Наргис

Хоть и не исповедует автор этой повести Ислама, и хоть он даже
и не был никогда в восточных странах, но он не считает нужным
отходить от традиций народов, и поскольку начинаются события
этой повести на Востоке, то и приступает он к ней с традиционным
вступлением: Велик и всесилен Аллах! И преславен будет в веках
пророк его, светоч правоверных благословенный Мухаммед! Аминь!


НАРГИС

          I
Пятый ребенок родился в семье горшечника Аслана и это был третий ребенок, который сразу же громко и тонко запищал. Двое детей – второй и четвертый – оба они были мальчиками и оба они рождались умершими. Третьим ребенком, оставшимся в живых, как двое других, остававшихся в живых, была девочка.
Узнав об этом, горшечник поднял руки, застонал, ударил себя ладонями по щекам, потом, сжав кулаки, он ударил себя по ляжкам... и стал только ругаться, но беззлобно, а только жалостливо – он испугался чуть было не сорвавшихся с его языка проклятий.
В это время с минарета ближайшей мечети раздался голос муэдзина провозглашавшего азан. Аслан постелил коврик и, став на него коленями, принялся молиться, перемежая тихие хвалы Аллаху с робкими жалобами и просьбами.
Горшечнику Аслану не везло, он был самым бедным из всех своих соседей и знакомых, и со своими долгами, как они ни были малы, он не мог рассчитаться. Тело Аслана было слабым и больным, хотя он еще не был стар, но после перенесенной им уже давней болезни, он так и смог восстановить свои силы. В молодости он был красив, он рано женился на своей Фариде, так и оставшейся его единственной женой. Первая дочь, Джамиля, родилась через девять месяцев после того, как Фарида вошла в его дом. А потом Аслан заболел и несколько месяцев он не мог подняться на ноги, не выздоравливая и не умирая. Фарида его выходила, но полностью силы Аслана так к нему и не вернулись.
Следующий ребенок родился только через пять лет и родился он мертвым. Потом, еще через два года, родилась девочка, которую назвали Назида, а еще через три опять родился мальчик и опять мертвый. И вот прошло четыре года и вот снова родилась девочка.
Аслан давно уже не любил свою единственную жену и давно уже не чувствовал к ней благодарности за то, что она выходила его. Лучше б Аллах забрал меня к себе, – думал Аслан, – зачем он оставил меня мучиться, ведь как живут другие, знакомые, соседи, а чем я хуже их, они глупее меня, жаднее и много грешат, почему Аллах не раздает по заслугам к нему, а получают только те, у кого заслуги не перед Всевышним, а перед другими, перед теми у кого власть и богатство, а меня даже мой сосед Кадам может назвать глупцом только за то, что я беден, хотя сам он глуп, как целое стадо ишаков.
Аслан давно не любил свою жену, хотя в молодости он и польстился на красоту ее и из-за этого на ней женился и не вяз за нее даже маленький калым. Он не любил ее, но срывал ото всех, боялся: в Фариде он чувствовал ту силу и твердость, каких никогда не было у него, даже в молодости, когда он любил ее. А Фарида никогда не обижала своего мужа и никогда не упрекала его за бедность.
Старшая дочь, родись она мальчиком, была бы уже помощником мне, – думал Аслан, стоя на коленях и вознося молитвы Аллаху.
Он так думал и испуганно прогонял эти неуместные во время молитвы мысли, и снова пытался молиться, но молитва переходила в жалобы, жалобы снова к мыслям, что и вторая дочь могла бы быть ему помощником, родись она мальчиком. И снова ему приходилось прогонять эти свои мысли, не дававшие ему сосредоточиться на молитве. Но мысли снова возвращались и он думал, что вот опять родилась дочь, и что даже на старости лет не будет ему помощника. И снова он прогонял эти мысли, но приходили другие, что его старшая дочь уже в том возрасте, когда ее можно отдать в жены, и что за это можно получить хороший калым и тогда, может быть, как-то поправить свои дела.
Окончив вечерний намаз, Аслан поднялся с колен. Захватив коврик, он вошел в свой маленький дом, где на своей, мужской половине, у него был гончарный круг и где он работал, и где он был единственным мужчиной.

* * *
В этот простой день базар был скучный и малолюдный, к тому же жаркое солнце загнало людей под крыши домов и под навесы чайхан. Но Аслан, притащив за собой тележку со своим товаром, уселся на свое обычное место (которое и без того было не слишком бойким) и разложил на земле свой товар. Аслан надеялся хоть что-то продать сегодня. Как ни чувствовал он себя несчастным и несправедливо обойденным судьбой, но не мог же он и только что разрешившуюся жену и дочерей своих, да и самого себя оставить без куска хлеба.
Люди проходили мимо Аслана, скучно поглядывая на горшки и чашки. А Аслан печально сидел под небольшим навесом и даже не находил в себе силы зазывать покупателей, предлагать свой товар.
И тут Аслан увидел Надыра, старшину цеха гончаров. Худой и маленький, но важный Надыр направился в его сторону.
– Приветствую тебя, многоуважаемый Аслан, – с чуть заметной усмешкой сказал Надыр, подойдя к Аслану. – Как идут твои дела? Много ли продал товара сегодня?
Поднимаясь с трудом с земли, Аслан поприветствовал Надыра, со страхом думая, что такая вежливость в голосе этого старого хитрого шейха не предвещает ничего хорошего, не потребует ли Надыр с Аслана сейчас его долг, а должен он был шейху Надыру больше, чем всем остальным вместе взятым.
– Видно кошелек твой полон динаров, – смеялся Надыр, – что ты с таким трудом поднимаешься. Слышал я, Аслан, что тебя можно поздравить, что у тебя вчера родилась дочь.
Хитрые глаза Надыра смеялись.
– Не шути, досточтимый шейх Надыр. Аллах давно отвернулся от меня. Мало того, что я лишился здоровья еще в молодости, а и сыновей моих Аллах забирает к себе и только дочерей дает. А много ли от женщины пользы?
– Не греши, уважаемый Аслан, – глаза шейха Надыра продолжали смеяться. – Господь воздает каждому по его заслугам. А от дочери тоже может быть польза.
Аслан молча слушал, что скажет дальше Надыр.
– Мой сын – помощник вали. – Аслан конечно же не мог не знать, что сын Надыра помощник начальника городской стражи, но Надыр при каждом удобном случае любил упоминать об этом. – мой сын хочет взять себе в дом еще одну жену. Как смотришь ты на это, Аслан?
– Твой сын большой человек и честный мусульманин, – заговорил Аслан, предчувствуя уже, куда клонит Надыр. – Почему бы ему не взять себе в дом еще одну жену.
– А у тебя, – продолжал Надыр, – старшая дочь стала совсем уже взрослой.
– Ей четырнадцать лет только... – заговорил Аслан.
– Вот я и говорю, – перебил его Надыр, – почему бы тебе свою дочь не отдать за Хасана.
– Это большая честь для меня... – снова начал Аслан и снова Надыр не дал ему продолжить.
– Ну вот мы и договорились. Приходи сегодня вечером ко мне и мы все обсудим. – И маленький сухой старичок повернулся к Аслану спиной и направился по своим делам, стараясь идти с достоинством.
Вечером Аслан стоял перед Надыром в его доме.
– Аслан, ты мусульманин, – говорил Надыр, – и грешно тебе думать о благах земных и забывать о душе своей. Какой же ты еще хочешь получить калым за свою Джамилю, когда я тебе и так прощаю весь твой долг. Разве это не справедливо?
– Конечно же, досточтимый шейх, это справедливо. Но моя жена только что родила мне еще одну дочь и у меня есть еще одна, средняя, мне их кормить нужно, ведь это тоже мой долг.
– Значит ты не хочешь, Аслан, отдать свою дочь за моего сына. Может быть ты его считаешь недостойным, и меня считаешь недостойным, чтобы породниться с тобой?
– Что ты, досточтимый шейх, как мог ты только подумать такое. Для меня это большая честь...
– Так что  же ты торгуешься, будто продаешь на базаре горшки.
– Я не торгуюсь, но только...
– Так. Да или нет, Аслан?
Аслан помолчал, глядя себе под ноги, а потом проговорил:
– Конечно, благородный и досточтимый шейх, я рад, что твой сын решил взять себе в жены мою Джамилю.
– Вот и хорошо. А теперь садись, досточтимый Аслан и мы отметим с тобой, чем послал нам Аллах, и вина выпьем – кто не безгрешен, – засмеялся Надыр. – Но чтобы ты до конца почувствовал всю величину моей справедливости, хотя прощение долгов твоих и так хороший калым за твою Джамилю, вот тебе еще этот кошелек.
– О, шейх Надыр, ты справедлив и благороден, как сам Всевышний.
Не думал Аслан так, как говорил и все же в душе даже и этому был доволен, теперь хоть меньше станет его семья на одного человека и на одного человека ему меньше нужно будет кормить.

* * *
Прошло время и за это время мало что изменилось в жизни горшечника Аслана.
Свою среднюю дочь, Назиду, Аслан тоже отдал в жены и тоже сыну Надыра Хасану. И за эту свою дочь Аслан не получил с Надыра калыма, потому что к тому времени долг его Надыру снова стал большим. И осталась у Аслана с женой только их младшая дочь, Наргис – нарцисс.
И не думал Аслан, на знал, что всей своей душой он привяжется к этой младшей дочери, последней оставшейся у него.
Годы летели и Наргис стала расцветать. Она была еще почти ребенком, ей исполнилось только двенадцать лет, но уже можно было увидеть, что скоро она станет красавицей. И Аслан стал думать, что за эту свою дочь он уж наверняка сможет получить хороший калым. Но от мыслей об этом ему становилось не по себе, ему уже сейчас было тяжело думать, что придется расстаться со своей Наргис, которая стал единственным его утешением в жизни.
Наргис была ласкова с родителями, она была всегда весела. Как бы ни было тяжело Аслану, но, придя домой и услышав ее звонкий смех, он чувствовал как оставляют его дурные мысли и печаль его пряталась.
А как Наргис играла на лютне! Лютня была единственной ценной вещь в доме Аслана. Эта лютня досталась Аслану еще от отца, а его отце от его отца, и когда Аслан только женился, он думал тогда, что лютня эта достанется его старшему сыну.
Но сыновей у Аслана не было, они умерли еще не успев родиться и тогда Аслан стал учить играть на лютне Наргис.
Наргис так полюбила играть на лютне, что оставляла ради ее все другие свои детские игры. А как звучала лютня в ее руках! Звуки ее были такие сладкие и такие грустные, что сердце Аслана начинало тосковать вместе с ней. Но Наргис больше любила играть веселые и радостные песни. И тогда Аслан не мог сдержать свои плечи, которые начинали подниматься и опускаться в такт музыке и свои руки, которые сами начинали хлопать его по бедрам и по полу на котором он сидел.
А как Наргис пела! Когда она брала в руки лютню и начинала петь своим еще детским голоском, к глазам Аслана подступали слезы.
А однажды он увидел, что его жена, Фарида, Фарида, которая его никогда не ругала, но которую он боялся, боялся сам не зная почему, его жена Фарида, слушая музыку дочери, плакала.

* * *
Однажды, свершив вечерний намаз, Аслан вошел в свой дом, уселся перед гончарным кругом и задумался. Мысли его были и печальны и горьки, и в груди он чувствовал страх.
Сегодня, когда Аслан сидел на базаре на своем обычном месте, расставив на земле перед собой свой товар, к нему подошел шейх Надыр. Надыр поинтересовался, как здоровье, как дела, а потом он напомнил Аслану, что скоро приходит срок, когда Аслан должен вернуть Надыру то, что он ему задолжал. В этот раз долг вместе с приростом был так велик, что и за несколько месяцев Аслан не смог бы изготовить столько горшков, чтобы рассчитаться с Надыром.
А потом Надыр сказал Аслану, знает ли он, что теперь его сын, Хасан, назначен начальником городской стражи, вместо прежнего вали, и еще он рассказал Аслану, что вчера у него в гостях был кади и что Надыр с судьей теперь большие друзья.
Все это Аслан знал и без того.
– Мне нечем заплатить тебе сейчас свой долг, – сказал Надыру Аслан. – и что проку тебе, благородный Надыр, если ты упрячешь меня в тюрьму. Только дочь моя с женой пострадают от этого, им нечего будет есть и придется или умирать от голода или идти просить милостыню.
– Зачем твоей дочери просить милостыню и ходить в лохмотьях, когда она может жить в роскоши и одеваться, как царица. А скажи-ка, Аслан, не твоя ли дочь так искусно играет на лютне и прекрасно поет?
И только сейчас Аслан понял, чего хочет от него Надыр.
– Но моя дочь Наргис, она же еще ребенок, ей едва исполнилось двенадцать лет, – испугано заговорил Аслан.
– Двенадцать? Да она у тебя совсем взрослая.
– Нет, Надыр, – сказал тогда Аслан, – не будет по-твоему и не видать твоему Хасану моей дочери.
– Что ж, ты пожалеешь об этом, – сказал Надыр и ушел,
И вот теперь Аслан сидел в своем доме при слабом светильнике и сердце его был страх.
– Что случилось, отец? – вдруг услышал он голос Наргис и увидел ее. – Почему ты такой печальный?
– Иди ко мне, дочка, – позвал ее Аслан и когда она подошла, он обнял ее и прижал к себе,
Так сидел он некоторое время вместе с ней и молчал, а потом попросил ее:
– Спой мне что-нибудь, дочка.
– Хорошо, отец, – ответила Наргис. – Давай мы сейчас зажжем много света и я буду играть тебе на лютне и петь и танцевать.
Она зажгла еще один сальный светильник, потом зажгла еще несколько лучин, а потом она взяла лютню и запела.
Аслан слушал как поем его дочь и все большая тоска охватывала его. А Наргис забыла все на свете, как это с ней бывало, когда она начинала играть и петь. В комнату вошла ее мать и тоже стояла и слушала.
И только Наргис кончила петь, как вдруг раздался мужской голос:
– Клянусь Аллахом и святым пророком его Мухаммедом, я никогда не слышал, я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так прекрасно пел.
Фарида и Наргис быстро закрыли лица рукавами. Наргис выбежала из комнаты. А Фарида стояла и смотрела на пришедшего человека.
– У тебя смелая жена, – сказал Хасан, стоя у входа, это был он, сын Надыра и начальник городской стражи.
Хасан прошел в дом, сел напротив Хасана на потертый ковер повторил:
– У тебя смелая жена, Аслан.
И тогда Фарида вышла. А Хасан добавил:
– И прекрасная дочь.
– Что тебе нужно? – спросил Аслан.
Хасан помолчал, а потом стал говорить.
– Мой отец сегодня разговаривал с тобой, Аслан, и он мне сказал, что ты стал упрямым. Аслан-бек уподобился ишаку?
– Ты пришел в мой дом, чтобы ругаться здесь?
– Нет, досточтимый Аслан, я пришел к тебе, чтобы забрать тебя с собой и отвести к кади.
Аслан испугался, но проговорил:
– Сейчас ночь.
– Ночь ты проведешь в тюрьме, а утром отправишься к судье.
– Но срок выплаты долга еще не наступил.
– Он наступит как раз сегодня ночью.
Аслан не знал, что ответить, он испугался еще сильнее. Но в это время в комнату ворвалась Фарида.
– А ну убирайся отсюда, сын шайтана, – закричала она и Хасан подскочил со своего места, никто с ним еще так не разговаривал. – Убирайся или клянусь, я разобью этот чугунный казан о твою голову.
– Аслан, – заговорил растерявшийся Хасан, – почему ты позволяешь вмешиваться своей жене в мужской разговор, да еще и показываться перед чужим мужчиной с открытым лицом.
– Я уже стара, чтобы что-то скрывать, – вместо мужа все так же злобно отвечал Фарида. – И я в своей доме.
– Ты на мужской половине, – Хасан забыл о своей гордости т заспорил с женщиной.
– Тебя никто не приглашал.
Но Хасан уже стал приходить в себя.
– Начальника стражи никто не приглашает, он сам приходит, когда этого требует закон.
– Я знаю, почему ты вспомнил о законе. Ты ограбил нас. А теперь ты хочешь забрать у нас последнюю дочь, как забрал уже двух. Но я лучше пойду просить вместе с ней милостыню, чем отдам ее за тебя.
– А твой муж сгниет в тюрьме, – засмеялся Хасан.
После этих слов Хасана Фарида замолчала. И Хасан стоял и улыбался. И вдруг он перестал улыбаться,
Хасан перестал улыбаться, потому что в увидел Наргис. Она вошла так же смело, как перед этим ее мать, только лицо ее было закрыто чадрой, поэтому были видны только ее блестящие глаза.
Наргис едва доставала до плеча своей матери. Но в ее глазах, в глазах двенадцатилетней девочки было сейчас решительности даже больше, чем в глазах матери.
И Наргис заговорила и голос ее был таким же уверенным, как и взгляд темных глаз. И Хасан не выдержал ее взгляда. Его глаза забегали, словно он искал, куда бы ему спрятаться.
 А Наргис заговорила.
– Не надо делать зла моему отцу и не надо делать зла моей матери, потому что будет так, как ты хочешь. И я стану твоей женой.
– Дочка, – только и смог сказать Аслан.
Но сказав это, он  не знал, что еще сказать и поэтому замолчал.
А мать стала на колени около Наргис и обняла свою дочь и заплакала.
– Но я стану твоей женой, – продолжила Наргис, – только если ты пообещаешь и поклянешься, что твой отец не только простит моему долги, которых он требует два раза по столько, сколько давал. И еще ты дашь за меня отцу осла и повозку, на которой он сможет возить на базар посуду, которую он делает. А если ты не согласен, то делай, как знаешь, но только тогда моя мама выдаст меня замуж за такого человека, который и отца выкупит из тюрьмы и даст им столько денег, столько им хватит на всю жизнь, чтобы хорошо жить, потому что я так пою и танцую, как этого никто не может, а когда вырасту еще, то буду так танцевать и петь, как никто никогда не сможет.
Глаза Хасана уже не бегали. Он теперь не мог оторвать взгляда от Наргис, и когда она сказала все, что сказала, он еще некоторое время смотрел на нее, а потом расхохотался.
– Я согласен, – сказал он, когда перестал смеяться. – Пусть твой отец приведет тебя завтра в мой дом.
И Хасан ушел и при этом он нарочно громко звенел своей саблей, чтобы все поняли, какой он важный человек.

* * *
Наргис подрастала и становилась все более стройной и красивой и последнее время Хасан чаще других жен брал ее ночью к себе. Он заставлял ее играть и петь для себя и танцевать. Но он велел приготовлять для нее все самое вкусное, что было в доме и даже специально для нее покупалось что-то, что как Хасан думал, ей не может не понравится, а значит и он ей тогда станет нравиться больше. И он сам кормил ее из своих рук, как не делал этого ни для одной другой жены. И Наргис играла и пела и танцевала, а Хасан наслаждался ее пением и танцами и игрой на лютне. А потом он не мог себя уже сдерживать и привлекал ее к себе и наслаждался уже ее телом, которое не успело еще стать телом взрослой женщины.
Наргис уходила от Хасана к себе и плакала потом. И она мечтала. Наргис мечтала о каком-то юноше, молодом и прекрасном, который любил ее больше жизни своей и которого она любила больше жизни своей, и в мечтах своих она оказывалась далеко-далеко, она даже сама не знала, куда она попадала в своих мечтах и в груди она чувствовала такую сладкую грусть и такую нежную боль, что удивлялась, что такое может быть. Но хоть и удивлялась, но нисколько не сомневалась, что все, о чем она мечтает может быть и по-настоящему. Но какой же я тогда буду счастливой, когда это случится, удивлялась Наргис, потому что казалось, что большего счастья не может быть, чем в ее мечтах, но и она знала, что это будет. И она засыпала и е снились яркие и радостные сны. А когда она утром просыпалась, ей становилось так хорошо, потому что она ждала чуда и знала, что оно случиться.
Хасан выполнил условие, которое поставила перед ним Наргис и теперь Аслану не приходилось самому на тележке возить посуду на базар и что самое удивительное, теперь торговля у Аслана пошла намного лучше, так что у матери и отца Наргис теперь было все, что им нужно было для спокойной жизни.
Наргис часто холила к своим родителям, и она приносила им какие-то маленькие подарки, какие могла принести и у отца ее на глазах всегда появлялись при этом слезы, а ее мать, Фарида, прижимала дочь к себе и молчала, а иногда она говорила ей: " Ты не такая как все, – говорила Фарида Наргис, – Аллах ошибся, сделав тебя женщиной, в твоей душе столько величия и благородства, сколько редкому мужчине дано". Наргис не понимала этого и отвечала матери: "Разве величие и благородство не может быть в душе женщины? Ведь я такая как ты, мне все от тебя досталось, а ты ведь женщина".
Когда Наргис уходила от них, мать глядела ей вслед и шептала: "Аллах, не дай ей прожить пустую жизнь, не этого она достойна. Пусть она проживет жизнь достойна которой". Фарида шептала это вслед своей дочери и понимала, что ничего не сможет изменить в жизни своей дочери.
Однажды, когда Наргис возвращалась от своих родителей, на дороге ей повстречался Хаким, старший сын Хасана, ее мужа. Хаким узнал Наргис по походке и одежде. Он ехал на коне и он заговорил с ней:
– Где ты была, Наргис, опять ходила к своим родителям?
Наргис шла и молчала. Она не любили Хакима, и еще она замечала за ним нехорошее что-то, и еще она однажды увидела, как Хаким подглядывал за женами своего отца, когда они мылись в бане.
– Подожди, Наргис, – говорил Хаким, – я должен тебе что-то сказать.
Но Наргис шла своей дорогой, как будто она не слышала, что ей говорит Хаким.
Тогда Хаким слез с коня и сказал:
– Меня отец послал за тобой. Он знает, что ты пошла к своим родителям и велел мне поехать за тобой и отдать тебе этот кошелек, чтобы ты отнесла его своим родителям.
– Ты можешь сам доехать до моих родителей и отдать им этот кошелек.
– Но отец сказал мне, чтобы я отдал этот кошелек тебе. Вот смотри. – И Хаким вынул из-за пояса кошелек и показал его Наргис.
– Я в следующий раз отдам им его, если твой отец захочет этого снова, – сказала Наргис, она так сказала, потому что видела, что Хаким говорит неправду.
Как раз в это время они находились рядом с домом одной старухи, которая жила одна и у нее никого не было. Про старуху эту рассказывали нехорошее.
– Подожди, Наргис, – сказал Хаким и преградил ей дорогу, а сам набросил уздечку своей лошади на сук корявого дерева, росшего около дома старухи.
Хаким загородил Наргис дорогу. Она хотела обойти его, но Хаким больно схватил ее за руку и потащил в дом этой старухи. Он затащил ее в дверь и толкнул вглубь дома.
– Что ты хочешь от меня? – вскричала Наргис.
А Хаким бросил кошелек, который он держал в руке, старухе, которая появилась из темного угла и приказал ей:
– Бери этот кошелек, старая, и уходи отсюда. Иди на базар, купи себе чего-нибудь.
– Уже поздно и базар уже пуст, – ответила старуха хриплым голосом.
– Тогда убирайся куда хочешь.
Старуха спрятала в одежду кошелек и  направилась к выходу.
– Бабушка, не уходите, – стала тогда просить ее Наргис.
Но старуха прошамкала что-то беззубым ртом и вышла, оставив Наргис одну вместе с Хакимом.
Тогда Хаким сорвал с Наргис чадру, схватил тело Наргис и повалил ее на грязный пол.
Наргис отбивалась и царапалась, и она хотела закричать, но Хаким зажал ей рот рукой. Наргис укусила его. И тогда Хаким стал бить ее по щекам, а потом он схватил какую-т тряпку, перевернул Наргис лицом к земляному полу и связал ей за спиной руки, а потом опять перевернул ее, и Наргис уже не могла сопротивляться... и только рукам ее было больно.

