Василий и Василиса

               
Свесив  ноги,  на  печи,  сидит  дед  Василий;  на  коленях  у  него  кошка пригрелась  и  мурлычет.  Он  её  нежно  поглаживает  и  смотрит  на  жену,  сидящую  у  окна  за  столом;  та,  молча,  шевелит  губами,  считая  петли  нанизывая  их  на  спицы,  вяжет  ему  носки  и  смотрит  в  окно.  Молчат.  В  доме  тепло  и  уютно;  пахнет  печёным  хлебом,  вареной  картошкой  и  этот  аппетитный  запах  разносится  по  избе,  будоража  дедов  аппетит.   Из - под  печки,   подаёт  голос   сверчок.  Равномерно  постукивают  большие  настенные  часы,  отсчитывая  время  через  каждый  час,  протяжным,  мелодичным  боем. И  эту  тоскливую,  ленивую  тишину,  нарушает  погода.  За  окном,  третий  день,  будто  ведьмы  кружатся   в  хороводе,  заметая  дороги  и  дома.  У  дверей,  по  самую  грудь.  Дед  устал  выходить  во  двор   и  откидывать  от  дверей  снег,  а  то  утром  не  выберешься.  По  окошку  и  стене,  остервенело,  хлопает  ставня,  раздражая  бабку  Василису,  та,  ворчит:
-  Говорила,  прибей,  кады  ведра  были, - те  лень!  Сидишь,  как  сыч  цельными  днями  на  печи,  зад  свой  греешь!  Никакой  от  тя  пользы!
-  Да  кады  эт  ты  говорила?  -  возражает  дед. -  Нябось,  только  подумала?! 
-   Щас  сходи.  Голова  уж  гудит,  от  энтого  грохота.  Не  дай  Бог,  стекло  расколет… -  Замерзнем…  На  улице-то,  вон  чё  деится!
Дед  с  трудом  сползает  с  печи,  засовывает  ноги  в  валенки,  надевает  старенький  тулупчик   и,  нахлобучив   облезлую  от  времени  шапку  на  уши,  выходит.  В  лицо  бьет  жгучий,  колючий  снег,  чуть  не  опрокинув  его  наземь.  Нащупав  рукой  стену  пробирается  к  окну.  У  окна  поскальзывается  и  вдобавок,  получает  в  лоб  ставней.  Падает  на  спину  и  никак  не  может  сообразить,  где  сильнее  гудит  в  голове  или  под  окном.  Пытается  встать, - не  может.  Голова  кружится,  кругом  все  метет  и  тоже  кружится,  заваливая  его  снегом.  «Замерзну» - думает  он,  и  ползет  к  двери.  С  трудом  открыв  дверь,  заползает  в  сени.  Приваливается  спиной  к  стене,  трет  рукавицей    выступившую  на  лбу  шишку,  бурчит:
-  Вот  напасть!  Спасибо  шапке,  а  то  б  без  мозгов  остался.  Черт  бы  побрал,  энту  пургу! 
Дед  был  слабеньким,  как – никак,   восемьдесят  вот-вот  стукнет.  Война,  ранение,  голод,  непосильная  работа  вымотали  его.  Всю  жизнь  плотничал.  Рубил  бани,  амбары,  ставил  дома,    ворочая  тяжелые  бревна.  Труд  тяжелый,  но  благодарный.  Люди  его  уважали  и,  чуть  что,  бежали  к  нему  за  помощью.  А  сейчас  всё:  года  уходят,  сила  не  та  и  приходится  сидеть  на  печи,  дожидаться  своего  часу.
Дед  с  трудом  поднялся  и,  качаясь,  как  пьяный,  вошел  в  избу.
-  Шо,  не  приколотил-то? -  ворчит  жена.
-  Да,  ставней,  меня  зашибло… - Он  жмется  к  косяку,  показывает  шишку  и  болезненно  смотрит  на  жену.  А  ставня  грохает,  действуя  на  нервы  бабке.
-   Сроду,  у  тя,  как  у  Иванушки…  Гвоздя  вбить  не  можешь!   Плотник -  называется! 
