Будто злой рок преследовал Сашку Макарова: рос он слабеньким, болезненным, а когда пошел в первый класс, их бросил отец. Остались втроем: Сашка, мать и ее отец, сухой, жилистый, крепкий еще старик. Он и наставлял в основном Сашку на путь истинный, где кнутом, а где пряником. Жизненный путь, без кочек не бывает и хорошо жили и плохо, но на судьбу не роптали.
- От судьбы не уйдешь! – говорил в трудные дни дед. - Что богом дадено, тому и благодарствуй.
Шли годы, Сашка креп. Из « гадкого утенка», вырисовывался высокий, красивый юноша – весь в отца, правда, характером в мать угодил. Был скрытен, молчалив, однолюб. Все неудачи, в себе переваривал. Об отце вспоминал редко и плохо, не мог простить ему измены. Только однажды, на своих проводах в армию, затосковал, выскакивал на улицу, вглядывался в дорогу и курил одну за одной – надеялся, что получив от него телеграмму, отец обязательно приедет. Так и ушел в армию, не дождавшись отца.
В морфлоте, куда он попал,,, служба медом не казалась, но и этот отрезок жизни был прожит с достоинством.
Придя из армии, в тот же вечер, Сашка пригласил друзей отметить свой приход. Посидели дома, выпили, спели, сплясали со старшими, и в клуб собрались.
Будто предчувствуя беду, мать Сашку уговаривала:
- Не ходи сынок, дай хоть насмотрюсь я…- Посидите с нами. Расскажи толком, как служилось - то?
- Завтра, мам…- Все завтра, - улыбался пьяный Сашка, обнимая перед уходом мать. Ему страстно хотелось пропылить по поселку, сдвинув залихватски бескозырку на затылок, блеснуть своей морской выправкой, рассказать армейские небылицы сельчанам. Ушли.
С чего у клуба началась драка с приезжими,- он не знает. Помнит, как истерично завопили: « Наших бьют!» Замелькали кулаки, колья, озверевшие окровавленные лица. Рев, вой, стон, мат. Будто вихрем все закружило. И тут, как во сне – никого: только он с колом в руке, а у его ног парень с пробитой головой и душераздирающий крик из темноты, перепуганной женщины:
- Уби-и-ли! Уби-и-ли!
Сашка точно помнил, что по голове он никого не бил. Пару раз оттянул одного по хребтине, чтоб кирпичами не кидался – и все…А попробуй докажи… Утром его забрали. Тот парень получил инвалидность, а Сашкина мать с горя - инфаркт.
Дали Сашке пять лет. Ирония судьбы! Из армии – транзитом в тюрьму, где отбухал от звонка до звонка.
И вот она свобода…
Щелкнули позади железные засовы, а с ними и пять позорных лет. Несут Сашку кирзовые сапоги по осенней, разбитой после дождей дороге, хрустит под ними жухлая листва, хрустит жалобно, со вздохами, словно о помощи взывает. Ох-ох, ох-ох! Тут еще воронье кружит, своим карканьем душу рвет - свежатинки требует – к больному тревожное прибавляет. Одно успокаивает временами - его детство: озорное, беспечное и очень желанное. Дед с матерью поочередно его убаюкивают, сказки сказывают, былины. Сашка больше любил былины, за их правдивость, игру слов. Они захватывали его отвагой, певучестью и убаюкивающим ритмом. Он с упоением дожидался, когда Илья Муромец победит Соловья – разбойника, но засыпал.
Чуть свет будил деда и тот продолжал: « Он берет-то свой лук разрывчатый, во свои берет во белы он во рученьки». Сашка слушал, как завороженный. Однако догадывался: Илья Муромец победит, он же сильный, храбрый.
И заскочил Сашке в голову тот былинный ритм, заел, как пластинка испорченная. Один оборот и снова – здорово!
- Ох ты, гой еси, воля вольная, не любить тебя – дураком прослыть.