* * *
Наргис было уже пятнадцать лет и теперь Наргис не давала себя в обиду другим женам Хасана, как это было прежде. И они это видели и теперь уже не пытались заставить делать за себя грязную и тяжелую работу. Теперь Наргис сама могла бы их заставить работать за себя, если б пожелала. Руки ее не были сильнее, чем у других, но у нее была сильная душа, а еще Хасан исполнил бы любое ее желание, потому что он любил ее больше других жен. Но Наргис делала свою работу, которую она должна была делать. Хотя работы по дому для Наргис было мало, Хасан становился все богаче и у него достаточно было слуг, чтобы делать всякую работу и не заставлять теперь работать жен. А от Наргис он хотел только, чтобы она играла для него, пела и танцевала.
Как-то, в один из дней Хасан вернулся домой не такой, как обычно.
– Правитель нашего города, эмир Рашид, решил оказать мне честь и посетить меня, – сказал он и распорядился приготовить все для того, чтобы принять почетного гостя.
Вечером эмир Рашид сидел в доме Хасана. Они пили вино, курили гашиш и разговаривали. Тут же был и старший сын Хасана Хаким и еще несколько гостей.
– Послушай, Хасан, – обратился в какое-то время к Хасану эмир Рашид, – ты что, недоволен моим приходом к тебе?
– С чего ты взял, о великий и благородный? – испугался Хасан, – как я, такой маленький человек, могу быть недовольным. Всю свою жизнь я буду благословлять этот день, когда ты, о великий эмир, решил осчастливить меня и посетить мое бедное жилище.
– Тогда почему же у тебя так скучно, словно мы сидим на поминках, а не решили повеселиться.
– Достойный эмир, ты привык пировать во дворцах славных султанов и их визирей, а здесь жилище бедного человека.
– Не такой уж ты и бедный, – засмеялся эмир Рашид, а потом сказал: – До меня дошли слухи, что у тебя есть жена, которая как никто играет на лютне и других музыкальных инструментах и голос которой слаще самого сладкого шербета, а танцует она, говорят, так, что говорят танец ее волшебный. Позови ее и давай насладимся ее дивным искусством.
Хасан понял, о ком говорит эмир Рашид и велел воззвать Наргис.
Наргис пришла, она села с лютней в руках и стала петь для гостя Хасана.
Эмир Рашид долго слушал пение Наргис. Он слушал с хозяином и другими гостями и они пили вино, а потом эмир Рашид сказал:
– Пусть теперь на покажет, как она умеет танцевать.
Уже пьяный от вина и гашиша, Хасан велел Наргис танцевать. Он был очень пьян и поэтому велел Наргис снять с себя чадру, чтобы его гость мог как можно больше насладиться талантом Наргис. И Наргис танцевала, а потом снова пела, и снова танцевала для своего мужа и его гостей.
И вот, когда уже и гости и хозяин были совсем пьяные, эмир Рашид сказал Хасану:
– Послушай, Хасан, продай мне твою Наргис, я за нее тебе хорошо заплачу.
– О, эмир, как я могу тебе продать ее, ведь она не наложница моя, она мне жена, – заплетающимся языком залепетал Хасан, он хоть и был пьян, но испугался того, что у него просит эмир.
– Разве не может мусульманин, когда он того захочет, развестись со своей женой? Спросил тогда Хасана эмир Рашид.
– О, великий и славный эмир, – заговорил Хасан, – зачем тебе нужна эта недостойная тебя женщина из бедной семьи горшечника. Разве мало у тебя прекрасных жен и наложниц, рядом с которыми эту несчастную даже и представить невозможно.
– Не хитри, Хасан, – перестав улыбаться, заговорил эмир, – эта твоя Наргис прекрасна и ты знаешь это и поэтому не хочешь уступить ее мне.
– Великий эмир, проси у меня все, что хочешь, я все тебе обдам, но Наргис...
– А что ты мне можешь отдать? – спросил эмир и нехорошо засмеялся. – что у тебя можно взять? Разве только твое звание начальника городской стражи?
И после этих слов эмира, Хасан почувствовал такой страх, что перестал чувствовать любовь к Наргис.
– Пусть я буду трижды разведен с ней, – воскликнул Хасан, – пусть будет по-твоему, о великий эмир, Наргис твоя, забирай ее. И не надо мне за нее платить, я ведь развелся с ней и она мне теперь никто. А завтра она будет у тебя во дворце.
И хозяин и гости продолжили веселиться, и Хасан старался не показать никому, как он страдает оттого, что не будет больше у него его жены Наргис. А эмир Рашид снова стал весел и снова стал хорошо разговаривать с Хасаном.
Наргис все видела и все слышала, но она продолжала петь и танцевать как и до этого, словно в ее судьбе совсем ничего не изменилось. Но вот в какое-то время она оказалась рядом с сыном Хасана Хакимом.
– Неужели я тебя никогда больше не увижу, –  прошептала она едва слышно.
Хаким очень удивился. После того дня он несколько раз пытался снова встретить Наргис одну, но ему это не удавалось.
А Наргис, оказавшись снова как бы случайно рядом с Хакимом, снова прошептала:
– Приходи сегодня ко мне. Кулуб тоже пьет вино, я видела.
Кулуб был евнухом и следил за женами Хасана. Кулуб был толстый и глупый, и злой, и он платил деньги стражникам, которые бывали в доме Хасана за то, чтобы они с ним делали, что делают с женщинами.
Хаким сидел, не сразу поняв, что ему сказала Наргис. Потом он понял, он догадался, что Наргис полюбила его после того раза, когда он был с ней в доме нехорошей старухи. И только стыд или страх или все вместе не давали ей показать раньше свою любовь к нему. И Хаким стал обдумывать, как лучше устроить все, чтобы ночью пробраться к Наргис. Даже если Кулуб будет пьян, как сказала Наргис, то все равно он уляжется спать у дверей на женскую половину, и пройти, не разбудив его, будет невозможно. Но в это время Хаким увидел одного человека их стражников, который, как знал Хаким, не любил женщин, а любил мужчин. И тогда Хаким понял, как он все устроит.
Все получилось так, как Хаким и хотел. Когда гости стали расходиться, Хаким подошел к тому стражнику и притворился пьяней, чем он был, сказал ему:
– Стоишь здесь? А Кулуб ждет тебя, своего возлюбленного, – и Хаким засмеялся будто был сильно пьян. – Ладно, сегодня вам можно поразвлечься, сегодня у нас в доме праздник, сам эмир Рашид приходил в гости. Вот, возьми вина, – он протянул стражнику кувшин, – выпейте со своим красавчиком Кулубом.
Если стражник о чем и догадался, то решил, что это не его дело и что если что-то случится, то ему бояться нечего, его дело охранять Хасана, а не его жен, а если потом достанется Кулубу, то что ему до того, главное, чтоб ему самому было хорошо.
... Ночью у дверей на женскую половину никого не было. Хаким тихо открыл дверь и осторожно стал пробираться к комнате Наргис.
Хаким вошел в комнату Наргис и увидел ее. Ее глаза блестели даже при свете слабого светильника. Она смотрела на Хакима и улыбалась. Хаким бросился к Наргис, обхватил ее и, задыхаясь от желания, стал шептать ей что-то, чего и сам не понимал. А Наргис только слабо отстранялась и говорила: "Ну подожди же, не спеши, дай мне прежде на тебя налюбоваться". Хаким говорил, что у них вся ночь впереди и что она успеет им налюбоваться, а теперь он хочет наслаждаться ей и он не в силах себя сдерживать. Наргис же все отстранялась и просила его не спешить.
"Когда же придет этот противный толстый Хасан, – думала она. – Неужели уснуло это противное пьяное животное?"
... Вечером, после того, как гости разошлись, Наргис незаметно для Хакима подошла к Хасану и сказала ему, что он разбил ее сердце, что она не хочет быть женой Рашида, но что уже если ничего нельзя сделать, то пусть он придет к ней хоть еще один последний раз. Хаким обрадовался, что Наргис так любит его, и отчаялся, что он с ней должен расстаться, но сказал, что последнюю ночь он проведет с ней...
И вот теперь Наргис ждала, когда же он, наконец, придет, и боялась, не уснул ли он пьяный. И она уже собиралась закричать, как дверь открылась и вошел Хасан.
Хасан сразу все увидел, а Наргис бросилась к нему и стала простить его защитить от его сына, который пытается ее силой заставить быть ласковой с ним.
Пьяный Хасан не мог рассуждать. Он набросился на сына и принялся чем попало под руку бить его. Хаким стал защищаться. Он все понял, он понял, что Наргис специально все подстроила и стал говорить отцу, что она сама его заманила к себе. Но Наргис кричала, что он лжет, что если бы она даже была такой распутницей, то зачем бы тогда приглашать к себе Хасана, если бы она такой и знала, что е ней должен прийти Хаким.
Хасан не слушал никого, он слышал только свою ярость, потому что был пьян и это смешивалось со злостью, что эмир отбирает у него Наргис, хотя об этом он сейчас и позабыл.
За поясом у Хасана был маленький кривой нож, он выхватил его в ярости и попытался ударить Хакима, но Хаким нагнулся и подставил руку, и нож не попал туда, куда хотел Хасан, он попал Хакиму в глаз. Хаким завизжал и упал. А Хасан снова ударил его ножом и теперь уже в спину. Он хотел ударить третий раз, но в это время услышав шум прибежали Кулуб и стражник, который в этот день был в доме Хасана и который в это время находился с Кулубом, и они оттащили Хасана от Хакима.
Хаким был жив. Вторая рана была небольшой, нож только проскользнул по ребру и прошел под кожей, но зато одного глаза у Хакима больше не было. Кулуб и стражники подняли Хакима, который стонал и проклинал, и усели его. А злость Хасана стала проходить и она же и отрезвила его. Он поглядел на Наргис.
Он долго смотрел на Наргис, а потом спросил:
– Скажи, это правда, что он говорил и что ты нарочно все подстроила?
– Правда, – ответила Наргис.
– О, мерзкая тварь, – с шипение заговорил Хасан, – тебя убить за это мало, я кожу с тебя с живой сдеру, а мясо брошу шакалам на съеденье.
И Хаким стал подходить к Наргис с ножом, который все еще держал в руке.
– А что ты скажешь эмиру? – спросила Наргис. – Я ведь больше не твоя жена. Или ты отнесешь эмиру кожу, содранную с меня?
Хаким с проклятием швырнул нож в строну и выскочил из комнаты.
Позже он позвал к себе Кулуба и стражника и сказал им, чтобы они молчали, и что если кто узнает о случившемся, то они пожалеют что родились. А про Хакима он велел говорить, что он пьяный упал на торчавшую из земли щепку и выколол себе глаз.

* * *
Во дворце эмира был сад и фонтаны. И жен у него было больше сорока и столько же невольниц.
И Наргис, когда только стала наложницей эмира и стала жить во дворце, то она сначала только удивлялась, что все жены эмира не злобствуют друг против друга и не ругаются друг с другом, как это было в доме Хасана, и что жены эмира часто улыбаются и смеются, и веселятся. Потом она стала понимать, что это происходит оттого, что эмир был очень богат и жены его и наложницы имели все, что хотели. А потом еще прошло время и Наргис еще стала понимать, что хоть жены эмира открыто и не ругаются друг с другом, как в доме Хасана, но скрывают и прячут свою друг к другу вражду. А это, как еще чуть позже поняла Наргис, еще хуже, чем открыто показывать свою неприязнь и ругаться.
Эмир Рашид любил музыку, пение и танцы, и многие его жены и наложницы хорошо пели и танцевали и играли на музыкальных инструментах, и эмир любил слушать их пение и любоваться их танцами.
И сначала жизнь в доме эмира понравилась Наргис, но со временем она сала все больше и больше тосковать. Она не могла уже так часто, как прежде, видеться со своими родителями, в доме эмира в доме эмира строго следили за его женами и наложницами, и Наргис не пускали к ее родителям, когда она этого хотела. И Наргис брала в руки лютню или другой музыкальный инструмент и играла и тихо пела грустные песни.
Наргис подружилась с одной из жен эмира Лейлой. Лейла была на шесть лет старше Наргис и уже пять лет жила в доме эмира Рашида. И Лейла много всего рассказала Наргис, чего та не знала о жизни во дворце эмира, и от этих знаний Наргис становилось еще тоскливее и грустнее.
А еще до того, как Наргис близко подружилась с Лейлой, она узнала и увидела и еще кое-какие развлечения, которые были между женами эмира, а потом и сама испытала их.
Когда Наргис была в бане, где мылись жены эмира, она видела, как они не только моют свое тело, плещутся в бассейне и плескаются друг в друга водой и смеются, но видела и другое, и поняла, что это за тихие стоны, которые она слышала по ночам.
И вот Наргис сидела на краю бассейна и к ней подсела Лейла и стала разговаривать с ней. А потом Лейла сказала:
Какие у тебя прекрасные груди. – и она стала трогать ее грудь. – Они у тебя как шелк и твердые, как мрамор.
И говоря это, Лейла продолжала трогать груди Наргис.
– Они не как мрамор, – едва слышно проговорила Наргис, чувствуя, что ее дыхание сбивается, – они мягче.
Лейла трогала груди Наргис и ласкала их, а потом она опустила руку ниже и стала гладить живот Наргис. А Наргис смущалась и не знала, что ей делать, но и убрать руку Лейлы она не хотела, потому что ей приятно было чувствовать нежные руки девушки. И Наргис стала вздрагивать от прикосновений и Лейлы и ее ласк и все сильнее ощущала желание, которого никогда не было, когда ее трогал Хасан. Он всегда был грубым и все хотел только для себя. А Лейла все продолжала ласкать руками тело Наргис, а потом она медленно опустила свою руку ниже животика Наргис и Наргис почувствовала наслаждение и закрыла глаза, а Лейла все продолжала все это делать с ней. А потом она стал все это делать своими губами и языком, и Наргис не смогла удержаться и тихо застонала, как стонет маленький ребенок во сне.

* * *
Больше года уже прошло с тех пор, как Наргис стала жить во дворце эмира Рашида. Эмир стал выделять Наргис среди других своих жен и наложниц, потому что Наргис за это время стала еще лучше петь и научилась так танцевать, как только немногие из жен эмира умели танцевать. И плохо бы пришлось молоденькой и неопытной Наргис из-за зависти других жен, если бы не ее подруга Лейла. Лейла многому научила Наргис и всегда защищала от других жен эмира, потому что Наргис не смогла бы сама себя защитить, так как вражда между женами была скрытая, а неопытная Наргис, если ей улыбались, то тоже улыбалась в ответ, только искренно, дружелюбно.
А еще Лейла рассказала Наргис (но это  уже было, когда они стали совсем друг другу доверять, вернее, когда Лейла стала доверять Наргис, ведь по отношению к Лейле у Наргис никогда не было недоверия), Лейла рассказала Наргис об одном юноше, с которым она тайно встречалась. Но эти встречи были так редки, ведь во дворце эмира строго следили за всеми его женами, зорче, чем пастухи следят за своим стадом, и как Лейла ни любила этого юношу, она не могла с ним встречаться чаще, чем раз в месяц.
Время шло и Наргис все больше и больше чувствовала себя несчастной. Здесь, во дворце эмира, среди роскоши, ей было нисколько не лучше, чем в доме Хасана. Она чувствовала себя как птичка, которую посадили в клетку – так она думала о себе. И теперь вспомнились ей слова, сказанные ее матерью. Тогда ее мать сказала ей, что она не такая, как все и что в ее душе столько величия и благородства, сколько редкому мужчине дано. Наргис тогда не поняла этих слов, она и сейчас их полностью не понимала. Она не понимала, почему она не такая как все. Она этого не понимала, но она это чувствовала, хотя и не могла этого объяснить. Ей была безразлична роскошь, окружающая ее, она чувствовала тоску по чему-то, по чему именно? чего она не знала? Она чувствовала тоску и боль в груди, словно что-то из нее рвалось наружу, а тело ее не давало этому вырваться, и Наргис стала понимать, что не тело ее не дает вырваться наружу тому, что было в ней, хотя она и не знала, что это такое в ней было. Не тело ее удерживало то, что было внутри у нее, а удерживало все то, что ее окружало.
Она рассказала это Лейле, но Лейла ее не поняла, она поняла ее по-своему. Лейла сказала ей, что у эмира много жен и наложниц и что он поэтому слишком редко берет ее к себе, чтобы насладиться ею и чтобы доставить наслаждение ей. А потом подумала и сказала, что Наргис просто хочет любить, как она любит своего юношу, с которым хоть редко, но встречается.
"О, Лейла, ты ничего не поняла", хотела ей сказать Наргис, но ничего не сказала, потому что видела, Лейла по-другому смотрит на все и ее чувства только женские. И снова Наргис вспоминала слова матери и уже начинала понимать, что ей хотела сказать ее мать, только выразила она это не совсем правильно, возможно, потому что и сама хоть и чувствовала то же, но жизнь не дала ей открыть свои чувства для всех и они так в ней и остались.

