Глава пятая
ОСВОБОЖДЕНИЕ
К концу июля сорок третьего становилось всё явственней приближение фронта к берегам Сожа, но уже с востока. Всё чаще над деревней пролетали самолеты на восток. Кремянцы уже научились определять по направлению звука и его тону, чьи самолеты летят – летали преимущественно немецкие. Однажды, в конце июля, неожиданно над деревней появился немецкий «Фокке-Вульф» – это уже потом, после войны, я узнал, что это был «Фоке-Вульф - 189», более известный в войсках, как «рама», а в кремянковском народе именуемый «дряба» – на очень низкой высоте, так что никто не успел и опомниться, как «дряба» зашла на конец деревни и с рёвом понеслась вдоль неё над домами, поливая их зажигательными пулями из крупнокалиберных пулемётов. Дома начали вспыхивать один за другим. Пока горели крыши, люди успевали что-то спасти из небогатого своего имущества. Но не все спаслись сами: два человека были убиты сброшенной бомбой, женщина и девушка – связная партизанского отряда. Это были следующие две, но не последние жертвы войны в Кремянке среди мирных жителей.
Мне в это время было уже почти три с половиной года, и я хорошо помню и самолёт, и пылающую деревню и, что интересно, ожидание, когда же, наконец, загорится наш дом, который был построен вместо сгоревшего в 1941 году! Когда «дряба» начала жечь дома, мы, дети, шесть человек в возрасте от трёх до семи лет – по двое из трёх семей одного рода – прятались в окопе, вырытом в нашем саду, который сразу же за сараем спускался вниз по косогору. Вход в окоп был прикрыт крышкой от ящика из-под снарядов. Как только самолёт приближался, мы ныряли в окоп и закрывались зеленой крышкой – она хорошо была видна на фоне желтого песчаного бугра над окопом. Самолет удалялся, и мы выскакивали из окопа и бежали на улицу смотреть, чей дом подожгла на этот раз «дряба», но наш всё стоял. Так повторялось несколько раз, пока нас не заметил лётчик этой чёртовой «дрябы». И едва мы успели нырнуть в окоп, как в крышку врезалась фашистская пуля. Крышка не загорелась,
самолет больше не летал – это он, гад, напоследок по нам саданул, – мы помертвели и больше не вылезали из окопа, пока из леса не прибежали партизаны, в том числе мои отец и дядя, не чаявшие уже увидеть нас живыми, и не вытащили нас из спасительного убежища. Дом наш почему-то остался целёхоньким, хотя стоял в одном ряду с соседскими, что сгорели, но на брёвнах его стен остались следы от попавших в него пуль. Вот и думай: то ли дважды не горит на том же месте, то ли пули зажигательные были с браком (песок вместо фосфора – рот фронт, камрад!), но нам повезло. Повезло и бабушке – я уже писал, что её дом и несколько других домов стояли в глубине от общей, красной, как говорят архитекторы, линии застройки и «дряба» не стала делать специальный заход на них. Но дом деда, стоявший наискосок от
нашего в каких-то 20 метрах, сгорел. Помню огромную кучу раскалённых углей, не подпускавших к себе обжигающим жаром. Впрочем, было несколько несгоревших домов, как и наш, стоявших на одной линии. А может, самолет был какой-то дурацкий, недаром его так не любили в войсках. Немцы использовали его больше как самолёт-разведчик, который мог часами висеть над позициями советских войск, фотографируя их, а на прощанье мог по-тихому сбросить парочку бомб, которых никак не ожидали наши бойцы, но попадали они в самые уязвимые места наших позиций. А вскоре после «рамы» налетали «Юнкерсы», и начиналась настоящая, адовая бомбежка. Так рассказывали наши деревенские фронтовики.
Почему так поступили немцы в отношении Кремянки, чем она им приглянулась – не знаю, но то, что самолёт был послан с Быховского аэродрома – а самолёты, поднимавшиеся с Быховского аэродрома на восток, почти всегда низко и медленно пролетали над нашей деревней – специально сжечь Кремянку, сомнения не вызывает. Других деревень Засожья немцы не стали жечь: то ли зажигательных патронов не хватило, то ли Курская битва требовала всё больше самолётов – она как раз в самом разгаре была. Впрочем, говорили, что это в отместку за то, что партизаны Засожья к июлю сорок третьего года уже насолили немцам, вот и пал выбор на Кремянку в наказание. Вполне в фашистском духе.
