Он так и не научился считать. Обычно ему это было незачем. Но в этот раз Артём, тяжко переводя дух, посожалел, что Папа не привил ему этой науки. Свою родную лестницу он знал наизусть. Каждый поворот, каждую щербинку на ступеньке, все меняющиеся запахи, все звуки, приглушённо доносящиеся из-за дверей соседей. Как было бы хорошо, умей он считать, знать заранее, сколько ещё раз предстоит передвинуть ноги, чтобы добраться до своей. Но Артём считать не умел. И потому довольствовался смутным ощущением: много ещё осталось или не очень.
В прежние годы, когда мир был весёлым и ярким, он сбегал по этой лестнице быстро, торопясь во двор. Папа даже покрикивал на него: что, мол, суетишься, обожди – вот я спущусь, и ты следом. Так же легко преодолевал Артём и обратный путь наверх, домой, где после прогулки ждала его ароматная сытная каша, пахнущая не только мясом, но и самым прекрасным, что он знал в жизни – любимыми руками Папы. С какой радостью жадными глазами впитывал в свою душу Артём каждое Папино движение, когда он готовил ему кашу, накладывал её в широкую плошку, приговаривая: «Подожди, меня не съешь!» Теперь эта радость куда-то мало-помалу испарилась. Осталась привычка, осталось вполне приятное ощущение насыщения, только радости не стало. Правда, вместо неё окрепло новое чувство, которое Артём не очень понимал, как определить. Чувство всеохватной, безграничной благодарности Папе. За каждый вместе прожитый день, за каждую утреннюю и вечернюю прогулку, за каждую плошку тёплой каши с мясом, за каждое слово, с которым он обращается к нему. Иногда это целиком поглощающее душу чувство становилось столь нестерпимым, что Артём не находил ничего лучше, чем молча подойти к Папе и, ткнувшись в него носом, ни с того ни с сего лизнуть ему руку.
…Сегодня подъём был особенно тяжёл. Не умеющий считать пёс плёлся со ступени на ступень с ощущением бесконечности. Перед последним пролётом он остановился, виновато глянул на Папу, поджидавшего его впереди сверху, и вдруг отчётливо осознал, что идёт по этой лестнице в последний раз. От этого осознания сердце налилось тяжестью, и точно лапы отнялись. Артём сел, тяжело дыша, и еле слышно поскулил. Папа вскинул левую бровь, как он это часто делал, обращаясь к нему, и спросил:
– Тёмушка, ты с чего это?
Пёс умолк и, поднявшись, понуро побрёл преодолевать последний отрезок пути.
Дома было всё как обычно. Тёплая каша с кусками разваренного мяса в плошке. Обычный разговор. Папа, восседая рядом на табурете, глядел на своего пса, уплетающего завтрак, и говорил ему с улыбкой, какой он у него смешной и добрый малый. Артём слушал это, не отрываясь от еды. Слушал не вполуха, как обычно, а внимательно ловя каждое слово. Речь любимого Папы сегодня наполнилась для него особым смыслом, каждое слово, каждая интонация налились необычайной значимостью, потому что сегодня он слушает родной голос в последний раз. Покончив с едой, запив её водой с шумным фырканьем, Артём подошёл к Папе, лизнул его в руку и зажмурился, прильнув носом к родному человеку. Папа очевидно что-то заподозрил, потому что снова спросил:
– Тёмушка, с чего ты?
На сей раз в голосе появилась нотка тревоги. Пёс не мог не уловить её. Он оторвал нос от хозяина, внимательно посмотрел на него снизу вверх слезящимися старческими глазами и ответил:
– Так бывает, Папа. Прости меня, я ничего не могу изменить.
Но человек почти никогда не понимал его речи. Люди вообще стараются производить много звуков – таких разных и неразборчивых, чтобы понять друг друга. А ведь для общения довольно глаз. Посмотрели бы, как умеют это делать собаки и кошки, вороны и синицы! Однако люди упрямы. Папа меньше других. Но тоже хватает упрямства. Вот и сейчас: ну, наверняка же понял главное, но ведь сделал вид, что ничего не сказано. И точно: встаёт, направляется к шкафу – значит, будет опять собираться на свою работу. Оставит Артёма одного. Как это грустно!
Пёс уже бросил привычку подвывать, когда остаётся в доме один. В какой-то момент он рассудил, что для матёрого самца такое поведение неприлично. Во дворе все четвероногие уже давно младше его. Ровесница только одна такса – подслеповатая и довольно вредная норовом, хотя и добрая собака. Их неожиданные встречи всегда оборачивались взаимным ворчанием и в прежние годы. Теперь же, когда естественное влечение к пахучей суке угасло почти полностью, осталось вовсе только одно ворчание. И вот этим взаимным ворчанием они с удовлетворением занимались оба при редких встречах. Хозяева давно перестали обращать внимание на этот глухой рык, зная, что в драку он не перейдёт никогда. Других сверстников у Артёма во дворе уже не было. А перед молодыми и вовсе нелепо выглядеть плаксой. Поэтому пёс заставлял себя молчать, глотая свой тоскливый вой. Однако оттого что приходилось молчать, было ещё тяжелее. Одно согревало: твёрдое знание, что настанет вечер, и Папа обязательно придёт – и будет встреча, будет радость, можно будет покривляться, барахтаясь по полу, прихватывая свой хвост и беззаботно тявкая вполголоса.
Только сегодня не то. Артём точно знал, что расставание с Папой через несколько минут станет последним. А человек этого не знал. Люди вообще мало чего знают.
Пока хозяин деловито собирал сумку, укладывая в неё свои странные вещи (ни поиграть, ни съесть их), пёс сидел посреди комнаты и буравил его взглядом.