* * *
Во дворце эмира были гости. Это были чужестранцы, приехавшие из далеких и неведомых стран, люди о которых Наргис только слышала, но которых никогда не видела. Правда, ей показывали на рынках каких-то странных людей, которых называли торговцами и купцами, и которые приезжали за много-много дней пути к ним, чтобы продавать и покупать. Но как рассказывали, гости эмира были совсем другими людьми. Из далеких западных стран они приехали не торговать. Эти люди приезжали к самому султану, чтобы чем-то с ним договориться, и теперь они возвращались на родину и по дороге они остановились во дворце эмира. И эмир Рашид принимал их с большими почестями и велел оказывать им уважение, как самому себе.
Гости одарили эмира дорогими подарками. И вечером, в честь почтенных гостей эмир устроил в своем дворце пир. Эмир и его приближенные вместе с гостями ели самые изысканные кушанья и лакомства и пили самые дорогие вина.
Потом, когда хозяин и гости насытились и веселье уже не умещалось в разговоры, эмир велел позвать музыкантов, певиц и танцовщиц. Среди них была и Наргис.
Эмир, опьянев от вина, и чтобы похвастаться красотой женщин, которыми он владел, велел всем своим наложницам не только открыть лица, но и надеть такие прозрачные одежды, которые ничего не скрывали от чужих глаз.
Наргис, которая не открывала даже лица своего перед чужими мужчинами, чувствовала стыд и смущение. Но удивительно, и эти и стыд, и смущение доставляли ей удовольствие и она начала сознавать в себе силу и власть, которые давала ей ее красота и ее недоступность.
Наргис играла и пела и видела какими глазами смотрят на нее мужчины, а видеть она могла только когда прошло первое смущение и она робко стала поднимать глаза. Она видела взгляды мужчин и они доставлял ей удовольствие. А потом Наргис поняла, что не все мужчины смотрят на женщин одинаково. Она увидела, что одни мужчины смотрят с восхищением и желанием, а другие с похотью и презрением. С похотью и презрением смотрели на нее и других женщин приближенные эмира, а с восхищением и желанием были устремлены на женщин взгляды чужеземцев. И когда увидела Наргис это и подумала она так, то ничего ей не захотелось большего, чем узнать, почему такая разница между этими людьми.
Среди гостей эмира был юноша, на которого Наргис обратила внимание. Сначала только оттого, что он был моложе всех остальных. Потом она заметила, что и этот юноша чаще чем на других женщин смотрит на нее. А потом он совсем перестал смотреть на других женщин и когда Наргис поднимала глаза и бросала свой взгляд на него, то он всегда смотрел на нее и их глаза встречались, и по взглядам его Наргис поняла, что он видел в ней что-то особое, чего не находил в других женщинах, и Наргис он тоже казался не таким, как все остальные мужчины. И в своей груди она почувствовала сладкую боль, и когда она это  почувствовала, то ей стало так хорошо, как хорошо никогда не было, и она еще не поняла, что она полюбила...
Ночью Наргис лежала в своей постели и сон не шел к ней. Она все думала о том юноше. И чем больше она думала о нем, тем больше ее сладкая боль превращалась в горькую, и больше начинало жечь ее сердце, сладкий вкус любви оказался для нее ядовитым.
"Пройдет несколько дней и он уедет, – думала Наргис, – а я останусь, может быть он уедет завтра. И что же останется мне?"
Шли часы и постепенно Наргис уснула. А когда утором она проснулась, то была совсем больная. Она была больна, хотя тело ее было и здорово.
Наргис вышла в сад и стал гулять в этом искусственно оазисе среди деревьев и кустов. По привычке она взяла с собой крошки хлеба и, гуляя, она кормила птиц, которые жили в этом саду.
Скоро Наргис увидела Лейлу. Лейла подошла к ней, как всегда веселая и стала говорить с Наргис о том, как вчера было весело и о том, как один старый ага напившись вина, которое попробовал впервые в соей жизни, упал в бассейн и чуть не утонул, и как его оттуда вытаскивали.
А потом Лейла заметила, что ее подруга была грустна и неразговорчива больше обычного. Лейла спросила Наргис, что с ней?
И сначала Наргис не хотела ничего рассказывать Лейле, но могла ли она не поделиться со своей подругой стоим горем? И Наргис все рассказала. И рассказ ее был совсем коротеньким. Но Лейле хватило, чтобы понять все. И Лейла очень расстроилась из-за Наргис. Она стала ее утешать, но только Лейла сама была женщина и она не могла не понимать, что никакие слова не помогут, и поможет только время, а сколько его пройдет, пока Наргис излечится от своей болезни, разве только аллаху известно, которому известно все.
И в это время, когда Лейла, хоть и знала, что не сможет утешить подругу, но говорила слова утешения, в это время они вдруг увидели юношу, который тоже гулял по саду. Как он попал туда, где не должно быть мужчин? Но он там был. И Лейла и Наргис увидели его и он увидел их сразу. Обе женщины тут же закрыли лица рукавами, но только Наргис растерялась в первое мгновенье и поэтому юноша успел рассмотреть ее, а это был тот самый юноша и потому Наргис в первое мгновенье растерялась.
А юноша сразу подошел к ним и заговорил с ними, но они его не поняли. Тогда он рассмеялся над своей глупостью, которая проявилась в нем оттого, что он тоже растерялся, и он заговорил на их языке.
Лейла взяла руку Наргис и хотела увести ее, потому что знала, что им может быть, если кто-то их увидит рядом с мужчиной. Но взяв руку Наргис, Лейла почувствовала, как дрожит рука ее подруги. И Лейла сразу догадалась, что это тот самый юноша, о котором Наргис только что говорила ей.
И тогда Лейла сказала Наргис:
– Я пойду посмотрю, чтобы никто сюда не пришел, а если я кого увижу, то дам вам знак.
И Лейла ушла.
Юноша говорил Наргис какие-то слова и хоть он говорил ей все на ее родном языке, она ничего не понимала, она вся дрожала и чувствовала в сердце огонь. А потом он взял ее руку, и Наргис не отняла своей руки у него, она только сильнее задрожала.
И постепенно Наргис стала понимать, о чем говорит юноша. А говорил он ей о своей любви, о том, что он, как только увидел ее вчера, сразу в нее влюбился, и что он ни на мгновенье не сомкнул в эту ночь глаз, и ни на мгновенье не переставал думать о ней. И Наргис могла бы сказать ему все то же, и даже во много раз больше, но только она молчала и не знала, как ей поступить. И только когда он спросил, как ее зовут, она ответила, что Наргис, и сразу испугалась, и сразу стала вырывать у него свою руку, но юноша не хотел выпускать ее руки. Но потом он отпустил ее и только сказал перед этим, что будет ее ждать сегодня здесь после захода солнца, и Наргис побежала от него, а он вслед крикнул ей еще раз, что будет ждать ее.

* * *
Весь день Наргис не могла ни пить ни есть. Она только сидела, держа в руках свою лютню и трогала ее струны. Лейла была рядом с ней и все спрашивала ее, но что Наргис могла ей сказать, кроме только того, что сказал ей юноша, а из всего, что он ей говорил, она запомнила, что он ей говорил о своей любви и что он сегодня будет ждать ее. И когда Наргис сказала это Лейле, то Лейла спросила у нее, решилась ли она, что пойдет и встретится с ним после захода солнца? И Наргис не могла ей ничего ответить.
И вот солнце стало опускаться и было уже совсем низко, и все больше Наргис чувствовала страх в своей груди и боль. Когда солнце скрылось за крышами дворца, Наргис совсем перестала чувствовать свое тело и дрожала, словно у нее был сильный приступ лихорадки.
И тогда Наргис спросила Лейлу, которая была все время с ней, как бы она поступила? И Лейла засмеялась и сказала, разве Наргис не знает, что у нее есть возлюбленный?
... Солнце давно уже скрылось и было темно. Две молодые женщины тихо вышли в сад и осторожно стали пробираться между кустов и деревьев. Каждый звук или шорох пугал их. Но теперь, когда Наргис решилась, она уже больше боялась, что юноша не придет или не дождется ее.
Неподалеку от того места, где утром Наргис и Лейла встретили юношу, Лейла тихо прошептала:
– Я останусь здесь и, если увижу опасность, то подам знак.
И дальше Наргис пошла одна. Она дошла до того места, где они стояли с юношей и остановилась. Было совсем темно.
И вдруг Наргис услышала тихий голос и вздрогнула от этого голоса.
– Ты пришла, – сказал юноша, подходя к ней. – А я боялся, что ты не придешь.
Он протянул руку и убрал с ее лица ткань, оставлявшую незакрытыми только глаза женщины. Наргис не оттолкнула его руку, она даже не пошевелилась, словно потеряла способность двигаться. Тогда юноша взял ее руку в свою. Было темно и лицо юноши было плохо видно, и он плохо видел лицо Наргис. И тогда он приблизил свое лицо к ее лицу, а потом он взял ее губы в свои губы. А Наргис все так же стояла не шевелясь и ничему не противилась, но в груди ее стало так больно от счастья, как никогда больно не было.
Потом они сели на траву и юноша стал говорить Наргис о своей любви к ней. Он говорил ей о своей любви и целовал ее руки, и ее лицо и глаза, и ее губы.
А потом он положил ее на спину. Могла ли Наргис не отдать ему свое тело, не позволить ему насладиться ей, могла ли Наргис не принять его тела и не насладиться им...

* * *
Три ночи встречалась Наргис с юношей, которого полюбила. А полюбила она первый раз в своей жизни. Три ночи ее подруга Лейла была для них сторожем и охраняла их. И вот на третью ночь, когда Жак, а юношу так звали, лежали на траве и были оба счастливы, Жак вдруг приподнялся и посмотрел на Наргис. И в свете луны Наргис увидела грусть в его глазах.
– Что с тобой, любимый? Ты чем-то недоволен? Какая печаль вошла в твое сердце и затуманила твои глаза? – И с этими словами Наргис тоже поднялась и села рядом, прижавшись к нему.
– Наргис, – заговорил юноша и говорить ему было тяжело. – Наргис, – повторил он. – Завтра мы уезжаем.
Сердце Наргис перестало биться и она превратилась словно в каменную от того, что услышала. И раньше, когда утром приходило время расставаться и Наргис оставалась одна, она думала об этом, знала, что не могла их любовь продолжаться всегда, но когда она оказывалась в его объятиях, она переставала об этом думать.
А он сказал ей:
– Наргис, я не хочу с тобой расставаться. Я не думал, не знал, что так привыкну к тебе за такое короткое время и что мне будет так тяжело. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной.
А Наргис упала лицом в траву и тело ее забилось от рыданий.
– Выслушай меня, – продолжил Жак. – Я не хочу с тобой расставаться, я хочу тебе сказать... Наргис, уедем вместе со мной.
Наргис поднялась и стала смотреть в лицо Жака. А он продолжал:
– У меня нет столько денег, чтобы заплатить эмиру и выкупить тебя. Но если ты... если бы ты согласилась убежать со мной...
– Это невозможно, – прошептала Наргис и снова упала в траву лицом. – Это невозможно, – говорила она, плача, и слезы ее как роса скатывались по травинкам. – Эмир пошлет своих нукеров в погоню за нами и они убьют и меня и тебя.
– Я уже все придумал, – говорил Жак. – Я спрячу тебя и они тебя не найдут.
– Ты не знаешь эмира. Он хитрый и жестокий. Ты не сможешь спрятать меня от него.
– Нет, не найдут, Наргис, – стал убеждать Жак. – Нужно только твое согласие. Неужели ты на всю жизнь хочешь остаться рабыней и загубить свою жизнь? Ведь ты достойна большего.
Жак сказал сова похожие на слова, которые говорила Наргис ее мать. И Наргис снова поднялась с земли и снова посмотрела в глаза Жака. Она долго смотрела, а потом сказала?
– Я согласна.

* * *
Лейла слушала, что рассказывала ей Наргис, а когда выслушала, сказала:
– И ты все еще сомневаешься, как тебе поступить?
– Зачем ты мне говоришь это, я уже решила, – сказала Наргис.
– Мне так тяжело расставаться с тобой, – и Лейла прижалась к Наргис. – Ведь мы больше никогда не увидимся.
– Да, – сказала Наргис, – мы больше не увидимся. Если получится то, что я задумала, то мы с тобой не увидимся. А если нет, то меня или убьют на месте или эмир придумает такую казнь...
– О, Наргис, – грустно сказала Лейла, – я встречаюсь со своим Джафаром и каждый раз рискую тем, чем ты боишься рискнуть один единственный раз.
– Я уже не боюсь, – ответила Наргис. – Но ты мне поможешь?
– Скажи, что нужно сделать?
– Дай мне тот порошок, который у тебя есть и про который ты говорила.
– Хорошо, Наргис, я дам тебе его. Только вот еще что. Недалеко от твоего дома, ты рассказывала, протекает арык. Ты возьми свою одежду и положи ее на берегу, и когда тебя будут искать и найдут твою одежду, то подумают, что ты утонула. И если даже о чем-то догадаются, то это все равно задержит погоню, потому что сначала будут искать твое тело там, в арыке.
– Да, – согласилась Наргис, – я так и сделаю.
– Но вот твоя мать, – заговорила Лейла, – не станет ли она противиться тому, что ты задумала? Ведь она может догадаться.
– Нет, – сказала Наргис задумчиво. – Моя мать если и станет что делать, то только помогать мне.

* * *
Утром Наргис отпросилась у главного дворцового евнуха, чтобы он позволил ей навестить ее родителей. Она отдала ему за это свой золотой с зеленым камнем перстень. Тот согласился, но сказал, что она должна до наступления вечера возвратиться. Но предупредил он просто так, чтобы что-то сказать, потому что все равно он послал с ней провожатого и потому совсем не волновался.
Наргис сразу же отправилась к дому матери.
Фарида была дома одна (отец был на базаре) и она очень обрадовалась приходу своей любимой дочери.
Наргис взяла несколько серебряных монет и дала их сопровождавшему ее евнуху и сказала, что он может сходить куда-нибудь, пока они с матерью побудут вдвоем. Евнух решил, что с матерью Наргис можно оставить и отправился к своим знакомым, сказав, что придет за Наргис перед вечером, когда ей нужно будет возвращаться во дворец.
Наргис успокоилась, она боялась, что ей придется угощать провожатого вином, подсыпав в него порошок, который дала ей Лейла и от которого человек крепко засыпал.
И когда провожатый ушел, Фарида стала угощать свою дочь и расспрашивать ее о том, как ей живется. Но Наргис ничего не ела и была молчалива. И тогда Фарида сказала, что хоть ее дочь теперь и привыкла к другим кушаньям, но не нужно обижать свою мать.
И тогда Наргис рассказал своей матери все, что она хотела ей рассказать.
Фарида молчала долго, а потом сказала:
– Дочка, не боишься литы совершить этот грех?
– Боюсь, – ответила Наргис.
– И ты знаешь, – сказала мать, – что если тебя поймают, то привяжут к хвосту дикого жеребца и привяжут к его хвосту колючек.
– Знаю, – ответила Наргис. – И может даже еще страшней что-то сделают.
– И все-таки ты хочешь это сделать?
– Да, – ответила Наргис.
– Я помогу тебе, дочка, – сказала тогда мать.
Она была смелая, мать Наргис, и гордая, и она увидела, что ее дочь такая же, и она не хотела, чтобы ее дочь была так же несчастна всю жизнь, как и она.
Скоро из дома, где жила Фарида, вышла Наргис в простой грубой одежде. И она направилась в строну противоположенную той, где находился дворец эмира.
А еще через некоторое время из дома вышла Фарида и пошла в сторону глубокого арыка. Стараясь быть незамеченной, Фарида положила на берегу красивую богатую одежду в таком месте, где ее могли не сразу найти, и тут же она направилась обратно к своему дому.
Ближе к вечеру в дом Фариды вошел тот самый, который был провожатым Наргис.
– Где твоя дочь? – спросил он Фариду. – пора уже возвращаться.
– Наргис недавно вышла, – ответила женщина, – она пошла к арыку искупаться.
– Искупаться, – завопил евнух. – И ты отпустила ее одну? Как ты могла так поступить, старая. Позор на твою седую голову.
– Не шуми, – отвечала Фарида, – она сейчас вернется.
– Сейчас вернется. А если какой мужчина увидит, как она купается. А может она пошла встретиться с мужчиной?
– Не говори глупого. Моя дочь честная. Но хоть мне даже повторять твои слова противно, но скажу, а ты подумай, если бы она пошла встретиться с кем, то зачем вечером, перед самым твоим приходом?
– Куда она пошла, в какую сторону?
– Я же говорю, к арыку.
– Веди меня, показывай, где это.
– Сам найдешь дорогу, – ответила Фарида и указала ему куда идти.
– Евнух ушел, но скоро вернулся и стал кричать, что он не нашел ее дочери. Тогда Фарида отправилась вместе с ним.
Долго они бродили по берегу арыка и искали и звали Наргис, но она не откликалась. И тут в одном месте, куда привела евнуха Фарида, тот наткнулся на одежду Наргис.
– Это ее одежда, – закричал евнух. – Где эта беспутная греховодница может быть обнаженная?
А Фарида вдруг громко завопила. Она плакала, кричала, звала Наргис и дергала себя за волосы, словно хотела их все вырвать. А потом Фарида стала плакать и говорить, что ее дочка утонула в арыке.
И евнух тогда тоже понял, что Наргис утонула. И тогда он еще сильнее испугался и он стал уговаривать Фариду, чтобы та сказала, что он был вместе с Наргис, когда случилось это несчастье, и не покидал ее ни на минуту, и сам видел, как она тонула и звал людей на помощь. И он стал давать Фариде за это деньги. И тогда плачущая Фарида согласилась сказать так, как просил ее об этом провожатый Наргис. А тут еще стали собираться люди и все они начали говорить между собой, что наложница эмира утонула и случилось это только что.
А Фарида все плакала и плакала и ее слезы не были притворными, Фарида знала, что она уже никогда не увидит своей дочери.
Эмир так опечалился тем, что лишился своей наложницы, которая танцевала и пела, как никакая другая не могла танцевать и петь, что велел жестоко наказать виновного. Провинившийся евнух едва не умер под ударами плетью. Но все же не умер, выжил, хотя и целый месяц не мог подняться со своего ложа.
И когда ночью все во дворце затихло, то те, кто был рядом, слышали как в своей комнате плачет Лейла, и думали, что она плачет потому, что ее подруга утонула.

          II
Большой сорокапушечный корабль, радуясь попутному ветру, распустил все паруса и спешил к берегам Франции. Востока, восточных стран с их жизнью и обычаями больше не было, все осталось за высокой резной кормой.
– Послушайте, Жак, – обратился один из сидевших за столом в общей каюте к Жаку д'Ирсон, к которому все обращались просто по имени, но которого все любили за его веселый характер, – какого черта, Жак, вы тащите с собой этого мальчишку, который сидит сейчас в вашей каюте? Неужели вам кажется, что во Франции мало нищих и бродяг?
– А вы обратили внимание, мессиры, – заговорил другой, наливая себе вина и весело ухмыляясь, – вы заметили, как господин Жак д'Ирсон ухаживает и как бережно обращается с этим слугой Аллаха? Честное слово, можно просто подумать, что он его возлюбленный.
Все сидевшие за столом расхохотались.
– Не замечал я за вами прежде, Жак, – заговорил третий, – что вы увлекаетесь мальчиками.
– Но надо заметить, – снова заговорил второй, – что у этого мусульманского выродка, действительно очень привлекательная мордочка, и не зная я нашего Жака, я мог бы подумать, что он действительно везет с собой своего любовника.
– Господин де Дуэз, – заговорил тогда Жак, до этого молча улыбавшийся, – я попросил бы вас обойтись без оскорблений, и слово "выродок" совсем не подходит к этому... – Тут Жак несколько замялся.
– Хорошо, хорошо, милый Жак, я беру назад свое слово, но сознайтесь честно, ведь не для себя же вы везете этого... этого малого? Сознайтесь честно, вы его хотите подарить нашему герцогу.
– Действительно, мессиры, – заговорил тот, который первым обратился к Жаку, я ведь и забыл, что герцог д'Эвре предпочитает пастушкам пастухов.
Все снова расхохотались за столом, а когда смех прекратился, заговорил Жак.
– Вы уже давно интересуетесь, зачем я взял с собой этого мальчишку, – сказал он. – Теперь, когда опасности уже нет, я вам могу сказать, зачем я это сделал.
– Какой опасности? Этому мальчику что, грозила какая-то опасность? – стали спрашивать сидевшие за столом.
Жак молча поднялся и направился в свою каюту, где ждала его Наргис. Наргис не хотела находиться вместе с теми людьми, рядом с которыми ей теперь приходилось быть и в глазах которых она видела постоянную насмешку и даже недоброжелательность – недоброжелательность людей принадлежащих к другой религии.
Наргис, страх которой теперь, когда она была уже далеко от ее страны и никакой погони уже не могло быть, страх который прошел, вместо него теперь появилась робость и смущение и еще стыд. Она стыдилась того, что замечала –часто люди, с которыми она плыла в далекую страну, о которой ничего не знала, кроме рассказав Жака, люди эти говорили о ней, а точнее о мальчике, в которого она сейчас превратилась. Жак ее успокаивал, но все равно она чувствовала себя неуверенно, боясь, что в ней угадают женщину в мужском наряде.
Жак вошел в каюту, где ждала его Наргис.
Наргис сразу подбежала и прижалась к нему, обняв его за шею. Чтобы там ни было, но Наргис не жалела о том, что она сделала. За все ее семнадцать лет еще никто никогда не обращался с ней так ласково и нежно, как теперь Жак. И никогда прежде она не чувствовала в себе не только женщину, которой пользуются для удовольствия и наслаждения, но и человека равного себе.
– Наргис, – заговорил Жак, – возьми платье, которое я купил для тебя, надень его и приходи в большую комнату, где все собираются.
– Это обязательно нужно?
– Я тебе приказываю, – засмеялся Жак.
Наргис, которая готова была действительно повиноваться любому приказу Жака и которая видела, что приказы его были только просьбой, теперь не только не могла неповиноваться, но даже внутри себя не ощущала протеста, как это было прежде. Хотя только теперь поняла, что в ней всегда жил протест, и она его прежде просто не замечала.
– Хорошо, я сейчас приду, – сказала только Наргис.
Жак вышел. Наргис стала переодеваться в то платье, которое купил для нее Жак и которое она уже успела примерить несколько раз и походить в нем по каюте.
Когда минут через пятнадцать, после того как Жак вернулся и снова сел за стол, в дверях появилась девушка, за столом все не только мгновенно замолчали, но даже замерли.
– Жак, что это? – проговорил, наконец, один из сидевших за столом. – Это твой мальчишка?
– Да, мессиры, это он. И зовут его Наргис.
Мужчины немного запоздало из-за растерянности, вскочили на ноги и стали приветствовать единственную среди них женщину. Жак подошел к Наргис и под руку провел ее к столу и усадил рядом с собой.
– Хочу предупредить, – обратился ко всем Жак, – что Наргис не знает французского и никакого другого тоже, кроме родного.
– Черт возьми, Жак. Кажется мы все напрасно над вами подшучивали. Но кто же она такая эта Наргис?
Сказавший это мужчина, улыбнулся Наргис и чуть наклонил голову, как бы извиняясь, что назвал ее имя без ее позволения.
И тогда Жак д'Эвре рассказал все.
– Послушайте, Жак, вы понимаете, что могло случиться, если бы эмир догадался о том, что вы сделали?
– Тогда Наргис скала бы, что никто из нас не знал, что она женщина, что она от всех нас это скрыла.
– Они не так глупы, эти мусульмане.
– Но вы же действительно поверили, что она женщина.
– Когда я видел ее в одежде мальчика, – усмехаясь, сказал один из сидевших за столом, – она не была такой красоткой, какой я вижу ее теперь.
А Наргис сразу заметила, как изменилось отношение к ней, когда все узнали, что она женщина. Она даже ощутила, что у нее есть какая-то власть над всеми этими людьми. Только пока она не понимала этого умом, но она уже чувствовала это.
– Послушайте, д'Эвре, – обратился к Жаку мужчина, до этого молчавший, – а если бы все же эмир послал за нами погоню, она бы сказала, что она и вас обманула?
Жак сначала ничего не ответил, но потом сказал:
– Я бы ее спрятал так, что ее никто бы не нашел.
Мужчина, спросивший последним, ничего больше не сказал, но взгляд его выразил неудовольствие.
Не все из сидевших за столом знали восточные языки, но все умели ухаживать за женщинами. А Наргис, которая по своей природе была женщиной любившей находиться в центре внимания (но в которой с самого рождения это желание заглушалось), скоро уже подняла свои глаза от стола и все больше в этих ее больших темных глазах, внутри них, стало что-то загораться, как бы блестели невидимые огоньки. Теперь она опускала глаза только встречаясь с чьим-то взглядом. Смотреть в упор в глаза незнакомому мужчине она не могла. Но впрочем, как и все женщины.
А для всех спутников Жака, Наргис, перестав быть мусульманским мальчиком, превратилась теперь только в женщину, за которой хотелось ухаживать. Но ничего удивительного, у женщин нет национальности, особенно у красивых.
– Что ж, Жак, – проговорил один из сидевших за столом, – вас можно поздравить, вы приобрели для себя самое дороге, что можно привезти с Востока.
– К тому же совершенно бесплатно.
– И вам вдвойне повезло, ведь ваш герцог не интересуется женщинами.
Ту все снова расхохотались.

