Глава четвёртая
ВОЙНА
Прежде чем разразиться «внезапным» и «вероломным» нападением германского вермахта на нашу миролюбивую советскую страну, война дважды изрыгнула огненные языки свинца и стали с территории этой миролюбивой страны.
В середине сентября 1939 года состоялся «освободительный поход» Красной Армии в Польшу, чудесным образом совпавший с нападением Германии на ту же Польшу с целью возвращения восточных земель, якобы когда-то принадлежавших Германии. Точно такую же цель преследовала и советская страна, разве что «возвращаемые» земли были на западе от советских границ, получили название Западная Белоруссия и Западная Украина, но Советскому Союзу никогда не принадлежали. А в самом конце ноября того же года срочно понадобилось отодвинуть границу советской страны подальше от колыбели революции, города Ленинграда, в сторону Финляндии.
Возможно, успешный «освободительный» поход в Польшу так укрепил уверенность руководителей и маршалов Советского Союза в могуществе и непобедимости Рабоче-Крестьянской Красной Армии, что войну против маленькой Финляндии они начали, на зиму глядя, видимо, рассчитывая закончить её так же успешно, возвратив Карельский перешеек, а может, и вовсе бывшее Великое княжество Финляндское в лоно бывшей Российской империи.
И вот февраль 1940 года. Незнаменитая война с Финляндией неожиданно затянулась и продолжается по сценарию, который не мог присниться первым советским маршалам в самом страшном сне.
Кадровый офицер Рабоче-Крестьянской Красной Армии капитан Иосиф Сёмкин несколько месяцев не даёт о себе знать ни своим родителям, ни брату, то есть моему отцу. Нет также вестей и от его семьи, которая находится в одном из военных городков в Белостоке, на территории совсем недавно, каких-то пять месяцев назад, занятой советскими войсками. Впрочем, в деревне многие давно ждут вестей от сыновей и мужей, призванных на ту самую, финскую. Вестей от них нет, и это порождает тревожные предчувствия и догадки. Моя мать в это время рожает своего седьмого ребенка (а всего она родила восьмерых детей, второй и третий из них умерли друг за дружкой в возрасте четырёх и двух лет от дифтерита) и отец называет его именем своего погибшего, как он считает, брата. Этим ребенком был я. А через две недели после моего появления на свет закончилась война.
«Незнаменитая» война закончилась мирным договором. Вести с закончившейся войны пришли в Кремянку в виде извещений о героической гибели двух наших кремянцев в боях против белофинских реакционных кругов, подло спровоцировавших нападение на нашу великую советскую родину. Деревня плакала – вестей от многих кремянцев, проходивших действительную военную службу в то время, не было. Плакали мои дед с бабкой, тётки и вся моя родня. Ближе к маю месяцу вдруг пришли письма от моего дяди, несколько штук, написанных в разное время. Естественно, проверенные военной цензурой. Письма не содержали никаких упоминаний о финской войне и были похожи на суворовские депеши родным: «Жив, здоров, служу. Суворов». А что еще нужно знать родителям? Жив-здоров сынок, и – слава Богу! Все родственники возрадовались, а письма, как оказалось много позже, задерживала полевая почта в Белостоке, где служил дядя. Видимо, было такое указание – задерживать определённое время военную почту, чтобы не просочились сведения о готовящихся каких-то военных приготовлениях. Так что в финской войне дядя не участвовал, но зато сполна получил в следующей, еще более страшной войне. Последовавшая за финской войной германская, хоть и сказалась трагичным образом на судьбе тридцатилетнего командира артиллерийского зенитного дивизиона, всё же оставила ему шанс на жизнь.
Прошло 15 месяцев со дня окончания одной «скоротечной» кровавой войны, и началась самая кровавая война в истории человечества.
О том, что Германия напала на Советский Союз, наши кремянцы узнали без того ошеломительного эффекта, который часто показывали в советских кинофильмах. Радио в деревне не было. Но в Пропойске было. А поскольку по воскресеньям многие граждане Кремянки, как правило, посещали Пропойск, то во второй половине дня деревню уже облетела весть о начале войны. Конечно, эта весть произвела нехорошее впечатление на кремянцев. Совсем свежа была в памяти недавняя советско-финляндская война и не вернувшиеся с неё молодые кремянковские мужчины.
Мобилизацию Пропойской райвоенкомат начал через два или три дня после начала войны. Добровольцев идти на священную войну среди кремянковских не было. Уклоняющихся от мобилизации тоже не было. Зато брали, как теперь сказали бы, резервистов, – всех, кто попадал под призывной возраст, а он был в пределах от 18 до 45 лет. На фронт в два призыва ушли практически все деревенские мужчины, в их числе и мой 42-летний отец. Душераздирающих киношных сцен провожания на фронт не было. Во-первых, потому что привыкли как-то за сорок лет двадцатого века постоянно провожать на войну мужиков, а во-вторых, никто не предполагал, что очередной молох войны будет столь чудовищен и потребует от людей столько жертв. Уходили на войну деловито, чтобы успеть разгромить врага на его же территории.
Конец июня и начало июля для кремянцев были относительно спокойными. Лишь иногда на большой высоте пролетали самолеты на восток и обратно, вызывая у жителей деревни живейший интерес, но и внушая опасение: а ну-ка, если вдруг бомбу кинет? В десятых числах июля с запада уже явственно доносились глухие раскаты, как будто грома, да всё чаще появлялись одиночные самолеты над Пропойском. А перед рассветом 15 июля над Пропойском появилось множество самолетов, и они начали бомбить город. Рано утром к городу с севера прорвались танки немецкого генерала Гудериана. Они захватили мост через реку Проня и устремились по Варшавскому шоссе на восток. Во второй половине дня город Пропойск был уже занят немецкими войсками из состава 4-й танковой дивизии 2-й танковой группы Гудериана.
***
Когда стоишь на шоссе Варшава-Москва у верстового столба с отметкой «525» в сторону Москвы на восточной окраине Пропойска и смотришь, как упирается в небо на востоке прямая линия дороги, охватывает необыкновенное чувство. Прежде всего, оттого, что стоишь на горе. Её хоть и срезали частично при строительстве дороги, шоссе всё равно спускается вниз к мосту через Проню и уходит стрелой посередине поймы рек Прони и Сожа и далее лесом на восток.
Впечатление такое, что стрела уходит в небо. Ты стоишь, зачарованный этим зрелищем, особенно когда тебе всего лишь двенадцать лет и тебе тревожно и любопытно: куда уходит эта дорога, в какие края? Что там, на видимом конце этой стрелы, во что она упирается? Вот возникает на кончике стрелы черная точка. Не сводя глаз с неё, замечаешь, как она растет, медленно приближаясь, пока, наконец, не приобретет очертания грузового автомобиля. Легковых автомобилей в начале пятидесятых годов двадцатого столетия в Советском Союзе было мало. Почти все они ездили по улицам Москвы и столиц союзных республик, реже – в областных городах. Случалось кому-то из москвичей проезжать через Пропойск на своей машине и тогда «Победа», а именно такая марка легкового автомобиля, как, впрочем, и наручных часов, доминировала тогда в сознании советских людей, становилась предметом искреннего восхищения, как подростков, так и взрослых людей. Помню первый увиденный мной в жизни легковой автомобиль, который в конце сороковых годов появился тёплым летним утром на кремянковской улице. Сверкающая зеленая легковая машина плавно летела по улице со стороны Рекотки, мотор её приглушённо пел, именно с таким поющим звуком работали моторы первых советских «Побед». Да, это была «Победа»!
Мы даже не слышали о том, что у нас выпускаются такие машины, но было ясно, что это наша, советская машина. За ней гналась одуревшая стая собак и босоногих детей. Стоял сумасшедший лай псов, рёв и вопли «победа!» детей, кудахтанье кур и визг свиней. Заслышав этот бедлам, из хат выбегали хозяйки и их старшие дети. Женщины крестились, а дети примыкали к бегущей армии, усиливая её сумасшествие. Побежал и я. «Победа», спустившись со второго «римского» холма в сторону реки, остановилась напротив дома моей бабушки Арины, стоявшего в глубине двора. Из машины легко и непринуждённо возник мой дядя, из другой дверцы – такого же вида мужчина, оба красивые, с мужественными лицами офицеров Рабоче-Крестьянской Красной Армии, каких показывали в довоенных советских кинофильмах.
Машина стояла некоторое время на улице, пока офицеры запаса пребывали в доме бабушки, где в то время жил с семьёй дядя, и всё это время толпа благоговейно рассматривала «Победу». Вскоре мужчины вышли к машине, и она двинулась к реке. Нам, детям, было позволено помыть машину. Эта божественная работа досталась счастливчикам, живущим рядом с рекой, ибо вёдра появились как по мановению волшебной палочки. Вымытая машина засверкала так, что я до сих пор помню этот неземной зелёный цвет. Глядя на автомобиль, казалось, что ты утопаешь в зелёной бездне его цвета.
Дядя похватал пацанов, что мыли автомобиль, а в их числе и меня, и мы очутились на заднем сиденье «Победы». Машина промчалась до околицы – нас высадили, наказав не бежать за машиной, а зря. Мы готовы были.
Позже я узнал, что к дяде, а он работал в Пропойске, приезжал из Москвы его друг-однополчанин.
А пока вы стояли в начале пятидесятых на высоком побережье Прони и смотрели на уходящую в небо струну шоссе, мимо вас могли проследовать колонны грузовиков с военными номерами, с кузовами, крытыми брезентом. И если повезёт, могла пролететь мимо звенящей песней волшебная «Победа».
***
Вот по такой дороге в середине июля 1941 года помчалась колонна танков 4-й танковой дивизии 24-го корпуса 2-й танковой группы немецкого генерал-полковника Гейнца Гудериана на самый кончик стрелы, упирающейся в небо.
Фронт в те дни представлял собой причудливо извивающуюся линию с острыми выступами, как на восток, так и на запад. В окружении находились целые советские армии, плохо управляемые, получающие противоречивые приказы из Ставки Верховного Главнокомандования, так же, как и армии, отступавшие перед «превосходящими силами противника». Удивительно, но в районе Пропойска через три недели после начала войны оказались части двух советских армий: 13-й и 4-й, стоявших в авангарде Западного военного округа, затем фронта, следовательно, полностью укомплектованных и вооружённых новейшими советской техникой и оружием того времени. Это только две армии из четырёх, развёрнутых вдоль тогдашних западных рубежей Белоруссии. Танковые клинья 2-й танковой группы генерала Гудериана и 3-й танковой группы генерала Гота рассекли, перемешали соединения и части армий Западного фронта и устремились на восток, обходя советские войска, оставляя их в своем тылу на расправу второму эшелону немецких войск.
Пропойск Гудериан взял с ходу. Его танковые соединения растекались по мало-мальски пригодным для немецких танков дорогам, затем вырывались на стратегические дороги, не обращая особого внимания на пытающиеся иногда помешать им части Красной Армии, рассекая, дробя эти части, лишая их оперативного управления, а заодно сея панику и хаос в этих раздробленных частях советских войск.
Редкие советские части, управляемые толковыми командирами, не бросившие легкую артиллерию, которую можно было тащить в худшем случае на себе, не могли существенным образом сдержать, как принято говорить, танковую лавину Гудериана.
Когда мы говорим «лавина», то представляем нечто огромное вширь и вглубь, несущееся на нас. На самом деле никакой немецкой танковой лавины не было. Были хорошо организованные, великолепно управляемые, две танковые группы, действовавшие на фронте шириной до 600 километров, и в которых было 1936 танков и танкеток. 22 июня 1941 года этим двум группам противостояли 4365 советских танков, из них 592 машины составляли танки КВ и Т-34, ничего похожего на которые у немцев не было. Таким образом, на один километр фронта приходилось три немецких танка и семь советских, из которых один был Т-34 или КВ. А по боевой мощи советский Т-34 превосходил лучший на то время немецкий танк Pz-4, как минимум, в два раза. О тяжёлом КВ и говорить не приходится – его просто не с чем было сравнивать у немцев.*)
Какие уж тут «превосходящие силы противника»?
Какая немецкая лавина?
Возникла эта лавина в голове «человека с ружьём» – малограмотного солдата-крестьянина, призванного в предвоенные месяцы в армию, а с началом войны и такого же, спешно мобилизованного, в глаза не видавшего вообще никакого танка, да и с ружьём мало знакомого солдатика; попав на фронт, он при крике «танки!» бросал свое ружьё и мчался с ужасом с позиции, наводя панику и деморализуя остальных. Так и сложилось в очерках военных корреспондентов, в художественных произведениях, а затем в исторических и официальных документах и получившее повсеместное хождение понятие «танковая лавина».