Для кремянцев же начались, пожалуй, самые трудные дни войны. Необходимо было искать какое-то пристанище, разгребать пожарища в поисках чудом уцелевшего домашнего скарба, да и вообще, решать вопрос: оставаться ли в деревне или податься в лес. Посовещавшись, решили копать землянки в поле за деревней. И хотя до леса оставалось не так уж и много, почему-то решили «строиться» в поле. Так и выросли, точнее, вырылись, землянки на давнишнем загуменьи – стоял когда-то ряд гумен параллельно сараям, в ста метрах от них. Уязвимость такого поселения была очевидна, зато легко было наблюдать из окопов, что же делается в деревне и, в частности, на собственных подворьях, и сгоревших и уцелевших, ведь в поле перебрались все: а вдруг опять прилетит фашист.
Сидеть без дела не в характере кремянцев. Самолёты больше не прилетали бомбить, но часто пролетали очень низко над Кремянкой на восток, тяжело нагруженные бомбами. Обратно летело меньше. Оно и понятно: господство в воздухе завоевывали советские лётчики. Кремянцы начали строить времянки, кто мог. Но основное мужское население было на фронте. Да и из партизан не уйдешь строить себе избушку – сочтут дезертиром. Строили старики, кто мог, конечно, держать топор в руках.
Ближе к осени стало ясно, что вот-вот придут красные – так звали в деревне бойцов Красной армии. Не наши – красные! Мне кажется, это кое о чём говорит. Народ не принял красных в качестве «своих» еще со времён гражданской войны, равно как и белых. Несмотря на то, что многие деревенские парни служили в армии, отдельные стали даже офицерами, само понятие силы, как «красные», осталось враждебно сознанию кремянцев. То есть армия была своя, вроде бы даже и защитница, но ведь бросившая же их беззащитными в сорок первом, потому и «красная»! Вот такие парадоксы сознания кремянцев. Вспомните: «Ну, что, коммунисты!..» – и ... ничего!
Так вот, в сентябре уже явственно слышалось какое-то ленивое глухое урчание на востоке, с каждой неделей становившееся всё отчётливее. В небе буквально с утра, уже с востока, проносились стаи краснозвёздных «ястребков», как называли их кремянцы, узнавая по характерному, радостно звенящему звуку их моторов. Откуда-то с высока иногда доносилось стрекотание швейных машинок – у тёти Ани была такая, «Зингер» называлась, она её не бросила даже, когда из Белостока почти три месяца добиралась с двумя детками до Кремянки в сорок первом, такая это была ценная вещь. Воздушные бои приближались к Кремянке.
Жить в деревне кремянцам стало страшно – очень уж открытое место.
Поэтому из окопов, что были вырыты на загуменьи, перебрались наши жители в довольно глухое урочище километрах в трёх от деревни и именуемое Хрылы, где и вырыли благоустроенные, по сравнению с предыдущими, землянки, благо леса вокруг хватало. Само же урочище Хрылы представляло собой довольно обширный, вытянувшийся открытый участок среди соснового леса, но расположенный в ложбине. И до войны, и в войну, и после неё – это было колхозное поле, одно из трёх свободных от леса относительно больших участков земель, использовавшихся колхозом как пахотные. Поле в Хрылах было обрамлено мелким лиственным перелеском, а кое-где и кустарником вперемежку с небольшими ложками, которые выкашивали кремянцы, кто пошустрее, дважды: ранним летом – благоухающее лесное разноцветье, а осенью – густую зелень отавы. За перелесками и ложка;ми начинался сначала густой смешанный, а по мере возвышения местности – сосновый лес. Все эти перелески и леса по осени были наполнены громадным количеством грибов, в них можно было найти все виды грибов, произраставших в белорусских лесах. Глубокой осенью появлялись опята и рыжики, за которыми – это я помню уже после войны – ездили на телегах, снабжёнными большими, плетенными из лозы кошарами. Привозили полные, с верхом.
Вот в таком месте нам предстояло пережить обратное прохождение фронта, теперь уже с востока на запад.
После Курской битвы Красная армия, развивая успех, два месяца гнала немцев на запад и 1 октября 1943 года части 50-й армии Центрального фронта были уже в Кремянке. И опять фронт остановился на той же линии, что и в начале августа 1941 года – по левому берегу Сожа и Прони. На плечах отступавших немецких войск ворваться в Пропойск не удалось: слишком быстрое было отступление немцев, но город уже был подготовлен к обороне. Армии пришлось остановиться, подтянуть тылы, собраться с силами.
