Глава вторая
ОТКУДА ЕСТЬ ПОШЛА
Меня всегда занимал вопрос: кто и когда заложил мою деревню. В детстве я расспрашивал об этом своего деда, – по отцу – часто бабушки мои вопросы отсылали к деду, если не могли сами ответить. Дед был ровесником Ленина, вот только пережил его без малого на тридцать лет. За всю свою жизнь он никуда из деревни не отлучался, разве что в Пропойск, что был под боком, в церковь или на базар в ярмарочные дни. Дед Иван всю жизнь работал так, как сегодня мало кто может даже представить себе, потому что в то время, хоть дореволюционное, хоть после, а потом при НЭПе, в коллективизацию до войны и в колхозе после войны, залогом более-менее сносного существования семьи была изнурительная работа на земле – барской с десятой долей в свою пользу, затем недолгое время вроде бы на своей, но с львиной долей результата в пользу государства, а затем и вовсе на колхозной, без малейшей доли в свою пользу. Размышлять деду по поводу моих вопросов было недосуг, тем более что и сам он никогда не задавал себе таких вопросов, но хорошо помнил, какой была деревня в годы его детства и молодости, как она развивалась, где кто жил, как расселялись подраставшие поколения, женившись или выйдя замуж, – всё это держал он в памяти крепко.
И получалось из его не слишком подробных рассказов, что деревня Кремянка стоит тут, на берегу Сожа, с испокон веку, что по рассказам его дедов, на месте деревни был сосновый бор, а в пойме Сожа шумели многовековые дубравы, и выходит, первые поселенцы увидели здесь первозданный райский уголок, в каковом и начали строить добротные по тем временам дома, корчевать лес, создавать а затем и расширять полядки и ляды – небольшие и поболее поля среди леса, – обустраивать пасеки, подворья, обнесённые деревянными заборами-срубами выше человеческого роста. Уличные фасады домов выходили в палисадники, которые образовывали одну сплошную линию частокола вдоль всей улицы, перед которыми обязательно устраивались лавочки для праздничных и вечерних посиделок. После войны 1941-1945 г.г. в Кремянке каким-то чудом осталось несколько несгоревших подворий, в том числе и моей бабушки. Хоть и поливал немецкий «Фокке-Вульф» зажигательными снарядами деревню, но всё же те дворы, что стояли в глубине от общей, «красной» линии домов, они не достали. Так вот эти старые подворья, а некоторым было и за сто лет, прекрасно сохранили такие заборы: толстые дубовые стояки – шулы – с уложенными в их пазы сосновыми бревнами. Да и ворота во дворы представляли внушительное сооружение из тех же дубовых шул с крышей по верху между ними, защищающей от атмосферных осадков добротно склёпанные створки.
Название же своё деревня получила из-за огромного количества кремня, коим буквально усеяны поля и все открытые участки земли. Этот минерал – сплав кварца и халцедона – особенно хорошо просматривается ранней весной, когда сойдёт снег: песчаная земля на полях оседает, камни оказываются на поверхности земли обнажёнными, а лучи восходящего солнца, попадая на макушки холмистых полей, отражаются от кремнёвых сколов таким разноцветьем, что кажется, будто горят россыпи бриллиантов. Но продолжается это очень недолго. Просто надо попасть в такой момент восхода солнца и в такую точку, где угол отражения солнечных лучей от множества камней направит их прямо вам в глаз. В другое же время дня в такую весеннюю пору поля кажутся белыми от россыпи кремней и прочих каменных атрибутов последнего ледникового нашествия на эти края.
Улицы деревни расположились под прямым углом: с юга на север главная улица упиралась прямо в берег Сожа, затем поворачивала на восток вдоль его старицы по возвышенности над долиной реки. В конце её находилось весьма уютное кладбище – этакий островок реликтового леса прямо на высоченном берегу Сожа. Улицы имели неофициальные названия: южная часть главной улицы называлась Рекотка, по названию урочища, бывшего в трёх километрах от деревни. Соответственно, сельчане, жившие в этой части деревни именовались рекотчанами. Центральная часть главной улицы, расположенная на холмах, что ближе к реке, называлась ни больше, ни меньше, как Рим. Удивительного ничего в этом нет. Рим, как и Кремянка, тоже начинался со строительства на холмах, но над рекой Тибр. А если серьёзно, то выражение «быть на риму» (с ударением на «у») означало в Кремянке быть в центре, на виду, на возвышении, обдуваемым всеми ветрами, что опять же, как ни крути, наводит на аналогию с древним Римом. Жители этой части деревни были римлянами (с ударением на «я»). Наконец, та улица, что ушла на восток вдоль реки, получила название Самодумка. Населяли эту улицу бывшие хуторяне, которые, видимо, имели свой взгляд на жизнь и свои невысказываемые мысли, какое-то время не сочетавшиеся с думами коренных римлян и рекотчан, потому и стали самодумцами.
