той части домов, что были ближе к паводковым водам, которые почти каждый год заливали их огороды. Таким огородам не страшна была засуха, в них в любом случае вырастала хорошая картошка, но и её хватало семьям хозяев разве что до нового урожая. Поэтому надо было искать, у кого можно купить картошку, если было на что купить, в других деревнях, где были получше земли, а не наш кремень.
Хорошо помню первое своё большое путешествие за пределы родной деревни. Оно было связано как раз с покупкой картофеля. Это было в 1948 году. Середина июня. Ранним утром мать запрягает гнедую лошадь, укладывает на телегу холщёвые мешки, ещё какие-то вещи, мы садимся на телегу и выезжаем со двора. О том, что мы поедем покупать картошку, мать мне сказала накануне. Я был горд. Мне поручили вполне мужское дело. У старших братьев и сестры летом были свои обязанности, их нельзя было отрывать от дел, вот и настала моя очередь включаться в помощь семье. Я правлю лошадью, мы выезжаем через Самодумку (помните – это часть нашей деревни, расположенная вдоль Сожа?) из деревни, доезжаем до хутора Чернецы. Здесь мать останавливает лошадь, достаёт из-под мешков серп и выжинает высокую траву под кустами вдоль дороги – это для лошади, которая тем временем под моим наблюдением пасётся тут же. Мы грузим траву на телегу, осматривая её, не прихватили ли заодно какого ужа и, убедившись, что гад не попал в телегу, поехали дальше. Проехали
Старинку, не спрашивая, продаёт ли кто картошку – все равно никто не продаст, мать уже знает: лишней здесь нет. Ехали по древнему большаку, который связывает районный центр Краснополье с Пропойском. Следующая деревня – Ельня. Расположена она вдоль лесной речки, к которой примыкает густой лес. Деревня получила свое название от речки, которая протекает, обрамлённая густым высоким ельником среди бескрайних просторов соснового бора. С другой стороны к деревне примыкают приусадебные огороды и колхозные поля. Но всё равно, деревня производит впечатление лесной, потому что нет того простора, к которому привыкли кремянковцы. Кстати, луг у ельнинского колхоза был, но находился он в двух километрах от нашей Кремянки, о чём я уже знал, а от Ельни, получается, в четырнадцати. Ну и что это за жизнь? Поэтому Ельня мне не понравилась, хотя моя бабушка по матери, Арина, была родом именно из этой Ельни. Родственники бабушки, а значит, и моей матери, и мои, подсказали маме, у кого можно купить картошки. Купили мы всего один мешок, больше не нашли. Поехали дальше.
Дальше была деревня Нерядовка, в которой мы тоже не нашли готовности поделиться излишками продовольствия, так что пришлось продвигаться дальше на восток. Лично я этому радовался, потому что путешествие продолжалось. Мать хорошо знала эту дорогу и деревни, расположенные по пути следования, ведь ей много раз приходилось еще до революции ездить на традиционные ярмарки, которые проходили четыре раза в год в волостном местечке Молостовка, впоследствии переименованном в более советское Краснополье по названию, как это ни странно, имения, которое принадлежало до революции графу Бенкендорфу. Краснополье со временем стало районным центром, но Молостовские ярмарки, как бренд, продолжались и в советские времена. Эти ярмарки собирали огромное количество и продающих, и покупающих со всего Чериковского уезда, а после революции – из нескольких районов. По рассказам матери, ассортимент товаров на ярмарке был от иголки – до стога сена в буквальном смысле. Ярмарки процветали даже в советские времена, но после войны начали хиреть вместе с вымирающими деревнями, бытом, ремёслами, народными промыслами.