Танковая группа Гудериана, как и все четыре немецкие танковые группы, состояли из корпусов, дивизий, полков, которые, в свою очередь, состояли из более мелких подразделений, но все они выполняли конкретные задачи в общей стратегической цепи, меняя лишь тактику выполнения оперативных задач по ходу действий. Танковая группа сама по себе мобильна. Но сама по себе мобильность не может обеспечить выполнение оперативных задач без мобильного управления. Штабы Гудериана были подвижны, как и сам генерал. Читая книгу Г. Гудериана «Воспоминания солдата»*), не перестаёшь удивляться передвижениям командующего среди своих войск. Он постоянно, с помощью танка, автомобиля, самолёта, оказывается там, где намечается либо прорыв, либо, наоборот, замедление в продвижении из-за вдруг организованного сопротивления советских войск, то есть он всегда там, где как раз должен быть командующий именно в это время.
Вот как описывает генерал Гудериан в своей книге положение войск танковой группы, командующим которой он был, на 15 июля 1941 г.: «Утром 15 июля на мой командный пункт прибыл фельдмаршал фон Клюге. После беседы с ним я поехал в 46-й танковый корпус, в Горки, а оттуда в 47-й танковый корпус, в Зверовичи (12 км юго-западнее Красный), 29-я мотодивизия овладела южной частью Смоленска, 18-я танковая дивизия достигла Днепра севернее Красный. Русские отходили четырьмя-пятью параллельными колоннами по шоссе Орша – Смоленск, 17-я танковая дивизия овладела на восточном берегу Днепра восточными и южными кварталами города Орши. В 17 час. я был у генерала Неринга, командира 18-й танковой дивизии, которая вела тяжелые бои у Гусино. Он доложил мне о значительных потерях, которые понесли его тылы под Добрынь (24 км юго-восточнее Орши), где противник пытался прорвать кольцо окружения в восточном направлении. В 17 час. 40 мин. я направился далее к Смоленску. По пути моя оперативная группа подверглась налету с воздуха; потерь не было. В 19 час. 15 мин. под Смоленском я имел беседу с начальником штаба 29-й мотодивизии, старательным майором Францем, который доложил мне, что дивизия успешно продвигается к Смоленску без больших потерь. Уже теперь давала о себе знать необходимость получить подкрепление в личном составе и материальной части.
В 23 часа я приехал на командный пункт группы, передислоцировавшийся во время моего отсутствия в Горки».
И в этот же день, 15 июля, части 4-й танковой дивизия 24-го корпуса находятся в Пропойске! Представляете так называемую «линию» фронта, уходящую на восток: Пропойск – Горки – Красное - Смоленск! Это ж 170 километров по прямой! А по обе стороны от этой «линии» – территории, на которых ещё не ступала нога захватчика...
16-го июля в Пропойск вошли передовые части 10-й моторизованной пехотной дивизии 2-й танковой группы всё того же Гудериана.
«16 июля 29-я мотодивизия овладела Смоленском» – пишет Гудериан. И в этот же день «решительными действиями 55-й стрелковой и 219-й мотострелковой дивизий со смелым натиском части 45-го стрелкового корпуса мы выбили гитлеровцев из Пропойска» – рассказывал генерал Л. Сандалов, бывший в ту пору начальником штаба 4-й армии, военному писателю В.Карпову.
*)Гудериан Г. Воспоминания солдата.- Смоленск, "Русич", 1999.
В своей книге «Пережитое»**) Л.М.Сандалов так рассказывает о боях в Пропойске: «Атаки 55-й стрелковой и 219-й мотострелковой дивизий с юга совпали с натиском 45-го стрелкового корпуса с севера, выходившего на Пропойск из окружения. Этими совместными действиями был нанесен огромный урон 10-й моторизованной дивизии Гудериана. Во второй половине июля Пропойск неоднократно переходил из рук в руки». Здесь следует уточнить, что 55-я стрелковая дивизия и 219-я мотострелковая входили в состав 4-й армии, а вот 45-й стрелковый корпус принадлежал 13-й армии.
**)Сандалов Л.М. Пережитое. - М. Воениздат, 1961.
Только с четвертого раза немцы окончательно овладели Пропойском. Во время контратак советских войск едва не попал в плен вместе со штабом сам Гудериан. Вот как пишет об этом случае генерал И.М.Чистяков в книге «По приказу Родины»***) : «21 июля 1941 г. едва не состоялась вторая встреча Гудериана и Кривошеина. Тогда танкисты Кривошеина ворвались в белорусский город Пропойск (Славгород), где разгромили штаб Гудериана, захватив при этом несколько машин, в том числе автомобиль генерала, и другое штабное имущество. Сам Гудериан за 20 минут до этого покинул расположение своего штаба, направившись в Смоленск».
***)Чистяков И.М. и др. По приказу Родины. - М.,1977.
Сам Гудериан в своей, упомянутой выше, книге пишет: «...я направился 21 июля в 46-й танковый корпус, чтобы распорядиться о проведении необходимой перегруппировки». Вот только откуда он направился в 46-й корпус, который находился в это время в районе Ельни, в 60 километрах восточнее Смоленска? Гудериан каждый день менял место своего нахождения, так как его ударные танковые дивизии уже взяли Смоленск, но 10-я моторизованная пехотная дивизия застряла в Пропойске, а 1-я кавалерийская дивизия (была и кавалерия в составе танковой группы!) – под Быховом. Так что очень возможно, что генерал Гудериан где-то 20 июля заглянул-таки в Пропойск, хотя в Быхове он был не далее, как 17 июля. Но на то он и Гудериан, который в течение одного дня мог побывать в нескольких пунктах, расположенных в радиусе до 100 километров, а уж в течение четырех дней так и по четыре раза мог бывать в одном и том же пункте, если того требовала обстановка.
Про разгром своего штаба в Пропойске танкистами советского генерала Кривошеина, командовавшего 25-м механизированным корпусом, Гудериан в своей книге скромно умолчал. Надо полагать, что если бы вместе со штабом погиб и начальник штаба, то генерал Гудериан все же нашел бы место помянуть по такому печальному случаю подполковника барона фон Либенштейна, как и сам этот случай. Но, вот же, не упомянул. Во-первых, потому, что барон остался жив-здоров и после войны даже помог Гудериану написать книгу воспоминаний, а во-вторых, может, потому, что судьба сводила уже однажды этих двух генералов, Гудериана и Кривошеина, еще в 1939 году, когда два хищника – Германия и СССР – разорвали на куски суверенное Польское государство, и, стерев его с политической карты Европы, поделили между собой тайным договором. По этому случаю 22 сентября в Бресте над Бугом состоялся совместный парад дружественных германских и советских войск, который принимали немецкий генерал Гудериан и советский тогда комбриг Кривошеин. Как водится, после парада состоялся банкет, где товарищи по оружию отметили, как следует, успешное завершение очередного (но не последнего) в истории раздела Польши.
В жизни так бывает: однажды встретившись с каким-то человеком в определенной ситуации, вы непременно снова столкнётесь с ним уже в другом месте, но в похожей ситуации. Любой человек может припомнить в своей жизни такие случаи.
Как бы там ни было, но передовые немецкие части задержались в Пропойске. Задержало их, конечно, яростное сопротивление советских войск. Для немцев было очень важно удержать Пропойск, так как единственным привлекательным для них путём на восток было варшавское шоссе. Авангард 24-го танкового корпуса, двигавшегося по этому стратегическом шоссе, был уже в это время восточнее Кричева. 10-я моторизованная дивизия, входившая в 24-й корпус, все еще топталась в Пропойске. Переправиться ей через Сож в черте Пропойска, выше или ниже его, было делом крайне затруднительным. С одной стороны, правый берег реки в Пропойске представляет собой узенькую полоску, к которой можно спуститься с высокого обрыва только в одном месте, похожем на глубокий овраг, где и двум подводам с трудом разминуться. К Пропойску же река подходит с востока параллельно варшавскому шоссе среди заболоченных лугов. Левый берег напротив города только небольшими участками был пологим, в основном же он обрывистый и илистый, а течение очень быстрое. Ниже Пропойска также неблагоприятные берега для переправы. На левом берегу начинаются густые леса, тянущиеся далеко на юг и на восток. Усовершенствованных дорог, конечно, не было. А каково танкам совершать марш по узким лесным дорогам, на которых и двум повозкам не разминуться?
***
В начале 18 века, а точнее, ровно 300 лет назад, 29 сентября (11 октября по новому стилю) 1708 года в 10 километрах северо-западнее Пропойска произошла битва русских и шведских войск. Русские войска под руководством самого царя Петра I перехватили у деревни Лесная корпус шведского генерала Левенгаупта, следовавшего на соединение с основными шведскими войсками под водительством самого короля Карла XII, который к этому времени по пути в Украину успел дойти до местечка Мглин под Брянском. После сражения у Лесной остатки войск Левенгаупта так и не смогли переправиться через Сож у Пропойска. Советские историки утверждают, что якобы мост через реку сожгли русские, чтоб Левенгаупт не переправился на левый берег. Я же, со своей стороны, утверждаю, что никакого моста через реку Сож в 1708 году у Пропойска не было по той простой причине, что быть его вообще не могло. Если его не построили за триста прошедших после битвы у Лесной лет, потому что он не был нужен ни царской России, ни Советскому Союзу, то с какой такой роскоши его должны были построить власти Речи Посполитой до 1708 года? Пропойск располагался на окраине Речи Посполитой, находившейся в не лучших отношениях с Россией.
Какой смысл был строить мост в сторону извечного врага своего, да ещё и при отсутствии дорог? И, наконец, даже если бы и построили мост, то он был бы деревянным – других строительных конструкций, вроде железобетонных или металлических ферм, тогда в этих краях просто не существовало, – и в первую же весну его снесло бы мощным ледоходом, и на этом история мостостроения в Пропойске закончилась бы.
Кстати, если бы советские историки смогли в своё время прочесть дневник генерала Адама Людвига Левенгаупта – графа Фалькенштайна барона Рейнхольц-Кирхена, написанный им в том же 1708 году, то нашли бы там такую запись: «Я разрешил генерал-майору Стакельбергу продолжить свой путь к Пропойску, а сам последовал сзади, чтобы лучше всех подгонять. Я заблудился и в темноте совершенно потерял войска и смог найти их вновь у Пропойска не раньше утра. Затем я собрал в лесу людей и повел их за собой. Прибыв в Пропойск, я обнаружил, что город был перед этим сожжен неприятелем, который пощадил только одну церковь и несколько домов, и НЕТ НИКАКОГО МОСТА, (выделено мной, И.С.) чтобы переправиться через Сож. На противоположной стороне Сожа находилось несколько тысяч неприятельских солдат, одетых в красные мундиры, которые старались помешать нам построить мост и переправиться через реку, и как только кто-то из наших приближался к реке, они начинали стрелять из своих мушкетов. Ниже по течению реки лежал островок, до которого можно было добраться лишь по воде. Но дальше, однако, было невозможно переправиться через реку, из-за того, что противоположный берег был высокий и обрывистый, и там, в готовности против нас, находился неприятель, а также потому, что спуститься с обрыва вниз к реке под городом можно было только лишь по одной узкой тропке» (перевод П.Коновальчука, г. Москва, 2008).
Итак, никакого моста через Сож не было, вопреки утверждениям поголовно всех, пишущих на тему сражения у Лесной, что, впрочем, понятно: стоит только одному написать, что «мост был сожжён»...
Левенгаупт смог найти место для переправы через Сож в двадцати километрах ниже по течению и лесными дорогами и болотами, мостя гати, двинулся на Мглин.
***
Стоит ли говорить, что с тех времен к 1941 году немногое изменилось в этих местах вообще, и в путях сообщения, в частности. Самым большим изменением, конечно, была построенная в середине 19-го века дорога Варшава – Москва, прошедшая через Пропойск, удержи которую Красная Армия именно в Пропойске, – неизвестно, как сложились бы дальнейшие события на московском направлении главного удара немецких войск. Удерживать Пропойск было очень сложно, не подготовившись заранее. Правда, западнее Пропойска местным населением была вырыта многокилометровая глубокая траншея под руководством военного инженера аж в генеральском звании, однако она так и не была использована нашими войсками. Упоминавшийся уже здесь начальник штаба 4-й армии генерал Л.М.Сандалов писал в своей книге «Пережитое»:
«Больше всего меня интересовало положение дел в 42-й стрелковой дивизии. Она занимала оборону на фронте до 20 километров, и в полосе ее находился Пропойск. Ни противотанковых мин, ни других средств для создания на пути врага серьёзных инженерных препятствий здесь не имелось. Стрелковые взводы и роты едва успели отрыть окопчики. Подступы к реке с запада прикрывались огнем артиллерийского полка. В районе Пропойска один его дивизион стоял на открытых позициях, изготовившись к стрельбе прямой наводкой.<…>
Неожиданно для себя я встретил в этой же дивизии и члена Военного совета Ф. И. Шлыкова.
— В километре за Пропойском, — сообщил он, — местное население под руководством бывшего коменданта Брестского укрепрайона генерала Пузырева отрыло многокилометровую глубокую траншею, но ее никто не занимает.
— Разделяю ваше возмущение, — ответил я. — Но дело в том, что Пузырев подчинен непосредственно фронтовому инженеру и строит оборонительные рубежи по его плану. С войсками начертание этих рубежей не согласовывается.