Останавливался, тряс головой, зло плевался, ругался, но это не помогало. Закуривал, всматривался в красоту осеннего леса, в черную, взбудораженную плугами, скучную пустынную пашню, в стога соломы, стоящие по обочинам лисьими шапками, на родное село под бугром, где видны только крыши с закопченными трубами да макушки могучих тополей. Хотелось волком взвыть от обиды на проклятую судьбу. И чем ближе он подходил к дому, тем тревожнее ухало сердце, а ноги непослушно скребли дорогу.
На косогоре, поставив чемодан на влажную траву, сел на него и долго, устало, смотрел на серую, шиферную крышу, затерянную средь домов, небольшого, кучковатого, зароcшего деревьями, поселка. Затем, сжав виски кулаками, он скрипел зубами и качался, как в вагоне скорого поезда, болезненно бурча под нос:
- Ох ты, гой еси, воля вольная, пьянки буйные, девки – лебеди, - и тяжело поднявшись, пошел к поселку, скользя, как на лыжах, по отлогому, влажному склону.
Проскочив переулками, сопровождаемый лаем собак и пристальными взглядами односельчан, остановился у родных ворот и растерялся. Его поразили запущенный, облезлый дом, огород, с покосившимся заросшим забором и мертвая тишина. Потрясенный Сашка стоял и думал: « Все вымерло…- Один бурьян. Матери нет. Дед не в силах. Кому следить?» Дом такой же беспризорный, никому ненужный, как и он, Сашка.
Уняв навалившуюся дрожь, сквозь зубы выдавил:
- Ничего…- Приведем себя в порядок! Все повыкорчевываем, переделаем, что глаз колет. Ох ты, гой еси…
Толкнул воротину. Скрипнули болезненно петли и перед его взором возник до удивления чистый и ухоженный двор. У крыльца - старое кресло, видно дед грелся на нем в солнечные дни. У ворот – собачья будка, но без собаки. Недалеко от будки – перевернутый возок. На этом возке они с дедом на масленицу, да и в такие дни, с ветерком рассекали по селу. Вот радости – то было! Сашка грустно улыбнулся и увидел на возке, лежащего промеж полозьев на досках, белого как снег, деда. Вылитый Лев Толстой, только худой и маленький. На его животе кот. Дед гладит его и что-то нашептывает. И опять Сашке вдарило:
И промеж двора неширокого увидал молодец старца дивного. Старца дивного, старца мудрого, как сама земля вековечного. Тьфу ты! Твою-то…- Нападет же.
- Хто там? – прохрипел дед и поднялся на локоть.
- Это я, дедуль, Шурка, - отозвался Сашка, подходя к деду.
Дед слепо сощурился, ссадил с себя кота и сел, поставив руку козырьком. И было не понять сквозь заросшее лицо, рад он приходу внука или огорчен.
- Вернулся кобель?! – грозно сказал он и взяв посох погрозил. – Отодрать бы тя, да не управлюсь…
- Дери…Я не прочь! - радовался Сашка, сжимая в обьятьях деда. - Ты что, дедуль, на голых досках – то? Застудишся.
От заботы внука, дед подобрел, жалобно залепетал:
- Поясница, окаянная извела. Можа вправлю.
- Лечить, дедуль, надо.
- Да я уж дюжину тройного извел. Все впустую… Язви яе! Ну што, в хату штоль пошли?
Дед сполз с лежанки и, шаркая валенками, гулко ставя на твердую землю посох, сгорбившись, зашмыгал к дому.
- А где Шарик – то? - обеспокоенно спросил Сашка.
Дед обернулся и грустно посмотрел на внука.
- Исчез, антихрист! Как мать схоронили и он пропал. Он ведь всю дорогу с ей был. Сказывают, на кладбище яво видели. Околел поди, раз не пришел. Жалко. Умный пес был.