Стало холодать, и кремянцы из Хрылов потянулись к жилью, кто куда. Некоторые вернулись в свои уцелевшие дома. Наша семья перебралась в деревню Старинка, там жили родственники бабушки – матери отца, где мы и нашли приют. Старинка совершенно не пострадала за время войны, все дома были целы и многих кремянцев приютили сердобольные старинчане.
Опять в нашем доме, построенном вместо сгоревшего в сорок первом, разместился командный пункт одной из частей 50-й армии. Леса, примыкавшие к деревне, на этот раз кишели техникой: танки, артиллерийские орудия, автомашины – сплошь американские «студебеккеры», и даже с «катюшами», установленными на их шасси – всё это надежно укрывалось сплошными кронами сосен. Этот участок фронта, ставший в октябре сорок третьего уже Белорусским, пришелся как раз напротив Пропойска. Чтобы взять Пропойск в лоб, нечего было и думать. Местность, как я уже описывал её, здесь не для ведения активных боевых действий, тем более, осенью – полное бездорожье. Поэтому левый фланг 50-й армии начал во второй половине октября охват Пропойска с северо-востока, а южная соседка 50-й армии, 3-я, своим правым флангом начала боевые действия юго-восточнее Пропойска во второй половине ноября, когда Сож окончательно замёрз, и можно было по льду легко переправиться на правый берег.
Из исторических источников известно, что Гитлер большое значение придавал в конце сорок третьего года линии обороны немецких войск на Восточном фронте, в которую входил участок река Проня – река Сож, и опорному пункту Пропойск на этой линии. Интересный факт: командир немецкой 267-й пехотной дивизии генерал Шрёдер дал Гитлеру слово рыцаря зимовать в Пропойске, а весной сорок четвертого перейти в наступление. Выгодное местоположение Пропойска и мощные инженерно-технические оборонительные сооружения на большую глубину на север, запад и юг от Пропойска придавали уверенности гитлеровскому генералу. Я уже рассказывал в самой первой главе, как был освобождён Пропойск. Бои в этих местах были кровопролитнейшими. Но не могу не сказать о том, что щедрое кровопролитие очень часто, если не всегда, в конце сорок третьего было результатом непродуманного наступления, как командования армии, так и, по цепочке, во всех звеньях командных действий, вплоть до ротных атак. Желание достичь успеха любой ценой владело всеми: от командующего армией до командира роты. Во что бы то ни стало преодолеть междуречье, дойти до Днепра и форсировать его зимой – такая была поставлена задача войскам Верховным Главнокомандованием. Стратегически это, наверно, было правильно.
Весной, да и летом, в поймах Сожа и Днепра не разгуляешься. Желание продвинуться как можно дальше на запад после Курской битвы было столь огромным, что казалось, ещё немного, ещё чуть-чуть и покатится враг без оглядки до Днепра, а там, глядишь и ... И стелились солдатские тела снопами на полях за Пропойском. Пятидесятая армия так и не смогла достичь берегов Днепра. Остановилась на линии по шоссе Могилев – Довск, понеся очень большие потери. Генерал Шрёдер закрепился на берегах Днепра, но летом 1944 года в ходе операции по освобождению Беларуси 267-я пехотная дивизия вермахта была окружена и разбита, а сам генерал-лейтенант Отто Шрёдер был взят в плен. Вот чем закончилось слово рыцаря. Нет, чтоб застрелиться, так предпочёл позорный плен, «рыцарь».
Когда я уже написал эти строчки о боях за Пропойск, мне пришло письмо по электронной почте из Соединенных Штатов Америки. Там сейчас много моих и земляков-пропойщан, и одноклассников, и однокурсников по институту – мы нашлись благодаря сайту «Одноклассники» в Интернете. Мой одноклассник, с которым мы уже установили устойчивую связь, прислал мне свои отрывочные воспоминания о боях за освобождение Пропойска, которые буквально совпадали с моими. В них были такие строчки: «В соответствии с проведенной Гомельско-Речицкой наступательной операцией 10-30 ноября 1943 года войсками 3-й и 50-й армий был освобожден Пропойск. Потери были огромные.