По-видимому, виной всему была необыкновенная подвижность фронта. Но факт остается фактом, большинство построенных местным населением траншей так и не было использовано войсками при отступлении...»
От себя замечу: повозмущавшись, доблестные советские генералы так и не приказали командиру 42-й дивизии занять готовую к обороне позицию, так же, как и подходившей к Пропойску 55-й дивизии со стороны Довска, то есть с запада. Наверно оттого, что не было такого права ни у командующих фронтами, ни тем более, у командармов и комдивов – обороняться, ведь советское Верховное Главнокомандование требовало только контратаковать немецкие войска с целью решающего разгрома врага и – никакой обороны!
К тому же не было единого централизованного управления войсками. Что толку из того, что одна дивизия зароется в траншею и будет доблестно обороняться, когда соседи справа и слева получают приказ отойти на восток или, вообще не получая приказов по причине отсутствия связи с вышестоящими штабами, самостоятельно принимают решения и - отступают?
Зато когда части советских дивизий по приказу командования фронта не раз выбивали немцев из города, те занимали тот самый готовый рубеж обороны, заботливо подготовленный нашими же людьми, и выбить их оттуда сил не было. Когда окончательно иссякли силы и увеличилась неразбериха с управлением войсками, наши отступили, переправившись через Сож, в отличие от Левенгаупта, прямо напротив Пропойска и чуть ниже, в Старике, о котором я уже рассказывал.
Но, несмотря на чудовищные условия, в которых сражались советские войска в районе Пропойска (а эти условия были предопределены на всём театре военных действий в начале войны вообще всей политикой советского руководства), Пропойск стал костью в горле немецких полководцев, если судить по признаниям успеха советских войск в районе Пропойска того же Г. Гудериана и даже начальника генерального штаба сухопутных войск вермахта Ф. Гальдера.
Война пришла в Кремянку.
12 июля 1941 года 55-я дивизия 4-й советской армии заняла оборону по левому берегу Сожа от Кремянки до деревни Старая Каменка, что в пятнадцати километрах южнее Кремянки.
Когда начались бои в Пропойске, большинство оставшихся в деревне жителей бросились искать защиты у леса. «Самодумка» кинулась к своим бывшим пенатам в Чернецах, одна часть «римлян» – в урочище Хрылы, другая часть – в Берестинку, урочище, знаменитое своей глухоманью и обиталищем волков, из-за чего выражение «воет, как волк в Берестинке» было в ходу у кремянцев. Естественно, «рекотчане» ринулись в свою Рекотку – обширный и довольно глухой лесной массив с протекающей в нем живописной лесной речушкой с водой, невероятной чистоты, и совершенно поэтическим названием Голуба. Некоторые кремянцы, не желая покидать без надзора нажитое непосильным, в прямом смысле, трудом, вырыли окопы неподалеку от дома: кто ближе к реке, кто – к лесу. Наша семья с началом боёв перебралась в деревню Немильна, в восьми километрах юго-восточнее Кремянки, но там уже было много беженцев из Пропойска, поэтому перебрались в соседнюю с Немильной деревню Клины. Там жила семья моей тёти по матери, где мы и нашли приют.
А наш дом в Кремянке оказался в центре переднего края обороны наших частей, переправившихся через Сож с севера возле деревни во второй половине июля, и занявших оборону вдоль западной линии деревни. Еще раз напомню, что сплошной линии фронта в ту пору не было. Бои шли в Пропойске, севернее и южнее Пропойска, а вот восточнее, то есть в Кремянке, была пассивная оборона. Деревню с запада опоясывала траншея, которую занимала немногочисленная пехота. Артиллерии было мало, она занимала позиции в лесу за деревней, но стрельбы не открывала – мало было снарядов. Так что боев в Кремянке не было. Из Пропойска немцы обстреливали деревню снарядами, так как траншея хорошо просматривалась с воздуха, да и наверняка и в бинокль, так как маскировка ярко-желтой песчаной насыпи траншеи на открытой местности всё же себя выдавала. Поскольку во дворе нашего дома расположился наблюдательный пункт 107-го полка 55-й дивизии, то в дом вскоре попал немецкий снаряд. Дом сгорел. Сарай же, в котором, собственно, и располагался НП, для чего в западной стене сарая вырезали внушительную брешь, не пострадал. Да и вообще, в Кремянке во время немецкого наступления сожжено было всего два-три дома.
Когда возникла угроза окружения левобережья Сожа от Пропойска до Кричева, красноармейцы 7 августа 1941 года ушли из Кремянки на юго-восток.
Больше их кремянцы не видели вплоть до 1 октября 1943 года.
Немецкие войска переправились через Сож всё в том же Старике, как в наиболее удобном для переправы месте. Там была паромная переправа еще в девятнадцатом веке, о чем свидетельствует на карте 1856 года в этом месте пометка «паромъ».
Естественно, отступая, наши паром сожгли, но немцев такая досада не остановила: переправившись, они колоннами двинулись по лесным дорогам, опять же, существовавшим с незапамятных времен, на Кремянку и Клины. В Клинах и увидел впервые немцев мой брат Алексей, в ту пору одиннадцатилетний мальчишка, с ватагой таких же, испытывающих жгучий интерес к войне пацанов. Он рассказывал мне, как любопытные мальцы буквально вертелись под ногами у немецких солдат, оценивая по своим меркам их оружие и обмундирование и не испытывая какой-либо неприязни со стороны солдат вермахта. Это весьма любопытный факт, если исходить из оценки звериной сущности немецко-фашистских захватчиков.
В Кремянку передовые отряды немцев вошли со стороны Старика и через луг со стороны шоссе Пропойск – Кричев, но не колоннами, а рассредоточившись, настороженно – все же рубеж обороны просматривался, хотя никакого сопротивления они и не встретили. Немцы прошли всю деревню, но никаких действий по расправе над мирными жителями не чинили, так же, как и над их домами и имуществом. Заметив у реки несколько окопов и приняв их за армейские, залегли и начали что-то выкрикивать, но из окопов никто не вылезал. Тогда солдаты бросили в один из окопов гранату. Немедленно из других окопов вылезли те самые жители, что не пожелали далеко уходить от своих домов, изрядно напуганные. А в окопе, в который бросили гранату, погибли пожилой мужчина и его дочь. Это были первые среди мирного населения жертвы нашествия немецких оккупантов на нашу деревню.
В тот день, когда в Кремянку вошли немцы, моя мать была там, оставив нас, детей, в Клинах у сестры. В Кремянке оставалась корова, надо было ее найти. Коров в деревне пасли по очереди, не смотря на то, что рядом, в Пропойске, шли бои, а почти все кремянцы ушли в лес. Некоторые, как «самодумцы», что раньше были хуторянами, коров своих захватили с собой. Но довольно много коров осталось в стаде. Паслись они на противоположном берегу Сожа, куда и отправилась мать искать свою корову. Она уже нашла её, как вдруг увидела идущих лугом немецких солдат, которые в свою очередь заметили мать. Немцы окружили мать и начали что-то расспрашивать, из чего она поняла только «киндер», «млеко», «гут», «матка». Несколько немецких слов у матери было на слуху. Старший сын, то есть мой старший брат Иван, накануне войны окончил школу, где учил немецкий язык. Видимо, мать интересовалась, как будет по-немецки то или иное слово. Поняв, о чем её спрашивают, ответила, что у неё пятеро детей и молоко нужно им, и – вот, корову домой ведёт. Немцы поняли, одобрительно загоготали, дали матери шоколадку – для «киндеров» и предложили взять еще одну корову, на что мать ответила, что у нее одна корова, а те, дескать, не мои. Немцам это понравилось, потому что они сказали «гут», тут же переведя это как «карашо» и отпустили мать вместе с коровой.
Немцы не задержались в деревне, ушли на восток. Не было в деревне Кремянка на момент прихода немецких войск ни грабежей, ни насилия над мирными жителями, большинство из которых, впрочем, спрятались в лесу, угнав туда же домашний скот и прихватив кое-какой скарб.
В советских художественных фильмах «про войну» показывали, как гонялись в занятых ими деревнях немецкие солдаты то за поросенком, то за курами или гусями, причём так, как будто это была не регулярная армия, а банды уголовников, бесчинствовавших по своим понятиям. Наверняка, как и в любой армии, были такие солдаты и в немецкой армии. Но через Кремянку наступала 10-я моторизованная дивизия 2-й танковой группы генерал-полковника Гейнца (или, как можно встретить в некоторых источниках, – Хайнца) Гудериана, военного человека классического немецкого типа, «усовершенствованного» достижениями на то время военной науки и техники. Ну и конечно, очень неглупого человека.
Думаю, что и солдаты его армии были воспитаны в таком же духе. На такое заключение меня наводит не только книга Гудериана «Воспоминания солдата». Первоначальный вариант воспоминаний советского полковника Д.А.Морозова****) , бывшего в 1941 году помощником начальника артиллерии 55-й стрелковой дивизии, той самой, что держала оборону напротив Пропойска, содержит в себе очень интересный факт захвата моста через реку Проня восточнее Пропойска в ночь на 18 июля 1941 года ротой 107-го полка этой дивизии. Захватив мост, рота в составе тридцати человек, удерживала его почти всю ночь, задержав на это время продвижение большого количества немецких войск по «варшавке» на восток, что само по себе уже было большим успехом. Но рота пала в бою, спаслись только двое раненых солдат. А 23 июля, уже под Чериковом, воинами 55-й дивизии был взят в плен немецкий офицер, который рассказал, что в том бою на мосту было убито сто восемьдесят немецких солдат и офицеров и девяносто ранено. Далее пленный обер-лейтенант рассказал, что командир немецкой 10-й моторизованной дивизии приказал похоронить доблестных советских солдат, а перед тем их тела положили вдоль дороги и мимо со склонёнными знамёнами проследовали на восток части немецкой дивизии.
Были и такие немецко-фашистские захватчики.
В этом смысле Кремянке повезло.
****)Морозов Д.А. О них не упоминалось в сводках.- М. Воениздат, 1965.
После того как немцы ушли на восток, деревня оставалась некоторое время опустевшей.
Ближе к середине августа вернулись кремянковские жители из лесных чащоб в свою деревню. Жили в тревожном ожидании чего-то, что должно было произойти. Но ничего не происходило. Жизнь вошла в обычное русло. Те сельчане, чьи дома сгорели, нашли приют у родственников. Наша семья поселилась у бабушки Арины. Стоял август – пора было убирать застоявшиеся луга и поля. Свою извечную работу делали споро. Вмиг убрали луг, принялись за жниво, свезли все в колхозное гумно, молотили, сушили, веяли – делали все, как в колхозе. Призыв товарища Сталина жечь хлеб на корню, не оставляя оккупантам ни грамма зерна, нашими кремянцами то ли не был услышан, то ли был неправильно понят, но были убраны и обмолочены и зерновые, и даже лён, что сеяли в Хрылах.
Наступало время убирать картошку, а власти в деревне всё не было. Все, кто стоял у руля власти – руководители и депутаты сельского совета, председатели колхозов – ушли на фронт. Однако порядок колхозный в деревне сохранялся: ждали, что же будет дальше. Но, сложа руки, не сидели. Уборка, сев озимых шли своим, колхозным, чередом.
В первой половине сентября в Кремянку пожаловала немецкая власть. В сопровождении женщины-переводчицы приехал из Пропойска представитель немецкой администрации. Без всякой охраны, потому что о партизанах в этих местах ни немцы, ни наши даже не были наслышаны.
Как-то быстро собрался народ на собрание – надоело ждать неизвестно чего, – на котором был избран староста и назначены полицейские. Сами же кремянцы предложили избрать старостой Павла Евсеенко, человека, которому доверяли. В полицейские после бурных обсуждений выдвинули троих сравнительно молодых мужчин, по каким-то причинам не призванными на фронт, причём, двое из них сами выказали желание служить в полиции.
Наученные советской властью, шустрые кремянцы согласились с представителем уже немецкой власти проголосовать за кандидатов в новую власть, но также высказали предложение оформить новую власть протоколом. Представитель той самой «немецкой демократии, которая была при Гитлере», хоть и был с виду интеллигентный человек, никак не мог уразуметь, чего хотят жители далеко не европейской деревни. Когда ему переводчица растолковала, он сказал, что в деревне теперь будет самоуправление, то есть жители сами будут себе властью в лице избранных представителей. Эти представители будут доносить до народных масс политику немецкого «нового порядка». Все жители должны слушаться старосту и все свои жизненные вопросы решать через него. А староста, если ему не по силам решить некоторые вопросы, будет их решать через управу, что находится в Пропойске. Староста должен навещать управу, получать инструкции и отчитываться перед бургомистром волости, то есть бывшего района.
На том и порешили.
Какие такие инструкции получал Павел Евсеенко в управе, сейчас трудно сказать. Но вот что интересно.