Я вот всё думаю: ну, ладно, пращуры мои пришли на эту землю, когда она была, скорее всего, еще не «прихватизирована», и лес в том числе. Строили деревню явно по-православному: общая улица, дома стоят не впритык друг другу, соседство не мешает, в то же время и общаться можно, хоть и забором разделены – известно, что хороший сосед тот, что за хорошим забором. Да, леса вокруг было много, поэтому возводили строения солидные: дома, гумна, повети, заборы, частоколы по периметру придворовых огородов – на всё это шло довольно много леса. Но ведь так строили из века в век. Потом-то лес наверняка прибрали к рукам, ну хотя бы после первого подела Речи Посполитой, когда восточные земли её оттяпала Российская империя. Екатерина Вторая не скупилась на раздачу «приобретённых» земель своим фаворитам и прочим приближённым вельможам, и наша Кремянка в числе многих других деревень восточнее её переходила из рук в руки придворных вельмож, пока не оказалась уже во второй половине девятнадцатого века под помещиком князем Кропоткиным. (Могила этого князя находится в деревне Осиновка, в четырнадцати километрах от Кремянки.
Потомки князя навещают её, привели в порядок изрядно порушенную советскими наследниками крепостных князя). Но лесом наши кремянковцы продолжали пользоваться, как и раньше. Каким образом это им удавалось – не могу сказать, но дома строились, заборы возводились, а в быту использовались такие предметы обихода, что диву даешься: сосновые колоды-ульи диаметром свыше шестидесяти сантиметров и высотой сто двадцать, не менее, выдолбленные непостижимым образом внутри через щель двенадцать на шестьдесят сантиметров; огромных размеров кади, выдолбленные из цельных отрезков стволов ольхи, без обручей, для хранения зерна; всевозможные большие и малые кадки, дежки, корыта, большие и малые ночёвки*) , шайки, маслобойки, ковши, поделки из бересты, лапти из липового лыка (ох, сколько их надо было на семью!) – всего и не перечесть. А телеги, сани-розвальни и сани-дровни, наконец, лодки, выдолбленные из толстых, но в струнку, осин,– всё это было родом из леса. Короче, лес был главным поставщиком материала для жилища, быта, орудий труда и отдыха. Лес и река – вот что привлекало сюда людей и удерживало их в этой деревне. Вот вам пример.
*)Ночёвки - тонкостенное корыто, сделанное из лиственных пород дерева. Имело многофункциональное назначение, в том числе служило младенцу в первые дни его жизни колыбелькой, то есть всего лишь переночевать (отсюда и ночёвки)новорожденному, пока ему сделают настоящую колыбель-люльку.
После того, как горячо любимая народом партия и родное советское правительство разрешили выдавать паспорта колхозникам, несколько наших сорокалетних мужиков воспылали охотой к перемене мест. Было это в начале шестидесятых годов двадцатого века. К этому времени в деревню уже провели не только проводное радио, но и электричество, что немало поспособствовало резкому повышению и без того высокого интеллекта кремянковских аборигенов. Впрочем, радио, и электричество были хорошо знакомы практически всему трудоспособному люду деревни: Пропойск-то – рядом. Мало того, что посещения Пропойска были, по меньшей мере, еженедельными, так ведь многие и работали в Пропойске. Город-то надо было восстанавливать после войны? Да и цехам райпромкомбината работники требовались смышлёные. Так что и электричество, хоть и местного, маломощного пропойщанского производства, а уж тем более радио, были хорошо знакомы нашим людям.
