Глава шестая
ЦЕНА ПОБЕДЫ ИЛИ «МЫ ЗА ЦЕНОЙ НЕ ПОСТОИМ»
Весь сорок четвертый год и четыре с декадой месяца сорок пятого шла война, и никто не роптал, вытягивая из себя последние жилы. На радостях и сорок пятый прошел в таком же трудовом ритме. Впрочем, радостным сорок пятый был «со слезами на глазах» – в Кремянку с фронтов и из партизан не вернулся 81 мужчина: отцы семейств, сыновья, братья. В деревне редко можно было найти семью, в которой не ждали бы своих близких ещё долго после окончания войны.
А отпускала их домой война неохотно.
Не потому что не хотели увидеть своих родных, вдохнуть неповторимый воздух кремнистой кремянковской земли, окунуться в родной Сож, нет, не потому. И не по своей воле неохотно. Те, кто остался жив во вселенской мясорубке, уже дали о себе знать, но таких было немного. Их ждали, и они возвращались в течение лета сорок пятого года. Некоторых задерживали в войсках – понятно, всю армию одним махом не распустишь по домам, – и возвращались эти некоторые даже в апреле-мае сорок шестого года.
Те, кто погиб в конце сорок третьего, когда уже освободили Кремянку, в сорок четвертом и в сорок пятом, возвращались в родную деревню скорбными похоронками – полевая почта уже работала исправно и приносила аж двадцать восемь раз скорбно-торжественное сообщение: «Ваш муж (сын)<…> погиб смертью храбрых в боях за свободу, честь и независимость нашей Родины».
О погибших в сорок первом, сорок втором и до октября сорок третьего, а таких было восемь человек, сообщили, когда в Пропойске уже восстановил работу райвоенкомат и в него начали поступать сведения из Главного управления кадров Красной Армии, а это где-то в марте-апреле сорок четвертого года. Всё это время, с момента освобождения Кремянки, люди надеялись на лучшую судьбу своих близких.
Хуже всего было с погибшими или пропавшими без вести в сорок первом и вплоть до освобождения Кремянки.
Из сорока пяти человек, пропавших без вести на фронтах германо-советской войны, на 1941-й год приходится двадцать семь человек. Ровно шестьдесят процентов. На сорок второй год не приходится ни одно пропадание без вести. Большинство из призванных в первую мобилизацию уже либо погибли, либо пропали без вести в сорок первом. Лишь немногие «счастливчики» продолжали воевать. Трое пропали без вести в 1943 году ещё до октября месяца. После первого октября 1943 года – дня освобождения Кремянки – начался новый призыв. Для некоторых он был повторным. За два года оккупации подросли уже для призыва те, кому к 15 июля 1941 года не исполнилось 18 лет – теперь это было молодое пополнение наступающей Красной армии. Начиная с октября 1943 года, из призванных в это время в армию кремянковских мужчин пропали без вести: до конца 1943 года – пять человек, в 1944 году – десять человек. В сорок пятом без вести пропавших уже не было. В победном году советские воины всё больше погибали смертью храбрых, так как пропасть без вести советскому воину уже было труднее, чем немецкому, – это был не сорок первый год.
Пропавших без вести долго не относили к павшим смертью храбрых, за них не полагалась пенсия по случаю потери кормильца, и многие кремянковские вдовы долго не получали её на детей, пока шли разборки, уточнения, подозрения: а не сдался ли в плен, часом, кормилец. Органы, занимавшиеся подобными расследованиями, исходили из «презумпции виновности» бесследно исчезнувших с лица земли советских воинов. Помню бедствующую семью пропавшего без вести в июле сорок третьего Денисенко Павла. По просьбе его отца – деда Фёдора – мой старший брат Иван, тот самый, окончивший уже в 1949 году государственный университет в Минске, в начале пятидесятых годов несколько раз писал письма в «высокие инстанции» – президиумы Верховных советов БССР и СССР – с просьбой об установлении пенсии на малолетних детей его сына Павла. Ответы приходили со стандартным текстом: «...установить пенсию по случаю потери кормильца оснований не имеется». Настырный бывший партизан не удовлетворился такими ответами и написал письмо аж самому «вождю и отцу всех трудящихся всего мира» товарищу Сталину. И что вы думаете? Пенсия за пропавшего на фронте без вести воина была установлена его детям, и, более того, была выплачена также сумма за три месяца предшествующих времени установления пенсии. Это спустя девять лет после гибели воина! Деревня была потрясена, но быстро пришла в себя, как это обычно бывало в Кремянке в подобных случаях. Успокаивающим мотивом было рассуждение: «кремянцы могут и не такое...».
