Давно это было, ох как давно, в годах 1964 – 65, мне было лет девять - десять, а в памяти засело, будто бы вчера всё это происходило. Осень. В садах от яблок ветви ломятся, в огородах дыни, арбузы, деревья в золото одеваются, в полях стога соломы и жалобный крик журавлей в небе. Закроешь глаза и, широкоформатный фильм в 3Д смотришь про своё детство. Детство, детство! Безвозвратное, заполошное, но такое милое и желанное. Многим хотелось бы вернуться в него, окунуться в его чистые, непорочные, беспечные, ласковые до слез родниковые воды.
Жили мы тогда на втором отделении совхоза «Победа», в поселке под названием Сок, так его назвали из – за реки, у которой он и стоял. Посёлок не большой, с прямыми улицами и переулками - дворов пятьдесят - кучный. Тогда он мне казался красивым, зелёным, ухоженным. Река рядом, лес по её краям, ежевики усыпано, черёмухи не меряно. Наедимся от пуза черёмухи, во рту вяжет, язык ломиком не провернуть. Были там и футбольное поле: по – которому, мы гоняли мяч после школы в свободное от дел время; баскетбольная площадка где на спор забрасывали в корзину мячи. Горы, с которых зимой катались на санках и лыжах, домой приходили как снеговики и мокрые, на рукавах сосульки, от которых, кисти ломит. Болели редко - закалёнными были и постоянно чем-то были заняты. Уйму игр знали, про которые нынешняя молодежь и понятия не имеет. Это лапта, клёк, чижик и ещё с десяток можно вспомнить. И нас не удивляло, что с нами, пацанятами, играли в некоторые игры здоровые парни и женатые мужики: учили нас, показывали, объясняли правила игры. Всё принималось в порядке вещей, как должное. Сейчас большинство за компьютерами развиваются и у них хорошо развиваются: четыре пальца на двух руках, катаракта, и полная дистрофия всего организма. У нас тогда компьютеров не было, - зато физически крепки были, а про смекалку и говорить нечего. Учились средненько на тройки - четверки и двойки были, без этого никак, но таблицу умножения или географическую карту мира, знали, как свои пять пальцев, от зубов отлетало. С нас тогда требовали и учителя и родители. Правильно делали. Серому веществу в наших головах не давали застаиваться и атрофироваться. Это я к чему… про таблицу – то? Недавно, на работе, в курилке, с двумя продавщицами, «кончившие институты», у меня зашёл спор про нашу жизнь, - они из кожи вон лезли, доказывая мне, что сейчас и жизнь лучше и учат лучше и интересней. Много чего про ту жизнь плохого наговорили. Меня заело то, что какие-то «Пичуги», которых в той жизни и в проекте - то не было, пытаются её опорочить. Наслушались бредней. Не буду описывать их бред, - противно! Задал я им ради прикола, серьёзнейщую задачу: сколько будет семью – семь? Первая ответила без запинки и вызывающе, будто бы спросил я её о самом сокровенном в её жизни и это, её сильно раздражало.
- На хер мне ваша таблица умножения, у меня есть калькулятор. Вот так прямо и сказала: на хер! Не постеснялась, что я ей в отцы гожусь, а может уже и в деды.
Вторая, оказалась порядочней и не такая нервная и заносчивая, как её подруга. Она задумалась и без хамства, ответила:
- Будет - шестьдесят четыре.
Я был в шоке. Мне её стало жаль. По - человечески жаль. Лучше б промолчала. Её подругу я бы не пожалел, не терплю хамства. Это с институтским – то образованием! Вот так, сейчас, у нас учат… Как говорили раньше: за барана корочки купили. Выходит я профессор среди них, а кончил десять классов и на тройки.
- Сколько тогда будет семью - девять? - спросил я, - Если семью – семь, шестьдесят четыре?
Они демонстративно бросили сигареты в урну, и не став со мною разговаривать, гордо, саркастически ухмыляясь, «вернее первая, вторая смутилась», ушли восвояси обсчитывать народ. Слава Богу, не вся молодежь такая. Есть очень умные, целеустремлённые молодые люди. И это радует. Но перейдем к истокам.