Радио – в особенности. Дело в том, что роза ветров (это так говорят умные в этом деле люди) в нашей местности была преимущественно юго-западная весной и летом, и северо-западная – осенью и зимой. То есть и так, и этак дули ветры в сторону Кремянки почти что с запада. А в Пропойске, в самом центре, над старой базарной площадью столб поставили с громкоговорителем-колокольчиком, который вещал громовыми левитановскими раскатами с семи утра и до двенадцати ночи каждый Божий день. Юрию Левитану вторил Илья Курган из Минска, а между их державными голосами разливались голоса хора Пятницкого и белорусского народного хора Рыгора Шырмы, а также соловьиные голоса Сергея Лемешева и Ивана Козловского, заливные голоса Марии Мордасовой и Лидии Руслановой и многих других певцов и певиц с голосами, которых нынче уже не услышать.
Сейчас в это трудно поверить, но наши люди, особенно женская половина, знали имена обладателей выдающихся голосов, потому как очень любили слушать их пение. И все эти голоса доносились из пропойщанского колокольчика, да так хорошо, что вполне можно было разобрать, о чём сообщали Левитан и Курган (свои люди для кремянковских, а Левитан к тому же и родом из города Чаусы, что всего в каких-то сорока километрах от Кремянки), а уж песни в исполнении упомянутых мастеров и вовсе ложились на душу, да так, что брали за неё крепко и навсегда. А когда радио провели в деревню, жить стало не то чтобы лучше, но намного веселей, а интеллект моих земляков возрос до таких высот, что любой мог прочесть лекцию о международном положении, не задумываясь. А мужикам, у которых семилетка на лбу, если и не горела вызывающе, а даже если слегка прорисовывалась, усиленная армейскими университетами, радио поставляло информацию прикладного свойства, которую они часто использовали на практике.
Так вот, когда Никита Хрущёв задушил колхозы кукурузой, превратив ее, по сути, в монокультуру, жить стало в деревне тоскливо. Картофельные поля резко сократились, соответственно, картошки у колхозников стало меньше, да еще «наш Никита Сергеевич» подсократил и приусадебные участки колхозников, и количество скота ограничил в личных подворьях. А по радио и Юрий Левитан, и Илья Курган со товарищи бодро уверяли радиослушателей о том, как процветает наше сельское хозяйство, особенно в отдельно взятых районах, например, на Кубани, но вот только не хватает там рабочих рук, а то, вообще, было бы завались продуктами. Ну и призывали переселяться на просторы Кубани тех, кому вроде бы делать было нечего в родных колхозах из-за якобы сильно механизированного и автоматизированного труда в них. Вот трое наших механизаторов и рванули на Кубань. Я уже тут намекал, что народ в нашей деревне смышлёный. Поэтому семьями не поехали, как призывал Илья Курган. Поехали сначала втроём, в разведку.
Поработали там сезон в соответствии с песней из кинофильма «Трактористы»: «…уберём, и посеем, и вспашем…». Только наши смышлёные сначала вспахали, затем посеяли, а когда убрали, то быстренько прискакали домой, даже не захватив с собой полагавшуюся им натуроплатой пшеницу, так как её обещали им прислать вслед по железной дороге малой скоростью. Но поезда не то, что до нашей деревни – до Пропойска даже не доходят ближе, чем на 56 километров. И как прикажете передобычить заработанное зерно в свои личные закрома?
Даже если вам и пообещали малой скоростью, то на доставку каждому по полторы тонны кубанской пшеницы твердых сортов специальный вагон-зерновоз, что ли, затаривать? Щас! На советских железных дорогах и без того напряжёнка с подвижным составом! Вот будет оказия с Кубани на станцию Кричев (те самые 56 километров от Пропойска) – пришлём вам зерно, ждите. Хотите деньгами? – так ведь сейчас нету. Вот сдадим зерно государству, получим деньги, тогда и пришлём. Хорошо, хоть на дорогу дали. Долго тянулся потом расчёт за ударный труд на Кубани. Пшеницы, кажется, так и не дождались наши ушлые механизаторы.
Да и денег на блюдечке с голубой каёмочкой сразу никто им так и не преподнёс. Так, частями, постепенно. Но дело не в этом. Когда приехали честные работяги домой, заявили: «Не-е-е-е, это не жизнь: одна степь кругом, да пшеница. Ни леса, ни Сожа тебе!». Вот так: не просто реки – именно Сожа! То есть другой реки, даже если это будет красавица-Волга, или там Кубань какая, нам не надо.