* * *
... Уже больше чем два года Наргис находилась во Франции. За это время она прекрасно стала говорить по-французски. Наргис так же легко запоминала незнакомые ей слова, как легко запоминала слова песен у себя на родине. Еще в детстве, стоило ей услышать один только раз песню и она уже помнила ее всю, так же и стоило ей услышать незнакомое слово и она запоминала его навсегда, а ее музыкальный слух помогал ей в точности слышать и повторять интонацию и мелодику нового для нее языка, так что иностранного акцента, от которого другие люди не могут избавиться всю жизнь, у нее уже через два года почти не было.
А еще за эти два с лишним года произошло еще то, что Наргис приняла другую веру – она стала теперь католичкой. Впрочем, как для большинства женщин вера в ее жизни большого значения не имела. Женщины не идут воевать ни во славу гроба Господня ни во славу Аллаха, за редким исключением, да и то, религия бывает только поводом, а причина чаще всего другая.
Теперь имя Наргис было – Мария.
Но, хотя Наргис и стала католичкой, как и Жак, и жили они как муж и жена (правда, так они жили с первого дня их знакомства), но церковью их брак освящен не был. Но и этому Мария не придавала особого значения – и это уже в отличии от большинства женщин живущих на Западе – вера для них не имела значения, они могли принять любу, лишь бы потом церковь предоставила им право считать мужчину своей собственностью. С детства воспитанная в других традициях Наргис и без этого считала себя полностью принадлежащей Жаку.
Здесь, в этом городе, где теперь жили Наргис с Жаком, Наргис – или Мария – не была незаметной, о ней знали все, называли ее "Восточной красавицей", и к Жаку часть приходили гости только ради того, чтобы увидеть ее, услышать, как она поет, посмотреть, как танцует. И когда ее просили спеть или станцевать, она никогда не отказывалась, Мария, как и прежняя Наргис, сама получала большое удовольствие от танцев и пения. Жак гордился своей Мари.
А еще Мари научилась скакать на лошади не хуже любого мужчины. Шуткой Жак учил Мари фехтовать (она тогда наряжалась мальчишкой, как когда-то на корабле и это им обоим нравилось и веселило их), но не только для меча, но и для шпаги руки Мари были слишком слабы. А вот стрелять из лука она умела теперь так, как не умел ни один мужчина. И еще Мари любила ездить вместе Жаком на охоту и не только на зайцев и перепелов, а даже и на кабанов. И все эти занятия не давали им наскучить друг другу, привыкнуть. Впрочем, и без этого Мари всегда могла придумать что-то новое, необычное, ее фантазии хватило бы на дюжину женщин и столько же мужчин вместе взятых. И Жак только удивлялся, откуда в Мари столько энергии и желания как можно больше всего успеть, словно Мари торопилась жить.

* * *
Жака не было дома со вчерашнего дня, он уехал по делам. Мари скучала без него. Но и скучала она по-своему. Она сочинила новую музыку. Музыка всегда как бы сама приходила к Мари, ниоткуда. Так было всегда. Она могла услышать как поет птица или стучит по крыше дождь, или двое людей, прошедших невдалеке разговаривали, и слов не было слышно, только звук голосов, но любые звуки в ней превращались в музыку.
В новой мелодии соединились и восточные и западные мотивы и теперь, перебирая струны лютни – любимого ее инструмента – Мари придумывала к этой новой мелодии слова, чтобы, когда вернется Жак, она могла спеть ему новую песню, которую сочинила сама (уже не первую). И слова, как и музыка, приходили к ней ниоткуда. Только всегда на ее родном языке, а потом она переводила их на язык Жака и переделывала так, чтобы они звучали красиво вместе с новой музыкой.
И если все получалось так, как хотелось Мари, как ей нравилось, то у нее в придачу к словам и музыке сами собой рождались движения, которые можно делать под эту музыку и которые подходили к словам придуманным ей. И тогда Мари вскакивала и начинала танцевать, иногда подыгрывая себе на лютне, а иногда отбросив ее и только напевая.
Потом, когда Жак возвращался из своих поездок, она показывала ему то, что придумала, пока его не было. Жак всегда смеялся и говорил, что он видел это в прошлый раз, хотя это был совершенной новый танец, с новой мелодией и новыми словами. Но Жак не замечал этого, он не запоминал ни мелодии, ни слов, ни танца. Мари несколько раз пыталась научит его играть на каком-либо инструменте. Жак не отказывался сначала, но у него ничего не получилось и он решил не утруждать себя и сказал, что это женское дело, а у мужчин есть более серьезные дела.
Но не совсем искусство Мари не производило впечатления на Жака. Было одно, но довольно важное, что чувствовал Жак, когда Мари пела и особенно когда танцевала. У Жака всегда появлялось желание обладать Мари. И это примиряло Мари с равнодушием Жака к ее способностям. Хотя, иногда ей хотелось, чтобы он увидел и еще что-то, другое, в том, что она делала. Но Жак не чувствовал того, что чувствовала Мари.
И вот сегодня, оставшись одна, Мари снова взяла лютню и стала сочинять новую песню и новый танец. Она так увлеклась, что не слышала, как к их дому подъехала упряжка и остановилась. Из коляски вылез человек, вошел в дом и стал подниматься по лестнице на верхний этаж, откуда слышались звуки музыки.
Человеку этому было лет пятьдесят, лицо его было властным, а под длинной коричневой сутане, которая была на нем надета, угадывалось сильное тело с упругими молодыми движениями. И если бы на этого мужчину посмотреть не обращая внимания на лицо, то никто бы не сказал, что ему больше тридцати лет.
Служанки дома не было, она куда-то ушла и Мари не сказали, что у них в доме гость.
А гость поднялся на второй этаж и прошел прямо туда, откуда доносилась музыка.
Человек этот был Ансо Бомон, глава местного ордена иезуитов.
Он остановился у приоткрытой двери и стал наблюдать за происходящим.
Мари в это время держала лютню в руках и только наигрывая, медленно двигалась, переступая с места на место. Но вдруг, быстро отложив лютню и схватив бубен, Мари, подпевая себе, стала танцевать, повторяя движения, которые только что придумала, но уже по-другому. Теперь и руки ее и все тело гибко и плавно извивались под мелодию голоса и звуки бубна. Но вот ноги ее начали кружить ее все быстрей и быстрей. Танец стал сказочным волшебным зрелищем, потому что казалось не только, извиваясь, кружилась тоненькая гибкая девушка, а все вокруг нее начало кружиться и танцевать вместе с ней. И наблюдавший за танцем Мари мужчина почувствовал будто и он кружится в танце вместе с этой женщиной. И от этого всего, наблюдавший за Мари монах, неожиданно ощутил тупую боль в груди, от которой чуть не застонал. А может и застонал, потому что Мари вдруг увидела его. Она испуганно замерла на месте и даже по привычке, от которой, казалось, давно отвыкла, закрыла рукавом лицо. Но тут же рассмеялась над собой и убрала от лица руку.
– Здравствуйте, – первая заговорила она. – Вы, наверное, пришли к Жаку?
– Да, – ответил Бомон, – мне нужен шевалье Жак д'Эвре.
– Его сейчас нет, святой отец, – сказала Мари, определив по одежде, что человек стоящий перед ней принадлежит к служителям церкви. – Он вчера уехал по делам и вернется только сегодня вечером, а может быть завтра утром.
Бомон внимательно рассматривал Мари, всю ее. А Мари снова ощутила непонятный страх. Она смотрела на человек и коричневой сутане и ждала, что он еще скажет ей. Когда Бомон взглянул Мари в лицо, в ее глаза, она быстро опустила ресницы, даже чуть заметно наклонила голову и ей снова захотелось закрыть лицо рукавом.
– Вы та женщина, – заговорил Бомон снова, – которую шевалье привез с собой из своего путешествия?
– Да, это я, святой отец. Но правильнее будет сказать, не он привез меня, а я приехала с ним, – не смогла удержаться от шутливого замечания Мари.
– Вы приняли католическую веру, я знаю, но ваш брак не освящен церковью.
– Мы любим друг друга.
– Вы сожительствуете в грезе.
– Но разве... – начала Мари, но, посмотрев в глаза Бомона, замолчала.
– Скажите Жаку д'Эвре, что его хотел видеть Ансо Бомон, – проговорил монах.
Он еще некоторое время смотрел на Мари, а потом повернулся и вышел.
Ансо Бомон не в первый раз уже видел Мари. Впервые он встретил ее на улице, несколько месяцев назад. И с первого взгляда эта девушка произвела на него такое впечатление, какого никогда ни одна женщина не производила на него. Бомон только очень давно, в юности чувствовал что-то похожее, но это было только похоже, это было совсем не то, что было сейчас. И позднее, после этого, он несколько раз видел ее. А вот сегодня она была совсем рядом с ним, еще – он видел ее танец...

* * *
Была ночь. У Жака в доме собрались гости, они все пришли уже пьяные, и они продолжали пить и веселиться.
Жак с вечера стал гулять с друзьями и пить. Сначала они пили в таверне, но потом Жак всех пригласил к себе домой. Это получилось ненароком. Когда девушки, которые были в этой таверне стали танцевать, Жак презрительно посмотрел на это и сказал, что так, как танцует его Мари никто не может танцевать. Тогда его товарищи сказали, что они хотят посмотреть на это, хотя многие из них видели, как танцует Мари, но увидеть ее танец лишний раз им всем хотелось. И тогда Жак привел всех, кто был с ним ночью к себе.
Мари не спала, она никогда не спала, если знала, что Жак должен прийти домой и всегда ждала его, пока он не возвращался, даже если он приходил только утром, она все равно не ложилась спать.
Пьяные гости и пьяный Жак все стали требовать, чтобы она для них станцевала. Мари никогда не отказывалась, не отказалась она и на этот раз. Но только сегодня ей это было неприятно, ей всегда было неприятно петь и танцевать для пьяных людей, потому что тогда их волновала не красота ее танца, а они тогда смотрели на нее глазами, как животные смотрят на самку и даже еще хуже, потому что кроме тупого животного желания в их глазах была еще и злость. Мари это удивляло и она так и не могла понять, почему мужчины часто смотрят со злостью на женщину, которую хотят.
Мари пела и танцевала, но полностью он Ане могла отдаться танцу, ей казалось, что она делает это для стада каких-то животных, которые все равно ничего не поймут, не почувствуют, а ей все же приходилось отдавать что-то свое, частицу своей души этим людям.
Скоро Мари увидела, что Жак совсем опьянел. А потом он уснул.
Мари постаралась незаметно уйти. Она пошла в свою комнату. Уснуть бы она не смогла, потому что в доме был шум, но хотелось хотя бы остаться одной.
Мари сидела в своей комнате и ей очень хотелось расплакаться. Все, что сейчас было, ей напомнило то время, когда она жила еще у себя на родине и когда ее совсем не считали за человека, хоть те люди не были пьяными. Правда, теперь она знала, что мужчины и здесь такие же, как и там, только ведут себя по-другому, потому что другие обычаи и нравы, но большинство из них смотрят только на ее тело и только ее тело привлекает их и вызывает желание. А Мари, в отличии от большинства других женщин, этого было мало, она чувствовала, что ей нужно, чтобы людей восхищало и еще что-то, что в ней было, она не знала, что это такое было в ней, но знала, что есть в ней какая-то способность, и можно не только восхищаться ее красотой и желать ее, что тоже, конечно, не плохо и не лишне, но она неосознанно понимала, что в ней есть большее, что можно получить от нее, она знала, что может заставить людей плакать, плакать от счастья и что она может делать людей хоть на время счастливыми. А может быть и не на время, а надолго, навсегда.
Мари сидела на кровати, сдерживая слезы, и в это время к ней в комнату вошел один из друзей Жака. Это был Матье де Марне. Мари его знала. Де Марне подошел к кровати, на которой сидела Мари, он посмотрел ей в глаза. И теперь Мари не опустила своих глаз, она смотрела прямо в его глаза и его взгляд совсем не пугал, но он был ей противен.
– Тебе скучно со всеми, – заговорил де Марне, протягивая к Мари руку. – Правильно, что с них взять, с пьяных скотов.
– Уйдите, пожалуйста, – попросила Мари.
– Не надо меня прогонять. Ведь ты не хочешь, чтобы я ушел.
– Хочу, – ответила Мари, – потому что знаю, чего вы хотите.
Она поднялась с кровати, подошла к столу, открыла ящик и взяла из него небольшой кинжал.
– И ты хочешь меня этим напугать? – засмеялся де Марне.
Он стал к ней подходить, но в это время послышался голос:
– Послушайте, Матье, а что вы здесь делаете?
В дверях стоял Роббер де Галар.
Де Марне обернулся, увидел Галара и недовольно и громко сказал:
– Какого черта вам здесь нужно, Галар?
– Я думаю, – пьяным голосом проговорил Галар, – что мне нужно здесь такого же черта, какого и вам.
– Вот и убирайтесь к такому черту, только в другое место.
– Нет, это будет не честно. Пусть эта маленькая девочка сама скажет, кто ей больше по душе.
– Я первый сюда пришел.
– Ну, в делах любви первый не всегда победитель.
– А я думаю, что победа останется за мной, – зло проговорил де Марне и взялся за эфес шпаги.
– Прекрасно, давайте посмотрим, кто окажется победителем, – засмеялся де Галар и вынул из ножен шпагу.
Шпаги глухо металлически зазвенели. С выкриками и топотом двое мужчин нападали друг на друга, громыхали падавшие на пол стулья, опрокинувшийся стол.
Когда, наконец, на шум в комнату вбежали люди, то де Галар вытирал о рукав кровь со шпаги, а Матье де Марне лежал на полу и не шевелился.

* * *
Глава местного ордена иезуитов преподобный отец Клемент, а прежде, до принятия монашеского сана Ансо Бомон, сидел в экипаже, медленно ехавшем по улице, и мысли его были далеки от того, о чем рассуждал и думал он прежде, от того обычного, чем он был занят вот уже много лет.
Если бы кто решился заглянуть в глаза  Ансо Бомона, то он увидел бы в них странное – в глазах его не было прежней жесткости, твердости, уверенности и властности. Если бы кто решился заглянуть в его глаза, то увидел бы там боль, тоску и печаль, или страх.
"Что происходит со мной? – думал Ансо Бомон. – неужели я так слаб? Почему так больно в груди, почему в груди все горит? Неужели это сгорает моя душа? Неужели во мне за тридцать лет, которые я служу Господу нашему, за тридцать лет, которые я положил борьбе за истинную веру, в борьбе с еретиками, отступниками, хулителями веры истинной, неужели за это время душа моя не набрала той силы, не окрепла так, чтобы я мог противиться такому малому, ненадежному и мимолетному, как женская красота? Несколько дней назад был убит дворянин из-за этой девки. Мало ли их убивало друг друга из-за них? Но нет, здесь совсем другое. Что плоть человеческая? Что страшного в том, что один червь человеческий уничтожил другого? Нет, выбор ее страшнее, и желания ее страшнее, чем власть над человеческой плотью. И выбор ее пал на меня – того, кто призван искоренять зло направленное против Господа нашего, следить и наставлять на путь истинный заблудших и карать тех, кто непослушен и не желает внемлять разуму и вере, противится власти Господа. Огонь, огонь в груди, и это горит и погибает душа моя, и я не могу противостоять этому. Даже в юности, когда я был глуп, легко поддавался искушениям, никогда я не чувствовал такого. И сейчас во мне появилась слабость. Слабость и доброта. Нет, не доброта, а мягкосердие. И вчера, вместо того, чтобы наказать одного безбожника, который достоин был жесткой пытки, я только ласково, по отцовски говорил с ним, а потом отпустил его. Твердость моей души тает в этом адском огне, которым горит душа моя, и огонь этот жарок. А если бы я оказался с ней? Если бы дал себе почувствовать ее ласки?.. Да нет, если бы только мог сидеть рядом и смотреть на нее, видеть ее ласковый взгляд, слышать ее голос..." – И если бы кто-то сейчас решился заглянуть в глаза преподобного отца Клемента, то он еще больше бы удивился – в глазах его появилась мечтательность.
Ансо Бомон испугался своих последних мыслей. Затуманенные его глаза словно ожили и снова зорко посмотрели вокруг.
– О, Господь наш, – чуть не вскрикнул преподобный отец Клемент.
В нескольких шагах от себя Ансо Бомон увидел Мари. Она шла легко и быстро, она была одета в простое платье, в какие одеваются простые горожанки, хотя могла бы ехать в карете и быть одета в дорогие одежды, ведь Жак д'Эвре был богат.
И Ансо Бомон снова почувствовал страх или это была просто робость? Но больше всего он почувствовал, как с огромной силой запылал огонь в его груди, словно кто-то подул на раскаленные угли, и боль его стала невыносима.
– Нет, сила ее огромна, – борясь с собой, прошептал Бомон.
И тем не менее, он приказал кучеру ехать медленнее. Мари шла не оглядываясь, не глядя даже по сторонам, а экипаж Ансо Бомона следовал за ней. Он так и проехал до самого ее дома, не в силах не смотреть на не.
– Нет, сила ее огромна, – снова прошептал Бомон, когда Мари скрылась в дверях дома. – Она – ведьма!

* * *
... – Шевалье д'Эвре, – продолжал преподобный отец Клемент своим тихим и казалось мягким голосом, и от этой мягкости мурашки пробежали по телу Жака, – опасность исходящая от этой женщины велика. Вы, как истинный сын нашей веры и нашей церкви, должны дать правдивые показания. – Ансо Бомон взглянул в глаза Жака и тот мгновенно опустил свои глаза, даже моргнул, словно занесли руку, чтобы его ударить.
– Но какие показания я должен дать? – пробормотал он. – Я потом... я ее люблю.
– Этим вы хотите сказать, что поддерживаете ее во всем и ваши мысли и дела одно целое?
– Нет, я хотел сказать...
– Вы хотели сказать, что оказались такой же жертвой посланницы дьявола, как и многие другие. Как многие другие, души которых слабы. Слабы неопытны и бессильны противостоять сатанинским наваждениям, колдовским приворотам, ведовским наговорам. Бессильны перед кознями дьявола и его прислужников и прислужниц. Вы это хотели сказать?
– Я хотел сказать... Да, я это хотел сказать. Но Мари... Но эта женщина... она же приняла христианскую веру, она крестилась, и она теперь католичка.
– Силы данные ей Сатаной велики, чтобы с легкостью противостоять добру. – преподобный отец Клемент помолчал некоторое время. – Но завтра назначен суд святой инквизиции. И вы там будете представлять свидетельство. Вы – главный свидетель. Вы это поняли, шевалье Жак д'Эвре?
Жак молчал.
А теперь идите, – сказал преподобный отец Клемент. – Идите и не вздумайте попытаться уклониться от того, что есть ваш святой долг. Помните, что от святой инквизиции, а значит, от суда божьего укрыться нельзя.
– Но мне завтра нужно уезжать по важному делу.
– Вы сможете быть свободны сразу же, как только дадите свидетельские показания. А теперь идите.