Колхозное имущество, а также лошадей и коров раздали по дворам, обязав при этом сдавать молоко на тот же Пропойский молокозаводик, куда его сдавали и до войны, по тем же, советским нормам. Обязали также сдавать какую-то часть зерна, из выращиваемого на колхозных землях, на то же самое «Заготзерно», что было и до войны. По существу, немецкая администрация использовала все те методы и учреждения, что работали при Советах. И наверно, правильно делала, раз это работало и не требовало особых усилий по наведению пусть и «нового», но порядка. Никаких других налогов на кремянцев немецкие власти не устанавливали. Может, просто не успели за два года что-то своё внедрить, но что было – то было. Я пишу это по сохранившимся в моей памяти рассказам о жизни «при немецкой власти» моих земляков и близких мне людей.
Кремянцы продолжали работать по-колхозному, только немногие уединились в собственном хозяйстве, но это были люди с врожденным чувством собственников. К тому же они как-то выпадали из характерного кремянского типа людей своей замкнутостью, даже нелюдимостью, что, в общем-то, понятно – бывшие хуторяне.
У кремянцев работать по-колхозному, на мой взгляд, были две причины.
Во-первых, не верили тому, что немцы пришли надолго.
От предков в генах людей был заложен некий алгоритм войны: приходили захватчики, хозяйничали некоторое время, затем изгонялись, и устанавливалась своя власть, пусть не всегда справедливая, но своя.
Во-вторых, в лихую годину люди всегда объединялись, так легче противостоять общей напасти. Колхоз в условиях оккупации был идеальной организацией для выживания подавляющего большинства семей, оставшихся без мужчин.
Был ли жёстким «новый порядок» в Кремянке?
По крайней мере, не жёстче, чем при Советах.
Но было военное время, и была боязнь в чём-то провиниться, за что по головке не гладила хоть советская, хоть немецкая власть. Тем более что представители новой власти жили постоянно в деревне, знали каждого, как облупленного, и ничего им не стоило доложить, «куда следует». Из троих «полицаев» только один был «злой», как говорили кремянцы. Он довольно пунктуально исполнял свой полицейский долг, за что его жители не любили и побаивались связываться с ним. Двое других не так рьяно служили, хотя по пьяному делу могли наломать дров. Забегая вперёд, скажу, что судьбы этих людей сложились по-разному. Самого молодого, не отметившегося какими-либо нехорошими поступками перед односельчанами, партизаны уже в 1943 году хорошенько выдрали сыромятным кнутом так, что сидеть не мог долго. «Злого» партизаны застрелили в том же году, за третьим они тоже охотились, скорее всего, они бы «кокнули его, сволочь он был», но он удрал к немцам под крыло в Пропойск, там служил при управе, а когда пришла Красная Армия – ушёл вместе с немцами. После войны его нашла контрразведка «Смерш», и так как крови на нем не было, осудили на двадцать пять лет, которые он и отсидел от звонка до звонка.
Староста был очень лояльный к людям человек, не зря его предложили односельчане избрать на эту компрометирующую советского человека должность. Он умел улаживать недоразумения, если они возникали у немцев, никогда не требовал сверх того, что было установлено властями, более того, мог убедить власти в невозможности выполнения некоторых требований. После прихода «красных», то есть Красной Армии, Павла, не смотря на то, что он был избран старостой народом, определили в штрафной батальон, из которого он не вернулся. Смыл своей гибелью вину перед Советской Родиной. Вот только соизмерима ли его «вина» с таким наказанием? И его ли вина была в том, что он стал старостой, как и многие тысячи таких же обречённых, испивших не по своей воле властную чашу «народного самоуправления»?
Так же наказали и самого молодого «полицая», но тому повезло: вину он искупил пролитой в боях кровью и вернулся домой в числе победителей.
И сколько «находили» доблестные и бесстрашные «смершевцы» таких «проштрафившихся» на освобожденных территориях!
Выгодное это было дело.
Как выгодно было создавать в годы довоенных пятилеток концентрационные лагеря из «врагов народа», дармовым и изнурительным трудом которых эти пятилетки выполнялись в четыре года, так выгодно стало создавать «штрафные батальоны» из «изменников родины», жизнями которых затыкались самые страшные амбразуры войны. Под одну метлу попадали все: и действительно виновные, предавшие Родину, служившие врагу так, что вызывали у того отвращение к ним, и другие, виноватые лишь в том, что не умерли, нет, «не сдохли» с голода и не дали умереть своим детям – вынуждены были «работать на немцев».
Поздней осенью 1941 года вернулся домой в деревню мой отец, Сёмкин Александр Иванович.
В 1940 году отца, проработавшему к тому времени уже 10 лет председателем колхоза, который он, по существу, взрастил, сформировал как действующее хозяйство нового, «социалистического типа», назначили председателем межколхозного правления по строительству гидроэлектростанции на притоке Сожа – реке Ельня.
Спустя шестьдесят восемь лет я оцениваю это событие как выдающееся. Это какую голову надо было иметь на плечах человеку с четырьмя классами народного училища, чтобы возглавить инженерную должность руководителя строительства – вдумайтесь – гидроэлектростанции! Да, это был не Днепрогэс. По моим оценкам, основанным на созерцании гидротурбин, долгое время после войны валявшихся на берегах речки Ельня, которая протекает через деревню Старинка – центр сельского совета, в который входила и Кремянка, – мощность этой гидроэлектростанции могла составлять примерно двести киловатт. Турбин валялось три штуки. Их размер позволял предположить мощность каждой, минимум, в сто киловатт, из которых одна должна была быть резервной. В том месте, где должно было быть воздвигнуто второе слагаемое коммунизма, а именно, в сельском центре советской власти – деревне Старинка, речка Ельня протекает в естественном углублении, образованном возвышениями по обоим берегам, что создавало хорошие условия для создания водохранилища с наименьшими затратами на его возведение, хорошим запасом гидроресурса и сравнительно небольшой площадью затопления. Место для Старинковской межколхозной ГЭС было выбрано удачно. Не знаю, где делались инженерные расчеты, но коль были завезены на стройку турбины и генераторы, значит, проект был. Генераторы с началом войны вывезли на восток: всё-таки большая ценность, чтобы оставлять её врагу – это тебе не «человеки», сами на восток не уйдут.
Оставалось совсем немного до построения коммунизма в отдельно взятых трех колхозах (если помните, пролетарский вождь Ленин утверждал, что «коммунизм есть советская власть плюс электрофикация всей страны»), но нежданно-негаданно грянула давно ожидаемая война, и коммунизма в нашем и двух других колхозах не случилось.
Председателя межколхозного правления по строительству ГЭС, то есть начальника стройки, призвали на фронт, присвоив ему звание старшины – ну как же, начальствующий состав, да ещё и член партии, такими кадрами не разбрасываются – и отправили с такими же мобилизованными второго призыва в начале августа под Могилев, в Чаусы, где формировались части для создаваемой армии. Вооружать призванных защищать Родину с оружием в руках было нечем. Все армейские склады Западного фронта уже были в руках немцев, поэтому большинство призванных должны были обрести оружие на поле боя, то есть завладеть оружием павшего товарища. Сейчас уже точно не помню из рассказов отца, в войска какой армии он попал, кажется, 24-й. Эта армия попала в окружение под Ельней, что в Смоленской области (везло отцу на Ельни!), её дивизии, малочисленные и плохо вооружённые, были рассеяны по лесам, но всё же сражались, пытаясь вырваться из окружения, но, в конце концов, сражаться стало нечем и некому. Командир дивизии, в которой служил отец, приказал, даже не приказал – посоветовал, оставшимся немногим бойцам самостоятельно, небольшими группами и поодиночке, выходить из окружения или кто – куда, а сам сел в «кукурузник», который за ним прислали из Москвы, и улетел, – так рассказывал отец. Что за птица был генерал, коль улетел на специальном самолете в Москву, не знаю. Может, отец и называл его фамилию, но я не запомнил. Думаю, не для расстрела присылали из Москвы за генералом самолёт.
К середине октября сорок первого ряды генералов в Рабоче-Крестьянской Красной Армии сильно поредели. Многие десятки их погибли в первые три месяца войны, были взяты в плен, пропали без вести, были расстреляны «органами» за действительную, а чаще, мнимую, вину в том, что не закидали шапками «подлецов» типа Гудериана (любимое выражение Сталина: он даже в своих приказах требовал «разбить подлеца Гудериана», на самом деле выдающегося полководца-танкиста, равных которому в Красной Армии не было – ведь именно Гудериан научил будущих советских командармов-танкистов воевать так, как они воевали на заключительном этапе войны).
Видимо пришла пора давать Красной Армии одного битого генерала за двух небитых.
Больше месяца плутали бойцы по лесам Смоленщины. Перейти линию фронта не удалось никому. Слишком плотно стояли немецкие войска на направлении главного удара, собираясь начать генеральное наступление на Москву. В итоге отец добрался до своей Кремянки уже в ноябре месяце. Интересно, что его нигде не задерживали: таких, как он, было много и немцы в ту пору особо не обращали внимания на одиночных мужчин, пробирающихся в свои родные места. Более того, осенью сорок первого немцы отпускали военнопленных по домам, если они были призваны из близлежащих местностей. Так, несколько кремянковских мужчин пришли домой из плена из-под Могилёва с немецкими пропусками-аусвайсами ещё в сентябре месяце сорок первого.
В сентябре того же года в деревню вернулась моя тётя, сестра матери Анна Яковлевна, с двумя дочерьми, пяти и трёх лет – семья моего дяди Иосифа Ивановича, о котором я уже упоминал. Да, дядя Иосиф был братом моему отцу, а его жена, тётя Аня, приходилась сестрой моей матери – вот такие замечательные родственные связи объединяли две семьи.
То, что сделала тётя Аня, добравшись из Белостока, куда за год до войны получил назначение дядя Иосиф, на родину в Кремянку, да с двумя малышками на руках, да кружным путем, через железнодорожную станцию Крупки на востоке Минской области, да за три с половиной месяца, достойно отдельной повести о настоящей женщине. Сейчас даже трудно представить, как молодая женщина, обременённая двумя детьми и необходимыми вещами, неоднократно пересаживаясь с поездов на грузовики и наоборот, подолгу ожидая оказии на разбитых станциях и просто на дорогах, под постоянными обстрелами и бомбёжками, проехала почти всю Белоруссию с запада на восток, пока окончательно не застряла в Крупках, которые уже захватили немцы, кстати, танкисты всё той же 2-й танковой группы генерала Гудериана.
Из Крупок, где пешком, где на лошадях – было и такое, подвозили – тётя Аня добралась до Кремянки.
Иначе, как подвигом, такое путешествие не назовёшь.
В доме бабушки Арины стало тесно, и наша семья перебралась к деду Ивану – у того дом был побольше, а находился он наискосок через улицу от сгоревшего нашего дома.
Немцы появились в Кремянке ещё раз в конце осени. Приехали на подводе, которая сразу же вернулась в Пропойск. То была инспектирующая поездка представителей военных властей по ближнему Засожью, входившему в Пропойской район. Властей интересовало, как живёт население, что можно востребовать с него (ага, сейчас вам кремянцы выложат на блюдечке с голубой каемочкой!) нет ли партизан в лесах (откуда им тут быть, да мы и не знаем, что это за партизаны такие!), как служат новому порядку староста и полицейские. Исполнив обязанности, дав наставления старосте и полицейским, представители выразили желание поехать в деревню Добрянка, что в семи километрах выше по течению Сожа от Кремянки. Поручила местная власть в лице старшего полицейского миссию по доставке представителей немецкой власти в означенный населенный пункт моему одиннадцатилетнему брату Алексею, вертевшемуся неподалёку. Запряг кобылку бурую малец и повез немцев сначала в Добрянку, затем в Сычин. А это, я вам скажу, треугольник! Пока немцы инспектировали деревню Сычин, Лёшка дал дёру на своей кобылке домой, в Кремянку. Поступок опрометчивый, да что с мальчишки возьмёшь. Затаили ли немецкие инспектора злость на строптивого мальчишку – неизвестно. Им ещё надо было завершить круг через Клины на Пропойск. Кого-нибудь опять назначили возницей. Но, как рассказывал мне брат, дома страху все натерпелись: а вдруг вернутся искать беглеца!
Осень и зиму сорок первого года кремянцы пережили сравнительно безбедно.
Те необременительные налоги, которые были установлены немецкими властями, не оказывали разорительного действия на сельчан и они жили совсем неплохо для военного времени. Конечно, такому положению дел сильно способствовало география, о которой я уже рассказывал. Партизан в окрестностях, как Кремянки, так и других деревень, не было ни в 41-м, ни в 42-м годах. Соответственно, не было в наших краях карателей. Гарнизона в Пропойске, как такового, тоже не было, разве что небольшое количество нестроевиков для поддержания порядка. За всю войну в Кремянке немцы и были «может, пару раз», исключая наступление и отступление. А вот в таких лесных деревнях, как Немильна (вот уж действительно не мила она была немцам) они так ни разу и не появились.