Наши войска охватывали Пропойск с севера через деревню Рабовичи - впереди открытый луг и река Проня; с юга через Рудню - впереди река Сож и нижний луг. Географически у немцев огромное преимущество, впереди всё заминировано и проволочные заграждения. Эти мотки из проволоки я помню, их затем все использовали сооружать заборы. Потери у русских были огромные, они смогли ещё дойти до шоссе Могилев – Гомель. И фронт стал на 7 месяцев.
Пропойск стал прифронтовым городом. Начались бомбёжки немцами по скоплению наших войск. Наша сохранившаяся банька, в которой мы жили, стояла в углу между еврейским и русским кладбищами. Там прятались в кустах наши орудия, и немцы в первую очередь летели бомбить их позиции. Ночью они сбрасывали осветительные ракеты и начинали бомбить. Мы вначале пытались убегать из баньки, но затем перестали. Прямого попадания не произошло – Бог миловал. Только часто слышны были удары осколков по стене. После войны я обратил внимание на стены: они все были поковыряны осколками... Так мы поневоле стали детьми войны».
Я не мог не вставить эти строчки сюда. Они – результат пережитых в детстве и осмысленных с возрастом событий, одинаково выпавших на долю мою и моих сверстников. Как видите, оценка этих событий у нас совпадает. Пётр – так зовут моего одноклассника – родился и жил в Пропойске. По его рассказам, когда немецкие войска начали приближаться к Пропойску, его семья переправилась через Сож – тогда ещё действовала паромная переправа в Старике – и двинулась на подводе в поисках пристанища в Засожье. Они остановились сначала в деревне Клины, затем добрались до тихой Немильны, где нашли приют на какое-то время. Когда фронт покатился на восток, они вернулись домой в Пропойск, но дом их сгорел, они переоборудовали под жильё баню, где жили больше двух лет и дождались освобождения. Вот как рассказывает об этом эпизоде войны сам Пётр.
«Освобождение! Прошло ведь 65 лет, а всё так помнится, особенно экстремальные случаи. При подходе советских войск к Пропойску немцы приказали гражданскому населению покинуть Пропойск. Дедушка (по отцу) смог заиметь полуслепую лошадь, и мы с небольшими пожитками покинули Пропойск. Нас с матерью было пять душ, дедушка с женой и его дочь с двумя детьми – всего десять человек. Дедушке тогда было 65 лет, и он был главным. Уехали из Пропойска по направлению на запад. Остановились в деревне Большая Зимница, там кто-то сжалился принять беженцев. Затем были в деревнях Малая Зимница и Добрый Дуб. В общем, там, где кто сжалится над такими, как мы.
Мы были в беженцах, как цыгане: то в Большой, то в Малой Зимницах. Как-то мы в очередной раз переезжали на лошади по просёлочной дороге, кругом слышна канонада. Взрослые заволновались: куда же ехать, чтобы уйти от неё. Но уйти мы уже никуда не могли - снаряды начали рваться уже рядом. Поднялся шум и крик женщин. Одна кричит, что нужно ехать на деревню Добрый Дуб, другие - в обратную сторону. Тогда дедушка принял верное решение – бросить лошадь на дороге и соскочить вниз в огромную воронку. В этой воронке нас оказалось 10 душ. Всё кругом грохотало. И вдруг женщины начали кричать и кинулись к дедушке. Оказалось, что осколок от взорвавшегося рядом снаряда, падая вниз, попал дедушке на колено и разрубил его. Осколок подобрали, он ещё был горячий, а колено
перевязали. Три семьи отделались только большим испугом. Видимо, мы в тот момент оказались между двух огней. Затем канонада начала удаляться, и мы выползли из воронки. К нашему удивлению, лошадь не сдвинулась с того места, где её оставили. Видимо, она привыкла к войне. После этого мы поехали в Пропойск. По этой же дороге потянулись крытые армейские повозки с ранеными – кругом стоны и кровь... Не дай Бог войны нашим детям и внукам».
Замечу, что, пустившись из Пропойска в беженцы, попала семья Пети «из огня да в полымя». Именно в этих местах, юго-западнее Пропойска, под поселком Журавичи, шли самые кровопролитные бои в ноябре сорок третьего года и где полегли многие мои земляки. В самом же Пропойске таких боёв не было – немцы покинули городок под угрозой окружения его советскими войсками.
После таких совершенно фантастических передряг семья моего будущего одноклассника вновь вернулась в свою баньку в Пропойск, где пережила ещё и ужасы прифронтового города.