* * *
Мари стояла и испуганно смотрела на людей, собравшихся в мрачном помещении без окон и стенами из бурого кирпича. Она плохо понимала, что происходит. Перед ней за столом сидели три монаха в темно-коричневых сутанах с большими капюшонами, сейчас откинутыми за спину.
Ближе всех с ней, чуть в стороне стоял Роббер де Галар. По лицу его было видно, что он, как и Мари, не очень хорошо понимает, что происходит и, кажется, он был немного пьян.
– Роббер Галар, – обратился к нему один из монахов, – что вы можете сказать о женщине, стоящей перед вами?
– Что я могу сказать? – словно удивился Галар. – Она прекрасна.
– Роббер де Галар, вы понимаете, о чем вас спросили?
– Отлично понимаю. И честно ответил на ваш вопрос.
– Роббер Галар хотел сказать, – заговорил другой монах, – что во внешности этой женщины проявляется дьявольская красота.
– Вот именно, – радостно согласился Галар, – я это и хотел сказать, она чертовски мила.
– Что вы еще хотите сказать об этой женщине?
– А что еще можно сказать?
– Чары этой женщины заставили вас убить человека...
– Он сам виноват, – не дал договорить монаха Галар. – Он вошел в тот момент... В общем, он вошел не вовремя. И потом, он первый выхватил свою шпагу.
– А виной тому была эта женщина.
– Ну, как вам сказать... Честно говоря, я был немного пьян, – и Роббер Галар пьяно заулыбался.
– Думаю допрос этого свидетеля можно не продолжать, – тихо проговорил один из монахов. – Пусть введут другого.
– Пусть войдет главный свидетель.
Галар вышел, пожав плечами, а в помещение вошел Жак д'Эвре.
– Жак д'Эвре, положите руку на Святое Писание и поклянитесь, что вы будете говорить правду.
Жак поклялся.
– Жак д'Эвре, что вы можете сказать о женщине, которая здесь находится?
Жак посмотрел на Мари, а она уже давно смотрела на него испуганными и чего-то ждущими глазами.
– Я? Об этой женщине? Могу сказать... я могу сказать, что я жил с этой женщиной. Правда, мы не были мужем и женой. Но я все равно считал ее своей женой.
– Она сама не хотела, чтобы ваши отношения были скреплены святой церковью?
– Нет. Я не помню... Мы просто жили, как муж и жена. Вот и все.
– Значит, вы более, чем кто-либо другой знаете эту женщину?
– Да... конечно... я ее знаю.
– Скажите, Жак д'Эвре не замечали ли вы за это время, которое вы с ней прожили, чего-то необычного в поведении этой женщины?
– Я? Нет. Я не замечал. Я не знаю.
– Но что-то особенное, что в ней было. Ведь вы ее хорошо знаете. Может быть вы слышали от нее какие-то слова, которые смущали вас?
– Слова? Нет... Хотя, конечно, она иногда говорила на своем родном языке. Я его знаю, но не всегда все понимал...
– Так. Ну, а еще что-то, что в ней было бы необычным?
– Она... Она прекрасно танцевал и пела.
– Вот! – воскликнул, молчавший до этого третий монах, это был отец Клемент. – Ее голос, ее непонятные завораживающие телодвижения, ее игра на музыкальных инструментах, все это и есть – то самое. Это и есть то, чем она прельщала души людские, чем она заманивала их в сети Сатаны. И еще ее лицо... Ее лицо и ее глаза. И он как бы манит, он зовет, он приказывает... – Но опомнившись отец Клемент замолчал.
– Суду святой инквизиции, – сразу заговорил другой монах, – нет необходимости в опросе еще каких бы то ни было свидетелей. Судом установлено, что женщина по имени Мария и второе имя которой... – Он заглянул в бумагу. – Второе имя которой Наргис. Итак, судом святой инквизиции установлено, что эта женщина является ведьмой. Суд святой инквизиции приговаривает женщину, настоящее имя которой Наргис, к сожжению на костре, за колдовство посредством игры на музыкальных инструментах, пения и танцев.
Мари ничего не понимала, она смотрела на все, что происходит и ничего не понимала. Она поняла только две вещи: что ее хотят убить и другое, что было еще страшней, что человек, которого она любила, за которым она пошла, несмотря на то, что ее могла ждать смерть, этот человек отказался от нее, он предал их любовь, и еще она поняла, что это он отправляет ее на страшную смерть. Но за что ее хотят так страшно убить, этого ей понятно не было.
Мари была дочерью своей матери – женщины не имевшей в той стране, в которой оно родилась и состарилась, никаких прав, но остававшейся гордой. Наргис родилась такой же, и теперь, она была теперь Мария, но она оставалась той же. Она не упала на колени и не стала просить о пощаде, хотя ей было страшно. Ей было так страшно, как никогда в жизни, даже, когда она убегала с Жаком. Но тогда она была не одна, он был с ней. А еще с ней были ее мать и ее подруга Лейла. Теперь она осталась одна, и страх ее был невыносимым. Но она только сказала:
– Я не знаю, за что. – Голос ее был так слаб, что она сама не расслышала, что сказала, потому что не сказала она, а только губы ее пошевелись, и она повторила: – Я не знаю, за что.

* * *
Вокруг столба, врытого посреди площади, ровным слоем, как эшафот, были уложены сухие дрова. Вокруг они был обложены таким же сухим хворостом.
Здесь, на площади с самого утра стал собираться народ.
Время шло. И то время, на которое было назначено сожжение ведьмы, миновало. Люди ждали: веселые, смеющиеся и мрачные, и пугливые – стояли, ходили и все смотрели на приготовленный для сожжения ведьмы костер.
... Среди монахов была паника – женщина приговоренная к сожжению, Мария, исчезла.
Утром, когда за ней пришли, в подземелье выложенным из больших булыжников, в подземелье, в котором не было окна, да и не могло быть окна глубоко под землей, в подземелье с тяжелой, окованной металлом дверью, закрытой на тяжелый замок и огромный засов, женщины приговоренной к сожжению, Марии, не было. Она пропала. Исчезла.
Такого еще не было. Монахов охватил страх случившегося и страх позора, ложившийся на святую церковь – ведьма оказалась сильнее святых отцов, значит, ее хозяин Сатана сильнее... Но этих слов никто не мог сказать, но каждый думал, что теперь так станут говорить. Но факт оставался. Ведьма сбежала, растворилась, исчезла. Исчезла из подземелья, стены которого и пол были выложены огромными гранитными.
... Сразу после приговора суда, Ансо Бомон ушел из того места, где проходил суд. Весь день он оставался один, он никого к себе не допускал.
Боль, которую он испытывал, боль в груди, во всем тебе, боль, которая была похожа на огонь, которая, как он думал, была сильнее огня, жарче, мучительнее, оказалась, что эта боль может быть еще сильнее.
Да, это было так. Он вынес бы любую физическую боль без слов, без стонов. Испытывая себя в молодости, он приложил раскаленное железо к своей руке немного выше локтя. Он дал себе слово, что даже не поморщится от боли. Он прожег свою руку почти до кости, но как и сказал себе, так и было, присутствовавший при этом испытании его приятель, не заметил никаких изменений, на лице Ансо. Как была легкая улыбка, когда Ансо только поносил раскаленный метал к своему телу, так она и осталась легкой насмешливой улыбкой до конца испытания.
Но то, что происходило с ним сейчас, было для Ансо Бомона невыносимо. И он, не замечая сам того, стонал сквозь сжатые зубы. И он метался по комнате, не способный остановиться ни на мгновенье, потому что движение хоть сколько-то ослабляло его боль.
Бомон понял, отчего он, за всю свою жизнь никогда не любивший и только в молодости чуть увлекавшийся девушками, отчего теперь он чувствует такую боль, сравнить с которой он ничего не мог. И он чувствовал, понимал теперь, что эта женщина могла дать ему такое блаженство, о котором он и не предполагал. И он понимал, что теперь он этого блаженства любви не испытает никогда, потому что завтра утром эту женщину сожгут. И это сделал он. И теперь Бомон понимал, отчего так много было сожжено прекрасных молодых женщин. Он понял, что их вина в том, что многие из них пробуждали в таких же, как и он монахах страсть. Но и еще он понимал, что та страсть, пробуждаемая в других его братьях и была похожа на его и не была. Он понимал, что их страсть – просто похоть, дикая похоть, которую убить в себе они могли, только убив ту, которая ее в них родила. И он понимал теперь их, и он еще понимал, что его страсть – это совсем другое. Его страсть – это не похоть, его страсть – это любовь. А не есть ли такая любовь к женщине – любовь к Богу? Когда он только первый раз подумал об этом, то так испугался этой кощунственной мысли, что застонал. Но он не мог уже избавиться от этой, пришедшей к нему мысли. Страсть похоти – греховна. И чтобы избавиться от этой страсти, другие его братья уничтожали ту, которая вызвала это страсть. Они не могли вынести тяжести желания обладать. И только убив, убив свою мечту, успокаивались, не боялись, теперь она не будет принадлежать им, но она не будет принадлежать и другим. И чем похотливей был такой монах, тем больше жертв он приносил своей страсти. А не есть ли это грех еще больший, чем вызывать в мужчинах такую страсть. Но он, глава ордена иезуитов преподобный Клемент и он Ансо Бомон не чувствовал к этой совсем еще юной женщине простого плотского влечения, у него было совсем другое. Он сейчас понял это. Он понял это потому, что теперь видел, что с тех пор, как впервые случайно увидел эту женщину, он стал становиться добрее. Он становился добрее и честнее по отношению к другим. А значит, не есть ли эта его страсть – истинная любовь. Любовь, которая передается через женщину к Богу.
Страсть похоти – от Дьявола. Страсть любви – от Бога. А он любил.
И вместе с этими мыслями были и другие. Он понимал, что если завтра случится то, что должно случиться, то он не вынесет убийства своей любви.
... Вечером Ансо Бомон прошел в помещение, где собирались стражники охранявшие подземелье. Он вошел в комнату, там был только один их начальник.
Ансо Бомон выслал его с каким-то поручением.
Когда начальник стражи ушел, Бомон достал небольшой пузырек из темного стекла и вылил содержимое его в большой кувшин с вином, которым стражники запивали пищу и просто пили, когда хотелось пить.
Когда вернулся отосланный им начальник стражи, Бомон поговорил с ним недолго и ушел.
Ночью Бомон снова отправился к тюрьме.
"Все ли стражники пили вино? – думал он. – Если кто-то не пил, то, увидев, что происходит с его товарищами, он может поднять тревогу".
Он вошел в помещение, где был несколько часов назад. Начальник стражи крепко спал. Бомон взял у него ключи, висевшие у того на поясе, и пошел в подземный коридор.
Стражники спали все.
Бомон подошел к двери, за которой находилась Мария и открыл ее.
– Мария, – позвал он.
Ему никто не ответил. Он вошел с фонарем в сырое помещение.
Мария стояла прислонившись спиной к стене и широко раскрытыми глазами смотрела на него.
– Какие прекрасные глаза, – прошептал Бомон не сознавая, что  говорит вслух. – и сколько в них ужаса.
Но сказав это, он понял, что говорит вслух и замолчал, но продолжал думать:
"Сколько счастья эта девушка могла бы дать мне, я мог бы стать самым счастливым человеком из живущих".
– Пойдем со мной, – сказал он.
Мария не пошевелилась.
– У нас мало времени. Идем.
– Мари неуверенно, на полшага отошла от стены.
– За что вы меня? – прошептала она и в ее голосе слышались и жалось к себе и ужас.
– Идем скорее, – повторил Бомон.
Мари вышла вслед за ним. Она ничего не видела, ни стражника, спящего на полу рядом с дверью ее подземной тюрьмы, ни того, как словно бы чего-то опасаясь, Бомон оглядывался, ни других стражников, тоже спящих, мимо которых они проходили.
Бомон вошел в комнату где спал начальник стражи. Он повесил связку ключей ему на пояс.
Мария и Бомон вышли на улицу и он велел ей садиться в карету с занавешенными окнами, хотя и без того на улице было темно.
Они ехали около часа. Бомон сам правил лошадьми.
Потом они остановились. Мари почувствовала, как кто-то слезает с козел. Потом дверь кареты открылась.
– Выходи, – сказал Бомон.
Мари сидела и не шевелилась.
Бомон протянул руку в темноту кареты и нащупав руку девушки сжал ее.
"Если бы можно было с ней не расставаться", – подумал Бомон.
Он по-прежнему чувствовал боль. Но это боль была уже совсем другая. Она не жгла раскаленными углями, а была мягкой и в ней было больше тоски по несбывшемуся и тоски расставания.
За час пути в своих мечтах Бомон видел Мари своей возлюбленной. Он представлял себя молодым и будто они с Мари веселятся, бегают и смеются, видел себя с ней на качелях, представлял, как они рядом скачут на лошадях. И за этот час Мари превратилась в близкого для него человека, любящего и любимого. И вот теперь ему приходится расставаться с любимой женщиной навсегда. Именно такой у него была сейчас боль. И такую боль могут облегчить слезы, если ты женщина, а впрочем, и мужчина тоже, но если нет никого рядом, никто не видит, как по щеке твоей стекает слеза.
И Бомон подумал:
"Я прав. И я поступаю правильно, если огонь затих и превратился в тепло грусти".
Мари вышла из кареты. А Бомон все продолжал держать ее за руку. Но заставил себя разжать руку, хоть это было трудно перестать чувствовать тепло ее ладони.
Бомон снял с подвешенного под сутаной пояса кошелек и протянул его Мари.
– Уходи, – сказал Бомон. – Уходи из этих мест как можно дальше, здесь тебя знают. Не возвращайся к 'Эвре. Он трус и подлец, он тебя выдаст.
Бомон снова забрался на козлы и карета уехала.
Мари стояла ничего не понимая. Она сделала несколько шагов, потом пошла быстрее, через минуту она почти бежала в ту сторону, куда ей указал Бомон.
Рано утром, до того, как туда могли прийти другие, Бомон вошел в здание тюрьмы. Начальник стражи еще спал.
Бомон взял большой кувшин, в котором оставалось еще немного вина и с силой ударил кувшином о лежавшую у стены кирасу и громко закричал на вскочившего испуганного начальника стражи. Никто никогда не слышал, чтобы преподобный Клемент кричал. Остальные стражники тоже проснулись от его голоса и от звона с каким разбился кувшин, ударившись о металлическую кирасу.
То, что они спали, стражников не смутило, они всегда спали (если не играли в кости), потому что считали, что замки охраняют не хуже людей. Сегодня ночью они не играли. Только некоторые удивились, что они уснули прямо на полу, потому что приучили себя спать стоя. Но они не обратили на это внимание, потому что каждый знал только про себя, что спал на полу.
Монахи не могли допустить позора и дать подумать кому-то, что церковь не всесильна. Поэтому, по предложению одного из них решили вместо исчезнувшей ведьмы казнить другую женщину, тоже приговоренную к смертной казни, но только к повешенью за то, что она вместе с любовником убила своего отца, чтобы забрать его деньги. Но все же ее не стали сжигать живой, а сказали палачу, чтобы он незаметно удушил ее, перед тем, как загорится огонь вокруг столба.

* * *
Солнце уже поднялось, а Мари все шла по дороге, куда ей указал Бомон. Ее страх уже не был сводящим с ума, каким он был в полной темноте подземелья, где время исчезло совсем и она только знала, что ее скоро сожгут живую. Но все еще оставался и по временам она думала, что может быть то, что случилось, какая-то хитрость, которую задумал монах. И все же продолжала идти в ту сторону, куда он ей указал. Это не было глупость, просто дорога была одна и она шла через лес. Так что, когда Мари слышала, что ее догоняет какая-то повозка или едет навстречу, она пряталась за деревьями и пережидала, когда стук колес затихнет.
Но больше остального Мари думала о Жаке. Любовь ее к нему исчезла, но не так, словно ее не было. Она вспоминала его жалкого и трусливого, отвечающего на вопросы монахов и все большее отвращение появлялось в ней по отношению к человеку, которого она еще несколько дней назад так сильно любила, что готова была сделать и делал для него все.
А потом вспомнились последние слова монаха о Жаке, о трусости и подлости. И только тогда поняла, что никакой хитрости против нее монах не задумал. Он просто спас ее. И Мари почувствовала благодарность к нему и немного стало стыдно, что плохо думала о нем. И понятно, если у человека появляются чувства благодарности и стыда, значит, страх прошел или почти прошел.
Да и зачем давать кошелек с деньгами, если не для того, чтобы помочь.
Лес кончился и невдалеке Мари увидела дома. Это мог быть или небольшой городок или селение. И Мари пошла медленнее – ведь она еще не так далеко ушла и здесь могли знать о ведьме, которую сегодня должны были сжечь.
Но Мари была голодна и она очень устала, потому что не спала две ночи.
Селение было уже рядом. У одного из ближайших домов Мари увидела пожилую женщину. Женщина эта с ведром в руке прошла от дверей дома к ветхому деревянному строению во дворе, по-видимому, она собиралась доить корову. Мари решилась и подошла к дому этой женщины.
– Здравствуйте, – тихо поздоровалась Мари, заходя в двери хлева, где женщина, сидя на скамейке, доила корову.
Женщина посмотрела на нее и продолжала заниматься своим делом.
– Нельзя ли купить у вас чего-нибудь поесть? – спросила Мари.
– Здесь недалеко гостиница, – ответила женщина, – можешь пойти туда и там тебя покормят, если есть деньги.
Мари постояла молча некоторое время, потом повернулась и хотела уйти, но женщина в это время сказала:
– Зайди в дом, я сейчас подою корову и приду.
Мари кивнула и направилась к дому. Дом женщины был бедный и, судя по всему, женщина жила одна. Мари села на лавку и стала ждать ее.
Через некоторое время женщина вошла. В руке у нее был кувшин с молоком, она поставила его на стол, поставила рядом глиняную чашку и, отрезав, положила несколько ломтей хлеба.
Мари села к столу и стала есть хлеб, запивая его молоком.
– Куда ты идешь? – спросила ее женщина, усталым нелюбопытным взглядом рассматривая измученно лицо Мари.
Мари не знала, что ответить, она просто показала рукой в сторону противоположенную той, откуда пришла.
– Туда.
Женщина не стала ничего больше спрашивать. Но когда Мари съела хлеб и допила молоко, она сказала:
– Ложись на кровать и поспи.
– Спасибо, – устало улыбнулась Мари.
Мари легла на жесткую кровать не раздеваясь и не укрываясь. Меньше чем через минуту она уже спала.

* * *
Уже стемнело, когда Мари проснулась. Она выспалась и чувствовала себя отдохнувшей, и в первое мгновенье, ощутив свежесть и прежнюю энергию, вместе с этим возникло и детское чувство радости, но тут же она вспомнила все и детская радость мгновенно сменилась тяжестью, болью и тоской.
В комнату вошла женщина с масленым светильников в руке. Но сейчас, хоть свет едва освещал комнату, Мари увидела, а скорее поняла, что женщина на самом деле намного моложе, чем выглядит. Наверное тяжелая неудавшаяся жизнь так сильно состарила ее.
Увидев, что Мари проснулась, женщина сказала:
– Значит, ты не знаешь, куда едешь.
Мари сидела на кровати, смотрела на женщину и молчала.
Твоя дорогая обувь скоро развалиться, – сказала женщина, – а босиком ты, видно, не привыкла ходить.
Мари улыбнулась самой себе. Все свое детство, да и потом, она всегда ходила босяком, только когда уже стала наложницей эмира, она носила обувь. Но и вспомнила, как трудно ей было снова привыкнуть ходить босиком, когда она, одевшись мальчиком, сбежала с Жаком, а пешком ей тогда пришлось идти много дней.
– На столе молоко, творог и хлеб, – сказала женщина. – А мне нужно сходить к соседке.
Женщина вышла, оставив светильник на столе.
Мари встала с кровати, села к столу и стала есть творог с хлебом и запивать молоком.
Была почти ночь и Мари с тоской подумала, что ей снова нужно идти, не зная куда. Она понимала, что долго ей здесь оставаться нельзя, слухи в небольших селениях быстро разносятся от одного к другому.
И тут Мари увидела висевшую на гвозде у двери мужскую одежду. Раньше она ее не видела, потому что дверь в этой комнате была открыта и загораживала висевшие на гвозде вещи. Это были старые с заплатками штаны, рубашка и полотняная курточка. Мари подошла и сняла с гвоздя курточку. Она была для подростка и как раз подошла бы ей.
Мари поняла, что это вещи сына женщины. Он, наверное, работает в каком-нибудь богатом доме. Но могло быть и так, что сын этой женщины умер от какой-то болезни иди еще что-то с ним случилось. Тогда эти вещи память о сыне.
Мари вынула из кошелька, который у нее висел на шелковом шнуре на шее, несколько серебряных монет и положила на стол. Этих денег хватило бы, чтоб одеть сто и даже больше мальчиков в новенькие рубахи штаны и куртки, но одновременно Мари и понимала, что если это память о сыне, то тысяча тысяч курточек и штанов не заменят эти старые и заплатанные. Но Мари эта заплатанная одежда сейчас очень была нужна.
Мария сняла с гвоздя рубашку и штаны и завернула их в куртку. Немного подумав, она взяла со стола нож и стала обрезать им свои волосы.
Мари вышла из дверей дома и огляделась. Поблизости никого не было. Мари вернулась в дом.
Она вынула из кошелька еще несколько монет и тоже положила их на стол. Женщина, наверное, за всю свою жизнь не видела столько денег, сколько оставила ей Мари и все же Марии было стыдно, что она берет чужие вещи. Но так надо было.
Мари взяла нож и обрезанные волосы, сунула все это в сверток одежды.
Увидев стоящее на лавке деревянное ведро с водой, Мари наклонилась над ним, пытаясь рассмотреть, что на сделала со своими волосами. Но в доме было так темно, что она ничего не увидела, кроме своих блестящих глаз.
Мари снова вышла из дома. Женщины все еще не было видно. Мари почти бегом направилась к дороге.
Она уже долго шла. Стало светлее, потому что облака рассеялись и появилась полная луна. Вчерашняя ночь была темнее, вчера облака сплошь закрывали небо.
В стороне от дороги, в лунном свете, Мари увидела небольшие стожки сена. Она подошла к одному из них. Здесь так приято пахло недавно скошенной травой, которую уже начала покрывать ночная роса. Мария сняла с себя платье и переоделась в мальчишескую одежду, перед этим она оторвала от юбки длинный лоскут и перетянула им свои груди. Теперь она снова стала мальчишкой. Ее только немного волновало то, что в прошлый раз все говорила, что слишком красивым мальчиком она была.
Мари легла на спину, на чуть влажное сено и стала глядеть в звездное небо. Она лежала и думала, почему ей никогда не было хорошо. Нет, было, целых два года, когда она еще любила Жака. Но теперь это казалось ей таким коротким и вообще ей теперь казалось, что она не любила его. Но если пропустить эти два года, не считать их, потому что теперь они тоже казались плохими, то все остальное время почему-то было нехорошим: и в доме Хасана, который относился к ней не так, как к другим женам, но которого она ненавидела; и когда она стала наложницей эмира и у нее все было, что только можно пожелать, но она ничего не желала, кроме свободы и еще чего-то неизвестного, непонятного, чего она не понимает и сейчас. Даже когда она жила с родителями уже тогда она чувствовала, что ей чего-то не хватает, что ей нужно чего-то большего в ее жизни, но чего именно, она не знала.
И сейчас, в девятнадцать лет, она чувствовала, что ей чего-то не хватает в жизни. Но почему же другие жены эмира были довольны своей судьбой и у них было единственно желание, нет у всех было два желания, первое – стать любимой женой эмира и второе – тайно встречаться с мужчиной или даже с несколькими. Но на это мало кто решался. Таких, как Лейла было немного. Но зато, если такое случалось, то большего блаженства и желать не нужно было, потому что тайные встречи, которые могли закончиться жестокой смертью, доставляли особое ни с чем не сравнимое наслаждение. Мари и сама испытала это, ведь целых три ночи она встречалась с Жаком почти на глазах у эмира, ну если и не у него, то у его слуг, стражи, евнухов.
Но в груди у Мари постоянно была какая-то тяжесть, как будто что-то сдавливало ее или, наоборот, рвалось и не могло выйти наружу, и это причиняло ей боль. И такое было даже когда она жила с Жаком и считала себя самой счастливой, но боль эту она все равно чувствовала.
А Жак? Почему он оказался таким трусливым и не попытался спасти ее? Ведь у него что-то расспрашивали о ней до того, как пришли и забрали ее. Почему он не убежал вместе с ней, как это сделала она и убежала с ним сама не зная, куда бежит. А Жак не то что не убежал, он даже не предупредил ее, не рассказал, потому что боялся, что она одна убежит, а его хоть и не сожгут, но будут им недовольны.
Но теперь Марии думала об этом уже с безразличием. Ей только было жалко себя.
Непонятное что-то, что жило в душе Мари стало вдруг увеличиваться, но сейчас не было боли, сейчас это непонятное было как прекрасная музыка. У Мари из глаз потекли слезы. Она повернулась на бок, поджала колени и обхватила их руками и стала слушать эту музыку внутри себя.
А потом, хоть она проспала целый день, она снова уснула.