Кстати, на Молостовских ярмарках богаче всего были представлены бондарный и гончарный промыслы, которые обязаны были осиновым рощам и дубравам в прилегающих к Молостовке лесах и месторождениям великолепной красной глины, отчего цвет полей казался красным, а потому и «краснополье». Ходили на ярмарку кремянцы в советское время больше пешком. Чтобы преодолеть двадцать пять километров пути, выходили накануне ярмарочного дня, во второй половине, доходили до предпоследней перед Краснопольем деревни под названием Медведовка, в которой ночевали, а наутро, бодро преодолев оставшиеся шесть километров, были уже на ярмарке. Обратный путь совершали, уже не останавливаясь, если позволяла накупленная ноша или приобретённая, например, корова, с которой, как известно, не
разгонишься. Тогда ночевали в Ельне. Ярмарка в Молостовке привлекала ассортиментом и обилием товаров, а, следовательно, относительной дешевизной. В дореволюционные времена цены вообще были смехотворными. Возможно, что этот фактор долгое время превалировал в сознании кремянковцев, и они предпочитали Молостовскую ярмарку Пропойско;й, хотя до последней было рукой подать. Но я уже не раз говорил, что расстояние – не преграда для кремянковцев, как и вообще, всякие трудности. Тут надо сказать, что вот такие путешествия совершали не только кремянковцы. И не только им приходилось ночевать в чужих деревнях. Точно так же находили ночной приют и странники из чужих деревень, случись им оказаться в Кремянке. Это было характерно для тех времён, когда передвигались на большие расстояния пешком или на телегах. Дать приют человеку было обычным явлением.
Вот по такой дороге мы продолжили поиски «зажиточных колхозников», у которых можно было бы купить несколько мешков бульбы, пока не прибыли в деревню Городецкая, что в десяти километрах от Краснополья. Нам повезло. Это была довольно большая деревня, расположенная на хороших землях, засуха которым не нанесла существенного ущерба, и картошкой там можно было разжиться. Мы довольно быстро заполнили бульбой свои мешки и после небольшого перекуса, состоявшего из сковородника и небольшого куска сала (воду тоже взяли с собой), повернули обратно. Мать была довольна: во-первых, таки купили бульбы, а, во-вторых, по сходной цене. Забрав на обратном пути купленный в Ельне мешок, двинулись на Старинку.
Через Старинку протекает та самая речушка, с которой мы уже встречались, – Ельня. Летом – это неширокая, до пятнадцати метров, и неглубокая, местами чуть более одного метра, река. Течение быстрое, вода совершенно прозрачная, дно и берега песчаные – «лепота»! Это как раз на ней и собирались строить в Старинке местный колхозный коммунизм, так как советская власть в Старинке в лице сельского Совета уже была, а до полного коммунизма не хватало только электростанции. И очень жаль, что не построили.
Наверняка была бы плотина, через которую мы и проехали бы благополучно с полной телегой картошки. Но плотину до войны построить не успели. А если бы и успели, то перед приходом немцев её взорвали бы «наши», чтоб не досталось фашистам полкоммунизма, а если бы в спешке отступления этого не сделали, то взорвали бы партизаны – такая диверсия была бы в тылу врага! Полдеревни затопило бы, зато о-го-го! До сих пор вспоминали бы в числе героических подвигов партизан в тылу врага. Взорвали же они в сорок третьем в Пропойске электростанцию, построенную перед самой войной мощностью аж шестьдесят киловатт. Большого вреда фашистам это не доставило: посидели без электрического света двое суток и поставили свой двигатель с генератором, сеть-то не пострадала. Зато, какой героизм с риском для жизни проявили партизаны.
Но плотины в Старинке не было, и каждую весну Ельня превращалась в разъярённый Енисей, так как русло реки пролегало во впадинах между холмами, а в черте Старинки эти холмы были хорошо выражены. Река здесь, по выходу из леса, зажималась ими с двух сторон, затем ниже по течению холмы шли на понижение, пока не сходили на уровень берегов протекающего в трёх километрах от деревни Сожа. Русло Ельни собирало огромное количество талых вод, и весной бурная река доставляла много неприятностей старинчанам тем, что часто подтапливала дворы той части деревни, что была расположена по её низким берегам. А ещё река регулярно сносила деревянный мост, который постоянно был временным.