Подобные истории могла бы рассказать едва ли не каждая пропойщанская семья, особенно дети, даже если им в ту пору было около четырёх лет – детское сознание такие события запечатлевает навечно. Меня же в этой истории моего одноклассника поразило то, что немцы приказали населению покинуть Пропойск перед началом его обороны. Что это – забота о мирных жителях местечка? Или жители могли как-то помешать обороне важного стратегического пункта?
Когда освободили Пропойщанское Засожье, то практически всех партизан тут же призвали в армию – они пополнили части 50-й армии. На этот раз брали всех, кого не успели мобилизовать в сорок первом, а также подросших за эти два года до 18 лет парней. Из призванных в октябре сорок третьего кремянцев четырнадцать человек полегли в боях недалеко от дома родного – северо-западнее и западнее Пропойска в течение ноября-декабря этого же года. Такая же судьба постигла и многих призванных мужчин из других деревень Засожья: Старинки, Добрянки, Немильны, Сычина, и деревень правобережья Сожа, освобожденных в октябре-ноябре сорок третьего до начала боев западнее Пропойска. Совершенно необученных солдат бросали в бой, как в мясорубку. По рассказам очевидцев этих боёв, снег на полях был сплошь красным от крови. Не щадили советские командармы-генералы своих солдат. Ни в роковом сорок первом, ни в почти радостном сорок третьем. Воевали большой кровью.
И что интересно, 50-й армией, так щедро расходовавшей свой личный, человеческий, состав, командовал небезызвестный генерал Болдин – человек, занимавший в первые дни войны пост первого заместителя командующего Западным фронтом. Он стал известен в начале войны тем, что возглавлял так называемую ударную конно-механизированную группу (КМГ), состоявшую из двух танковых и одного кавалерийского корпуса и действовавшую на гродненском направлении Западного фронта. КМГ насчитывала в своем составе 1597 танков и примерно сто тысяч человек личного состава*). Провоевала эта страшная сила под руководством генерала Болдина так, что: «На пятые сутки войны... войска... разрозненными группами разбрелись по лесам»**). Почему-то Сталин его не расстрелял вместе с командующим фронтом генералом Павловым и пятью другими генералами. И не застрелился Болдин, как это, говорят, сделал командующий Военно-воздушными силами Западного фронта, разгромленных, точнее, сожжённых на аэродромах в первые два дня войны.
*)"1941 год - уроки и выводы". М.; Воениздат, 1992.
**)Болдин И.В. Страницы жизни. М.; Воениздат, 1961.
Сталин назначил вышедшего из окружения с одной из «разрозненных групп» генерала Болдина командующим сначала 19-й, а затем в ноябре того же, 41-го года, – 50-й армией. Командующего этой армией в сражениях под Москвой в 1941-1942 г.г. неоднократно «отмечал» в своих приказах Г.К.Жуков за «...совершенно недопустимое отношение к сбережению личного состава»***), а также указывал лично генералу на недопустимость бросания танков в бой «без подавления системы огня противника» – Жуков считал это авантюрой. Но «сталинские генералы», – а такими были малообразованные (2 класса церковно-приходской школы!), но преданные лично вождю высшие командиры, – любой ценой («мы за ценой не постоим!») стремились выполнить провозглашённую еще в первые дни войны главную установку вождя: атаками и контратаками разбить наголову противника! И не думали о «сбережении личного состава».
***)Г.К.Жуков в битве под Москвой. Сборник документов. М.; Мосгорархив, 1994.
Особенно старались такие генералы отличиться во время наступления, последовавшего за Курской битвой. Конечно, они не могли ослушаться директивы Верховного Главнокомандующего: дойти осенью сорок третьего года до берегов Днепра и, более того, не дать закрепиться противнику на этом мощном водном рубеже. Обескровленные армии пополнялись призывниками с освобождённых территорий и командующие армиями не очень-то церемонились с новобранцами, посылая их совершенно необученными, как и в ноябре сорок первого, буквально на убой. И опять у генерала Болдина были большие потери, намного большие по сравнению с той же армией Горбатова, соседкой 50-й армии слева. А ведь 3-я армия генерала Горбатова сумела-таки достичь Днепра в ноябре месяце, заслужив похвалу Ставки и Командующего 1-м Белорусским фронтом Рокоссовского!