Бабка  с  утра  была  не  в  духе:  шмыгала  тапочками  по  маленькой   кухоньке,   гремела   посудой   и   ворчала:    на  погоду,  на  деда,  на  кошку,  на  все,  что  ей  было  не  по  душе.  Может  из-за  погоды,  а  может,  надоела  ей,  вся  эта  жизненная  суета. 
Дед,  с  трудом  скидывает  валенки  и,  не  снимая  тулупа,   садится  на  лавку,  прижавшись  спиной   к  печке.  Бабка  осторожно,  кладет   вязанье  на  стол,  косится  на  мужа  и  проворно,  накидывает  большую   клетчатую  шаль,  на  голову.  Отыскивает  в  ящике  с  инструментом  гвоздь  и  молоток,   выходит  из  дома.  Она  была  моложе  деда  и  покрепче,  однако  жизнь  её  тоже  не  баловала:  та  же  война,  тот  же  голод,  работа,  но  сохранилась  она  лучше   и  силы  в   ней  теплились.
Дед  прислушивается,  как  жена  грохает  молотком,  вбивая  гвоздь, -  идет  к  шкафу,  берет  сковороду  и,  прижимая  её  холодным  дном  к  шишке,  вытягивается  на  лавке.  Не  успел  он  растянуться  – входит  жена,  обдав  его  облаком  холодного  воздуха,  бросает  молоток  в  ящик  и  косится  на   его  тулуп.
-  Шо  развалился?  Лежань!  С  тулупа  тякет  вон!  Снять  не  мог?!
-  Шишку  свожу.  -  Бурчит  дед,  поправляя  на  лбу  сковороду.
Бабка  вырвала  у  него  из  рук  сковороду  и  замахнулась.
-  Щас  вот,  энтой  сковородой-то  ка-а-к  тресну  и  добью,  шо  б  не  маялся!  Смотри,  какие  лужи…  Три  здеся  за  тобой!  Свалился  на  мою  голову,  -  ирод!
Дед,  молча,  снял  тулуп  и  полез  на  печь,  -  оттуда  высказал:
-  Во,  раскудахталась…   Наседка!    Тябе  б  так! – и  потрогал  шишку.
-  Ляжи  уж,  увалень… -  и  села  довязывать  носки.
Жили  дед  с  бабкой  вдвоём.  Детей  не  имели.  Родни  по  близости  не  было.  В  войну  бабка  Василиса  сильно  застудилась,  копая  под  Москвой  окопы  и  землянки,   долго  болела,  терпела,  перенося   болезнь  на  ногах,  и  угодила   в  госпиталь.  В  госпитале  и  познакомилась  с  тяжело  раненным  солдатом,  Василием  Ненашевым.  Когда  Василия  комиссовали,  оставила  она  в  Москве  свою  комнатенку  в  двенадцать  метров,  соседям,  «со  временем  жалела,  Столица  всё  же,  а  никакая-то  там   деревня   «Петушки – курочки»,   и  уехала  на  родину  мужа  в  Куйбышевскую  область.  Из-за  этой  болезни,  наверное,    и  не  было  у  Василисы  детей.  Приемных  взять,  не  додумались,  а  когда  состарились,  было  уже  поздно  ставить  на  ноги  детвору.  Так  и  доживали  свой  век  вдвоём.  В  Брянске  у  бабки  Василисы  была  двоюродная   сестра,  но  она  про  неё  ничего  не  знала:  писала  ей,  но  ответа  не  было.  Примирилась.
-  Говорила  те,  - продолжала  ворчать  бабка, -  давай  телевизор  купим… -  Все  те  некогда,  да  лень!  Стыдно  уж  по  соседям  ходить,  как  милостыню  просишь.  Картины  антиресные   кажут,  а  я  твою  козлиную  бороду  смотрю.
-  Не  смотри…   Тя  никто  не  заставлят!
-  А  шо  мне  ещё  смотреть-то,  есля  окромя  тя,  никто  перед  глазами  не  мельтешит?  Перед  смертью  бы  пожить,  как  люди...