Некоторые акции оккупанты всё же устраивали. Но проводились они силами самоуправления, то есть старостой и полицейскими. Когда немецкая армия начала замерзать лютой зимой сорок первого, в оккупированных населённых пунктах немцы организовали сбор теплых вещей для солдат доблестного рейха.
Не минула такая акция и кремянцев.
До коллективизации почти в каждом дворе были овцы. Естественно, одним клоком шерсти не довольствовались хозяева овец. Шкуры тоже шли в дело, на шубы, например. Выделывали, дубили овчины большей частью сами же, благо, пример был все там же, в Пропойске. А шили шубы, конечно, пропойщанские мастера-евреи. И добротные же были шубы! Кожушки, просто шубки, шубы и вовсе даже тулупы. Это в зависимости от степени холода и вида выхода. Ежели, к примеру, в мороз, да в лес по дрова, то кожушок в самый раз. На повседневную, буднюю, носку – тут просто шубка подойдет. Вот в Пропойск по морозцу пройтись хоть в церковь, хоть на базар – шуба просто незаменима. А тулуп – это если вы сына жените, как правило, зимой – в другое время разгуляться некогда, – да ещё при этом невесту он присмотрел (хорошо, если сам, а то ведь и сосватать могли только неделю назад, жених и в лицо-то невесту смутно представляет) в деревне километров так за четырнадцать, то в чём, как не в тулупе, заявиться жениху в родительский дом невесты? Сразу видно: жених завидный.
Ну и, конечно, валенки в доме были у каждого члена семьи свои. Но если валенки, кожушки и шубки изнашивались сравнительно быстро, то шубы и тулупы переходили из поколения в поколение.
Была такая роскошная шуба и в нашей семье.
Так вот, когда «наши полицаи» начали собирать по деревне валенки и шубы, конечно, поднялся шум и гам: кому хотелось на пороге зимы остаться раздетым и разутым? Если и отдавали, то не самое лучшее, и «стражи нового порядка» особо не усердствовали, особенно, если сдача «теплых вещей» подогревалась дополнительно бутылью самогона. Но вот одному из стражей сильно приглянулась наша замечательная шуба. Просто шубку он уже реквизировал. И перед шубой не устоял. Тоже был не дурак. Мать категорически воспрепятствовала изъятию семейной реликвии, буквально бросаясь на грабителя с топором, который лежал тут же, под лавкой. Но винтовка в руках полицейского – это тебе не булыжник в руках пролетария. И мать удержали от расправы над супостатом отец и бабушка. «Дурмач» – а именно так дразнили в деревне этого полицая – довольный, упёр шубу. Вы думаете, он сдал эту шубу рейху? Дудки, он щеголял в ней сам. Правда, только в Пропойске, в деревне же носить её побаивался.
Когда этого коллаборациониста в сорок шестом осудили на двадцать пять лет, мама была довольна – это и за её шубу.
Летом 1942 года отец построил с помощью моих деда и старших братьев небольшой дом вместо сгоревшего в августе сорок первого, и мы переселились из дома деда Ивана в свой дом.
Лето и зима сорок второго года были похожи на колхозные будни: люди работали по установившейся колхозной системе на полях, лугах, огородах. Кроме того, привлекалась рабочая сила по заказу оккупационных властей, в основном, на лесозаготовки. Платили за эти работы преимущественно советскими деньгами, позже – оккупационными марками.
Советская литература, кино, школьные учебники истории, описывая и показывая героическую борьбу белорусского народа во время войны с фашистскими захватчиками, во главу угла оценки этой борьбы ставили немотивированные зверства фашистов по отношению к мирному населению, а в ответ на эти зверства вскипала волна благородной ярости против оккупантов и разрасталась всенародная, священная война. Механизм народного сопротивления по такой оценке был прост, как правда, которую и по сию пору пытаются отстаивать апологеты коммунистической партии, к слову сказать, никогда не воевавшие в партизанах. Известно, что самые безапелляционные суждения о чем-либо выносят те, кто не имеет никакого отношения к этому. Выходило так, что возникавший откуда-то секретарь парткома (райкома, горкома, обкома), еще недавно улепётывавший на служебной машине от приближавшихся к райцентру (просто городу, областному центру) немецко-фашистских войск, теперь, правда под другой фамилией и мало кому знакомый, начинал с необыкновенной легкостью собирать страждущих воевать в тылу врага. Легко находилось оружие, отряд как-то удобно устраивался в лесу, откуда-то появлялись провиант, одежда и всё необходимое для войны. Отряд начинал воевать.
С кем?
С немецко-фашистскими захватчиками.
Согласитесь, очень убедительно.
На первый взгляд.
Долгое время после войны на экранах огромного Советского Союза демонстрировался фильм «Секретарь райкома», поставленный, если не ошибаюсь, в 1943 году на киностудии «Мосфильм», бывшей в то время в эвакуации в столице Советского Казахстана Алма-Ате (Алматы, если кто не знает). Более чудовищной, бездарной лжи о партизанском движении на оккупированной территории представить невозможно.
Но!
«Из всех искусств важнейшим для нас является кино!»
Фильм смотрели миллионы людей в советском тылу, его показывали на фронте в часы затишья. Ему верили, как верили в то, что это повсеместно, что общими усилиями – на фронте и в тылу – непременно разобьем врага. Что ж, легче было воевать на фронте, надрываться в тылу – верилось в победу.
А что же на самом деле?
А на самом деле война в тылу врага развертывалась медленно, со скрипом. Не так-то просто было собрать отряд, не везде много было оружия и боеприпасов, чтобы можно было нанести существенный урон врагу, не подвергая смертельной опасности население, защитить его в случае ответных карательных акций со стороны врага.
Как же велась борьба с врагом в его тылу, то есть на оккупированной территории?
Хорошо, когда где-то недалеко, через лес проходила железная дорога. Можно было подорвать следующий на фронт эшелон и нанести существенный урон врагу, по затратам усилий и ресурсов несоизмеримый с таким же результатом на фронте. Например, для уничтожения одного танка на фронте с помощью самолетов-штурмовиков необходимо было сделать в среднем десять самолетовылетов. Эта статистика была одинакова и для советских штурмовиков и для немецких. Один небольшой фугас, грамотно заложенный на критическом участке железной дороги, то есть на высокой насыпи среди болота, на железнодорожном мосту через водное препятствие, в глубокой выемке, способен был вывести из строя три-четыре десятка танков, следующих поездом на фронт – целый полк!
Неплохо было, когда через лес проходила стратегическая дорога, вроде той же «варшавки» – есть что минировать и подрывать.
В крупных городах легче было найти врага. Там и гарнизоны поболее, и войска с фронта на краткосрочный отдых наведываются, и пополнение транзитом на фронт направляется. Опять же, предприятия разные работают, железнодорожные депо и мастерские – есть, где реализовать страстное желание бороться во вражеском тылу, а по существу – на своей же земле, чтобы она горела под ногами оккупантов.
Есть над чем подумать.
Если что-то горит массово, большими площадями, то этот пожар можно потушить встречным огнем такой же или большей мощности. Так тушат лесные и степные пожары.
Начинали борьбу попавшие в окружение и оставшиеся в тылу отдельные группы бойцов Красной Армии, если группу возглавлял преданный присяге командир. У таких командиров не было другого выхода. Вот они-то и становились секретарями подпольных райкомов, горкомов и обкомов. Они создавали партизанские отряды в сельской местности, подпольные группы в городах, которые активно действовали в первое время, пока немецкая военная администрация не разобралась, кто есть кто, и уже в 1942 году подпольное движение в более-менее крупных городах Белоруссии было практически уничтожено.
В первый год войны забрасывались во вражеский тыл в районы важнейших стратегических коммуникаций и в окрестности центров управления немецкими войсками специально обученные и оснащенные отряды чекистов, как, например, знаменитый отряд Медведева под город Ровно в Украине. Строго говоря, это были не партизаны, а специальные части вооруженных сил, действовавшие в специфических условиях вражеского тыла. Управлялись они из центра, задачи им ставились, согласованные с общими фронтовыми или армейскими задачами на том или ином направлении, и это было правильно – воевать должна была и воевала армия.
А вот истерические призывы партийных и советских вождей Белоруссии во главе с Пантелеймоном Пономаренко, тайно драпанувших из Минска в ночь на 25 июня 1941года, а 1 июля сочинивших директиву о том, как жечь землю под ногами завоевателей, а также «уничтожать врагов, не давать им покоя ни днем, ни ночью, уничтожать их всюду, где удастся настичь, убивать их всем, что попадется под руку: топором, косой, ломами, вилами, ножами... При уничтожении врагов не бойтесь применять любые средства – душите, рубите, жгите, травите фашистских извергов»*****) – не возымели никакого действия на подданный им народ.
Вдумайтесь в эту до идиотизма циничную «директиву». Как почти все выдававшиеся коммунистические директивы, она непрофессиональна. Партийные главари предвоенного времени – это малообразованные, – «из рабочих и крестьян» – шустрые проходимцы, которые не успели или не захотели умереть в боях за власть Советов, посылая в бой за неё других, ещё более свято веривших в правое дело, своими «директивами», смыслом которых являлось «И как один умрём в борьбе за это». Революционная волна подняла наверх дремавшие глубинные здоровые силы поверившего ей народа, которые потом, в большинстве своём, и погубила «в борьбе за это». Но непотопляемый мусор взял на себя функции здоровых народных сил, не имея к этому ровным счетом никаких данных: ни веры, ни ума, ни души. Так появились полуграмотные партийные, советские, военные вожди, «профессиональные революционеры», но непрофессионалы в делах, которые они возглавляли: кагановичи, калинины, ворошиловы, пономаренки, тимошенки, дыбенки и имя им – легион, не умеющих ничего толком делать, зато призывать, направлять, давать указания, директивы по образованию и подобию своему – непревзойдённые мастера.
Хотите ещё образчики их мастерства обращения к народу?
Пожалуйста, – вот вам отрывок из страстного, полного отчаяния обращения командующего Западным фронтом красного маршала Тимошенко ко всем жителям оккупированных врагом территорий, через месяц после упомянутой партийной директивы: «Атакуйте и уничтожайте немецкие транспорты и колонны, сжигайте и разрушайте мосты, поджигайте дома и леса... Бейте врага, мучьте его до смерти голодом, сжигайте его огнем, уничтожайте его пулей и гранатой... Поджигайте склады, уничтожайте фашистов, как бешеных собак...»*****) .
Это обращение в никуда!
Это, во-первых. И уже по этой причине оно ничтожно.
*****)Цитирую по книге: М.Солонин, 23 июня: "день М". - М. "Яуза", 2007.
Можно подумать, что немецкие средства массовой информации немедленно донесли эти вопли до жителей оккупированных немцами территорий.
Ну, тогда листовки – с самолётов!
Не смешите советский народ. К шестому августа сорок первого года, когда было написано это «обращение», едва ли нашлось у Рабоче-Крестьянской Красной Армии хотя бы звено самолетов для разбрасывания листовок на оккупированных врагом территориях.
Во-вторых, атаковать и уничтожать неприятельские транспорты и колонны, сжигать и разрушать мосты (хотя бы и при отступлении, за собой) – это задача армии, в данном случае войск Западного фронта, бывшим в самом начале войны самым мощным по вооружению, технике, личному составу после Юго-Западного, а по боеспособности на единицу протяжённости фронта – самой мощной группой войск, не имевшей равной себе на театре военных действий Второй мировой войны.
В-третьих, «мучить врага голодом до смерти» после речи товарища Сталина 3 июля 1941 года******) не было необходимости, потому что, по идее, враг уже должен был сдохнуть с голоду за прошедший месяц, как раз к моменту обращения маршала Тимошенко, после того, как товарищ Сталин призвал советский народ: «При вынужденном отходе частей Красной Армии... (вынужденном? – а кто вынудил и почему?) не оставлять противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего. Колхозники должны угонять весь скот, (куда? – все дороги забиты вынужденным отходом частей Красной Армии!), хлеб сдавать под сохранность государственным органам (которые первыми драпали из рай-облцентров, заслышав гул самолетов противника) для вывозки его в тыловые районы (на чём? – на грузовиках, на которых уехали государственные и партийные органы в обнимку с домашними фикусами в кадках?). Всё ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться» (вот так: ни килограмма хлеба противнику, ни грамма хлеба себе – всё должно «безусловно уничтожаться»!).
В-четвертых, уничтожать врага «пулей и гранатой» – это как? Наладить производство в деревенских сараях и городских квартирах «пуль и гранат»?
Ах, да!
При «вынужденном отходе частей Красной Армии», последняя озаботилась снабжением «жителей оккупированных врагом территорий» и оставляла на несожженных складах горючее, там же «пули и гранаты»; на дорогах, полях и в лесах – танки, автомобили и тягачи уже без горючего и там же – заправленные «пулями» винтовки, а также и гранаты...