В доме все было по – прежнему. Тот же двустворчатый шкаф, диван, проигрыватель, над ним икона. Однако вместо печки – голландку поставили. Рядом с ней – дедова кровать. На отгороженной когда-то отцом кухоньке, как и при матери, все было чисто и аккуратно расставлено. Вышитые матерью занавески, снежно белели на окнах и были хорошо проглажены. Сашка провел ладонью по занавескам, словно приветствуя мать, тяжело вздохнув, спросил:
- Кто убирает-то?
- Лявтина! – радостно воскликнул дед и тут же погрустнел.
- Как она? Замуж-то не вышла?
- Тя, стервеца, дожидается. Ей шалапутной, накласть на тя с три короба и детей растить, а она… Кхе, кхе, - покашлял дед. - Родители с ей извелись. Меня не единожды просили поговорить с ею. А она ни в каку! Шурку, твердит, дождусь, и все тут! Хоть убей яе!
Дед трясущимися руками вынул из кармана брюк табакерку, сунул порцию мятного в нос и, чихнув, пошел в зал.
Согнувшись на табурете и растирая виски пальцами, Сашка не знал, как ему быть, как смотреть в глаза Валентине. На ее письма, из тюрьмы он не отвечал – хуже того… - Обидел ее незаслуженно. Выходя из зала суда, плачущей Валентине, зло бросил: « Уйди, стерва! Видеть тебя не могу,» - и заскочил в воронок. После казнил себя, оправдывался: « Так надо. Пусть будет счастлива. Зачем ненужные жертвы. И так три года ждала. Что будет в будущем одному Богу ведомо, а она молодая, красивая, умная».
После смерти Сашкиной матери и Валентина из каких-то своих соображений писать бросила.
Не зная новостей из дома, Сашка успокоился, но во сне любил ее до безумия. Все сны, как один. Идут куда-то обнявшись, на утренней заре, а вокруг светло, зелено, от цветов в глазах рябит: ромашки, васильки, колокольчики, их аромат распирает легкие, дурманит.
- И пришел буян к дому родному, где ждала его дева красная, - тоскливо выдавил Сашка.
- Шо ты там? - откликнулся дед и снова чихнул.
- Выпиваешь малость, спрашиваю?
- Толику, оно не грех для сугреву. Можа, поясница бы… Лешай яе дери!
Сашка извлек из чемодана литр водки и бухнул на стол. Следом на стол полетели: тушенка, пряники, конфеты и любимый дедов табак.
- Табачку тебе, дедуль, привез, - крикнул в переднюю.
- Вот энто хорошо! Уважил, кобель, уважил. А то надысь, к Стяпану в ноги кланялся. Сыпанул щепотку, - у самого, жалится, нет. Сын не привозил покуда. Сходить, отдать надобно.
- Подходи к столу. С табаком успеется.
Достав из буфета рюмки, Сашка открыл тушенку, намазал тушенкой кусок деду и спросил:
- Жевать-то есть чем?
Дед ощерился, глаза молодо сверкнули, засмеялся.
- Сосать приходится. Два коренных всего и осталось. Лявтина мне кашу манну варит да суп, в котором все мнет. Тем и жив, слау Богу.
Сашка добро усмехнулся, наполнил рюмки, подал деду. Молча чокнулись, выпили, помолчали прожевывая куски.
- Мамка долго мучалась? - спросил Сашка.
- Мучалась она с тех пор, кА тя, дурака, упрятали. Зараз яе ифаркт обуял. Отошла вроде… А второй уже…Мда-а… Все ждала грешная. Тя уж больно хотела увидеть.
Дед достал пожелтевший платок, промокнул прищуренные глаза и, подняв рюмку, плачуще произнес:
- Царствие ей нябесное. Пусть будет земля ей пухом, - и, долго глотая, выпил.
Сашка наполнил снова, боясь посмотреть на деда.
- Похоронили-то как?
- хоронили-то хорошо. Народу было! Отродясь не видывал столько. Все Стяпан с Лявтиной устроили. Правление пособило…
- Опоздал… Кругом опоздал!