То место, где стоял наш старый дом, поделённый пополам на две семьи, казалось мне удобным. Жили мы у клуба, можно сказать в центре и бегать что в школу, что в магазин, что к друзьям, что на речку, было недалеко. Как и все мои сверстники, я был вездесущ и хулиганист. Было у меня два друга, Витёк и Толик, «оба, младше меня на год», тоже проказники не «приведи господь», как говорила Витькина бабушка. Попадало нам от родителей и по делу и по инерции, так сказать: для профилактики на будущее. Потому что знали: без хулиганства не обойдется. Лазили мы и по огородам и по садам и по крышам сараев, с которых нас шугали их хозяева, «в войну или прятки играли», без этого нам жизнь казалась скучной, бестолковой. А в основном пропадали на рыбалке или у старой мельницы, - на Соку купались. Уходя на рыбалку, набирали сырой картошки с хлебом, солью и шли на наше любимое место, в лесу у реки, - насиженное, ухоженное - даже шалаш там у нас был. На природе, мы были короли, хозяева своей жизни; жарили в углях картошку, ели её прямо с кожурой, сверху соскоблишь сажу палочкой, посолишь и ешь, так она казалась, смачней. Потом отмывали свои физиономии и руки от сажи. Рыбешку жарили: засунешь ей прутик в рот и держишь над костром до полной готовности, чем и были сыты. На свежем воздухе, быка проглотишь, вместе с рогами и копытами. А дома, нас, есть не могли заставить. За лето исхудаешь, избегаешься, как мумия становишься: обветренный, загорелый, как папуас. И родители не боялись отпускать нас одних. Тогда, как мне казалось, люди ничего не боялись, однако и хулиганы были и воры, жизнь просто иная была, проще, добрей и разумней. Все друг - друга уважали и доверяли - пусть не все, но большинство. Двери в домах, как сейчас, на секретные, кодовые замки не запирались, а подпирались с наружи кольями или лопатами. Подходившие видели эти замки и знали - дома никого… Сотовых телефонов и в фантазиях не было, чтобы родители могли узнать: где тебя черти носят. У нас сарафанное радио, лучше телефона работало. Не успеешь домой зайти, а у отца уже ремень наготове и уже знает, что я натворил. Но бить не бил, только стращал и пытался что-то вдолбить. И я внимал его словам, соглашаясь с ним во всём, но только до улицы. А на улице, опять двадцать пять! Кажется, ты этого не хотел, а оно - вот вам… во всей красе.
- Как - то в августе, после дождя, мы долго сидели у меня на погребке, «то была моя летняя резиденция: с железной кроватью, пружинным матрасом, столом, двумя стульями и в хорошую, теплую погоду, я там обитал», и как полководцы, с деревянными пистолетами и деревянными саблями, вынашивали планы будущих действий. Думали не долго. Головы работали моментально и безошибочно. Сегодня поход на бахчи. Очень хочется арбузиков. Мы просчитали всё до мелочей: что после дождя сторожа быть не должно, да и какой дурак попрётся в грязь, воровать арбузы. В такую погоду только дома сидеть, да семечки лузгать, однако, погода с утра была теплая и солнечная.
До бахчей, если не соврать, километров пять было, может больше, через две горы, за Губинку тащится. В Губинке был отличный сад – совхоз - мы его тоже частенько навещали. Там яблоки почему-то были вкусней, чем в наших садах. Надерём зелёных и с солью едим, но это на любителя. Я любил. Трудности нас не пугали - не осознавали мы их, боялись только сторожей с ружьями, да их собак. Также не пугала и грязная дорога - одели, резиновые сапоги, и вперёд, как Суворов через Альпы к намеченной цели.
Усталые, добрели до небольшого лесочка за Губинкой, за лесочком бахчи. Из кустов осмотрели объект; шалаш сторожа находился на другом конце бахчей. Всё чисто. Сторожа не видно. Собаки не тявкают. Но на всякий случай, хоронясь за арбузной ботвой и травой, грязные как поросята, ползали по грязным после дождя бахчам, отыскивая спелые арбузы. Выбрали по одному, забежали в лес, раскололи на ломти, «ножей у нас не было» и тут же с аппетитом съели, не обращая внимания на сладкий арбузный сок, стекающий с наших подбородков на грудь и грязную одежду, которая после прилипала к телу. Нам было плевать. Но этих арбузов, показалось мало. У меня было две сестрёнки - они тоже хотят арбузиков. У Толика, у того в семье, кажется, восемь детей было, только Витёк жил с матерью и бабушкой, ему проще, но он пацан компанейский и мы снова полезли в грязь, только задницы, как у ползущих кутят к верху торчат.