-  Возьми  вон,  с  книжки  сыми,  да  купи.  На  похороны  чай  хватит.  Сама  всю  жисть  энти  деньги  жалеет,  а  я  виновен… -  Он  приподнялся  на  локоть  и  посмотрел  на  притихшую  жену.  Она   сидела   и   теребила  белоснежную   скатерть,  концом  этой  скатерти   утирая  слезы.  Жалко  стало  её  деду.  -  Ладно,  погода  остепениться  - съездим,  возьмем  те  телевизор.
Через  двое  суток  погода  разгулялась.  С  утра  светило  солнце,  но  по  радио  обещали  осадки  с  порывистым  ветром.  Дед  про  своё  обещание  не  забыл.  Он  оделся  и  пошёл  в  правление  на  счет  лошади,  встречные  сельчане  здоровались  с  ним  кивком  головы  и,  улыбаясь,  шли  дальше.  Бабка  Василиса  на  почту  засеменила,  снимать  с  книжки  деньги.
В  управлении,  председатель,  как  мог,   сопротивлялся  затее  деда.
-  Василий  Фомич…  Ты  в  своём  уме?!  Смотри,  что  твориться…   Заносы  кругом!  Вот  дорогу  пробьём,  посажу  тебя  на  машину  и  кати,  хоть  за  тридевять  земель,  а  сейчас  не  могу.  Пойми  меня  правильно…  Сам   измучаешься,   и  лошадь  загубишь. 
-  Мне  шо,  впервой?!  Аль,  забыл,  как  мы  раньше  ездили?   Не  такие  зимы  были!   Свету  вольного  видно  не  было  и  мороз  за  сорок  пять. Впрочем…  где  те  помнить!  Ты  тогда  ещё,  без  трусов  летал.  А  мы,  с  твоим   батькой,  по  семь  подвод,  в  пургу,  вдвоём,  за  сто  верст  водили,  -  с  другой   области,  -  что  б  вы  с  голоду  не  померли. 
-  Тогда,  вы  молодые  были   и,  нужда  заставляла,  а  сейчас   что…   горит  что ли? 
-  Так,  Иваныч…   Не  уговаривай!  Надо  мне  -  надо!
Председатель  посмотрел  на  неугомонного  деда,  со  скрежетом  в  зубах написал  записку  конюху  и,  отдав  её  деду,  сказал: 
-  Отдашь  конюху.  И  осторожней  там!   Лучше  возвратись,  от  греха  подальше… - Потом  я  тебе  машину  дам.
Дед  сходил  на  конюшню,  выбрал  там  крепкую,  спокойную  лошадь  и  весело,  как  в  молодости,   подкатил  к  дому.
Бабка  Василиса,  уже  собранная  в  дорогу,  ждала  его,  поглядывая  в  окно.  Завернула  в  носовой  платок  деньги,  - снятые  с  книжки,  засунула  их  в  карман  своего  передника  и  пристегнула   булавкой,  чтобы  дорогой  не  потерять. 
-  Ну  шо,  готова? – с  порога  крикнул  дед.  -  Теплей  одевайся.  И  одеяло   старенькое   дай,  в  сани  постелить.  Всё  заду  теплей  будет  и,  ноги  укроешь.  -  Взял  у  жены  одеяло,  аккуратно  раскинул  его  в  санях:  заботливо  укрыл  жену,  проверил  сбрую,  завалился  в  сани  сам;   хлыстнул  лошадь  и,  полозья  заскрипели  по  глубокому,  шершавому  снегу.
До  района  было,  километров  двадцать.  По  укатанной,  а  местами  расчищенной  дороге,  в  район   они   добрались   без  приключений.