******)И.Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза. - М., Госполитиздат, 1949.
Много лет, десятки лет большевицкая пропаганда вдалбливала в наши юные советские головы, что подобные директивы, выступления и обращения были необходимы, что они мобилизовывали советский народ на всенародную, отечественную войну с фашистскими захватчиками. Мы верили этому, не задумываясь, не анализируя сущность этих призывов и того, кем, откуда и как эти призывы раздавались.
Вдумайтесь: вождь призывает своих подданных, брошенных удравшей от противника армией на произвол судьбы, истребить все запасы хлеба и продовольствия, да еще и организовывать партизанские отряды и яростно (с голоду, что ли) бить врага вместо непобедимой Красной армии.
Директива тайно сбежавшего из Минска Пантелеймона Пономаренко призывала народ, который он бросил, браться за режущий и колющий сельхозинвентарь и такую же кухонную утварь, бросаться на вооружённых до зубов извергов, резать, колоть и душить их мозолистыми руками, и должна была положить начало народному характеру войны, похожему на выступления русских крестьян против французов в войне 1812 года. Партийный лидер тогдашней Белоруссии опередил на два дня своей директивой выступление товарища Сталина и не догадался призвать народ жечь хлеб, но товарищ Сталин исправил промашку товарища по партии.
Маршал Тимошенко, конечно, знал лучше, чем секретарь ЦК КПБ(б) Пономаренко, как сражаются красноармейцы с «превосходящими силами противника». Знал, хоть и не в полной мере, сколько было брошено «пуль и гранат» на поле боя сдавшимися в плен или просто бежавшими с поля боя красноармейцами. Поэтому и призывал уничтожать врага «пулей и гранатой», подразумевая, что эти брошенные «пули и гранаты» найдут своих хозяев, исходя из принципа «в хозяйстве и пулемёт пригодится». Так оно и было отчасти.
Но, не смотря на жесткие указания, горячие призывы и визгливые директивы, народ идти в партизаны не спешил.
Народ присматривался, выжидал.
Партийным вождям было наплевать на народ. Начиная с 1917 года, они целенаправленно уничтожали народ по ленинскому принципу: в революционной борьбе пусть выживет десять процентов людей, но зато эти десять процентов построят невиданное, справедливое общество свободы, равенства и братства. Разумеется, в эти десять процентов входили сами вожди – от мала до велика – и те, кто наиболее преданно служил их идее.
Но девяносто процентов тоже не хотели умирать, и впервые за почти два с половиной десятилетия народ получил право выбора из двух зол, определить свою судьбу без «руководящей и направляющей силы», определить необходимость, способы и время борьбы с худшим злом.
Главная задача народа – не исчезнуть с лица земли. Выжить.
«Народ бессмертен» – назвал одну из своих книг замечательный писатель Василий Гроссман, на мой взгляд, лучший из советских писателей, кто первым отважился писать страшную правду о войне.
Народ обязан быть бессмертным, иначе исчезнет с лица земли человек.
Даже если один народ идет войной на другой народ с целью его уничтожения, второй обязан выжить. Какой ценой – решит сам народ. Но сам себя он не имеет права уничтожить, лишая самого же себя продовольствия, например. Инстинкт самосохранения присущ индивидууму, но над обществом властвует закон его сохранения более высокого свойства. Во время опасности, угрожающей существованию народа, действует закон сохранения духовной человеческой энергии, и работает он так же, как и закон сохранения энергии физической. Важно не нарушить этот естественный закон неразумным вторжением в его течение.
Неразумным вторжением я называю провоцирующие действия, как катализаторы ускорения процесса. В химических реакциях катализаторы, как правило, ускоряют процессы реакций, давая требуемый результат. В процессах, действующих в человеческом обществе, формирующих общественное сознание, духовную энергию действуют высшие силы, высшая энергия, направленная, прежде всего, на сохранение этноса, и этой высокой, тонкой энергии должна соответствовать практическая деятельность общества. Вся же деятельность советского общества до войны была направлена на борьбу с самим собой. В общественном сознании укоренилась неизбежность классовой борьбы, подогреваемая чудовищными идеологическими установками типа: «с развитием социализма классовая борьба обостряется», которые на практике приводили к поиску «врагов народа» среди народа и в итоге – прямиком к геноциду. Высокая энергия общественного сознания истощилась. Опасно низким уровнем энергии общественного сознания обладали все слои общества, включая, может быть, даже в большей степени, армию. Результат – чудовищный разгром армии в 1941 году и поражения в 1942-м, приведшие врага на берега Волги от её истоков и до самого устья у Каспийского моря.
Можно ли было ожидать от того народа, к которому «обращались» его политические и военные вожди, – «друзья народа» – что он ринется с дрекольем в руках защищать знамёна, которые олицетворяли безумные идеи «мирового господства пролетариата», какового господства уже наелось большинство этого народа в бараках, коммуналках, колхозных дворах архипелага по имени ГУЛАГ?
На это можно было надеяться только по причине животного страха, абсолютной растерянности и банальной глупости. О чём и свидетельствуют своим содержанием все эти директивы и призывы.
Но закон сохранения энергии действует!
Энергия может трансформироваться, превращаться из одного вида в другой, перемещаться во времени и пространстве, перетекать в ответную энергию.
Почти два года понадобилось, чтобы энергия сознания напавшего народа трансформировалась в энергию осознания защиты побиваемого народа. Напавшие способствовали этому процессу тем, что начали вести «глупую политику», по выражению Сталина, на захваченных территориях. «Глупая политика» немецких захватчиков заключалась в таком же геноциде, который проводил Сталин против своего же народа.
Народ кремянковский в точности следовал извечной схеме поведения своих предков, живших на пограничье двух человеческих мироустройств, в условиях беспрестанных войн, которые вели эти два мира: мир скифо-азиатов и мир индо-европейцев. Уникальность моих земляков заключается в том, что они не считали себя ни теми, ни другими. Я с удивлением узнал только в школе, может, в классе третьем, что я, оказывается, белорус. Точно таким же открытием это было и для моих сверстников.
Белорусы, эти не скифы и, по их мнению, не балты, были буфером между двумя мирами: первые считали их арийцами, вторые – азиатами, и поэтому им доставалось от тех и других, и они научились выживать.
Я уже упоминал в начале этой книги о своеобразном характере кремянцев. Его нисколько не портили их независимый нрав и обостренное чувство собственного достоинства. Не сомневаюсь, что если бы немцы начали творить в деревне такие бесчинства, что описываются во многих источниках и, как теперь известно, во многом спровоцированные «органами», наши кремянцы не стали бы отстраивать в сорок втором, сгоревшие в сорок первом, дома – уж точно ринулись бы в партизаны и без истеричных призывов партийных вождей.
А пока на дворе стоял сорок второй год, в деревне не происходило ничего такого, что омрачало бы жизнь кремянцев, но все же была война, она держала народ в напряжении, но и держала всех в порядке, заставляла быть готовыми ко всему, что бывает на войне.
Они выжидали отмеренный им самим течением войны срок.
Но вот «При немецкой власти мы жили хорошо» – фраза, которую я неоднократно слышал после войны в своей деревне, не даёт мне покоя. Как же так? Ведь в войне, считалось, погиб сначала каждый четвёртый житель Белоруссии, потом, правда, передумали и решили: каждый третий. И было множество «хатыней», сожжённых вместе с жителями. Если в Белоруссии в 1941 году насчитывалось более восьми миллионов человек вместе с жителями присоединённой в 1939 году Западной Белоруссии, то погибло больше двух миллионов шестисот тысяч человек. Из них на фронтах – около одного миллиона человек. Следовательно, как минимум, погибло полтора миллиона человек мирных жителей. Я здесь привожу нижние пределы всех цифр. Возможно, когда, по словам Янки Купалы, «прыдзе новы, а мудры гiсторык, а ён прыдзе, ужо ён iдзе...», этот историк подсчитает действительные, с точностью до одного человека, – а я уверен, что это давно уже можно было сделать, – цифры потерь белорусского народа во второй мировой войне и, более того, он подсчитает, скольких потерь можно было бы избежать, не будь идиотских призывов «душить, рубить, жечь, травить, мучить голодом» вместо тех, кто должен был это делать по долгу и обязанности своим, кого народ кормил-поил, а сам, скорее, мучился от голода в колхозах, на стройках пятилеток и в прочих гулагах.
Ни в коей мере не обеляю захватчиков. Тот, кто начинает войну, всегда не прав. От Александра Македонского – до Мишико Саакашвили. В любой войне есть неправая и правая сторона. Неправая сторона всегда несет больше смертей и разрушений, ибо за их счёт она достигает намеченной цели. Правая сторона должна защищаться всеми возможными средствами. Во времена Александра Македонского против захватчиков чаще всего не было ничего другого, как «применять любые средства – душите, рубите, жгите, травите...».
Вполне было допустимо во времена Наполеона Бонапарта «уничтожать их всюду, где удастся настичь, убивать их всем, что попадётся под руку: топором, косой, ломами, вилами, ножами...», что и продемонстрировали французским захватчикам русские крестьяне в войне 1812 года. Но в век технического прогресса, когда «правая» сторона, обладая двукратным превосходством в живой силе и трёхкратным – в первоклассной военной технике, позорно бросает эту технику, разбегается кто куда, а то и вовсе сдаётся в плен, то надеяться, что брошенный армией народ возьмется за топоры и вилы и делать то, что не смогла или не захотела делать прекрасно вооружённая армия, можно было только либо убеждённым циникам, либо отъявленным негодяям. И теми, и другими были большинство из вождей советского народа. То, что делали они с этим народом в предвоенные годы, оправдывая его нечеловеческую жизнь необходимостью подготовиться к отпору германскому фашизму – конкретному, заметьте, врагу – и сделать всё с точностью до наоборот, понять и простить невозможно. Наверно, поэтому «при немецкой власти мы жили хорошо». Потому что был кусок хлеба. Была своя земля, хоть и продолжала считаться «колхозной», своя лошадь, домашний скот и необременительные налоги. То есть то, чего никогда не было – ни до войны, ни после неё – при советской власти.
Но вот однажды я задаю вопрос своей матери: «А согласились бы вы жить при немецкой власти всё время?»
Ни на мгновение не задумавшись, она восклицает, всплескивая руками: «Ой, что ты, Боже упаси, – нет!»
Не хлебом единым жив человек!
Вот поэтому к весне сорок третьего года, когда маятник войны качнулся на запад, начала вызревать идея сопротивления врагу.
Кремянцы выждали положенный срок и взялись за оружие, когда не взяться за него было уже невозможно. Созрели объективные предпосылки к этому, включая настойчивую работу эмиссаров НКВД и разведки Красной армии по созданию партизанских отрядов в ближнем немецком тылу и координации их действий с планировавшимся наступлением Красной армии.
В таком подходе к делу «развёртывания всенародной борьбы в тылу врага» есть хоть какое-то рациональное зерно в отличие от истеричных директив и призывов в первые месяцы войны.
Справедливости ради, надо сказать, что кое-кто уже в сорок первом начал готовиться к сопротивлению. Пробирались в свои родные места окруженцы, выздоравливали спрятанные на хуторах раненые бойцы и командиры, иным не давал покоя комсомольский долг. В числе этих последних был мой старший брат Иван. 22 июня 1941 года после выпускного вечера в Пропойске он вместе с мужской половиной класса пытался убедить военкома записать его на фронт. По молодости лет, а именно 22 июня сорок первого ему исполнилось только семнадцать лет, поэтому на фронт его не взяли. Действительно, чего захотел: на фронт брали по первой мобилизации мужиков 1905-1918 годов рождения. Не взяли его и во второй призыв в августе сорок первого из Краснополья, куда перебрался военный комиссариат Пропойского района. Зато призвали отца – он попадал по возрасту в этот призыв.
Поскольку Иван был комсомольцем, до него раньше, чем до других дошло проникновенное «братья и сёстры, к вам обращаюсь я, друзья мои». Выполняя директиву «друга молодежи», Иван начал с самого мощного оружия коммунистов – агитации односельчан. Это впоследствии стало называться подпольной работой. Охотников воевать вилами и топорами не нашлось, и Иван начал собирать оружие. Хотя боёв в Кремянке не было в сорок первом, оружие – винтовки образца 1891-1930 годов – в окрестных лесах и лугах почему-то попадалось. Больше всего, правда, в местах боёв на реке Проня и по берегам Сожа вблизи Пропойска. Вот туда-то и направил свои поиски Иван и его пропойщанские единомышленники, с которыми он успел за некоторое время связаться. Как-то в феврале сорок второго года запряг он бурую лошадку (именно такая кобылка досталась нашему хозяйству из колхоза) в санки и повёз с дедом Иваном и средним братом Алексеем, которому в ту пору было 12 лет, зерно на мельницу в Пропойск.