– Остановись, постой, – говорил этот взгляд, – зря ты сегодня торопишься уйти. Мы ведь больше не увидимся.
– Ну, ты чего, Артём? – словно вдруг услышав, что ему говорит пёс, обернулся хозяин и, наклонившись к другу, потрепал его мохнатую щёку, – Ты же знаешь: мне надо на работу. А вечером я обязательно приду, и мы с тобой погуляем.
– Вечером – это никогда, Папа, – ответил Артём и опустил голову.
Хозяин присел на корточки. Почти собранная сумка, висевшая у него на плече, соскользнула на пол и задела лямкой морду собаки. Артём слегка отпрянул и, склабя пасть в зевке, простонал:
– Спасибо тебе, Папа. Я был с тобой самым счастливым псом.
Человек отложил сумку, придвинул стул и, усевшись на него заговорил:
– Тёмушка, ты что задумал-то, старик? Всё же хорошо. Недавно к ветеринару ходили. Ничего у тебя не болит. Устал, нагулялся. Так поспи, пока я на работе. Вечером приду…
Артём потянул морду к Папе, облизал его ладонь и ответил:
– Эх ты, человек! Окружил себя сложными и странными вещами. Живёшь на двух ногах. До меня жил и после меня будешь жить. А простых вещей не понимаешь. Время моё вышло. И хоть я не умею считать, ни ступенек, ни дней, ни, тем более, лет, такую простую вещь загодя чую. А ты до самой смерти своей будешь строить планы, считать прибыли и убытки, а приготовиться к самому важном – к прощанию – не сможешь. Ведь это же по-вашему, по-человечьи так точно всё сказано: прощание, прощение. И я сижу у твоих ног – прощения прошу. Помнишь, как я щенком наделал кучу под дверью? Уже знал, что это нельзя, а удержаться не смог. И ты меня ругал, носом тыкал. Прости меня за это. А помнишь, мы играли в парке: ты кидал палочку, я ловил её на лету, а потом бегал от тебя, и ты всё никак не мог отобрать, а когда отобрал, я нечаянно прихватил тебя зубами за руку? Ты наверняка обиделся. Но я же не со зла. Прости меня. А помнишь, я помчался за молоденькой сучкой, и ты никак не мог меня докричаться? Мне так хотелось вскочить на неё, опрокинуть, доказать своё самцовское превосходство. Я ещё не понимал, зачем это нужно, но просто очень хотелось. А потом ты поймал меня, долго ругал и шлёпнул поводком. Как мне было стыдно! Я увлёкся какой-то дурочкой и забыл про самого любимого – про своего Папу. Прости меня. Слышишь, любимый мой Папа, прости меня за всё, за всё! А самое главное, за то, что когда ты придёшь вечером со своей работы, я не смогу лизнуть тебя в руку. Я больше никогда не смогу тебя лизнуть в руку. Никогда больше не смогу выразить то, как я тебя люблю, мой хороший, мой добрый, мой сильный и мой верный Папа.
Хозяин задумался. Он гладил Артёма по холке, и рука его подрагивала. Тёплая, шершавая, пахнущая предметами, к которым прикасалась, самая любимая на свете рука. Какие-то грустные мысли зароились в его голове. Но это были смутные мысли. А человек не умеет управлять смутными мыслями. Чаще всего он их просто отгоняет. Ему привычнее существовать в мире мыслей ясных и простых. Таких, которые легко изъяснить словами, сложенными в короткие, полные отчётливого смысла фразы. Смутных мыслей, а тем более, смутных чувств человек боится. В отличие, от собаки, человек не принимает таинства жизни и таинства смерти без оговорок. Он постоянно норовит что-то сделать с жизнью такое, отчего она станет совсем не похожей на обычную жизнь. На такую, какою живут все существа на земле – рождаясь, взрастая, вступая в соитие ради продления рода, взращивая своих детёнышей и умирая, когда они окрепнут. Разумеется, если повезёт. Артёму очень повезло. Всё это у него в жизни было. А главное: у него был настоящий Папа – человек, который служит главным мерилом и главным смыслом собачьего бытия. Люди, наверное, и не догадываются, что собаки созданы для того, чтобы постоянно напоминать им, что такое любовь и преданность.
Хозяин отнял руку от своего пса и виноватым тоном промолвил:
– Прости меня, Тёмушка, но мне действительно надо уходить. Не грусти, пожалуйста. Я скоро приду, вот увидишь. И мы пойдём гулять. Может, Даночку встретим или Альму.
Папа порывисто встал со стула и шагнул к выходу. Артём молча глянул ему вслед, и, лишь когда входная дверь захлопнулась за ним, послал вдогонку свою прощальную мысль:
– Это ты не грусти. Пожалуйста. И прости меня.
Когда любимые шаги на лестнице за дверью окончательно смолкли, Артём свернулся в клубочек – как в далёком детстве, когда ещё была Мама, и затих. Сначала он слышал своё дыхание и пульс. Даже попробовал считать удары. Но поскольку считать его Папа так и не научил, у него ничего не получилось. Потом он – нет, не увидел – почувствовал, как вспорхнувшая на форточку синица покачалась на своих лапках-спичках. Прежде наверняка бы вскочил со своего места и прогнал бы вон грозным лаем. Не место птице в доме. Теперь прогонять её не хотелось. Он ещё услышал как наглая птичка несколько раз ударила клювиком в раму. Не успев ни удивиться, ни рассердиться, он отчего-то подумал, что пернатая прилетела за ним. И оказалось, что это была последняя мысль, которую он додумал до конца, прежде чем погрузиться в глубокий, ватный, успокаивающий сон.