В  универмаге  им  подобрали  телевизор,  «Рекорд»,  к  телевизору,  уличную  антенну  взяли  -  домашняя  в  поселке  не  брала.  Грузчики  уложили  покупку  в  сани  и  на  всякий  случай  привязали  к  передку.  Бабка   сбегала   в  продуктовый  магазин,  купила  пряников,  конфет  и  колбасы:   довольные   покупками,  отправились  в  обратный  путь,  с  опаской  поглядывая  на  темное,  суровое  небо.  Пошел  снег.  Пронизывающий  северный  ветер,  яростно  кружа  снегом  в  воздухе,  переметал  уже прочищенную  тракторами  дорогу,  делая  огромные  завалы.  Лошадь  с  трудом  тащила  сани,  по  самое  брюхо  проваливаясь  в  заносы.  И  чем  ближе  они  подъезжали  к  дому,  тем  труднее  становился  путь.  Лошадь  упрямилась,  отказывалась  идти  по  сугробам,  бабка  ругала  деда  за  бессилие  с  ней  справиться.   Насквозь   промокший  дед,  отдавал  жене  вожжи,   хватал   лошадь  под  уздцы   и   тянул   за  собой,  как  бурлак  пароход,  утопая  в  снегу   по  пояс:  спотыкался,   падал,   проклиная  весь  белый  свет  и  себя,  за  то,  что  не  послушал  председателя.   Взмыленная  от  напряжения  лошадь, тяжело  ухая  боками, еле тащилась.  Выбравшись  из  сугроба,  обессиливший  дед,  хватался  за  край  саней   мёртвой   хваткой   и,   с  трудом  передвигая  ноги,  плелся   сзади.  Бабка  тянула  поводья,  останавливала  лошадь  и  помогала   ему  забраться.  Он   удобней   устраивался,  вытряхивал  из  валенок  снег  и,  утирая  шапкой,  обледенелые   усы  и   бороду   затихал,  не  в  состоянии  пошевелить  ни  рукой,  ни  ногой.  И  так  продолжалось  до  самого  дома.
Вечером,  измученный  за  дорогу  дед  Василий,   почувствовал  озноб:  тело  ломило,   дышалось   трудно,  и  болела  голова.  Он,  прислонился   спиной  к  горячей  печке,  устало,  потухшими  глазами  посмотрел  на  жену,  крутящуюся  с  тряпочкой  у  телевизора  и  протиравшую  его,  как  свою  любимую  икону  и  тихо,  сказал:
-  Послушай  Вась,  «так  звал,  дед  бабку»,  сходила  б,  купила  чекушечку?!  А!  Чтой-то,  я,  занемог.
-  Ты  чё,  сдурел  под  старость?!  Хватит,  чай,  уж  пьянствовать!  Аль  за  свои  годы  не  напился?!
-  Да  шо  я,  много  пил  аль  валялся  кады?  -  обиделся  дед. -  Всю  жисть  ургучил   как   вол,  да  деньги  в  дом  пер!  Ты  шо,  голодной  сидела,  аль  нагишом  ходила?!
-   Ну  и  щас  пить  ни  к  чаму…   Чё  энто  даст?!  Одни  затраты.  Чаю  вон  попей  и  лезь  на  печь… -  Прогреешься  там,  отдохнешь  и  всё  как  рукой  сымет.  А  то,  ишь,  чё  удумал!  И  так,  вон,  сколько   ухлопали.  Соседа,  Петра,  ещё  приглашать  придется,  антенну  ставить.  Опять  расход.
Дед  Василий,  не  стал  перечить  жене,  кое - как  забрался  на  печь  и  затих.  А  ночью,  заметался  в  бреду.  Всё  кого-то  ругал,  стонал,  звал  на  помощь  жену,  просил  пить.  Попив,  успокаивался  на  мгновение,  забывался,  и  всё  повторялось  вновь. 
Испуганная  бабка  Василиса  металась  по  дому,  не  зная,  что  придумать.  Врача  звать, - поздно,  время – то  три,  - все  спят.  Хватала  кружку  с  теплым  чаем,  лезла  на  печь,  поила,  обтирала  полотенцем  потного  мужа,  успокаивала;   прижимала  его  к  себе,   гладила   широкий  лиловый  шрам  на  его  голове  и  горько  плакала,  вспоминая,  вместе  прожитые  годы.  Ругала  себя:  что  она  жадная,  глупая  баба,  что  пожалела  мужу  четвертинку.  Купи  она;  прогрелся  бы  Василий  и  не  заболел,  а  то  вот  мечется  в  бреду  и  горит  огнём. 