После окончания войны вернулась в Кремянку лишь четвертая часть от призванных на фронты страшной войны. Почти половина из них вернулись инвалидами, и некоторые вскоре умерли не столько от ран, сколько от непосильного труда, окончательно подорвавшего их здоровье. Бывших фронтовиков рядового и сержантского состава никак не трудоустраивали: вернулся с войны – иди на трудовой фронт по месту своей прежней работы – это в лучшем случае! В случае с Кремянкой – в колхоз. Демобилизованных офицеров как-то устраивали. В первую очередь, тех, кто имел какую-то специальность до войны. Их устраивали в райцентре возрождать местную промышленность, руководить какими-то районными службами, производственными предприятиями местной промышленности, небольшими коллективами артелей. Всего в Кремянку вернулось шесть демобилизованных офицеров: один майор, два капитана, один старший лейтенант и два лейтенанта. Эти люди заслуживают того, чтобы о них рассказать подробнее.
В четвёртой главе я уже упоминал о своем дяде-тёзке. Вот он-то и вернулся в родную деревню майором. Вернулся он почти через год, в апреле сорок шестого года, и я хорошо помню его возвращение. Оно было последним в нашей деревне.
А 22 июня 1941 года дядя, командир зенитного артиллерийского дивизиона 479-го зенитно-артиллерийского полка оказался на острие нацеленной на Белосток стрелы на оперативной карте командующего 7-м армейским корпусом вермахта. Дивизион входил в состав Белостокского бригадного района противовоздушной обороны и располагался в трёх километрах западнее Белостока. Возможно, те высшие военные чины, что составляли план заграждения границы, рассчитывали на то, что зенитные орудия создадут сплошную стену огня и немецкие самолеты, едва перелетев границу СССР, рухнут, поверженные советскими зенитками. Но немцы почему-то напали на нашу миролюбивую страну одновременно авиацией и танками. Поскольку на момент нападения действовал строжайший приказ не открывать огня по немецким самолётам, то пришлось отбиваться зенитному артдивизиону от танков, потому что других средств борьбы с немецкими танками на границе почему-то не
оказалось. Немецкие самолеты бомбили советские военные аэродромы и города в тылу советских приграничных войск, а зенитно-артиллерийский дивизион ПВО почти на границе вынужден был сражаться с немецкими танками. До 27 июня дивизион, отступая, чтобы не быть окружённым, вел бои и с танками, и с самолётами, пока не надоел немцам, и в районе Волковыска он в числе других частей 10-й советской армии был подвергнут одновременно мощной наземной атаке танками и артиллерией и бомбёжкой с воздуха. Этой атакой соединения немецких 4-й и 9-й армий завершали окружение и разгром советской 10-й армии в Белостокском выступе. Командный пункт артдивизиона был разбит, его командир тяжело ранен и контужен. В таком состоянии капитан Иосиф Сёмкин был взят в плен. Он не пропал без вести, как десятки его односельчан, но прошёл все круги ада гитлеровских концлагерей.
Началась его концлагерная эпопея с концлагеря Заксенхаузен – небольшого городка близ Потсдама – будущего города-побратима Минска. Через некоторое время капитан Сёмкин с группой военнопленных совершает побег из концлагеря, но вся группа вскоре была поймана, и после жестокого избиения беглецы, испытав «прелести» лагерного карцера, были отправлены в другой лагерь – Бухенвальд, недалеко от города немецких интеллектуалов Веймара, где он и пробыл до конца войны.