Помню день, когда стало известно о гибели брата матери – дяди Ивана. Мы к этому времени, а было начало декабря, уже вернулись в Кремянку из Старинки, где, как потом говорили, были в беженцах. Нет, не «похоронкой» пришла эта страшная весть о гибели двадцатичетырёхлетнего молодого и красивого, только весной этого же, сорок третьего года, на «красную горку», женившегося человека. Весть эту принесли его однополчане, те самые вчерашние партизаны, которых месяца полтора назад призвали вместе с дядей Иваном в армию, и дравшиеся там же, под деревней Журавичи; их, раненных, перевозили через нашу деревню в медсанбат – он располагался в лесу юго-восточнее Кремянки. Наша семья, как и почти все кремянцы, уже вернулись в свою деревню, и жили, кто в уцелевших домах, кто в
землянках. Был солнечный безоблачный день (как впоследствии выяснилось, 1 декабря 1943 года). А накануне бушевала вьюга – всё было, как у Пушкина: «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась ...». Стояла тишина, будто никакой войны и не было. Журавичи, где шли жестокие бои, находились на расстоянии 35 километров от Кремянки и все предыдущие дни конца ноября мы слышали канонаду, доносившуюся с запада. Сейчас же было тихо. И вот, среди этой тишины вдруг что-то происходит такое, что заставляет нас, детей, испуганно замолчать, даже маленькую сестрёнку, родившуюся в конце января сорок третьего, и с которой мы теперь возились, как с живой куклой. Во дворе под окнами много людей: отец, мать и вся моя родня. В хату входит плачущая мать, мы замираем, а она произносит: «Деточки, дядю Ваню убили».
Я отчётливо помню дядю Ваню лишь в одном эпизоде. Когда нашу деревню тогда, в июле, закончила жечь проклятая «дряба», первым, кто прибежал к нам, детям, сидевшим в окопе в саду, был дядя Ваня. Он вывел нас из горящей деревни, туда, где не было дыма. Меня он нёс на руках. Я крутил головой, потому что был сплошной дым, дядя прикрывал мне глаза ладонью и очень быстро шагал. Остальные дети бежали рядом с моим отцом. Дядя мне казался тогда и позже, когда вспоминался этот эпизод, необыкновенно сильным, прямо каким-то сказочным богатырем. Он и на самом деле был очень мужественный человек. Его любили не только в нашем роду, но и в деревне. Он был последним ребёнком в семье моего деда Якова после трёх сестер и, естественно, был любимцем. Ваня рос почти что «вождем краснокожих», оставил в детстве и отрочестве много проказ, но при этом был необыкновенно добрым человеком и его проказы остались в памяти людей продолжением его достоинств. Он
закончил семилетку, работал в колхозе и Пропойске, был призван в армию в 1938 году, участвовал в походе на Польшу, то есть в ту её часть, которую у нас называли Западная Белоруссия; в начале сорок первого должен был вернуться домой, но тогда уже задерживали демобилизацию старослужащих, и 22 июня он встретил войну в Бресте. Их часть немцы быстро разгромили, рассеяли, окружили. Укрыться под Брестом было негде, лесов там нет, бойцов пленили. В первые дни войны немецкие солдаты вполне дружелюбно относились к пленным советским солдатам. Может быть, из чистого любопытства, а может, ещё свежи были в памяти парад немецко-советских войск и совместная дружеская попойка по случаю удачного завершения подела Польши? Во всяком случае, красноармейские книжки у пленных не отбирали и охраняли их не строго, и Ивану с его способностями и дерзким характером
ничего не стоило убежать из условного лагеря. Он примкнул к отступающим войскам – тогда отступали все, сломя голову, но по дороге на восток его пленили вторично. На этот раз немцы не были такими дружбанами, но и тут сказался характер моего дядьки: он бежал опять, но скоро попался – немцы уже научились ловить беглецов. Расстреливать его не стали, хотя за побег уже заранее объявляли расстрел. Иван чем-то приглянулся немцам: он был из той породы людей, которые вызывают симпатию даже у врагов. Но наблюдать за ним стали пристально. Вскоре ему предложили вступить в «Восточный легион» – так называли тогда формировавшиеся из советских военнопленных части для отправки на восточный фронт воевать против большевиков. Дядя согласился, будучи уверенным, что из такого легиона ему проще будет удрать к своим. Очередной свой побег он великолепно исполнил на станции
Березина, что в городе Бобруйске, по пути следования на борьбу против большевизма. Из Бобруйска он пешком благополучно – опыт уже был приличный – добрался до Кремянки, где и влился в подпольную группу, организованную его племянником и тёзкой, то есть моим старшим братом. Дяде было двадцать два, он был старше племянника на пять лет, да к тому же был сержантом, но полностью подчинился юному руководителю подполья. Так же, как и отец, который был вообще старшиной. Конечно, эти двое опытных людей оказывали большое влияние на бесстрашного комсомольца, иначе бы он мог наломать таких дров, что кремянцам мало бы не показалось от его подполья.