Это был примитивный мост, сооружаемый после каждого паводка. На оба высоких берега поперёк реки клали штук десять длинных и довольно толстых сосновых брёвен (лес-то рядом) вплотную друг к другу. Затем поперёк этих брёвен настилали совсем уж тонкие брёвнышки и прибивали их, где скобами, где гвоздями к несущим брёвнам. Мост готов! Но очень скоро верхний настил оставался на брёвнах местами, тонкие брёвнышки куда-то уносило или уносили – мало ли причин! – и ездить приходилось уже не поперек брёвен, а вдоль. На пустой телеге еще можно было проехать, а вот на гружёной, как у нас, это было проблемой. И
первым это понял наш гнедой коняка, который стал перед этим мостом, как перед Аничковым. Надо сказать, что день уже клонился к вечеру, надо было поторапливаться, впереди ведь ещё семь километров по очень густому лесу. В июне ночи хоть и короткие, но всё равно тёмные, а в лесу тем паче. Поэтому мы начали поторапливать упрямца-коня, но он упирался, всё больше бронзовея. Мать начала дергать за уздцы, упрашивая животное преодолеть искусственное сооружение засветло, а я, стоя рядом с телегой, размахивал вожжами, понукая коняку к тому же. Что с ним случилось – мы не могли понять, ведь мост хорошо был виден, да и знаком коню: мы же утром переехали по нему без всяких проблем.
Наконец, бедному коняке надоело корчить из себя скульптуру, видимо, потому, что наши уговоры перешли в ощутимые угрозы или он собрался с силами, но он вдруг рванул с места в карьер и прыжками по гладким брёвнам, кое-где перекрываемым поперечным настилом, отчего наша телега подпрыгивала, едва не сбрасывая мешки в реку, начал преодолевать временное инженерное сооружение. Казалось, ещё пара прыжков – и мы форсируем Ельню.
Но когда передние колёса телеги вот-вот должны были выкатиться на берег, задние колёса попали в щели между толстыми брёвнами, и их заклинило. Конь снова превратился в скульптуру, но уже на другом берегу. Нам пришлось снять мешки с телеги, затем приподнять её из тисков брёвен с помощью рычага, в качестве которого послужила одна из свободно лежавших поперечин. Конь легко вытянул телегу на дорогу, мы обратно погрузили мешки и, довольные, двинулись домой. Всю дорогу мать восхищалось умной лошадкой и сокрушалась по поводу людской глупости. Конь же, чувствуя скорый конец дороги, пофыркивая, словно соглашаясь с человеком, деловито и бодро тянул повозку. Поздним летним вечером мы были дома.
Эта поездка произвела на меня огромное впечатление, я почувствовал себя таким же нужным в семье человеком, какими мне казались мои старшие сестра и брат, те, что учились в школе классом раньше меня. Как и во всех больших семьях в те времена, в нашей семье как-то сами собой устанавливались правила поведения членов семьи – своеобразный внутрисемейный кодекс, который автоматически устанавливал права и обязанности члена семьи, его место в семейной ячейке, начиная с пелёнок. Причем, процесс постижения прав и обязанностей происходил без длительных нравоучений, уговоров и тому подобных
воспитательных приёмов. Достаточно было отцу или матери сказать, что кому надо сделать, и это не вызывало никаких возражений, а потом во многих случаях становилось твоей обязанностью. Например, обязанностью сестры Лиды становилась уборка в доме, брата Александра – доставка воды и ежевечерняя заготовка дров, моя – пригнать с паши телёнка. Это только примеры, обязанностей у нас было много больше. С возрастом они становились всё более ответственными. Поэтому в те времена дети взрослели рано, были намного самостоятельнее своих нынешних сверстников и к дальнейшей своей жизни относились ответственно.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/29/2000