В последнее время в Интернете встречаются рассуждения любителей «нового взгляда» на историю Второй мировой войны, вдохновителей её планов и целей, методов и способов воплощения планов и достижения целей. Как правило, свой «новый взгляд» устремляют в историю люди не только не воевавшие, но даже не имеющие общего представления о той мировой трагедии, что происходила в середине ХХ столетия. Так появляются рассуждения о чуть ли не курортной жизни заключённых в нацистских концлагерях, и в частности, в Бухенвальде. Мой дядя не любил рассказывать о войне вообще и о нацистских концлагерях в частности. На мои неоднократные просьбы рассказать об этом он отвечал: «Не дай тебе Бог не только пережить, но и услышать о том, что пережил я». Думаю, что это будет лучшим ответом всем тем «знатокам» истории Второй мировой войны, которые пытаются как-то смягчить или, наоборот, ужесточить историю там, где этого совершенно не требуется. Что же касается жизни в Бухенвальде, то она очень хорошо описана в книге, которую издал
подпольный интернациональный комитет по восстанию в Бухенвальде, одним из руководителей которого от советских военнопленных был мой дядя Иосиф. Книга была издана тиражом в сто экземпляров вскоре после восстания узников Бухенвальда 11 апреля 1945 года, после того, как Веймар заняли союзные американские войска. Мало сказать, что это потрясающий документ. Его содержания достаточно, чтобы навсегда объявить немецкий нацизм вне человеческого сознания. Эта книга спасла моего дядю от репрессий, которым подвергались советские военнопленные уже со стороны своей Родины, будучи априори «изменниками», «предателями» и прочим исчадьем зла для той «Родины», которая и устроила им такую судьбу на поругание фашизму. Дядю быстро «провели» по смершевской цепочке:
никаких «порочащих связей» за ним не числилось. Более того, оказалось, что буквально накануне войны ему было присвоено звание майора, которое ему и было объявлено и выданы погоны. Звание надо было отработать, и майора Иосифа Сёмкина привлекают служить в комиссию по репатриации советских узников концлагеря Бухенвальд на Родину. Это было очень правильное решение: кому, как не одному из руководителей подпольного комитета узников Бухенвальда можно было поручить такое, как потом оказалось, ответственное дело. Многие бывшие узники Бухенвальда обязаны моему дяде тем, что не загремели прямиком из Бухенвальда в какой-нибудь Воркуталаг, а то и подалее.
После того, как работа по репатриации узников была закончена, майора Сёмкина демобилизовали. Он приехал в Кремянку перед самой Пасхой в апреле 1946 года. Никаких «трофеев» дядя, естественно, не привёз. Хотя ему и полагались какие-то «трофеи», но дядя их просто не стал искать, другими словами, грабить уже разграбленное. Да и в любом случае – это было не в его характере – он бы не стал возиться с тем барахлом, которое привозили домой из Германии многие победители.
Вскоре после приезда и непродолжительного отдыха районные власти трудоустроили дядю на должность технического руководителя в районный промышленный комбинат – райпромкомбинат, – где он возглавил разработку месторождения глины в окрестностях Пропойска и наладил выпуск кирпича – самого необходимого материала для восстановления разрушенного города, да и на печи в деревнях кирпич требовался в немалых количествах.
Впоследствии дядя работал на различных «руководящих должностях», как принято было писать в характеристиках работников районного масштаба, но на самый верх районной иерархии не стремился. С его характером он не удержался бы на районном олимпе – он не терпел разгильдяйства, непрофессионализма в работе и, конечно, не боялся ничего и никого, что в те времена было, как говорится, чревато. Поэтому возможностей раскрыться такой талантливой личности в маленьком Пропойске не было. Конечно, его роль в подпольной деятельности в Бухенвальде была учтена «компетентными органами» и дяде даже вручили погоны майора – звание, которое он должен был получить накануне войны. Но факт пребывания в плену висел над ним дамокловым мечом всю его оставшуюся активную жизнь.
Судьба двух капитанов, ушедших на фронт восемнадцатилетними пацанами и вернувшихся зрелыми воинами – капитанами! – сложилась после войны по-разному.