Уже будучи в партизанах, дядя женился на местной красавице Ноне, так звали девушку по имени Надежда. В Кремянке было много красивых девушек, то есть лучше сказать, не было некрасивых девушек. Их девичья, женская красота была какой-то северной, что ли. Вот когда я слышу: «полочанка», «полоцкая княжна», вообще слово «полоцкая», у меня возникает ассоциация с кремянковскими женщинами. Это в основном русоволосые, не то, чтобы круглолицые, но слегка так, зато «кровь с молоком», сероглазые, и плотного, но не лишённого изящества телосложения. Но среди кремянковских красавиц встречались и совершенно выбивавшиеся из этого основного типажа деревенских девушек. Это были либо темноволосые, с тонкими, правильными чертами лица, темноглазые, с изящной статью, либо чуть ли не блондинки, голубоглазые, с нежной кожей и типичной для блондинок леностью в фигуре. Девушка Нона, то есть Надя, была красива невероятно: чёрные длинные косы, точёная тонкая фигура; выразительные темные, большие глаза; красивые, правильные, черты лица, великолепные белые зубы – помните знаменитую советскую актрису Тамару Макарову?
Так вот, Тамара Макарова отдыхала в тени кремянковской Нонки. Вот на такой девушке и женился мой дядя Иван. Красивейшей пары в деревне, наверно, ещё не было. Они прожили вместе всего полгода, успели вторично зарегистрироваться (первый раз их зарегистрировал командир партизанского отряда – были такие полномочия у партизанских командиров образца 1943 года) после прихода советских войск, благо в деревне Старинка тут же возник орган советской власти – исполком Пропойского районного совета депутатов трудящихся в лице председателя и секретаря. В октябре дядю призвали в армию, 29 ноября он погиб в бою, а в середине января сорок четвёртого Надежда родила дочку, о которой дядя знал только то, что у него будет ребёнок, а дочка только повзрослев, узнала, что у неё был такой
замечательный отец. Всё это я описал со слов своего старшего брата, который был ровесником своей будущей дядины. Да и будучи уже старшим школьником, хорошо помню тётю Надю, всё такой же красивой, как рассказывал брат. Надежда долго хранила верность своему мужу. Даже в условиях тотального дефицита мужчин после войны ей многие предлагали руку и сердце, не столько наши, их мало осталось в деревне, сколько заезжие молодцы – никакой надежды никому! Она вырастила дочку, выучила; дочка уехала в Братск строить то ли Братскую ГЭС, то ли ещё что-то из великих строек Сибири – Надежда осталась одна. Красота её долго не давала покоя мужчинам, но Надежда в «порочащих связях замечена не была», и только уже в более чем бальзаковском возрасте соединила свою жизнь с одним вдовцом после его долгих и настойчивых уговоров.
Фронт остановился до лета 1944 года, до начала операции «Багратион» по освобождению Белоруссии. Всё это время через деревню проходило большое количество военных и хотя в нашем небольшом доме жила ещё одна семья, дом которой сгорел, военные находили у нас ночлег. Сколько их перебывало в нашем доме! Некоторые задерживались у нас на несколько дней, когда на фронт маршем направлялась какая-либо воинская часть и она останавливалась на отдых в деревне. Тогда здесь разворачивалась армейская походная кухня, бойцы приносили в котелках обеды и всегда подкармливали детей. Я до сих пор не могу забыть вкус супа на тушёнке (американской, естественно) и большими кусками моркови в нём, которая, своим цветом привлекала больше, чем собственно суп. С тех пор, если мне доводилось варить суп – а это случалось то ли в студенческой жизни в общежитии, то ли в каких походах «на природу», – я всегда нарезал морковь в суп крупными кусками. По-другому суп я не представляю.