На берегу Сожа, на том месте, где по преданию нашей соседки бабы Кати «заложили кремянцы Пропольск», стояла мельница, жернова которой крутил двухтактный дизель, каким-то образом попавший в Пропойск, я думаю, еще во времена Первой мировой. Он и после Второй мировой продолжал ещё работать вплоть до начала шестидесятых, когда Пропойск, то есть уже Славгород, подключили к государственной электрической сети и надобность в старинном «дизельке» отпала. Впрочем, тогда же отпала и надобность в самой мельнице: муку начали молоть на мощных мелькомбинатах и её можно было купить в магазине. Но мельница еще долго помнилась кремянцам. Мы ходили в школу мимо этой мельницы и она, похоже, никогда не останавливалась. Из выхлопной трубы, горизонтально торчавшей из стены мельницы, вылетали кольца дыма и слышались деловитые глухие выхлопы, похожие на стрельбу из скорострельной зенитной пушки.
Вот на эту мельницу и повезли дед Иван с внуками молоть зерно.
Да у Ивана-внука были свои виды на эту поездку.
Когда разгрузили сани и перенесли мешки с зерном поближе к жерновам, Иван-внук, оставив Ивана-деда с братом на мельнице, направил кобылку вдоль берега Сожа к месту впадения в него Прони. Недалеко от этого места располагалась Пропойская (с ударением на «а») кремнедробилка. То есть это был заводик по производству мельничных жерновов. Кремня – основного компонента для жерновов – по берегам Сожа было в изобилии. В одиннадцати километрах выше Пропойска по прямой, а если считать по течению реки, то и в двадцати, находился целый карьер этого кремня, где его черпал экскаватор, прямо в баржу, которую потом тащил буксир в Пропойск к этой самой кремнедробилке. После дробления кремня на мелкую фракцию, кремневой крошкой покрывали цементные кругляши и получались прекрасные камни для жерновов, которые потом грузили на другую баржу, и тащил её следующий буксир вниз по Сожу, потом по Днепру – в Украину. Понятное дело: зерна в Украине было много, а вот кремня на жернова – поди, сыщи в чернозёмах.
Но началась война, заводик, само собой, бросили. Немцам жернова, наверно, не были нужны и они заводик так и не запустили. А место, где стояли заводские корпуса-сарайчики, было довольно глухое. От воды – метров сорок, Сразу же за сарайчиками начинается почти отвесная стена-берег, которая тянется вниз по течению Сожа километра два, а вверх по течению Прони с полкилометра до варшавского шоссе. Никому не было никакого дела до заброшенной кремнедробилки, и лучшего места спрятать что-нибудь найти было трудно. Вот там и прятали собранные по берегам Прони и Сожа винтовки будущие народные мстители. На эти винтовки кто-то из пропойщанских навёл брата, за ними он и направился от мельницы на своей бурой кобылке, запряженной в санки. Дело это заняло всего четверть часа – рысью километр туда и обратно. Дед и не заметил отсутствие внука.
Рожь смололи, мешки погрузили на сани и отправились домой, в Кремянку. Всё было хорошо, винтовки лежали на санях под сеном, сверху – мешки с мукой. Но когда подъезжали к Кремянке, навстречу показался обоз из нескольких саней с немцами и полицейскими. Вполне киношная ситуация. Такая сцена присутствовала почти в каждом советском фильме про партизан, заставляя сердца зрителей трепетать от переживаний за «наших». Но в фильмах всегда обходилось благополучно для партизан. Обошлось и для деда с внуками. В тот день немецкие власти в Пропойске организовали вторую инспекционную поездку в Засожье, правда, посетили только деревню Добрянку, откуда и возвращались. Когда сани поравнялись с обозом, то к немалому удивлению Ивана, передними санями, на которых были немцы, правил... директор Старинковской семилетки Максим Клименко! Он совсем недавно встречался с Иваном, и они обсуждали состояние подпольной работы в Кремянке и Старинке и в том числе способ переправки винтовок из Пропойска в Кремянку. А тут – нате вам! – сам же Клименко везёт немцев навстречу этим самым винтовкам! Иван, конечно, похолодел, но успел заметить, как Клименко моргнул ему. Тут уж знаток немецкого языка напряг свою память и выдал немцам тираду, из которой те довольно легко поняли, что и откуда везут гросфатер и его внуки, а также заверения в почтении к господину офицеру и его спутникам. Немцы даже не стали тыкать штыками в мешки с мукой, хотя в кино это обязательно сделали бы.
С тем и разминулись.
Когда, наконец, привезли муку домой, разгрузили и добрались до винтовок, обычно выдержанный и спокойный дед, вышел из себя. Но быстро понял, что не надо в это дело посвящать домочадцев и оружие спрятали на погребе – не выбрасывать же, это еще хуже! Волей-неволей наш дед стал участником подпольной группы в Кремянке. А винтовки пригодились весной 1943 года, когда был сформирован партизанский отряд во главе с тем самым директором школы Клименко, которого тогда немцы, проезжая из Добрянки деревню Старинку и сменив лошадей, через старосту просто обязали доставить их отряд в Пропойск.
А теперь представьте, если бы немцы и полицаи, особенно полицаи, ведь они были местными и, как и что спрятать прекрасно знали, как прекрасно знали и самого Ивана, и его комсомольский статус, и его антинемецкие настроения, хорошенько проверили сани. В феврале сорок второго года немецкие оккупационные власти уже хорошо были осведомлены о действиях партизан на территории Белоруссии и имели вполне определенные инструкции о том, как поступать в случае выявления «партизанских бандитов». Конечно, семья деда Ивана, в которую в данном случае надо включить всех, кто жил с ним, а это бабушка, их две дочери – мои тётки, двое детей старшей дочери Татьяны и, конечно же, семья его сына – моего отца – всего тринадцать человек могли поплатиться жизнью за те пять винтовок, которые вёз брат Иван под мешками с мукой. Ясно, почему Белоруссия потеряла в войне каждого третьего жителя? Если не считать погибших белорусов на фронтах в регулярной армии, то погиб, как минимум, каждый четвёртый мирный житель Белоруссии, то есть минимум полтора миллиона человек.
Теперь задайте сами себе вопрос: а сколько неприятельских солдат было уничтожено партизанами Белоруссии за годы войны? Главный «партизан» Белоруссии Пантелеймон Пономаренко, тот самый, драпанувший по-тихому из Минска 24 июня 1941 года сначала в Витебск, оттуда – в Москву, где и стал главным партизаном, то есть начальником Центрального штаба партизанского движения на всей территории, занятой противником, оценивал потери немцев от действий партизан в Белоруссии в 300 тысяч человек. Не будем ему верить на слово. Существует объективный принцип завышения потерь противника, зависящий от многих обстоятельств, который присущ всем воюющим сторонам. Обстоятельства эти самые разные: от банальных приписок, добросовестных ошибок, здоровых фантазий до политического расчета с целью убедить своих граждан в успехах своей армии, вынужденно отступающей, но при этом наносящей врагу «громадные потери в живой силе и технике». Принято считать, что во время боевых действий потери в живой силе и технике противника завышаются в два, а то и в три раза. Мы будем снисходительны, и уменьшим цифру товарища Пономаренко в два раза и, таким образом, она превратится в 150 тысяч уничтоженных партизанами Белоруссии немецко-фашистских захватчиков.
Теперь разделите 1,5 миллиона на 150 тысяч, и вы получите на одного уничтоженного партизанами фашиста 10 жизней мирных жителей. Эта цифра соотносится с немецкой установкой расстреливать 10 человек за одного убитого немца!
Разумеется, далеко не все полтора миллиона человек были именно расстреляны фашистами за партизанские действия, помощь и связь с партизанами. Многие из мирного населения погибли от бомбёжек, артобстрелов, как немецких, так и, большей частью, советских, умерли от голода, от болезней, связанных с нечеловеческими условиями жизни в оккупации. Но соотношение-то – вот оно! И здесь есть над чем подумать, прежде чем упиваться «горящей землей под ногами оккупантов» в Белоруссии. Она-то горела, но каким бесценным топливом поддерживался этот пожар!
Впрочем, жизнь человеческая в стране победившего социализма цены не имела.
И, тем не менее, в умах и душах людей зрело убеждение о необходимости сопротивления. Так уж устроен человек: насилие, творимое советской властью даже в такой форме, которая выпала на долю Засожья, не могло долго восприниматься так, что оказывалось: при немцах жить стало лучше, чем при советской власти. Какая ни какая, но это была своя власть, привычная, с которой можно было и поспорить, хоть и загреметь потом на Соловки. А с этой и не поспоришь. Но время шло, и надо было что-то делать.
И здесь следует остановиться на роли моего старшего брата Ивана в организации подполья в нашей деревне Кремянке.
К концу сорок первого – в первой половине сорок второго в Кремянке и окрестных деревнях появилось довольно много мужчин, призывавшихся в РККА накануне войны, а также мобилизованные первым и вторым призывами, но попавшие в окружение и брошенные командирами на произвол судьбы; были отпущенные немцами из плена, были и бежавшие из плена. Среди них были и наши, кремянковские мужики, и залечившие раны в глухих лесных деревнях красноармейцы, чьи дома и семьи находились далеко на востоке. Были и такие, которые по разным причинам не были призваны ни в первый, ни во второй призыв. Созрела критическая, боеспособная масса мужчин, которая уже просто не могла не взяться за оружие. В сознании не только этих людей, но и их родных и близких, большинства жителей и Кремянки, и окрестных деревень накопилась энергия протеста, возродился дух предков – дух сопротивления нашествию.
Убежденный комсомолец Иван собрал сначала группу из пяти своих сверстников-комсомольцев, а затем вовлёк в эту опасную подпольную организацию наших тогда еще совсем молодых тёток, а с течением времени и тех самых односельчан-мужчин, которые либо попали в безнадёжное окружение, либо бежали из плена. Среди них были такие молодые ребята, уже побывавшие в огне войны и ужасе плена, как старший лейтенант Степан Студнев и старший сержант Иван Евсеенко – наш дядя по матери, а также сержант Василий Савельев, рядовой Семён Ходунов и другие. Интересно, что сержант Василий Савельев был участником финской войны, вернулся с неё с орденом Красной Звезды, в начале войны с Германией был опять мобилизован на фронт, попал в окружение и в конце сорок первого пробрался в деревню.
Комсомолец Иван был из тех, о ком после войны создавали мифы, но мифы вполне заслуженные. Его порой безрассудные поступки из тех, что после войны были огероизированы, могли привести к печальным последствиям, как для него самого, так и для всего нашего рода, который он втянул в подпольные игры со смертью. Конечно, в лихие времена должны быть такие вот «застрельщики», будоражащие и подвигающие людей на поступки, позволяющие в будущем не стыдиться за себя.
Но если в такой роли выступает вчерашний школьник, воспитанный на коммунистических лозунгах, то это очень опасно не только для него самого, но и для жизни многих окружающих его людей. Наличие рядом людей, умудрённых жизненным опытом, в том числе и военным, таких, как наш отец, дядя Иван, да и дед Иван, ориентировало комсомольца Ивана со временем на правильные и осторожные действия, но мальчишества, подкрепленного ложным комсомольско-коммунистическим пафосом, в нём было много. Этот пафос, присущий его поколению, погубил многие молодые жизни в бессмысленных «подвигах», воспетых позже коммунистической пропагандой. Забегая вперёд, скажу, что и Ивану это едва не стоило жизни, когда в одну из вылазок на «варшавку» в конце мая сорок третьего, уже в составе группы партизанского отряда, он с криком «За Родину, за Сталина!» бросился вперёд на охрану небольшого моста, рассчитывая таким образом захватить мост силами диверсионной группы и взорвать его, так как подобраться незаметно к нему не было никакой возможности.
Немцы открыли пулеметный огонь, и одна из пуль попала ему в голову. Партизаны успели подхватить сражённого фашистской пулей молодого бойца и скрыться с ним в лесу. Его тащили за ноги волоком, бегом. Голова его колотилась обо всё, что попадалось ей на пути, партизаны не обращали на это внимания, так как думали, что боец молодой не просто поник головой – она у него напрочь пробита, и он мёртв. Немцы не стали их преследовать, партизаны притащили бездыханное тело юноши в деревню Клины, переправившись каким-то образом через Сож. В Клинах тётя Анисья, мамина сестра, приняла тело племянника, с трудом узнав его окровавленную, грязную голову. Рана на голове была забита землей и мхом, что, видимо, спасло голову от потери её содержимого по дороге с боевого задания. Иван не коченел, значит, был жив. В деревне был лекарь, который лечил скорее животных, чем людей, потому как лечил преимущественно карболкой. Ею он и замазал после промывки рану на голове у Ивана. Никакого другого лечения, кроме обработки карболкой, Иван не получал.
Рана гноилась, долго не заживала, но карболка и настой какой-то травы, которой промывалась рана, всё же делали свое дело, и рана постепенно затягивалась. Молодой организм был крепок необычайно. Через пару недель его уже смогли перевезти в другую, более безопасную деревню, Немильну – о ней я уже упоминал. Там немцев ни разу не было, надеялись, что и не будет. Удивительно, но Иван быстро начал поправляться и в конце лета уже, как ни в чём ни бывало, рвался опять «на бой кровавый, святой и правый». Да кто ж его теперь пустит! Но в отряде был за ротного политрука вплоть до освобождения Кремянки 1 октября 1943 года.