Капитан Александр Андросов вернулся в Кремянку в 1947 году из Одессы. Он воевал в заключительной части войны на 4-м Украинском фронте. С юга Украины он и привез в Кремянку молодую красивую жену. Но украинкой, на мой взгляд, она не была, так как говорила на русском языке без акцента и даже без мягкого «г», от которого редко кто избавляется, прожив жизнь, скажем, в Одессе. Районная власть устроила их в нашу Кремянковскую начальную школу: Александра – директором, а его жену Антонину – учительницей начальных классов. То, что Александр Егорович не был учителем – это понятно. Командиром – да, был, и, наверно, неплохим. Потому что порядок в школе он навел железный, что было крайне необходимо для обучения такой разновозрастной публики, которая составляла контингенты с первого по четвертый классы. У него было много наград: помню, среди них был орден Красного Знамени – это была высокая награда. Александр Егорович – наш директор (к тому времени я уже учился во втором классе) – награды надевал
только по праздникам, как, впрочем, и все кремянковские фронтовики. Много позже я узнал, что это было общее явление по всей нашей необъятной стране. Конечно, вид орденов и медалей наводил на мальчишек всех возрастов священный трепет, поэтому Александра Егоровича слушались беспрекословно даже самые отъявленные великовозрастные лоботрясы. «Лоботрясами», правда, они были в школе, зато дома тянули всю мужскую работу вместо погибших отцов. Антонина Павловна – жена директора – по профессии была учительницей начальных классов. Ей было гораздо легче учить детей грамоте, как говорили тогда в деревне, чем её супругу. Александру хорошо удавалась физкультура, рисование и, пожалуй, математика – всё же, хоть и ускоренное, но офицерское училище он же закончил! Александр проработал в школе шесть лет, потом его направили на работу инструктором райкома партии. К тому времени у супругов уже было двое детей. Еще через несколько лет они уехали на постоянное местожительство в Крым.
Капитан Григорий Андросов – однофамилец Александра Егоровича – личность в Кремянке легендарная. Во-первых, потому, что имел деревенскую кличку – Ленин. В начале сорок пятого года после очередного ранения Григорий заехал на несколько дней домой по пути из госпиталя на фронт. Голова его была побрита наголо и наблюдательные кремянцы тут же заметили поразительное сходство земляка с великим вождем мирового пролетариата Владимиром Лениным. Кличка «Ленин» закрепилась за Григорием и очень хорошо подходила ему: коренастый, хорошо сложенный, с крупной, красиво очерченной бритвой «Золлинген» головой с «ленинским огромным лбом», он казался воплощением мужественности и непобедимости советского воина.
Во-вторых, Григорий был едва ли не самым молодым капитаном Красной Армии и уж, наверняка, самым молодым командиром батальона. Четыре года назад восемнадцатилетним мальчишкой он был призван на фронт, провоевал от звонка до звонка, и не где-нибудь, а в пехоте, на передовой, что само по себе редчайшее явление, прошел все ступени пехотинца-командира: рядовой, сержант, краткосрочные курсы младших лейтенантов, взводный, ротный, наконец, комбат в 21 год. Согласитесь, явление даже в условиях такой всепожирающей войны не рядовое. Он был много раз ранен, два раза – тяжело. Тем не менее, оставался в строю, возвращался из госпиталей в свою часть, где воевал и его старший брат Иван. Они оба вместе уходили на фронт, вместе воевали всю войну и вернулись домой целыми и ... хотел написать невредимыми, как в сказке. Ранения были и у Ивана, но на Григории не было живого места. На его груди – «золотистых орденов – не сосчитать», как пелось в песне семидесятых годов, а под ними – рубцы и шрамы, так же, как и на спине и даже на лице.
Последний раз я видел это украшенное косым шрамом мужественное лицо, когда мне было девять лет, в сорок девятом году, но до сих пор оно стоит у меня перед глазами. Оба эти братья были сыновьями бабы Кати, о которой я уже упоминал вначале как о толковательнице происхождения названия города Пропойска, который она называла Пропольском. Баба Катя приходилась кумой моей матери, а Иван и Григорий – крестниками. У самой бабы Кати было всего шестеро сыновей. Муж и трое сыновей воевали на фронтах. Муж и старший сын погибли Дома наши стояли напротив, через улицу и общение между их обитателями было весьма тесным. Когда в июне сорок пятого Григорий вернулся с войны – это был праздник и в нашем доме. В то время крёстных матерей еще чтили и уважали наравне с родными матерями,
равно как и крёстные проявляли заботу о своих крестниках. Григорий привез из Германии кобеля – чистокровную немецкую овчарку, несколько мешков «немецкого добра», как у нас говорили, среди которых оказалось пара мешков редкого саксонского фарфора (это я уже много позже узнал, что саксонского и редкого), почти полностью перебитого к огромной радости множества деревенских детей, которые долго еще игрались позолоченными и разрисованными обломками тысячелетней германской империи. Но самой большой радостью для нас, детей, были подарки в виде красивых, добротных тетрадей, блокнотов, карандашей, записных книжек – всего и не перечесть, – которых Григорий привез тоже целый мешок.