* * *
Мари проснулась перед восходом солнца, замерзшая от холодной росы. Она вскочила на ноги и огляделась по сторонам, боясь появления людей, которые могли прийти, чтобы разбросать собранные на ночь стожки сена.
В низине, откуда она шла, над землей еще слался туман, который ложен был исчезнуть с первыми лучами солнца. Дальше, над туманом, она увидела селение и, кажется, даже узнала дом женщины, в котором провела вчера целый день.
Мария вышла на дорогу. Ступая босыми ногами по прохладной земле, на направилась по дороге вверх, к вершине отлогого холма. В руке Мария держала свою старую одежду.
Когда Мари поднялась на вершину холма, вдалеке она увидела лес. Он был огромный и уходил за горизонт с одной стороны. Дорога, по которой шла Мари, проходила вдоль леса, по другую сторону дорога за горизонт уходили поля. Теперь идти было легче, Мари шла вниз по склону холма и на душе Мари тоже стало легче, теперь, когда за вершиной холма скрылся город, из которого она убежала.
Когда Мари подошла к лесу, она сразу забежала вглубь его, и там, в густых зарослях кустарников, она бросила свое старое платье. Она долго держала в руках свои волосы, жалея их. Но потом рассмеялась и разбросала их в густой траве, но хоть Мари и смеялась, но чувство у нее было, будто она рассталась к кем-то, кто ей был очень дорог. Но потом она подумала, что волосы ее все равно отрастут и, значит, нечего по ним и тосковать, они как были с ней, так и остались, только стали короче на время.
Чуть дальше, за деревьями слышалось журчание ручья. Мари пошла в ту сторону. Это был небольшой ручеек, который можно было перепрыгнуть, но с очень прозрачной чистой водой. Мари умылась, напилась холодной вкусной воды и, снова выйдя на дорогу, быстро пошла по ней, стараясь, чтобы походка ее была похожа на походку мальчишки. И у нее это хорошо получилось, потому что уже не первый раз она становилась тринадцатилетним мальчишкой.

* * *
За весь день Мари только раз встретила на дороге телегу. В ней сидел грязно одетый, может небритый, а может бородой человек. Мари и боялась, но и ей нужно было проверить, какое впечатление произведет ее внешность. Человек без интереса посмотрел на нее, не обратив никакого внимания, хотя Мари остановилась, чтобы этот человек мог лучше рассмотреть ее.
Только к вечеру Мари дошла до небольшого городка. Она сразу увидела трактир, она узнала, что это трактир по вывеске. Читать она не умела, но там ничего и не было написано, а был нарисован человек с бутылкой вина в одной руке и окороком в другой. Окорок ее нисколько не смутил, потому что приняв католическую веру, она могла спокойно пить вино и есть окорока, тем более, она сама принимала участие в охоте на диких кабанов. И честно говоря, кабанье мясо ей больше понравилось, чем верблюжатина. А вот вина она почти не пила, только делала вид, в отличии, он тех мусульман, которые только говорят, что Аллах запрещает пить спиртное, а сами пьют сколько им захочется. Но это богатые, а бедный и захотел бы пробовать, да откуда у него на вино деньги.
Но заходить в трактир Мари было страшно. Мало ли, что на нее не обратил внимания мужчина на телеге, он мог не обратить внимание даже если бы она была ангелом и за спиной у нее были бы крылья. А здесь вдруг сразу увидят, что она не мальчишка? И если это поймут, то, естественно, заинтересуются ей.
И все-таки Мари вошла в дверь этого трактира. Не могла же она все время прятаться от людей.
Внимание на нее не обратили. Восточный тип, восточные черты лица ее, старая рваная одежда, волосы обрезанные так, что уродовали ее, никому и в голову не пришло, что она женщина. Ее приняли за бездомного нищего маленького бродягу, каких было много.
Но вот когда Мари попросила себе еды и протянула серебряную монету, которую она вынула из кошелька заразнее, то хозяин, до этого собиравшийся выгнать мальчишку, который, как он знал, начал бы у него сейчас выпрашивать что-нибудь поесть, внимательно посмотрел на Мари и, прищурив один глаз, тихо спросил:
– А где это ты ее своровал?
– Я не своровал, – ответила Мари, – мне ее дали.
– Где же это такое место, – все так же тихо, чтобы никто не слышал, продолжал хозяин трактира, – где такое место, в котором всяким бродягам раздают серебро?
– Я заработал, – ответила Мари.
– Ну что ж, заработал, так заработал. – Хозяин дал Мари то, что она просила.
Мари уселась за стол в самом углу трактира и стала есть. Мари ела и наблюдала за людьми в трактире. Ей нужно было знать не обращают ли все же на нее внимание. Но грязный оборванный мальчишка никому не был интересен, никто даже не посмотрел ни разу в его сторону. И тогда Мари успокоилась. До этого она решила, что переночует на улице, как и в прошлую ночь, но теперь подумала, что раз она не вызывает ни у кого подозрения, то лучше ей переночевать здесь, ведь даже хозяин уже, кажется, забыл про нее.
Мари подошла к хозяину и спросила, можно ли у него переночевать.
– Ложись вон там, в чулане, – позволил хозяин. – комнаты не для тебя, а то вдруг ты какой больной.
– Никакой я не больной. И у меня если есть деньги и я тебе плачу, – Мари протянул руку с горстью монет, которыми ей дал сдачу хозяин. – А не хочешь, я могу переночевать и другом месте. За деньги меня везде пустят.
– Ладно, – согласился хозяин. – Иди наверх по лестнице, потом по коридору, увидишь дверь, где нарисован заяц. Эта комната свободна. Там и переночуешь.
Хозяин занялся своими делами, а Мари поднялась наверх, нашла дверь с нарисованным на ней зайцем и вошла туда. В комнате была кровать, стол и стул. На кровати лежал соломенный матрас. Но Мари сейчас и не нужны были белоснежные простыни, соломенный тюфяк ей вполне походил. Тем более, она снова сегодня шла весь день почти не останавливаясь снова очень устала. Мари легла на тюфяк и почти сразу уснула.
Ночью Мари проснулась оттого, что кто-то ее трогал. Еще не понимая, что происходит, она вскочила и прижалась к стене, у которой спала. Рядом с собой, со слабо светившей лампой в руке Мари увидела хозяина трактира.
– Что вам нужно, – испуганно заговорила Мари, она забыла, что она сейчас мальчик и ее испуг был женский, испуг за себя, как за женщину.
– Что мне нужно? – повторил ее слова трактирщик. – а вот я хочу посмотреть, что у тебя в карманах и нет там еще серебряных монет.
– Вам какое дело?
– А такое. Может ты их у кого своровал, а может вообще кого зарезал, а деньги себе забрал.
– Нет у меня больше денег.
– А вот врешь, – заухмылялся хозяин. – А вот вижу, что врешь.
Мари поняла, что хозяин не успокоится. Она поняла, что он станет обыскивать ее. И она испугалась еще сильнее. Ведь он тогда узнает, что она женщина, и что он тогда сделает?
– Вот, – сказала Мари, сунув руку за ворот рубахи и вынимая из-под лоскута материи, стягивавшего ее груди, кошелек. – возьмите. Только я его нашла.
Трактирщик не обратил внимание, на то, что мальчишка сказал "нашла", он слишком был занят, чтобы на подобное обращать внимание. Он поставил лампу на пол и, развязав кошелек, высыпал себе  на ладонь серебряные монеты. Они все не уместились на его руке и некоторые посыпались на пол.
– Да, хороший кошелек, – проговорил трактирщик. – Так где ты нашел такой?
Мари молчала.
– Молчишь? Значит, у тебя еще есть. Стоит мне все-таки тебя осмотреть.
– Не надо, я сам, – теперь Мари уже не оговорилась, она уже пришла в себя.
Мари сунула руку под рубашку, за поясом у нее был нож, который она взяла у женщины. Мари резко выхватила его и ударила сверху вниз.
Нож воткнулся в плечо трактирщика больше чем наполовину лезвия. Трактирщик широко раскрыл от ужаса глаза. А потом он завизжал, высоко, хрипло, как визжат свиньи.
Мари выскочила из комнаты, полежала по лестнице вниз к входной двери. Дверь была на засове. Мари отодвинула засов и выскочила на улицу.
Мари бежала до тех пор, пока у нее были силы. А потом она упала на траву и задыхаясь, разрыдалась. Снова она была одна в поле ночью.
Но Мари и чувствовала, что одной ей лучше. Все-таки находясь среди людей, в том трактире, в ней постоянно было какое-то напряжение. Теперь, одна, лежащая на земле в темноте, стала приходить в себя. Испуг ее прошел.
Мари вспомнила о ноже, он все еще был в ее руке. Она вытерла его о траву, потом несколько раз с силой воткнула в землю, чтобы на нем не оставалось крови – ей была противна кровь этого человека, хозяина трактира. Но Мари подумала что хорошо, что она ударила его не в живот, а в плечо, ей было бы неприятно думать, что тот, хоть и противный человек может умереть.
Мари поднялась с земли и снова пошла по дороге, ночью, одна.

          III
Вот уже несколько месяцев Мари жила в замке одного дворянина. И род этого дворянина был старый, но он был последний в роду и был беден. И замок дворянина был старым, но такой старый, что от старости уже разваливался. И сам дворянин был старым и разваливающимся, как его замок и род.
На четвертый день после того, как Мари убежала от хозяина трактира, который отобрал у нее деньги, она подошла к стенам этого замка. Замок этот был – просто огромный дом, построенный их неотесанных камней, и построен он был еще лет пятьсот назад или больше, в первое или второе столетие, когда в Европе стало зарождаться христианство. Тогда-то предки старого дворянина и разбогатели.
Вокруг замка была и крепостная стена. Но она тоже разваливалась, как и весь замок и не обязательно было походить в ворота, а во многих местах через эту стену можно было легко перелезть, точнее перейти, в проломе по нагромождению камней.
Мари совсем ослабела от голода. Она едва держалась на ногах, потому что совсем эти три дня ничего не ела, а только шла. Она шла до тех пор, пока были силы, а потом падала и засыпала. Когда просыпалась снова шла, пока были силы.
Мари так ослабела от голода и постоянного физического напряжения, ведь она шла и шла, хоть и не знала куда, хотя знала, она шла как можно дальше от того места, где ее хотели сжечь. И теперь у Мари от голода постоянно кружилась голова, во всем теле ее была легкость, не легкость, которую человек чувствует своей силой, а легкость неприятная, которая бывает от слабости.
Мария увидела этот одинокий замок еще издалека, и она сразу направилась к нему. Мари не думала ни о чем, кроме того, что надо дойти до него и что она может не дойти, а упасть на дороге и тогда он а больше не поднимется. Так ей казалось.
Мария вошла в ворота и увидела женщину, которая что-то перемалывала ручной мельницей. Мари подошла к женщине и встала около нее.
– Что тебе надо? – спросила женщина, не глядя на Мари и не переставая вращать ручку мельницы.
– Дайте мне поесть, – сказала Мари.
Женщина посмотрела на грязного оборванного мальчишку с худым ссадинах лицом и сначала хотела прогнать его, но его голос, он был такой слабый.
– А я могу сделать как-нибудь работу для вас, – добавила Мари.
Женщина перестал перемалывать гречневую крупу, она еще раз посмотрела на Мари, поднялась с камня, на котором сидела и сказала:
– Пойдем со мной.
Они вошли в дом, прошли несколько дверей и больших и маленьких комнат и в одной из небольших комнат, женщина, сказал Мари: "Садись", указала ей на лавку, перед деревянным столом. Она поставила перед Мари кружку с молоком. Мари сразу вспомнила женщину, к которой она зашла в дом в первый день после того, как убежала из города, где ее хотели сжечь на костре. И еще женщина пожила перед Мари несколько лепешек.
Мари молча ела, запивая гречишные лепешки молоком.
– Куда ты идешь? – спросила женщина через некоторое время.
Мари поглядела на женщину и пожала плечами.
– У тебя нет родителей?
Мари немного подумала, а потом ответила:
– Есть, только очень далеко, в другой стране. – и помолчав, добавила: – Если они только живы.
– Сколько тебе лет?
– Наверное четырнадцать, – ответила Мари.
Женщина молча наблюдала за Мари, ее немного удивило, что этот мальчишка, такой голодный, есть и совсем не торопится, как это бывает с другими очень голодными людьми.
– Здесь живем мы с мужем, – сказала женщина, – и наш хозяин, который вот как ты, умер бы с голоду, если его оставить одного. Но мы с мужем старые. Если хочешь, оставайся здесь, будешь нам помогать. Согласен?
– Да, – сказала Мари.
– Как тебя зовут?
Мари не думала о том, какое мужское имя ей назвать, если ее спросят об этом, и первое, что ей пришло в голову, это было имя Жак. Но ей противно называть себя этим именем, и чтобы не называть этим именем себя, она сказала первое попавшееся, оно было созвучно, она сказала, что ее зовут Жан.

* * *
И вот Мари уже несколько месяцев жила здесь, в замке сира де Кри.
В доме она делала ту же работу, что и тетушка Пуатье со своим мужем. Она ходила за хворостом в лес, доила корову, молола, убирала, стирала и ей в голову не приходило, что большая часть этой работы – женская и не каждый мальчишка станет делать ее с такой охотой и аккуратностью, и что для каждого мальчишки гораздо проще рубить дрова, а не стирать.
Мари делала эту работу вместе со слугами сира де Кри, которые в этом замке были в большей степени хозяевами, чем сам их господин. Она все делала... и с каждым днем Мари чувствовала, что ей все меньше хочется жить.
Она, девятнадцатилетняя девушка, она красива, она это знала, она была бы красивой, если бы снова стала женщиной, неужели она должна вот так, без всякой пользы для себя и других растрачивать здесь свою жизнь, неужели она была рождена для этого, для того, чтобы без пользы прожить и умереть? А становиться опять женщиной ей было страшно, всегда мог найтись другой святой отец, и такой, который бы ее не пожалел, как это случилось с Ансо Бомоном. И защитить ее некому, она одна, она совсем одна.
Мари не просто боялась. После проведенной ночи в полной темноте в каменной могиле, дожидаясь, что утром за ней придут и сожгут, Мари болезненно боялась, что догадаются, что она женщина.
Но и жить такой жизнью она не могла. Когда вечером Мари ложилась в постель, тупая боль, которая у нее постоянно была в груди, когда она ложилась спать эта боль усиливалась. Она была одновременно и тупой и обжигающей, и казалась совершенно беспричинно эта боль, которая одновременно были и страхом, холодным беспричинным страхом. Это был животный непонятный страх. Иногда он становился таким сильным, что мари стонала. Она стонала от боли где-то внутри себя и вскрикивала от страха. Чего она боялась, она не знала. И еще этот страх усиливался от мысли, от вопроса – для чего она живет? От вопроса, который мучил ее еще когда она была наложницей эмира. Но тогда это еще не проявлялось так сильно, и когда она говорила об этом своем чувстве Лейле, та удивлялась и не понимала Наргис. У Мари было какое-то объяснение, объяснение непонятное и очень расплывчатое, объяснение, которое скрывалось в словах матери, что Наргис не такая, как остальные, что она рождена для чего-то большего. И теперь Мари понимала эти слова, как слова, что она должна сделать, может сделать больше, чем другие, так ей теперь казалось, такое объяснение она себе находила. Но что это такое? Что она должна сделать? Мари чувствовала, что что-то она может делать не так, как другие. Но что это такое, что она могла делать не так, а лучше? Это чувство пришло к ней постепенно, вернее, она начала понимать это постепенно. Но что же это? Что именно она может? И Мари знала, что если она этого не поймет, не найдет того, что ей дано, она погибнет. И это будет хуже, чем просто смерть, хуже, чем смерть на костре. Она чувствовала, что в ней будет убито большее, чем жизнь...
Мари открыла небольшую, но из толстых дубовых досок тяжелую дверь, и, держа в руке горящую головню, которую она взяла из очага, стала спускаться по крутым каменным ступеням вниз...
Тетушка Пуатье дала ей сегодня монету и сказала, что пусть Жан сходит в город, неподалеку был небольшой городок, и купит себе какую-то одежду. За ту работу, которую делала в замке Мари или Жан, как теперь ее звали, она ничего, конечно, не получала, да и какие здесь могли быть деньги? Они и у остальных здесь бывали редко. Работали здесь только  для того, чтобы прокормить себя.
Тетушка Пуатье дала Мари монету, велела ей купить что-нибудь себе из одежды и сказала, чтобы еще на эти деньги Жан зашел к аптекарю и купил какое-то лекарство, которое принимал господин де Кри, а аптекарь уже знает какое.
Тетушка Пуатье вышла, а Мари собралась засунуть монету за лоскут материи, которым она утягивала свои груди. Но монета выскользнула у Мари из пальцев и только Мари нагнулась за ней, как увидела, что монета, прокатившись по кругу, исчезла в небольшой цели между досок в полу.
Тогда Мари взяла горящее полено из очага и направилась в подвал.
Мари раньше только один раз спускалась в этот подвал. Это было настоящее подземелье. Мари только лишь спустилась тогда по крутым ступеням вниз, в сырость и темноту, сразу испугалась и выскочила. Она была не мальчишкой, который посчитал бы исследование этого подземелья лучшим для себя занятием. К тому же этот подвал напомнил Мари о ночи проведенной в каменной могиле.
Теперь же Мари обязательно нужно было найти потерянную монету.
Когда нужно, Мари могла быть и смелой и сообразительной. Она рассчитала в какую сторону от входа в подвал ей нужно будет идти, чтобы оказаться в том месте, куда провалилась монета.
Мари спустилась вниз, освещая себе дорогу факелом из головни. Тут она увидела, что стены этого подвала, этого подземелья, повторяют стены наверху или правильнее сказать, внизу стены были продолжением тех, которые были наверху. Мари повернула сразу направо, вперед вел узкий коридор, такой же был и в помещении наверху. Свет от факела распространялся всего на несколько шагов и темнота впереди казалась бесконечно и страшной...
Здесь могли находиться и призраки и живые какие-то существа, например, крысы и кто страшнее, Мари не знала, для нее это было страшно одинаково. Ни за что, ни за какие деньги Мари не пошла бы сюда. Но сказать тетушке Пуатье, что она потеряла монету...
Мари хорошо помнила, где находится помещение, где она уронила монету. Значит, она и здесь найдет, как пройти туда.
Сразу же Мари еще раз повернула направо, пошла вперед. Она посмотрела верх, потолок над ней виделся на высоте примерно полтора роста человека. Мари прошла вперед и оказалась в большом помещении, она знала, что над ней должна быть кладовая. Мари прошла дальше и повернула налево. Еще несколько шагов и, как Мари полагала над ней должно быть место,  где она выронила монету. Мари снова посмотрела вверх и обрадовалась, увидев над собой тонкий лучик света – щель, куда провалилась монета – значит, это здесь. Мари стала внимательно осматривать пол, который был выложен из камней. Долго Мари не могла найти монету, но укатиться на таком неровном полу она бы не смогла далеко. Значит, она попала в щель между камнями. Мари опустилась на колени, стала внимательно осматривать все щели. И только Мари подумала, что это может быть не то место, а она ошиблась и неправильно шла, как увидела монету. Она действительно застряла между булыжниками. Мари попыталась достать монету, но даже ее тонкие пальцы не пролезали меду камнями. Тогда Мари отщепила от своего факела тоненькую палочку и хотела ей поддеть монету. Но та соскользнула и упала еще глубже. Нужно было как-то вытащить камень, под которым теперь находилась монета. Мари огляделась. Рядом в стене она увидела как-то торчащую рукоятку. Мари взялась за не, хотя и была уверенна, что сломать ее не сможет. Но как и любая женщина, думая одно, она делала другое. Мари потянула на себя рукоятку.
И рукоятка эта вдруг поддалась, она вылезла из стены, а вместе с ней с грохотом посыпались камни, а вместе с камнями на пол посыпалось еще что-то. И в свете своего факела Мари увидела, что это деньги. На пол со звоном сыпались золотые монеты.
Мари долго смотрела на то, что она наделала.
Мари была только удивлена, увидев этот клад, не больше. Золото само по себе для нее ничего не представляло. Другое дело украшения сделанные из золота. Не обязательно из золота. Мари вообще любила вещи сделанные красиво, и подсвечник из бронзы, но искусно сделанный, производил на нее большее впечатление, чем какое-нибудь грубое золотое кольцо. И еще она любила красиво одеваться, но связи между красивым дорогим платьем и золотом не чувствовала. Красивое было дорогим само по себе, а золото дорогое само по себе.
Мари так и держала в руке железную рукоятку, которую выдернула из стены вместе с кладом.
Мари наклонилась и поддела рукояткой тот камень, под который скользнула монета. Она достал ее, потом еще некоторое время постояла, потом заглянула в дыру в стене, откуда высыпались монеты. Там золота оставалось еще столько же, если не больше, но кроме этого ничего интересного Мари не увидела. Она повернулась и пошла к выходу, оставив все как есть.
Мари никому ничего не сказала. Она сходила в городок, купила себе одежду, купила лекарства для сира де Кри и, вернувшись, занялась обычными делами. Почему Мария не  хотела говорить о своей находке? Этого она не знала. Но почему-то ей не хотелось этого делать, хоть она и понимала, что совсем по-другому стали бы жить трое стариков в этом замке, да и она тоже.
И еще. Когда Мари была в городе, она впервые увидала представление комедиантов. Мари видела раньше фокусников, глотателей огня, о певцах и танцорах нечего и говорить, она сама танцевала и пела, как никто другой. А вот лицедеев она не видела никогда, и, увидев их, подойдя в городе из любопытства к толпе, она в первый момент ничего не поняла: люди говорили, спорили, ругались, смеялись, плакали, обнимались, а вокруг все вслед за ними то смеялись, то удивлялись, то кричали, чтобы кто-то что-то не делал или наоборот. А когда Мари поняла, что такое перед ней происходит, то не могла уйти, пока представление не закончилось.
Вернувшись в замок, весь оставшейся день Мари не могла успокоиться и вспоминала и убитую девушку, ее убил мужчина любивший ее, убил из ревности, и этого мужчину вспоминала, который девушку убил, а потом и себя. И люди, смотревшие представление вместе с Мари, когда представление закончилось бросали комедиантам деньги, Расходясь, посмеивались над увиденным, а некоторые спорили и ругались, но уже по-настоящему, кто-то ругал  девушку, которую убили, кто-то мужчину. А для Мари это все было как настоящее, случившееся на ее глазах. И она постоянно чувствовала подступавшие и к горлу и к глазам слезы.