Точно так же естественно вписывался в жизнь деревни и её обитателей лес. А, может, люди естественно встраивались в жизнь леса, полей, лугов, кустарников, да того же болота, что сразу же у подножья одного из холмов, на которых стояла деревня. При этом не нарушалось равновесие в окружающей деревню природе: хватало и людям, и природа не скудела. И это притом, что больших препятствий против «хищнической эксплуатации», чинимых, к примеру, владельцами леса, для наших аборигенов не существовало. Всё, что необходимо было настоящему хозяину в домашнем хозяйстве, доставлялось из леса, луга, болота и прочих угодий исключительно своим трудом и смекалкой. На моей памяти народ деревенский обращался в лесничество за выпиской только строевого леса на постройку дома или добротного сарая. Вся остальная древесная «мелочь» как-то сама собой оказывалась там, где ей надо было быть у хорошего хозяина.
Думаю, что так было не только при советской власти. Иначе, откуда бы взяться таким изделиям и постройкам из дерева, о которых я уже здесь рассказывал. Многие деревенские мужики занимались охотой: тех же рябчиков, глухарей, куропаток, не говоря уже о зайцах, можно было наловить в силки прямо за деревней в перелеске, именуемом Забражье (почему такая топонимия – чуть позже). Позже, в начале двадцатого века, появились в деревне и ружья. И все равно: хватало и дичи, и прочих там зайцев. А ежели лису, да и не одну, удалось добыть, то милости просим в Пропойск к тамошнему еврею-скорняку!
Рыбы в Соже, в многочисленных озерцах, в старицах была пропасть! И никакого тебе рыбнадзора! То есть были, конечно, егеря и в царское время. Но как-то редко они появлялись на людях кремянковских. Опять же, если появлялись, то встречали всякое должное уважение и почёт со стороны местных. И никто в обиде не был. А главное – природа.
Сети и лодки к ним были, почитай, у каждого второго двора. Кто подальше от реки жил – ну, тому несподручно было иметь сети, таскать всю эту рыбацкую амуницию далековато, но некоторые таскали. А вот кто у самой реки – да, для него сеть – вещь очень даже необходимая. Как минимум, два раза в день, до ледостава, использовалась она по своему прямому назначению. Утром, с восходом солнца, хозяин сети уже был с ней в лодке. Далеко грести не надо было. Река изобиловала старицами. Вы только посмотрите, при случае, на карту-километровку – какие кренделя выделывает Сож!
На протяжении тысячелетий он так «уделал» ландшафт своими старицами-рукавами, что иногда трудно понять, в какую же сторону течёт река. На расстоянии меньше полкилометра – два русла: по одному вода течёт на север, по второму – на юг. Тут же отходят рукава на запад и восток, но вода в них спокойная, условно стоячая. Это старицы. Вот в них-то и бросали сети. Много не бросали – два-три раза. На семейный завтрак рыбы – как раз. Так же и вечером, на ужин. А остальное светлое время суток трудились мужики и бабы кто в лесу, кто в поле, кто на огороде, кто на лугу – семьи были большие, заготовить за лето на зиму много чего надо было.
А рыба была в Соже знатная! Самая мелкая – уклейка. Самая большая – сом. Между ними – безличь всякой пресноводной рыбы. Я как-то попытался составить список тех рыб, что приходилось ловить самому удочкой или видеть, что другие ловят, получилось что-то около двадцати видов! Попадалась даже стерлядь! Её много было в Соже до постройки Днепрогэса. Про стерлядь мне рассказывала мать: её отец, мой дед, ловил до войны эту рыбу часто.
И что характерно, всякой рыбы было много. Во второй половине сороковых годов случались очень засушливые лета. Сож тогда был судоходный аж до Кричева, но в такие лета местами мелел на песчаных перекатах. И тогда из Верхнеднепровского пароходства, что в Гомеле, приплывали на специальном судне подрывники и взрывами углубляли эти места. Хорошо помню высоченные столбы из воды и песка, поднимавшиеся над рекой, и настоящую канонаду, от которой погибало всё живое в воде. Мы, дети, прятались ниже по течению реки в кустах, и как только стихала серия взрывов, высматривали плывущую вверх брюхом рыбу, и тут же бросались в воду и вытаскивали рыбу на берег. За день удавалось наловить приличное количество крупных рыб. Мелочь не брали.