Деда его слова озлобили. Он ненавистно зыркнул и зычно сказал:
- У тя, как у того кочета, спутавшего время. То до пречь заголосишь, то опоздашь к утренней.
- Если б знать, где упасть, соломки бы подстелил, - обозлился Сашка и закурил, нервно затягиваясь.
- Умные, они загодя телегу на колеса ставят, - назидательно сказал дед и провел негнущимися сухими пальцами по жесткой, желтой от табака бороде. - Они загодя кумекают, кады сеять, кады жать. На таких ровняться надобно! А у вас одна пьянка на уме и озорство. Кхы, кхы. Вон, дружок твой закадычный, Вовка. Вместе с кочетами зачинает песни орать. И хто толька стервецу подает? Срамота смотреть. Богохульник, не приведи господь. Как тя упрятали, с тех пор и хлещет. Спился совсем. Жанили ахламона, думали опомнится… Куды там! Он еще хлеще… И бабенка-то славная ему досталась, што ишо дураку надобно? А, как твою мать схоронили, ко мне захаживать стал. Бутылку на стол бух! Буркалы в пол упрет и тя все поминает. И не прогонишь ведь, пока не укачается. Чую, гложет яво чтой-то, а не говорит. Сопит толька и рюмку за рюмкой. Ладно хоть работящий. Не жалятся на яво. И с дровами мне кажну осень помогал. Привезет, сам напилит, наколет, и сложит. Што молодец, то молодец. Пьянка вот толька губит. Ты б покалякал с им. Можа тя послухает.
- Вспоминает, говоришь? Спился? Гложет суку?! - заскрипел зубами Сашка. Желваки ходили, будто железо грыз.
Он встал, распахнул окно и, подставляя лицо порывистому ветру, глубоко и натужно задышал.
Вечерело. Настырная тень от дома, пожирала чистый и светлый двор, покрывая его черной унылой пеленой.
Живые карие глаза Сашки потускнели, смотрели безразлично, безжизненно окидывая село, которое показалось ему кладбищем с угрюмыми покосившимися крестами.
- Ну што молчишь? Хто окромя тя яму пособт? Он-то мне пособлял. А мог ба… Жисть яво тожа крутанула.
- Совесть, дедуль, совесть, - как в забытьи, сказал Сашка и, будто в пустоту, тихо процитировал. – Жить по совести не сподобишся, как иголка в стогу затеряешься.
Дед смотрел на Сашку с тревожным любопытством, как на умалишенного, собравшегося прыгать с многоэтажки. Прыгнет или нет?
- Хм… Чепуховина какая-то? – хмыкнул удивленно Сашка. – Что ляпнул? Сам не понял.
И будто бы вот с этой чепуховиной к нему возвращалась жизнь. Поселок заходил, залаял, замычал, выкрасился в радужные цвета. Повернувшись к деду, он многообещающе сказал:
- Поговорю, дедуль… Обязательно поговорю.
Быстро подошел к столу, налил, сел и, подняв рюмку хотел что-то сказать, но…- Хлопнула сенная дверь, вошла стройная красивая девушка. Испуганно охнув, она привалилась обессилено к косяку и уставилась на Сашку, как на привидение, губы ее дрогнули, а в глазах заблестели росинки.
- Саша…- устало прошептала она и, прикрыв лицо ладонями, горько, сокрушенно заплакала.
- Лявтин, Лявтин! Шо ты? - подлетел к ней дед и, поглаживая ее плечо, испуганно косился на внука. - Ну, ну… Моя горемышная.
Сашка растерялся, расстроился, встал, сел, снова попытался встать – ноги не держали. Поставив рюмку, уперся в стол и, с трудом поднявшись, подошел к Валентине. Обнял ее трепетную, беззащитную, гладил по ее пахнущим рекою волосам и дрожащим голосом шептал:
- Не плачь…- Не плачь, моя милая. Все теперь будет хорошо. Это я тебе, обещаю.