* * *
На следующий день, ближе к вечеру, Мари пошла в лес, нужно было набрать хвороста. И еще издалека она увидела на опушке большую повозку крытую полотном, словно шатер, только с овальным сводом. Два вола были выпряжены из нее и паслись.
Мари сразу узнала эту повозку. Вчера, во время представления, эта повозка стояла позади помоста, на котором и происходило представление. И Мари еще заметила, что когда один из артистов делал вид, что играет на гитаре, то играл не он, а музыка слышалась из этой повозки. И еще из этой повозки выходили, когда кому-то нужно было выйти и туда же прятались через проделанное в боку скрытое отверстие.
Собирая хворост, Мари стала подходить к повозке все ближе и ближе. На нее не обращали внимания. Люди были чем-то заняты и одни что-то сосредоточенно обсуждали, а другие, наоборот, шутили. Мари подошла теперь совсем близко к ним. Она бросила хворост и стала смотреть, что они делают.. У повозки сломалось колесо и его пытались починить.
– О, сморите какой красавчик, – вдруг Обратила внимание на Мари одна из женщин, она и сама была красива и если старше Мари, то совсем не на много. – Ты что здесь делаешь?
Она обратилась к Мари тем тоном, каким красивые женщины всегда разговаривают с только еще становившимися юношами мальчиками – тоном покровительственной игривости, шутливым заигрыванием, но в котором другая женщина всегда заметит не только шутку, но и скрытое желание.
– Он просто ангелок, – продолжала женщина. – Ты к нам с неба спустился или ты превратившийся в мальчика фавн и пришел к нам из леса?
– Слушай, Марго,– послышался голос мужчины, который был больше других занят работой, голос его был раздраженным. – Вместо того, чтобы пытаться шутить и делать это совсем не смешно, разожгла бы лучше костер. Ночевать нам придется здесь, черт меня возьми.
– Во-первых Я не мужчина, чтобы заниматься костром, – ответила девушка, – а, во-вторых, не ругайся при женщинах.
– Скромница, – засмеялся раздетый по пояс человек лет двадцати пяти.
Он был красивым этот мужчина, но не только лицом и тело его было прекрасно, на нем выделялась каждая мышца и они, мышцы, словно жили своей жизнью, они двигались под гладкой кожей при каждом его движении. Он держал в руках гитару и пытался играть на ней, но у него это плохо получалось. Мари его узнала, хоть он был вчера сильно накрашен, это за него кто-то играл на гитаре, а он только делал вид, что играет.
– От тебя самой, – продолжил этот красавец, – можно такое услышать, что матросы в трактире покраснеют.
– Тебя не спрашивают, – с безразличием ответила Марго и подошла к Мари. – Какие ресницы, – проговорила она тихо и с восторгом. – Ты что здесь делаешь?
– Собираю хворост, – ответила Марго и показала на кучу хвороста, который валялся рядом с ней.
– Мальчик, – обратился к Мари мужчина, больше других занятый работой, – ты не знаешь, ты не знаешь, нельзя ли поблизости найти мастера, чтобы починить колесо?
– Тоже мне, мужчина, колесо починить не может, – раздался насмешливый голос женщины лет сорока.
– Послушай, Олива, – мужчина бросил колесо и поднялся во весь рост, – я здесь не один мужчина, но почему-то мне приходится заниматься мужскими делами больше, чем кому бы то ни было. А потом, здесь сломалась спица и виноват в этом Жозеф, который не видит, что ему в спицы попадают коряги.
– Это колесо и без коряги сломалось бы скоро, – тихо ответил тот, кого, по-видимому, звали Жозеф.
– И для того, чтобы его починить, – не обращая внимания на Жозефа, – нужно снять шину, вставить новые спицы, а потом опять надеть шину, а это удобнее всего делать в кузне. А ты: "мужчины, мужчины".
– Мужчины так много не болтают, это правильно.
– Мужчины молча прохлаждаются, как Дени.
– Я не прохлаждаюсь, – ответил красавец с гитарой, – я учусь играть на гитаре.
– Почему-то я никогда свой текст не забываю и другую работу делаю.
– Хватит трепаться, Филипп, – проговорила Олива. – Занимайся делом.
– Сейчас займусь, – Филипп уселся на землю.
– Ну так занимайся, – не унималась Олива.
– Как я буду заниматься? Вернутся сейчас Анри и Марк с палками для спиц, тогда и займусь.
– Ты потому и ждешь Марка, что он это лучше тебя сделает, – сказала Марго, но обращалась она словно не к Филиппу, а так, самой себе сказала.
Тот  только хотел ей что-то ответить, но в это время из леса вышли два человека. Одному из них было приблизительно столько же лет, как и тому, который учился играть на гитаре, только он не был с виду такой сильный, но он был стройный. Другому мужчине было лет пятьдесят, он был невысокого роста, движения его  были быстрыми, рассчитанными и какие-то странные глаза были у него, Мари это сразу заметила, они у него были и грустные и веселые одновременно. Как поняла Мария, это были Анри и Марк.
– Принесли? – поднимаясь с земли, спросил Филипп.
– Принесли-то, принесли, – бросая на землю обрубленные толстые ветви величиной с руку, – сказал, который был старше, – Только все это ненадолго, оно опять скоро сломается.
– Нам бы до ближайшей кузницы добраться, – проговорил Филипп. – Там, может быть, купим новое колесо.
– Купим, – засмеялся пожилой. – В кузнице я и это так сделаю, что лучше нового будет. А это кто? – он кивнул на Мари.
– Это какой-то мальчик, – вылезая из повозки, весело заговорила тридцатилетняя полная женщина, – которого наша Маргарита уже принялась соблазнять.
– И то я думаю, что она прицепилась к нему, – засмеялся Филипп. – Марго, неужели тебе взрослых мужчин не хватает уже? И ты даже к детям стала приставать.
– Я их здесь не вижу, – ответила Марго.
– Кого не видишь? Детей? – серьезно спросил молодой стройный мужчина, который только что подошел вместе с другим.
– Я не видела здесь мужчин, – сказала Маргарита. – но теперь, когда вы с Марком вернулись, что-то похожее я начинаю замечать.
– А тут ты, Марго, попала мимо, – весло заговорила полная женщина. – Наш Анри мечтатель и поэт, ему нужны воздушные создания, которые живут в воздушных замках. А у тебя только плоть красива.
– Неделю назад он провел ночь совсем не воздушном замке, а в каменном и, как я догадываюсь, не с таким уж воздушным созданием, – Маргарита рассмеялась.
– Зато та несчастная вдова так любит поэзию... – веселая женщина сказала это с шутливой издевкой.
– А разве те, у кого мужья уезжают на пару дней, тоже считаются вдовами? – поинтересовался, сделав удивленное лицо, Дени.
– Послушайте, может быть займемся делом, а заодно и сменим тему. Тем более, здесь ребенок, – сказала Олива.
– Маргарита так не считает, – рассмеялся Дени.
Мари никогда не видела, чтобы между людьми были такие отношения. Казалось они ругались, но не ругались, шутили и говорили серьезно, говорили обидное не обидно и не обижались и все это было одновременно и перемешано.
– У нас, в замке господина де Кри, во дворе валяется в одном месте много старых колес. Там есть и пригодные, – заговорила наконец Мари.
– Ты хочешь сказать, что твой господин отдаст нам колесо? – спросил Филипп.
– Ему уже ничего не нужно. Он такой старый...
– Что ж ты молчал, – радостно перебил Мари Филипп. – Если и не отдаст, то можно купить.
– Во всяком случае, попробовать можно, – поддержал его Марк.
– Жозеф, – позвал Филипп, – иди с мальчишкой и узнай, продадут нам колесо? А может нам его и так подарят. Давай, Жозеф, побыстрей.
– Почему Жозеф? Почему всегда Жозеф? – тихо возмутился Жозеф.
– Потому что ты, Жозеф, виноват, что колесо сломалось.
– Оно бы сломалось и без меня.
– Но гораздо позже.
– Хорошо, я схожу. Но если колесо будет тяжелое...
– То тебе будет тяжело, – рассмеялся Дени.
– Вот тебе бы и нужно идти за ним.
– Я не ломал. И потом, я учусь играть на гитаре, а ты все равно ничего не делаешь.
... – да на что нам колесо, раз нет даже телеги, а не то что коляски или кареты, – говорила тетушка Пуатье. – Я думаю, господин де Кри не будет недоволен. Хотя, откуда он и узнает-то? Берите, какое вам нужно...
Начинало темнеть, когда Жозеф и Мари вернулись к месту, где стояла сломанная повозка.
Сбоку от повозки, со стороны леса горел костер, над ним висел большой чугунный котелок, в котором что-то варилось. Полная веселая женщина помешивала в котелке большой ложкой.
– Вовремя пришли, – сказал Жозеф, обращаясь к Мари, а потом крикнул веселой полной женщине: – Луиза, мы вернулись, можно накрывать на стол.
Та обернулась и весло помахала ложкой Жозефу и Мари.
Жозеф отпустил колесо, оно прокатилось несколько шагов, ударилось о повозку и, чуть отскочив, беззвучно упало в мягкую траву.
– Ну что еще такое? – Сонная Марго всунулась из повозки и посмотрела на Жозефа и Мари. – А, это вы? Ну что, удачно?
А к повозке уже быстро подходил довольный Филипп. Он еще издали увидели увидел Мари и Жозефа и, бросив быков, теперь торопился посмотреть колесо, которое его волновало больше, чем всех остальных.
– Должно подойти, – говорил он, поднимая колесо. – отличное колесо. Давайте его поставим на место. Ну, где этот Дени, где Анри? Никогда их нет, когда они нужны.
– Куда ты спешишь, впереди еще целая ночь, – спрыгивая с повозки, говорила Маргарита.
– Ночью нормальные люди спят, – сообщил Филипп.
– Эх, Филипп, – засмеялась Луиза, – если бы мы были нормальными людьми, у нас был бы свой дом, свой сад и огород, свои мужья и жены.
– Точно, – поддержала ее Марго. – А у нас все чужое.
Из леса вышли Анри и Дени, они тащили охапки хвороста.
– Эй, вы, Пьеро и Арлекин, давайте быстрее, – крикнул им Филипп. – Давайте поднимем нашу карету, подойдет ли колесо? – И тут же спросил: – а где Олива и Марк?
– Они пошли за водой к ручью, – ответила Луиза.
У Филиппа лицо стало серьезным.
– А что, Марк не смог один за водой сходить?
– Не будь паяцем, Филипп, – расхохоталась Марго.
Анри и Дени бросили у костра сухие ветки, подошли к повозке. Взявшись с двух сторон от оси, они приподняли повозку, Филипп и Жозеф, с двух сторон держа колесо, надели его на ось. Филипп вставил чеку, крутанул колесо, оно ровно закрутилось. Дени и Анри опустили повозку и она встала и стояла теперь прямо, и болезненный немощный вид, который у нее был до этого, исчез.
– Прекрасно, – похвалил повозку Дени. – Молодец, мальчик. – Он  сильно хлопнул Мари по плечу. – Что бы мы без тебя делали.
Мари незаметно смахнула выступившие от боли слезы и подумала, что теперь у нее на плече будет большой синяк.
Было уже темно, когда все расположились у костра. Мари вместе со всеми дали глиняную чашку с кашей и ложку. Она сидела, ела горячую вкусную кашу и слушала, о чем разговаривают эти люди. Многое ей было непонятно, а что-то казалось смешным, но она видела, что другие не смеются, хотя на ее взгляд говорили вещи смешные. Очень необычные и непонятные это были люди. А потом Олива и Филипп из-за чего-то стали ругаться, все сначала посмеивались, потом, когда их скандал стал серьезнее, все сделали вид, что ничего не замечают. Потом Олива расплакалась и убежала, а Луиза, через некоторое время пошла за ней. Потом они возвратились. Луиза стала собирать посуду и класть ее в жестяное ведро с водой, которое висело над костром. Дени снова взял гитару и снова стал пытаться что-то играть.
– Как ты надоел, – недовольно сказала Марго. – Дай хоть немного отдохнуть от твоего дребезжанья.
– Не твое дело, – ответил Дени.
Марго поднялась и полезла в повозку.
Некоторое время все молчали, а потом Жозеф обратился к Макару и голос его был немного смущенный и неуверенный.
– Послушай, Марк, ты так и не рассказал, за что тебя монахи чуть не сожгли? – спросил он, – Расскажи.
– Что, правда? – удивленно спросил Марго, высовываясь из повозки. – а почему я не знала?
Мари, услышав это, уставилась на Макара, она вспомнила, даже ощутил свой страх, ужас. Одновременно в ней появился еще больший интерес к этому человеку, которого, как и ее тоже хотели сжечь. Она смотрела на него и ей было страшно на него смотреть, она боялась и не знала чего.
– За что? – Макар усмехнулся. – А за то, что я еретик.
– А ты действительно еретик? – спросила Луиза не переставая мыть посуду.
– Не знаю. По их получается – да.
– Ну а что же все-таки они тебе говорили, что, вернее, ты говорил, что тебя обвинили в ереси?
– В трактире мы сидели, – начал рассказывать Макар или Марк, его почему-то и так и так называли. – Ну, были пьяные Разговорились с собутыльниками. А я и говорю: зачем же бог создал тогда, говорю и мужчину и женщину, если он знал что между ними может быть грех? Почему он не создал тогда двоих, но одинаковых людей, и не мужчину и не женщину, и ничего бы не случилось, а так получается что как нарочно это было им сделано. А дерево с запретными плодами зачем показал и сказал, чтобы с него плодов тех не пробовали. Ведь и внимания на это дерево не обратили бы Адам с Евой, а как сказал: "нельзя", так тут разве удержишься, запретный плод-то он сладок. Да и кто были и Адам и Ева? По сути, говорю, дети малые, какие для них могут быть запреты? Так только нарочно можно сказать, чтобы соблазнить. А тут с нами садится незнакомый какой-то, стал он со мной спорить. Да только не так, как люди спорят, когда разговаривают, а так, что стал вытягивать у меня мои мысли. Я пьяный, что я соображаю. И стал я говорить, что думаю. И стал тогда еще говорить, что неужели Господь только следит и проверяет нас только лишь для того, чтобы узнать, кого послать в рай, а кого в ад. Уж слишком, говорю я это просто. Неужели, говорю, у Господа нет других замыслов? Ведь если мы созданы по образу его и подобию, то и в другом мы похожи на него. А у нас сколько желаний разных, помыслов. Ведь не только мы о том думаем, чтобы живот свой набить да в тишине и покое пребывать, ведь хотим мы и еще чего-то, часто даже сами не знаем чего хотим.
Мари сидела и слушала, как мысли Макара походи на то, что чувствовала она, но не понимала этого, а вот сейчас начинает понимать, нет, не понимать, а только едва-едва улавливать что-то.
– Так если наши желания так велики, – продолжал Макар, – а мы лишь рабы божьи, не понимающие и не знающие малой части того, что понимает и знает он, так сколько же тогда замыслов у него, у самого Создателя? Ведь, наверное, то, что мы чувствуем и только смутно хотим чего-то, он это самое знает. А жить лишь в блаженстве или жить только в муках, уж слишком это просто. Должна быть какая-то большая задача для нас у всевышнего. А тот незнакомец дальше со мной спорит, да не спорит а вытягивает из меня мои мысли. А я говорю и пить не забываю, да и без вина язык мой всегда был врагом моим. Какая, говорю, разница, как молиться богу, если ты веришь в него искренне, ведь вера и любовь это одно и то же, а какая разница, например, если ты любишь женщину и она говорит по-французски, а я говорю по-английски. Если я люблю, значит люблю и я язык здесь ни при чем, главное, чтобы любовь была искренней, вера истинной, настоящей, сильной. А как молюсь я богу, на каком языке на латыни или на французском, то какая ему разница, он все языки знает. Главное, мои чувства к нему. И поэтому католик ты, протестант или мусульманин, какая ему разница?
– Макар, ты веришь, вообще-то, в бога, – спросил Жозеф.
– Как же без веры? Конечно верю, только я верю не так, как верят священники, которые говорят одно, а делают другое. Иисус сказа, что большему грешнику простится, чем таким святошам.
– И за это тебя объявили еретиком?
– За это. Ну, может еще что говорил, не помню. А незнакомец тот ушел, а потом появляется стража и меня забрали.
– А как же ты жив остался?
– я раскаялся в словах своих, как они от меня и потребовали, перешел из христианства в католичество, вот меня и отпустили.
– Значит, ты не искренний католик?
– Я искренне верю в Господа. А кто я, католик или христианин, я думаю, ему все равно. Чувство-то мои остались прежними. Да и не могут они измениться оттого, что я крещусь не справа налево, а слева направо.
– А я не знаю, верю я или нет, – задумчиво проговорил Анри. – Но только я знаю, что монахи наши не ради веры так стараются и вера здесь ни при чем. Власть им нужна. Власть и деньги. Чем больше людей будут верить в их веру, тем больше у них будет власти. И в ереси многих обвиняют, чтобы деньги тех людей забрать. С тебя Макар нечего взять, вот тебя и простили. А был бы ты богатым, сожгли бы и не задумались. А деньги церковь забрала бы. Так что искренняя вера, та, про которую ты говоришь, Марк, здесь совсем ни при чем, – повторил он.
– Вот оно до чего доводит учение, – засмеялся Филипп. – Учился ты, Анри, учился в этом университете своем, как его...
– В Сорбонне, – подсказал Жозеф.
– Вот именно, – продолжи Филипп, – а сам и не знаешь, веришь или не веришь, есть бог или нет.
– Анри прав, будь ты хоть христианин, хоть мусульманин, путь даже язычник, но главное не делать зла, – тихо сказал Жозеф.
– Вот именно, – сказал Анри. – И уж куда язычникам до христиан. Ни одна вера столько жертв не приносила своему богу, как христианская. Миллионы людей сожги и продолжают сжигать за эту веру.
Мари вся сжалась и снова испытала страх, который был в ней, когда ждала она в подземелье, когда ее сожгут. А Анри продолжал:
– А в науках. Насколько христианство отбросило назад науки. Женщина была, Гипатия Александрийская, математик, астроном, философ. Молодая, красивая, все отмечали ее скромность при редком уме. А христиане ее убили. Ночью подло напали и зарезали. А за что? Она была язычница и это вредило христианству, к ней молодежь из христианских стран шла, чтобы услышать лекции ее.
– Да, – задумчиво сказал Макар.
– Эй, хватит вам трепаться, – заговорила вдруг Олива. – посмотрите, на мальчишку, совсем его напугали своими разговорами.
Мари действительно смотрела на говоривших удивленными внимательными глазами, только она не была испугана. Мари никогда прежде не слышала, ни у сея на родине, ни здесь, чтобы вот так спокойно, без подобострастия и страха, не униженно и не прося ни о чем, говорили о боге, а просто рассуждали. И не просто рассуждали, а и осуждали. И Анри вообще сказал, что не знает, верит он в бога или нет, но никто не смотрит на него испугано, не сторонится его.
– И давайте спать ложиться, – снова распоряжаясь, продолжила Олива. – Завтра до восхода солнца нам вставать.
– Только меня не будите, – послышался с повозки голос Марго.
– Кому ты нужна, – сказал Дени, снова начиная играть на гитаре.
– И не дребезжи гитарой, ты уже всем надоел, – опять крикнула Марго.
Дени назло некоторое время дергал еще струны, но скоро ему это надоело, он отложил гитару и пошел укладываться спать.
У костра остались Макар, Жозеф и Анри, Мари сидела вместе с ними.
Анри лег на спину, положил руки под голову и закрыл глаза. Жозеф и Макар сидели молча и смотрели на костер. Потом Макар поднялся и сказал:
– Пойду посмотрю волов.
– А с вами можно? – Мари вскочила на ноги.
– Пошли, почему нельзя.
Они шли по траве, которая была прохладна только еще своей прохладой, росы на ней пока не было и она не охладила еще своей влагой траву.
– А куда вы завтра отправляетесь? – спросила Мари, ей хотелось спросить про другое, но она не решалась.
– Куда поедем? Хотел бы я сам знать, куда поедем. А почему ты не идешь домой?
– Я хотел вас спросить... – Мари немного замялась. – Я хотел спросить, а мне нельзя с вами?
– С нами? А как же твои родители?
– У меня нет родителей. Они далеко. Я не знаю, живы ли они.
– Ты что, от них убежал?
Мари задумалась.
– Не от них, – сказала она. – Мне не с ними было плохо, мне там было плохо просто.
– А где это там?
– Я из страны, которую здесь называют Аравия.
Макар не удивился этому.
– Я и смотрю, – сказал он, – что и лицо у тебя... и говоришь ты мягко. Мягкий у тебя говор. Сколько тебе лет?
– Четырнадцать, наверное.
– С виду не больше. А что ж, тебе плохо, Где ты сейчас живешь?
– Мне хочется пойти с вами.
– Я думаю, против никто не будет. Олива у нас решает, но и она не хозяйка. У нас все хозяева себе. Я думаю, если хочешь, то оставайся с нами. Я сам недавно пристал к ним.
– А до этого вы где были?
– До этого? До этого много где. На родине у себя, еще таким же мальчишкой, как ты, стал ходить с балаганами, ходили по ярмаркам. Потом у князя на службе был, а потом попал на чужбину, в ваши восточные страны. Пленником меня туда взяли. Рабом сделали. Только я сбежал. И уж сколько лет я брожу по миру. С каждым годом все сильней на родину хочется вернуться.
– А где ваша родина?
– Слышал по страну такую – Русь?
– Моя мама мне говорила, что моя бабушка была родом оттуда.
– Вот так да. Значит, мы с тобой почти земляки.
– Значит вы скажете за меня, если меня другие не захотят взять?
– Почему не захотят. Иди с нами, раз тебе с нами нравится и ничего тебя не держит. Давай волов пригоним, а то далеко ушли.
На рассвете, когда волов стали впрягать в повозку, когда проснулась Олива, Макар подошел к ней и сказал:
– Мальчишка хочет с нами пойти. Ты не против, Олива?
– Хочешь с нами? – Олива, улыбнувшись посмотрела на Мари. – А искать тебя не станут родители или хозяева?
– У него нет ни родителей ни хозяев, – ответил за Мари Макар.
– Тогда отчего я должна быть против.
– Я только сбегаю, попрощаюсь с тетушкой Пуатье, – крикнула Мари, убегая к замку господина де Кри.
Мария побежала к замку.
И только теперь, когда Мари бежала к замку господина де Кри, только сейчас она поняла, позволила себе от себя не скрывать, почему она не сказала сразу о найденном золоте. Мари сейчас призналась себе, что она хотела взять золото себе, и ей было противно понимать это.
Мари сразу увидела тетушку Пуатье, которая всегда вставала рано.
– Пойдемте, со мной, тетушка Пуатье. – И Мари потянула ее за собой.
– Куда ты меня тащишь?
– Пойдемте, пойдемте. Возьмите свечу.
Мари открыла дверь, которая вела в подвал и со свечой в руке стала спускаться вниз по ступеням, держа тетушку Пуатье за руку.
– Пойдемте скорей.
– Ну, что еще случилось? Что ты такой шумный с утра?
– Я ухожу, тетушка Пуатье. Я сейчас же прямо ухожу и больше мы с вами не увидимся. Вы очень добрая... пойдемте, пойдемте. Вот сюда, вот, смотрите, у меня монета провалилась сквозь щель в досках, я спустился сюда за ней, и вот что нашел. Я, правда, сразу вам не сказал, но теперь я ухожу. Вот, смотрите. Теперь вы сможете жить хорошо. Вам здесь всем троим хватит. И вам с дядей Пуатье, и господину де Кри.
Они уже стояли у рассыпанного клада, удивленная тетушка Пуатье смотрела на золото, потом она посмотрела на Мари, а Мари снова стала торопливо говорить:
– Я ухожу и больше не вернусь. Я для этого и прибежал, чтобы сказать вам про эти деньги. Всё, прощайте, тетушка, Пуатье.
И Мари побежала к выходу из подвала.
Мари была уже далеко, когда тетушка Пуатье торопливо вышла из ворот замка. Она стала оглядываться по сторонам, ища Мари. Но уже не увидела ее.
– Дочка, – шептала женщина, словно звала.