Наверно, мешки были единственной тарой, которую Григорий сумел раздобыть в поверженной Германии, потому что другую, более надежную тару, уже разобрали до него офицеры более высокого звания. А генералам и маршалам даже товарные вагоны положены были. Ну, может, не совсем положены, да кто ж возразит, ежели какой генерал, а то и маршал не захочет, чтобы саксонский, к примеру, фарфор не побился в пути следования на родину. Я хорошо помню, что Григорий смеялся, когда бабки причитали по поводу красивой разбитой посуды и пытались связать проволокой треснувший саксонский шедевр, как я теперь понимаю, супницу: «хоть полюбуемся на такое диво». Но то, что Григорий привез в Кремянку в качестве трофеев все эти тетради, блокноты, карандаши и прочие школьные и канцелярские штучки, говорит о многом в его пользу.
Какое-то время капитан запаса Григорий Андросов использовал свое право навоевавшегося человека на отдых, но его деятельный характер, сложившийся и окончательно закалившийся в горниле войны, требовал конкретных действий. Естественно, районные власти не могли обойти вниманием такого заслуженного воина, и предложили ему на выбор несколько должностей Пропойского масштаба. Григорий Васильевич не выбрал ни одну. Он умел воевать и только воевать. Никакой другой мирной специальности, кроме как «колхозник», он не имел. Его может, и не пугала перспектива превратиться в руководителя какой-нибудь районной базы, артели или на худой конец, председателя какого-нибудь колхоза, но его молодая душа еще рвалась на поля сражений. Ей нужно было «упоение в бою» и радость победы. Ничего этого уже не было. Был лишь лежавший в руинах и сожжённый в очередной раз в своей большой и нелегкой истории Пропойск, то есть уже Славгород, и нудная, непривычная повседневная работа, лишённая риска, азарта и, главное, грома победы.
Григорий попытался найти занятие по душе где-то на стороне: он то уезжал куда-то, то возвращался. С каждым возвращением он становился все мрачнее, неразговорчивее. Однажды – это было уже года через четыре после войны – он уехал в очередной раз и уже больше не возвращался. Ходили разные слухи о его судьбе. Где-то уже во второй половине пятидесятых годов один наш деревенский отчаянный любитель приключений рассказывал, что Григорий организовал где-то в России группу из таких же, как он, неприкаянных молодых бывших офицеров, которая собиралась вершить «большие дела». В чем заключались эти «большие дела» – рассказчик не знал или не хотел рассказывать. Но для свершения таких дел необходимо было оружие, которое группа (или, как теперь квалифицировали бы ее, организованная преступная группировка) решила добыть не где-нибудь, а на Тульском оружейном заводе. Якобы был почти осуществлен дерзкий план вывоза на знаменитой «полуторке» с территории завода по подложным документам партию автоматов, но в последний момент бдительный часовой на выезде заподозрил что-то в накладных и поднял тревогу. «Полуторка» рванула вперёд, но была обстреляна часовыми с вышек пулемётами.
Все, кто был в кабине и кузове «полуторки», были убиты. В числе их был и организатор дерзкой акции Григорий. История очень напоминает сцены многих фильмов, поставленных гораздо позже времени действия этого рассказа, в которых действующими лицами выступали бывшие офицеры-фронтовики. Допускаю, что в этом рассказе моего земляка не все соответствует действительности, но то, что Григорий подался в такую группу и, в конце концов, был убит в перестрелке с милицией – факт, имевший место.