-  Случись  чё  с  Васей  - причитала  она, -  то  и  я,   долго  не  протяну.  Да  и  кака  мне  без  яво  жисть!  Он  у  меня  и  за  мужа  и  за  ребенка…  Только  ухаживала  я  за  ним  плохо – дура  набитая!  И  бранилась  порой,  зря.
        Так  причитая  и  не  сомкнув  глаз,  просидела  она  около  деда  до  рассвета.  А  когда  рассвело,  побежала  за  доктором. 
С  доктором  стащили  деда  с  печки  и  уложили  на  кровать. 
-  Воспаление  лёгких  у  него…  -  сказал  врач,  прослушав  и  простукав  деда.  -  В  больницу  везти  надо,  на  обследование.  Да  и  присмотр  там  за  ним  будет  лучше. 
Дед  Василий,  устало  открыл  воспалённые,  потухшие  от  болезни  глаза,  посмотрел  жалобно  на  врача  и  тихо  прошептал:
-  В  больницу  не  надо.  Уколами  они  меня  там  заморят.  Есля  уж,  суждено  помереть,  то  лучша    дома.  Я  своё,   считай,   отжил  и   костлявую   не  боюсь.  С  Васей,  дома,  мне  лучша   будет.  Спокойней.
Бабка  согласилась  с  дедом,  отошла  в  сторону  и  заплакала.  Горько  заплакала,  навзрыд,   и   утешить  её  в  этот  момент  было  невозможно.
-  И  на  кой  черт,  нужен  был  энтот  телевизор?!  Жили  без  яво  хорошо  и  слау  Богу!  Нет  -  вот!   Чёрт  попутал  меня  поехать  за - им  в  таку  даль  и  непогодь… Сгубила  мужа!
-  Ну,  хорошо, -  успокаивал   её  врач.  -  В  больницу  не  повезём.  Буду  приходить,  и  делать  ему  уколы.  Но  желательно  бы,  отправить.  Мало  ли  что…  -  Дал  наставление  бабке  Василисе  по  уходу  за  больным,  сделал  деду  укол  и,  попив  с  бабкой  чаю,  ушёл.
Врач  к  деду,  приходил  каждый  день,  осматривал  его  и  был  обеспокоен  его  состоянием.  Белый   как  простыня  дед,  часто  был  в  забытье:  тихо,  обессилено,  звал  бабку,  всё   кого-то  ругал,  наставлял,  а  иногда  улыбался.  Она  присаживалась  рядышком  на  постель,  брала   его  сухую,  жилистую  руку,   гладила  её,  разговаривая  с  бредившим   мужем,  и  молилась  Богу,  за  его  выздоровление.  Сама  осунулась,  постарела  лет  на  двадцать,  сгорбилась  и  потеряла  интерес  к  жизни,  а  когда  дед  приходил  в  себя - преображалась:  несла  ему в  постель   блины,  пельмени,  но  немощный  дед, отрицательно  мотал  головой. 
-  Ну,  тады,  хоть,  медку  с  молочком  отведай.  Мед  натуральный,  липовый,  Акулина  принесла,  тревожить  тя  не  стала,  -  кланялась.  Председатель  был, - тожа  кланялся.  Она  силком  совала  в  рот  мужа  ложку  меда,  поила  кипяченым  молоком,  укрывала    заботливо   одеялом  и,  положив  ему  на  лоб  ладонь,  проверяла  температуру.   
Однажды  дед  пришёл  в  себя,  поманил  жену  и  сказал:
-  Сходи  к  Николаю,  закажи  ему,  сама  знашь  чё…  Лутша  яво  никто  не  сработат…  Да  пущай  просторней  делат.  Не  люблю   я  тесноты.  Ложитя  на  бугре,  у  бярезок,  там  земля  суше  и  поле  оттудова  видно.  Люблю,  грешным  делом,  на  хлеба  смотреть.  И  ищо  одна  просьба:  попроси   людей,  пожалуйста,  штоба   опосля   и  тя,  со  мной  рядышком  положили.  Я  тя,  Вась,  там  буду  ждать  и  скучать. 