Кто придумал такой варварский способ углубления дна – мне неизвестно. К тому же он был очень неэффективный. Буквально через два-три дня река намывала ниже того места, которое взрывали, новый песчаный нанос и взрывы гремели по-новой. Но всё равно рыба упорно появлялась в реке. Скорее всего, она уходила в многочисленные старицы или выше по реке, куда звуковые волны доходили ослабленными.
Зимой же рыбу ловили в многочисленных озерах на лугу за Сожем: ставили в проруби ловушки-чернильницы, закрывали их сеном, чтоб не замерзла прорубь, а утром и вечером навещали, забирали улов. Шли в ловушки вьюны, лини, караси – красота!
Вот и скажите теперь: можно ли было не любить это благословенное место, пусть со скудной, песчано-кремнистой землёй, которой уделяли огромное количество времени и сил человеческих, чтобы вырастить на ней какой-никакой урожай, но зато здесь всегда можно было найти отдохновение в иных трудах, связанных с водой и лесом. Я говорю: «отдохновение», потому что эти труды были в радость. Если на земле, то есть в поле, в радость было жниво, уборка урожая, в общем, потому что ты видел результат того изнурительного труда, начиная с весны, то труды в лесу или на реке были в радость всегда, ибо позволяли насладиться результатами трудов здесь и сейчас, будь то сбор грибов или ловля рыбы. Да и сенокос на заливных лугах был праздником. Этот праздник был всегда с нами. Как только старики по известным им признакам определяли, что луг созрел, это сразу же становилось известно всем, и тогда вечером по всей деревне раздавался перестук железа: отбивали косы. Назавтра, ещё до восхода солнца, направлялась сдержанная процессия мужиков в белых льняных рубахах и таких же белых, но посконных штанах, с косами на плечах и с белыми же полотняными торбочками в руках со снедью к берегу Сожа. Переправлялись на лодках на правый берег реки, где за прибрежной полосой кустов красной лозы начинался луг.
На следующий день, где-то к обеду, как-то сразу, возникало куда более пёстрое, но с преобладанием белого, опять же, льняного, женское движение туда же, на луг, с граблями и вилами, песнями и смехом, визгом на переправе. На четвертый день, если позволяла погода, более полусотни гектаров луга уже стояло в аккуратных стогах. Такая традиция передавалась из поколения в поколение и не исчезла даже в колхозные времена, может, даже наоборот, приняла более оживлённые формы. Развивалась, можно сказать, в условиях сплошной коллективизации.
Ну, а в лесу поработать – так это ж благодать. Лес, он усмиряет, нет, умиротворяет человека. Пусть и труд тяжёлый: попробуй-ка хоть бы и дрова заготовить, потом вывезти – мало не покажется, а все равно, работается легко. Лес здоровит человека. Силу даёт. Потом, правда, уже дома, вечером ни ног, ни рук не чувствуешь – валишься, как сноп под порывом ветра. Но и отдохнешь зато. Видно, была какая-то особенность, положительная, должно быть, энергетика в тех местах, на холмах, где стояла деревня, в расположении её относительно сторон света: с севера от реки – на юг, и вдоль неё же – с запада на восток.
Восход ли, заход ли – всё одинаково хорошо видно: и как поднимается огромный малиновый шар из-за кромки горизонта, означенной зазубринами темной линии далекого леса на востоке, и как опускается перегревшийся за день багрово-красный шар за едва очерченную мутную, дрожащую линию края земли где-то далеко за Пропойском. Оба эти явления можно было наблюдать со двора моего дома из одной и той же точки. Точно так же хорошо отсюда просматривался Сож с востока на запад со всеми его извилинами до самого Пропойска-Славгорода, заливной луг с купами лозняка, огромный выгон для скота с небольшим болотцем, поросшим ольховником, обвитым хмелем, и кустами дикой смородины, – у подножья холмов, на которых расположилась деревня.
Все, кто впервые попадал в нашу деревню, отмечали её необычное расположение и то особое настроение, которое охватывало нового человека от вида на окрестности деревни. Наверно, это оттого что вся она на виду, на холмах, открытая людям и космосу.
(На фото вверху она и есть - Кремянка в 1966 году - часть "Рима" и Самодумки. До Чернобыля оставалось 20 лет...)
Продолжение: http://www.proza.ru/2013/01/29/1918