Мне сейчас легко иронизировать в адрес своего брата, ему скоро уже 85 стукнет. Он хоть и сдал, но всё ещё обливается по утрам холодной водой. Ранение на нем, конечно, сказалось, но его оптимистическая натура сохранила в нем способность с юмором воспринимать жизненные перипетии, и он прожил жизнь типичного холостяка, преданного раз и навсегда избранному делу – борьбе за освобождение человечества. Он дитя своего времени, выросший на призывах ЦК ВКП(б), прошедший все возможные коммунистические университеты, и всю жизнь искренне старавшийся воплотить «заветы Ленина в жизнь». Коммунистической партии не изменил по сей день и считает, что светлое будущее человечества связано именно с коммунизмом*).
*)Увы, через месяц после своего 85-летия Иван Александрович умер во сне...
Не знаю, как бы поступал я, будучи на его месте, но наверно, большой разницы между нами не было бы. По крайней мере, в то, военное время.
А пока, летом 1942 года, в составе Кремянковской подпольной группы из бывших воинов-красноармейцев была создана боевая диверсионная группа, которая выходила на диверсии на участки «варшавки» Довск–Пропойск и Пропойск–Чериков. Не могу сказать, насколько эффективны были эти диверсии по выводу из строя инженерных сооружений и транспортных средств противника, но такие вылазки были. Никто свыше не ставил этой группе конкретных задач по какому-то определённому плану – действовали самостоятельно, по мере возможностей и наличия подрывных средств. Возможностей подорвать мост, как наиболее уязвимое инженерное сооружение на таком стратегически важном шоссе, каким была «варшавка», было очень немного. Немцы, во-первых, усиленно охраняли мосты и также более-менее уязвимые участки дороги, а во-вторых, лес на 100 – 200 метров по обе стороны дороги был спилен, и подобраться к полотну дороги можно было только ночью, если повезёт. Удача иногда улыбалась подпольщикам: удавалось подрывать и грузовики, и телефонные опоры воздушных линий связи, и скоро немцы, почувствовав результаты вылазок наших подпольщиков, усилили охрану объектов.
Надо было укрупнять силы и подпольщикам.
К весне 1943 года стратегическая инициатива начала переходить к Красной армии. Курская битва летом сорок третьего утвердила свершившийся факт удержания стратегической инициативы советской стороной. В воздухе, что называется, носился дух победы, энергия победы, которая проникала и за линию фронта и вселялась в души и сердца людей, оставленных на захваченной врагом территории. Конечно, этим воспользовалось и руководство советских вооружённых сил. В тыл целенаправленно начали забрасываться группы из подготовленных людей со всеми полномочиями по организации партизанских отрядов. Эмиссары НКВД и Центрального штаба партизанского движения делали своё дело, и в марте месяце 1943 года был организован партизанский отряд номер 43 на базе кремянковской подпольной группы. Тогда же в отряд вступили и бывшие окруженцы, оставшиеся на хуторе Силино Поле, что на север от Кремянки, за Сожем, а в марте сорок третьего с помощью всё того же неугомонного комсомольца Ивана переправившиеся в Кремянку. Это был небольшой, но хорошо вооружённый и боеспособный отряд, бойцы которого практически все уже воевали и были биты.
А битый воин – это даже больше, чем два не битых партизана.
И пусть не так уж много громких боевых дел на счету этого отряда, но организация в нём была вполне армейской; на рожон бездумно не лезли – делали, что могли в таких условиях, и конечно, внесли посильный вклад, как в копилку Победы, так и на её жертвенный алтарь: уроженец Кремянки старший лейтенант Степан Студнев погиб 31 мая 1943 года в бою за освобождение узников Пропойской тюрьмы. Сорока трёх узников освободили, переправили за Сож в партизанский лагерь, но заплатили за это несколькими жизнями партизан.
***
Перечитываю изданную в 1999 году книгу из серии «Память» – Историко-документальную хронику Славгородского района. Не буду касаться «преданий старины глубокой», присутствующей в книге, так же, как и послереволюционного и довоенного периодов. Оставим их на совести историков. Хотя мудрым историкам еще не скоро представится возможность объективно описать и «старину глубокую» и более близкие исторические периоды. Я же выскажу свое восприятие описанного в книге периода 1941–1945 г.г. в той части, что касается подпольного, а затем и партизанского движения на Пропойщине (ударение на «и») и, в частности, в моей деревне.
Но сначала несколько слов общей оценки Историко-документальной хроники.
Конечно же, нельзя пройти мимо такого события – издания серии «Память», которой охватываются исторические хроники всех районов Беларуси от древних времён и до наших дней. Безусловно, полную историческую хронику даже отдельно взятого района невозможно отразить в одной книге. По-видимому, в такого рода изданиях необходимо отражать наиболее характерные и значимые события, а также людей, принимавших участие в этих событиях, выстроив на хронологической канве и нравственно-этическую картину жизни района на примерах его лучших представителей. С этой точки зрения книга в значительной степени оправдывает своё назначение.
Больше всего в книге уделено внимания войне 1941-1945 годов, и это легко объяснимо. Много документов, имён, разумеется, не всех, кто достоин был быть внесен в эту книгу памяти, – это благородное дело еще долго будет продолжаться. Жаль, что так поздно спохватились на такое доброе дело. Основная масса участников войны, тех, чья память хранила столько и такое, что, наверно, понадобился бы не один том Историко-документальной хроники района, уже ушла из жизни ко времени составления хроник.
Немногие из воевавших на фронте ли, в партизанах ли, и живущих ныне, - уже в преклонном возрасте. На их память, точнее, достоверную память, надеяться уже нельзя. Во-первых, по причине их преклонного возраста, когда память уже подводит, а во-вторых, – и это главное! – за всю свою жизнь они столько наслышались о том, как замечательно они воевали, какие подвиги совершали, что искренно поверили в то, что так и было с ними на самом деле. На протяжении многих десятилетий проводились встречи ветеранов войны с молодыми поколениями – пионерами, школьниками, комсомольцами, на которых совершенствовались мифы о войне советского народа с немецким фашизмом, о массовом героизме, и о личном героизме рассказчиков, который, может быть, и не выпячивался ими, но само собой подразумевался, и, в конце концов, в который рассказчики верили и сами. Поэтому, когда в книге написано: «...устраивали диверсии на железной дороге...», то это не значит, что результатом этих диверсий были летящие под откос немецкие эшелоны с живой силой и
техникой; когда рассказчик описывает, как партизаны ставили мины на стратегически важном шоссе, то это вовсе не означало, что на мине не могла подорваться повозка местного крестьянина, везущего, к примеру, в Пропойск зерно на мельницу; когда автор воспоминаний говорит: «...громили полицейские гарнизоны в деревнях», то, скорее всего, это была партизанская акция по устранению зарвавшихся одного-двух местных полицейских, если, конечно, партизанам удавалось их поймать. Конечно, были и взорванные немецкие эшелоны, могла, конечно, подорваться и вражеская автомашина на шоссе, были и разгромленные не только полицейские «гарнизоны», но и вполне немецкие, хорошо вооружённые гарнизоны. Только это было не столь массово, как представляется в мифах о войне. То есть я хочу сказать, что в определённых обстоятельствах возникает такое информационное поле, попав в которое, человек искренно верит в то, что «это было с бойцами, или страной, или в сердце было в моём».
Вот вам пример.
В 1972 году мне как-то повстречался уже довольно пожилой человек, но сохранивший приметы былого «совпартработника» районного масштаба, оставшийся без семьи и жилья, – не сложилась жизнь в семье дочери: выгнала, после того, как продал свой дом после смерти жены и переехал к ней, – и скитавшийся по частному жилому сектору Минска в поисках такого же одиночества противоположного пола. Кроме того, что он был на пенсии, так он состоял в одном из райкомов партии города Минска нештатным лектором и выступал перед пионерами и школьниками с рассказами о комсомоле, партии и Ленине, которого он якобы видел своими глазами. В общем, ценный для партии кадр. Я много раз беседовал с ним; беседы происходили в доме старушки, у которой я снимал комнату. Заслуженного пенсионера познакомил кто-то с жизнерадостной бабушкой, и он не прочь был остановить на ней свой выбор. Он действительно был заслуженный, поскольку пенсия у него была персональная, то есть получал он больше, чем максимально возможные в ту пору 132 рубля. Шуструю и весьма сообразительную старушку его пенсия вполне устраивала, но ей хотелось в придачу ещё чего-то большего, – несмотря на её шестьдесят семь, она была до мозга костей женщиной, – этакого мужского чего-то.
Но мой знакомец мог утолить её ожидания только вербально, в основном, на тему борьбы коммунистической партии и советской власти за народное счастье в период между восьмым и двадцать четвертым съездами коммунистической партии, современником которых он был. Надо сказать, собеседником он был очень компетентным, а во мне он нашел благодарного слушателя в отличие от потенциальной невесты. Но таковым я оставался до того момента, когда он открыл мне свою особо хранимую в сердце тайну, предварительно убедившись, что очень доверяет мне, и эту его тайну я тоже буду хранить в своём сердце. Тайна сия заключалась в том, что мой приятный собеседник, оказывается, был тем самым единственным солдатом-пулемётчиком из кремлевского пулеметного отряда, помогавшим Владимиру Ильичу Ленину переносить с места на место брёвна на коммунистическом субботнике в мае 1919 года в Кремле! Ко времени наших бесед по советской стране уже бродили толпы престарелых коммунистов, на пару с Лениным таскавшими брёвна на знаменитом субботнике в Кремле, и вдохновенно рассказывавшие об этом подрастающему поколению.
Вот поэтому я и думаю, что и оценка войны и, в частности, партизанского движения в районе, могла бы быть не такой, как показана она в книге «Память».
Но время для этого ещё не пришло. А, скорее всего, безвозвратно упущено.
***
Завершая оккупационный период жизни кремянцев, особо хочу выделить тот факт, что за всё это время в деревне не было ни одного случая доноса на кого бы то ни было, хотя та же деятельность комсомольцев ни для кого не была секретом, да и то, что комсомольцы и коммунисты в оккупацию спокойно жили в деревне – факт, не вписывающийся в общепринятую после войны картину жизни белорусского народа под игом оккупантов. Странно, но в засожских деревнях, более отдаленных от Пропойска, чем Кремянка, были факты доноса на односельчан с последующими расстрелами, как доносимых, так и доносивших. «Пропойские немцы» не любили доносчиков, и если не первый, то второй «кнут» им был обеспечен.
Кремянка была под носом у немцев, может, поэтому им труднее было заметить что-то неладное в ней, ну а местным «коллаборационистам» не к лицу была подлость, хоть поиздеваться и могли. К примеру, в адрес моего отца, когда он уже пришел в Кремянку из окружения, раздавались злорадные упреки из стана одного из добровольцев-полицейских, вроде: «А-а-а, коммунисты, дождались, и на вас нашлась сила!». Но дальше слов дело так и не пошло. Может, оттого, что мать моя в ответ на прямую речь отца главного в деревне полицая принародно ответила, как отрезала: «Да, мы коммунисты, а вы – фашисты!». И фашисты заткнулись. Это очень яркий эпизод, характеризующий кремянцев, как сообщество людей с
нравственными принципами, включающими в себя и такие, как: «сами разберёмся», «из избы сор не выносить» и им подобными жизненными установками. Даже в таких условиях, когда, казалось бы, можно было развернуться некоторым сумрачным душам, всё же сдерживал их тот самый нравственный уровень жителей-кремянцев, о котором я уже рассказывал. Ну, вспомним ещё раз случай с этим же полицаем, чей отец только что злорадствовал в адрес моего отца, – тем самым, которого моя мать едва не зарубила топором, когда он забирал её шубу. Что стоило ему, «при исполнении», застрелить её? А вот не посмел же!
После войны, когда, бывало, случались какие размолвки между сельчанами, то никогда не пускались в ход убийственные аргументы типа: «а вот ты в войну...» или «да твои родственники в войну...». Даже тех, кто себя и скомпрометировал, особенно не допекали. Хотя, конечно же, большой любви к ним не испытывали.
Удивительно еще и то, что в послевоенных разговорах на тему возмездия за перенесённые моральные, в основном, страдания кремянцев от деятельности некоторых «коллаборационистов» чаще всего звучал такой мотив: «Ну, чего уж теперь, война-то кончилась, да и никого они не убили, так только – пугали». И не свидетельствовали против тех, кто, действительно, по дурости подался в полицаи. Во всяком случае, это были не те, пышущие злобной ненавистью к советской власти и всему советскому, полицаи, как было принято изображать в советской литературе и советском кино. Ну что делать, если в Кремянке НЕ любили советскую власть так, как было принято изображать в художественной литературе, в кино, и средствах массовой информации!
Продолжение:http://www.proza.ru/2013/01/29/1965