-  Да  шо  ты  мой  милай?!  -  испугалась  бабка  и  разрыдалась. -  Нам  с  тобой  ищо  жить,  да  жить…   Мы  с  тобой  ищо  и  телевизор-то  ни  разу  не  посмотрели.  А  одной-то,  накой  он  мне  сдался.  -  Но  все - же  обещала  мужу,  исполнить  его  просьбу. 
Пока  дед  болел,  ненавистный  телевизор  бабка  Василиса  накрыла  покрывалом  и  близко  к  нему  не  подходила,  как  змея  на  него  шипела.
-  Есля  помрёт  Василий,  то   я,  тя,  вот  энтими  руками  изничтожу  или  в  печке  спалю!   
И  только  в  начале  весны  с  появлением  первых  сосулек,  в  дом  Ненашевых  вошла  радость, - дед  пошёл  на  поправку.  Посмотрит  в  окно  сквозь  голые  кусты  сирени  на  солнышко,  увидит  прозрачную  сосульку,  свисающую  с  крыши,  сверкнёт  ожившими  глазами  и  скажет: 
-  Эх,  сосулечку  бы  щас!
-  Да  ты  шо,  Бог  с  тобой!  Кака  те  сосулька!  В  себя  ещё  не  пришел…  -  откликалась  радостная  бабка  и  ласточкой  порхала  по  дому.
Дед  стал  вставать,  выходил  на  кухню,  бабка  готовила,  а  он  её  веселил.   Случаи  из  жизни  вспоминал  или  анекдоты.
Однажды  бабка  Василиса,  спросила  у  пришедшего  врача:
-  А  рюмочку-то  яму  можна?
-  Для  аппетита,  одну  можно,  но  не  более.
-   Вот  и  хорошо…  А  то  ведь,  я  яё  проклятущую,  с  самой  зимы  храню.  Купила,  кады  он  захворал.  Всё  ждала   поправки  его.  Купи  я  яму  перед  болезнью  и  не  маялась  бы…  Всё  боялась,   помрет,  и  останусь  я  перед  Васей  в  неоплаченном  долгу  за  свою  жадность.
-  Рюмка  бы  ему  не  помогла,  старенький  он  и  продуло  его  сильно,  -  сказал  врач.  -  Могло бы  ещё  хуже  с  рюмки - то  быть.  Так  что…  Что  Бог  не  делает,  всё  к  лучшему.
-  Может  быть…  Но  я  все  одно  виновна.
После  ухода  врача,  бабка  накрыла  на  стол  и  пригласила  деда.  Дед  удивился,  увидев  на  столе  стопку  водки   и  пельмени,  спросил:
-  Шо  за  праздник  у  нас? 
-  Врач  те  для  аппетиту  прописал. -  Улыбалась  бабка  Василиса.
С  этого  дня,  дед  пошёл   на  поправку.  Порозовел,  повеселел,  выходил  греться  на  солнышко.  Бабка  шла  за  ним.  Стелила  ему  на  крыльце,  садилась  рядом  и  заглядывала   в  его  серые   глаза:  хотела  узнать,  наверное,  доволен  он  её  ухаживаниями  или  нет.  А  дед  доставал  папиросу  и  смакуя,  долго  её  мял  сухими,   скрюченными,   пальцами.
-  Нельзя  те… – ворчала  бабка. –  Слаб   ищо! 
-  Да  я  затяжечку  толька, - просил  он, -  Больно  соскучился…  -  До  тошноты  тянул   горький   папиросный   дым,  надрывно  дохал,  и  смотрел  на  папиросу. -  Во,  крепка…   Едрёна - Матрёна!
 Бабка  выхватывала  у  него  из  рук  папиросу,  бросала  в  талый   грязный   снег  и  нарочито  ругаясь,   вставала,  маня  мужа.
-  Пошли  Василий,  лучша  я  те  рюмочку  подам.  А  курево,  бросать  надо.  Одна  растрата  на  него.
Дед,  бодро  поднимался,  довольный  семенил  за  ней  на  своих  худых,  еще  не  окрепших  ногах,   предвкушая  всю  прелесть,  горячительного  напитка  и  удивлялся: 
-  Вот,  мать  яё  туды!  Изменилась-то  как!  И  шо  раньше-то  мне  не  хворалось?