Таких Григориев были тысячи по всей нашей необъятной Родине. Вчерашние школьники, прошедшие страшный ад войны и волею Всевышнего оставшиеся живыми, научившиеся искусству воевать и быть абсолютно нечувствительными к войне, как среде существования, не нашли себе иного применения в мирной жизни. И не по своей вине. Их еще не сформировавшуюся довоенную психику очень быстро сформировала война, сформировала жёстко, намертво сцементировала в нужном формате: враг – убей его! Этих юношей, убивавших врагов, и, главное, посылавших, будучи командирами, на смерть своих же сверстников, война лишила главного – она заморозила их души. Именно на долю вчерашних мальчишек, быстро становившихся офицерами, выпала самая жестокая действительность войны. Их, таких молодых, но заматеревших офицеров, нельзя было сразу выбрасывать из армии, они должны были пройти реабилитационный период, будучи какое-то время на службе. С ними должны были работать психологи, оттаивать их души, готовить к другой
жизни. Понимаю, что эти рассуждения из области фантастики в то время. Даже больше того, из области вредной буржуазной теории, к которой примыкала тогда и психология. Стране требовались рабочие руки для восстановления порушенного войной народного хозяйства и никого не заботило психологическое состояние вчерашних юных офицеров. Да что там сорок пятый год! Может, скажете, в афганскую войну в восьмидесятые годы или еще позже, в чеченскую – уже в России – дело поствоенной реабилитации было поставлено на научно-практическую основу? Как бы не так! Многие «афганцы», а потом и «чеченцы» повторили судьбу Григория Андросова, юного комбата Советской Армии, и, не исключено, выдающегося генерала в будущем, останься он на службе в армии после войны. В любом случае, мой низкий поклон его памяти.
Старший лейтенант Николай Выдров в сорок первом также уходил на фронт совсем молодым парнем. Так же, как и наши парни-капитаны, прошел всю войну, начиная рядовым солдатом, и закончил ее командиром роты, старшим лейтенантом. После войны работал бригадиром в колхозе, потом в райцентре в «небольших начальниках», как тогда у нас говорили.
Лейтенанты Василий Ильенков и Алексей Уткин были призваны в действующую армию после освобождения Кремянки. До призыва побывали в партизанском отряде. Возможно, поэтому быстро стали офицерами. Вернувшись с войны, также были трудоустроены: Алексей работал, насколько мне помнится, в управлении пожарного надзора в Пропойске, а Василий – председателем сельского Совета, а потом также переехал в Пропойск.
Всего же за войну офицерами стали, как минимум, десять человек кремянцев, что не так уж и мало из примерно ста двадцати человек, воевавших на фронтах великой войны. Напомню, восемьдесят один из них погиб, в том числе четыре офицера. Вот такую цену заплатила моя деревня за победу только человеческими жизнями.
***
Война закончилась, и война продолжалась в душах людей. Еще долго при приближении звуков самолета мы инстинктивно вжимали головы в плечи. В окрестных лесах валялось множество снарядов, мин – целыми штабелями лежали снаряды в лесу, сразу же за деревней по дороге на Высокие Ляды. Я хорошо помню эту лесную дорогу, на которой также лежали огромные снаряды. Их никто не убирал, телеги объезжали их, едва не задевая колесами. А рядом с дорогой, между соснами лежали штабелями такие же снаряды. Вокруг штабелей был рассыпан артиллерийский порох. Мы, дети, сгребали его в подолы своих рубашек и убегали подальше от страшного места. Сначала мы просто поджигали порох, но забава эта вскоре
прискучила. И мы начали запускать твердотопливные ракеты. Благо, что свободного пространства вокруг деревни было достаточно и наши опыты по ракетным комплексам, состоявших из чудовищных конструкций, не приводили к пожарам в деревне. Однако подобные опыты жёстко пресекались, в буквальном смысле, оставшимися от войны мужчинами, да и матерями «безбатьковичей». Зато почти каждый вечер в окрестностях деревни раздавалась пальба – множество патронов, немецких и советских, находили мальчишки в лесу, затем, разложив их рядами, слегка присыпали песком и разжигали костер, а сами прятались в отдалении. Через некоторое время раздавалась такая пальба, будто на деревню напали, естественно, немцы. Первое время многие жители инстинктивно бросались
прятаться в огороды. Потом привыкли. Трудно, правда, было привыкнуть к аналогичной пальбе в печи. После того, как у одной хозяйки в печке взорвалась пара поленьев – как в них попали патроны, так никто и не узнал, – этот метод отместки кому-либо или просто озорства, получил распространение. Но всеобщее тщательное обследование дров перед топкой в печи положило конец таким проказам. И, тем не менее, игры с боеприпасами продолжались ещё долго, до середины пятидесятых годов, и за это время несколько пацанов лишились, кто кисти руки, кто глаза, кто того и другого, кто просто пальцев на руках, а отдельные и вовсе стали инвалидами по нынешнему разумению. Замечу, что отсутствие глаза или пальца на руке в
деревне как-то плохо увязывалось с понятием инвалид. Вот, например, у Василя (не буду называть фамилию) оторвало снарядом, от которого он пытался что-то там отвинтить, кисть левой руки. Конечно, культя ему доставляла некоторые неудобства. Но владел он ею виртуозно. Лазил по деревьям, плавал, косил траву, колол дрова, и вообще, хозяин был хоть куда. Но особенно доставалось от неё кому-нибудь в драке. Драка в деревне в ту пору – необходимое и, можно сказать, достаточное условие для поддержания общественного порядка и высоких нравов. Война учила, с одной стороны, ценить людей, а с другой – эту цену беречь и отстаивать. Вопреки одной строчке песни из известного кинофильма «Белорусский вокзал».