Осмелели. Обнаглели. На четвереньках по бахчам носится стали, как козлята в огородах. А сторож не дурак оказался, видать давно нас заметил и чтобы не спугнуть, подкрался да, как грохнет в воздух дуплетом из ближних кустов стоящих промеж грядок, у меня от этого грохота уши заложило и ноги подкосились.
С бахчей, удирали одурело, только пятки сверкали, и комки грязи от сапог отлетали. К арбузам мгновенно аппетит пропал. В лес залетели с ошалелыми, вытаращенными глазами, трясемся. Из-за сбивающегося дыхания, слово вымолвить не можем. Озираемся по сторонам, «Убежали» - думаем. У Толика со страха живот скрутило. Снял он штаны, уселся под кустиком и тут, сторож из кустов выходит.
- Ах, вы вот где! - закричал он и снова, из двух стволов вверх.
Мы с Витькой ломились через кусты к дороге, как кабанята от волка, получая ветками по глазам, ушам и соплям, вылетавшим от напряжения из наших носов и разлетавшихся в разные стороны. Выскочив на неровную, всю в выбоинах и ямах дорогу, как зайцы завиляли по ней без оглядки, обгоняя друг – друга и спотыкаясь - слышали от кого-то: когда в тебя стреляют, надо вилять, чтоб в тебя не попали. Отмахав с километр, вспомнили про Толика. Остановились.
Оглянулись. Он вдалеке перебирал ногами в нашу сторону, как стреноженный конь своими штанами, которые со страху не успел одеть и сверкал на солнце, голой задницей. И ревел… Ох, как он ревел! Казалось, у нас в поселке его слышно было и сейчас, на этот рёв, к нему на выручку, прибегут его родители. Сторож стоял на краю леса, смотрел на Толика - больше не стрелял. Со смеха, наверное, не мог патроны в ствол засунуть.
На Толика, жалко было смотреть. Заплаканный. Грязный. Без штанов. Лицо в грязных, полосатых разводах и на нас обиженный, за то, что мы его бросили. Когда он понял что погони нет, натянул штаны и, всхлипывая, сказал нам:
- Я с вами не вожусь больше, - и пошёл от нас прочь.
Мы плелись за ним и как могли, уговаривали его, успокаивали, подлизывались. Чувствовали свою вину, осознавали промашку и, было жалко его до невозможности и стыдно перед ним, но, как говорится: «У страха глаза велики», и мы с собой ничего не могли поделать. Долго плелись за ним, потом Витька стал оправдываться:
- Я что убежал – то… Он мне прям по сапогам стрельнул. - И стал показывать Толику свои грязные, покарябанные ветками сапоги. - Видел? Это дробью покарябало.
Толик осмотрел его сапоги, подобрел сразу, успокоился, размазал грязным рукавом на грязных щеках слёзы и уже не плача, серьёзно, сказал:
- И в меня стрелял… Прям по штанам, - и принялся рассматривать свои брюки, выискивая в них дырки и, нашёл, только непонятно от чего эти дырки, но мы ему сочувствовали, поддакивали, только бы он не ревел и опять дружил с нами.
Витёк с Толиком шли героями и хвалились друг перед другом: как летели в них пули со снарядами, и рвалась одежда от картечи, только мне нечем было похвастаться, нет у меня на сапогах полос от дроби и, дырок на одежде, мне было обидно, даже стыдно, что я не побывал в бою. От тоскливых дум, я почесал зачесавшееся ухо, а когда посмотрел на пальцы, то ахнул от радости - они были в крови, наверное, ухо ветками ободрал, когда давал по лесу деру. Мне сразу стало легко, будто бы взлетел, как пушинка от дуновения ветерка и моему восторгу не было предела.
- У вас чё! - сказал я вызывающе, с гордостью и даже нагловато. - Мне он прям в ухо попал и то я молчу… А вы… - и показал им окровавленное ухо. - А мог бы в голову… Хорошо я увернулся. Волокли б меня сейчас домой раненого.
Ребята уставились на меня, как на героя, как на идола, которому они поклонялись всю жизнь и до самого дома не сводили с моего уха глаз: смотрели на меня с жалостью и завистью, - зависти было больше. В их глазах я был, самым крутым пацаном в посёлке, а может и в районе - у меня подстреленное ухо.