А ещё в моей памяти запечатлелись несколько лиц бойцов (мы не говорили: солдаты, мы говорили: бойцы), которые жили у нас некоторое время. Помню смуглого, красивого бойца с лицом, не похожим на привычные для меня лица кремянцев. Это был узбек. Он догонял свою часть, как и его товарищи. Через Кремянку проходили и небольшие группы солдат, своим ходом добиравшиеся до частей назначения, снабжавшиеся сухим пайком. Часто этого пайка не хватало на время их путешествия – части не стояли на месте, их приходилось догонять. Тогда уже подкармливали бойцов наши матери, делились всем из тех запасов, что оставались на зиму. Справедливости ради, замечу, что кремянцы и здесь оставались на высоте: они успели собрать за предыдущую осень и припрятать и картошку, и капусту, и свёклу, и обязательно просо на пшено. Так что зиму сорок третьего–сорок четвёртого мы не слишком
голодали. Голодать мы начали в следующую зиму, когда установилась окончательно советская власть и у нас начали забирать «всё для фронта, всё для победы». Помню, мама кормила обедом этого бойца-узбека. Наше меню традиционно, и в войну, и после неё, состояло из капустных щей или борща из квашеной свёклы, на второе – картофельное блюдо, – это была или крупно порезанная картошка с большим количеством фасоли и белых грибов и небольшим количеством жидкости, или же нарезанная кружками картошка, заправленная салом и тушённая с теми же грибами в чугуне в русской печи (блюдо и сегодня желаемое!).
Напомню, что грибы не были для нас деликатесами – сушёные белые грибы и опята были повседневной пищей, такой же, как картошка или капуста. Третьим блюдом был молочный пшённый суп, опять же, стомившийся в русской печи, и оттого необычайно вкусный. Этот суп был своего рода десерт. Меню наших блюд различалось лишь наличием в них мясных ингредиентов, а это уже зависело от того, были ли они в наличии вообще. После того, как бойцом-узбеком были съедены щи, мать поставила на стол картошку со словами «кушайте теперь вот нашу бульбу», а заодно поставила и миску с молочным супом. Наш боец, съев картошку, встал и горячо стал благодарить мать за такой вкусный обед. Мама удивлённо спросила: «Так а чего ж вы суп не ели?» На что боец ответил: «А вы мне не сказали, что это надо есть». Мать долго потом вспоминала этот случай и всё восхищалась, какие же добрые и «антеллигентные» эти люди – узбеки.
Помню двух бойцов, должно быть, связистов – у них была походная радиостанция. Я с тех пор запомнил слова: антенна, радио и – о, великое и неповторимое! – услышал впервые звуки музыки из фантастического железного сундучка, а также удивительный человечий голос, который говорил о том, что наши войска освободили ряд населённых пунктов. Я не понимал большей частью ничего из того, что говорил какой-то дядька из железного сундучка. Сам факт, что говорил сундучок, был недоступен детскому пониманию. Взрослые-то давно уже знали, что это такое – радио. Эти ребята-радисты и их чудо-сундучок настолько врезались в мою память, что уже в четвёртом классе я решил, что стану радистом, и в будущем в значительной степени исполнил эту свою мечту. А бойцы-радисты ещё и пели сами хорошо, должно быть, радио их многому научило, в том числе и песням. Пели они на два голоса и этим заслужили особое уважение кремянцев, поскольку умение правильно и, следовательно, «красиво» петь – это неотъемлемая черта истинных кремянцев.
Весна и лето сорок четвертого практически ничем не отличалась от предыдущих военных лет: всё так же работали на полях, а теперь ещё и на фермах. Колхозных лошадей и коров, полученных в начале оккупации в личное пользование, сдали обратно в колхоз, туда же присоединили стадо коров, отбитых партизанами при перегоне стада немцами в Германию летом сорок третьего. Колхоз заработал, как и до войны. Только работниками были сплошь женщины и подростки. Но если перед войной на трудодни получали по несколько десятков граммов зерна на трудодень – в итоге выходило пуда два-три, то теперь и этого не было. Эта бесплатная работа продолжалась до начала шестидесятых. Единственной наградой за труд были выделение покоса для личного скота, возможность привезти из лесу дрова на колхозной лошади домой и, если повезет, засеять с помощью колхозной лошади полосу земли за деревней.
Вот когда началась настоящая каторга для кремянцев.
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/29/1975