Почему я так подробно, со ссылками на источники, с цитатами, рассказал здесь о войне вообще и то, как она протекала в нашем Засожье?
Моё поколение – это и последние свидетели войны, и её жертвы.
Война, прокатившись по судьбам малолетних детей, оставляет свой след на всю их жизнь, гораздо более глубокий, чем у детей с более-менее сформировавшейся психикой, в какой-то степени познавших мир, уже понимавших, говоря словами поэта, что такое хорошо, и что такое плохо.
Взрослым людям война принесла страдания, несоизмеримые со страданиями детей, которых они защищали с оружием в руках на фронте или спасали их в лесах – в шалашах, в окопах, затем согревая в землянках на пепелищах сожжённых хат. Течение войны давало людям надежду, что война закончится, возвратятся с фронта мужья, отцы, братья, если ещё не пришли на них похоронки. Если приходили – а горе было подспудно ожидаемо, – сил переживать его в одиночку не хватало, переживали все, потому что оно было общим и долгим – четыре года. Горе от войны и радость от её окончания перемешались, уравновесили психику людей. Надо было строиться, поднимать детей – жить. Будни строек послевоенных лет и десятилетий постепенно притупляли боль пережитого и потерь близких, хотя забыть полностью войну не давала начавшееся буквально через год-два после победы нагнетание угрозы новой войны. Люди, пережившие войну, вновь почувствовали ее горячее дыхание. Десять послевоенных лет страна жила и работала в режиме военного тыла. Следующие десять лет шла изнурительная борьба, похожая на войну, за мир во всем мире. Поэтому через двадцать лет после войны угроза новой войны как-то не воспринималась так остро, как через пять лет после её окончания.
Следующие двадцать лет были годами тоски по войне. Эхо прошедшей войны надрывно заполняло телевизионный и радиоэфир, киноэкраны, театральные и эстрадные подмостки, потоком пошли мемуары не только известных, выдающихся маршалов и генералов войны, но и малоизвестных офицеров, видевших эту войну изнутри, горевших в её адском пламени и чудом уцелевших. «Никто не забыт, и ничто не забыто» – эта поэтическая фраза стала девизом второго послевоенного двадцатилетия. Заезженная на всех уровнях государственной иерархии, она превратилась, в конце концов, в циничное прикрытие чиновничьего равнодушия, как к судьбам живых участников войны, так и к памяти павших.
А что же мы, те, кому к началу войны было год-два?
Нас вырастила война.
Мы долго не знали, что такое хорошо. Плохо – долго было нормой для нас. Война и её последствия сформировали наше сознание, её образ записан в клетках нашей сущности.
Поэтому мы испытываем неосознанную тягу ко всему, что связано с той войной.
Поэтому мы остро воспринимаем неправду о войне. Но и преувеличенная правда о войне ранит нас так же, как и пренебрежительная.
Нас не обманешь.
Мы её чувствуем, правду о войне, и откликаемся на неё.
Мой одноклассник по Пропойской школе № 1 живет сейчас в Соединённых Штатах. Спустя пятьдесят два года мы нашли друг друга с помощью Интернета и начали переписываться с ним. Удивительно созвучно, сочувственно, лучше сказать, откликаются наши души на темы войны и послевоенной жизни. Наши оценки прожитой жизни абсолютно идентичны. Жизни моих сверстников, видевших, прочувствовавших войну, похожи.
Мы – замирающее эхо последней мировой войны.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/29/1986