          IV
Уже около месяца была Мари с этими людьми, которые ей очень нравились., с которыми ей было легко и даже весело. Уже прошло около месяца и она довольно хорошо всех знала, и она уже знала, что ей не нужно скрываться, не нужно скрывать, что она женщина, но она никому не говорила все-таки этого. Правда, Мари заметила, что хоть все они и жили, как люди в одной семье, но не сближались друг с другом настолько, чтобы знать о других то чего тот, другой, не хотел бы, и никогда не лез в чужие дела и отношения, и если кто-то чего-то не хотел говорить, то, каким-либо образом, тайно, никто не пытался о нем что-то разузнать.
И Мари знала, что она могла бы сказать, что она – женщина, и если бы этому удивились, то удивились весело. Она не говорила не оттого, что она обманула и ей было стыдно теперь признаться, это было не главное. В ней оставался страх. Что-то с ней случилось после той ночи, которую она провела в подземной тюрьме в полной темноте, ожидая страшную смерть. И после этого что-то с ней случилось. В ней остался страх, непонятный и напрягающий все всю ее, сковывающий все тело, как только ей приходила мысль, что ее опять посчитать за ведьму. Не эти люди, нет. А кто-то другой. И она понимала, это глупость. Но страх в ней был и он не проходил, он только скрывался, когда она не думала об этом, забывала на время.
А кроме того, ей было интересно теперь изображать из себя мальчишку. Здесь все вели себя так, как в обычной жизни показалось бы не только смешным и странным, но и за что в обычной жизни человека могли принять за ненормального. Здесь очень серьезно говорили и делали глупости, и все с восторгом даже принимали какую-то особенную, новую высказанную глупость. И быть мальчишкой, играть в мальчишку, здесь казалось нормальным и естественным. Да и все, Мари это начала уже замечать, все здесь немного играли, но не корыстно, как это бывает в обычной жизни, когда человек играет, чтобы этого никто не заметил и ища себе выгоду в этой игре. Здесь даже в простых обычных отношениях играли, как играют дети, сами получая удовольствие и доставляя удовольствие другим, или хотя бы пытаясь доставить удовольствие.

* * *
Был вечер. Днем у базарной площади показали два представления, оба раза одно и то же. Это было представление, которое смотрела Мари, когда первый раз увидела своих новых друзей. Люди, смотревшие на актеров, были какие-то сонные, правда, во второй раз было какое-то оживление, но все равно, оба спектакля прошли плохо, смеялись мало, жалели героев мало, только расходясь, много ругали убитую девушку, которую играла Маргарита, да и ругали беззлобно, а как-то по-привычке – раз развратница, то нужно ругать, а про Филиппа, который убил свою жену, а потом и себя, говорили, что дурак.
Мари все это знала, потому что в спектакле не принимала участие, она вообще не принимала участие в спектаклях (она ухаживала за волами и помогала актерам во всем, чем могла), а поэтому у Мари была возможность пойти в толпу и послушать, о чем там говорят. Потом у нее расспрашивали, и когда представление нравилось людям, она радостно рассказывала, что говорили смотревшие и как им всем понравилось. А когда бывало вот так, как сегодня, то она тоже рассказывала, что всем понравилось и что все хвалили, но актеры понимали, что это не так, они и сами чувствовали и Мари, говорившая, что всем понравилось, говорила это без восторга.
Потом Мари и Луиза ходили по рынку и лавкам, покупали продукты. Веселая Луиза была не очень весела и даже торговалась с продавцами, как обычная хозяйка, а не задорно и весело, как она могла, и поэтому продукты тоже обошлись дороже, чем это бывало, когда Луиза была в хорошем настроении.
Решили, что в этом городе делать больше нечего, нужно ехать дальше. И Анри а Дени в этот вечер остались вместе со всеми, а не ушли куда-то, как это часто бывало. И Марго, у которой всегда в каждом городе находились поклонники, сразу после спектакля забралась в повозку и не вылезала оттуда.
И так как все были на месте и ждать было некого, то решили, что лучше сейчас уехать из этого города и переночевать где-нибудь в поле, а лучше около леса, как все любили, а не тратиться на гостиницу, потому что все не могли уместиться в повозке, а спать на площади не станешь и приходилось платить за комнаты в гостиницах и трактирах.
Когда поужинали, начало уже темнеть, солнце только что спряталось. Мыть посуду была очередь Анри и Дени, и поэтому посуда лежала пока не вымытая, но никто им ничего не говорил, всем было скучно и даже делать замечания друг другу не хотелось.
Жозеф молча стал собирать посуду, никто ничего не сказал на то, что он вместо Анри и Дени собирается мыть ее. Мри решила, что Жозефу нужно помочь, все-таки для нее не очень привычно, что мужчины должны заниматься делом, которым обычно занимаются женщины.
– Какая тоска, – глубоко вздохнув, проговорила Марго из повозки. – Как с вами скучно. Хоть бы кто-нибудь что-нибудь рассказал.
– Вот ты и расскажи, – так же скучно ответил Дени и потянулся к гитаре.
– Ой, только не надо этого, ради Бога, – попросила Марго, услышав, как звякнули струны. – Дени, прошу тебя.
Дени не стал как обычно не слушать, что ему говорят, ему и самому не хотелось играть, а гитару он взял от скуки.
– Анри, может ты почитаешь свои стихи, – попросила Луиза.
Анри ничего не ответил.
– Марк, – снова попросила Луиза, – ты больше всех нас путешествовал, больше всех знаешь, расскажи ты что-нибудь.
– Не больше других я знаю, у меня только желания узнать больше. А вот, может, нам Жан что-нибудь расскажет. – И Марк посмотрел на Мари и ей показалось, что он ей  чуть заметно подмигнул. – Не расскажешь, Жан? Ведь ты тоже много путешествовал, хоть и совсем еще молодой.
– Я не знаю, – смутилась Мари. – что я могу рассказать?
– А что-нибудь про себя, – послышался из повозки голос Маргариты.
– Нам все равно, что хочешь, то и рассказывай. Хоть сказку.
Мари вдруг почувствовала, как она начинает волноваться. Она знала много сказок, которые слышала и от матери и от других людей, и какие-то, какие ей особенно нравились, она часто, когда была одна, когда ложилась спать, повторяла про себя, словно рассказывала их кому-то другому, и добавляла к ник что-то свое и придумывала что-то новое. И потом она, это было всего два раза, что-то рассказывала Жаку, но его это мало интересовало. Но она никогда не чувствовала того волнения, которое ощутила сейчас. Может быть это было потому, что она знала, что люди, которые сейчас были около нее, могли быть не только слушателями, но и судьями. Они сами могли красиво и интересно рассказывать, не все, конечно, но вот Макар, Олива, Луиза. Анри прекрасно читал стихи или подыгрывая себе на гитаре мог спеть балладу и его все заслушивались.
– Ну, если хотите, я могу что-нибудь рассказать, – сказала Мари, чувствуя, как волнение сжимает ее изнутри, чего не было даже когда она танцевала и пела перед людьми, от которых зависела ее судьба, перед эмиром и его гостями. – Я могу рассказать сказку.
– Давай Жан, может из тебя получится великий менестрель, – усмехнулся Дени.
Было уже темно, только костер освещал людей. И Мари начала рассказывать тихо, робко, волнуясь. Она стала рассказывать сказку, которую сама в детстве очень любила, которую она слышала от матери, а мать от своей матери, увезенной в плен и ставшей против воли женой ее деда. В этой сказке было много грустного и веселого и эта сказка была придумана где-то в далекой стране, откуда родом была мать ее матери, но которая в пересказе ее матери становилась похожа на восточные сказки. А когда Мари, еще Наргис, пересказывала ее в детстве сама себе, в нее еще что-то добавляла, и в которой теперь ее бабка, услышь она ее, не узнала бы, наверное, рассказанное ей самой.
Мари рассказывала ее на другом языке и сначала ей это было трудно. Но постепенно Мари перестала волноваться и ей легче становилось в этот новый ее язык, этим новым языком показывать все то красочное и яркое, что было в языке ее родины. И постепенно ее речь все больше становилась похожа на песню которую пел то рассказчик, а то один, то другой герой.
"... и взял тогда юноша шкуру антилопы и бросил ее в огонь, и вспыхнула она, словно сухое сено, и в мгновение ока осталась от нее лишь маленькая кучка пепла и золы, а сам юноша спрятался и стал ждать, когда покажется та, чье прекрасное тело скрывала эта шкура. А когда она появилась, то в тот же миг был сражен прекрасный юноша ее красотой, и не было в мире ничего, что могло бы потушить вспыхнувший в нем пожар. А девушка, увидев, что шкуры антилопы нет на месте, стала искать ее и плакать. И тогда вышел юноша из того места, где он прятался и прекрасная девушка увидела его, и испугалась. Но он сказал ей: "Не бойся меня, я не причиню тебе зла". И тогда девушка поняла, что нет у него недобрых мыслей, и глаза его добры и полны любви к ней, а он продолжал: "Не ищи шкуру антилопы, я ее бросил в огонь". И тогда заплакала девушка и стала говорить ему: "О, прекрасный юноша, что ты сделал, мне оставалось носить эту шкуру только одну последнюю ночь, и тогда бы снялось с меня заклятие злого джина..."
Марине замечала, как сморят на нее окружающие, она глядела на огонь и словно видела в нем все то, что происходило. В какой-то момент Мари почувствовала, что ей не хватает одних только слов. Мари взяла гитару, она лежала рядом с ней. Марине думала сейчас, что она делает, она только чувствовала. Мари взяла гитару и запела. Он пела ту песню, которая была в груди влюбленного юноши потерявшего свою любимую. Мари перестала петь, но не положила гитару, продолжала наигрывать, сопровождая свой рассказ.
Мари не замечала, как чуть заметно улыбаясь, ласково и внимательно смотрит на нее Макар, как не мигая сморит на нее Анри, как грустно и внимательно-задумчиво уставился в костер Жозеф, как у Луизы появились слезы на глазах.
Мари кончила свой рассказ.
Все сидели тихо и молчали. Потом Луиза встала, подошла к Мари и поцеловала ее в щеку.
– Вот так, – Задумчиво сказал Филипп. – Целый месяц рядом с нами по дороге ходит талант, а мы его не замечаем.
– Почему не замечаем, – весело сказал Дени, – он хорошо ухаживает за волами, я это заметил.
– Что следовало бы делать тебе, – проговорила Олива.
– Что ты хочешь сказать? – обиделся Дени.
– Луиза, – не стал отвечать Олива Дени, – ты все была недовольна ролью мальчика. Не хочешь заняться с Жаном и его ввести на эту роль?
– Я с удовольствием, – согласилась сразу Луиза и было видно, ч она, действительно, сделает это с удовольствием. – Я на нищего мальчика похожа, как корова на овцу. И потом, Дени меня всегда так бьет, что у меня синяки остаются.
– Теперь синяки будут оставаться у Жана, – засмеялась из повозки Марго.
– Мальчишка и должен быть с синяками, – ответила Луиза. – А я женщина.
– А не жалко, Луиза? – спросил Макар.
– У меня в этой постановке еще одна роль. Вот ее бы мне было жалко. Завтра же мы с тобой начнем репетировать. – Луиза обняла Мари и снова поцеловала ее в щеку.
– Чего-то ты расцеловалась сегодня, – посмеялся Макар.
– Жан, а где ты так научился играть на гитаре? – старясь говорить равнодушно, спросил Дени.
– У меня мать хорошо играла на лютне, а потом... – Мари чуть не сказала: "в гареме эмира", потом я научилась на других инструментах играть.

* * *
У Мари ничего не получалось.
– Ну что это такое, – сердилась Луиза. – почему ты не можешь ходить нормально, как ходишь в жизни. Почему ты сразу начинаешь ходить на пальцах, как девочка, будто танцуешь. И потом, ну что ты коверкаешь свой голос? У тебя обычный мальчишеский голос, а ты зачем-то стараешься говорить низко. Надо говорить своим голосом, давай еще раз.
И через некоторое время опять:
– Ну зачем ты так говоришь, будто бы девочка, которая хочет быть похожа на мальчика?
– Я не знаю, я почему-то не могу.
– Вот, как сейчас это сказала, так и продолжай говорить.
Наконец Луиза перестала мучить Мари.
– Ладно, уже кое-что получается. Позже еще попробуем.
Грустная Мари взяла ведро и отправилась за водой.
– Прямо вот хочется ему быть старше, – ворчала Луиза, – а становится похож на девчонку, которая изображает мальчишку.
– А может ему попробовать роль девушки, – улыбнулся Макар.
– А может и, правда, лучше будет, – сказала Луиза, а потом добавила: – А вообще, ни у кого сразу не получается.
Прошло больше двух недель. Луиза каждый день занималась с Мари. А потом наступили праздники. Свободного времени совсем не было. В день давалось по несколько представлений, и все были так заняты, было не до учений.
Город был большой и в нем все веселились с утра до позднего вечера, а когда начинало темнеть, зажигали повсюду огни и продолжали веселиться.
Марго, Дени, Анри всегда куда-нибудь убегали после последнего представления, да и Луиза и Макар, тоже редко оставались на месте. И только Макар один раз взял с собой Мари, но ей было скучно там, где он был, а другие ее с собой не брали. Если бы Маргарита знала, что Мари девушка... с Марго было бы, конечно, весело. Но Мари боялась все-таки сказать, что она женщина, особенно после того, что случилось недавно.
Мари жалела теперь, что она сразу не сказала правду, и вот несколько дней назад она решила, что она скажет Марго. Она знала, что потом все узнают, но она этого и хотела, только стеснялась почему-то.
И сот, несколько дней назад, за день до начала праздника, вечером Мари подошла к Марго и сказала:
– Мне нужно тобой поговорить. Только это тайна.
– У тебя тайна? Обожаю тайны. Знаешь что, Жан, давай пойдем с тобой за водой.
Мари сразу поняла Марго. Ей и раньше часто приходилось замечать, как Марго смотрит на нее, принимая ее за мальчика. И раньше Мари всегда могла сделать так, чтобы не оставаться с Марго наедине. но сейчас она решила, что скажет все Марго.
Мари все не решалась. Но вот они вошли в лес и Мари начала говорить:
– Марго, я хочу тебе сказать...
– Давай сядем, – и Марго ласково усадила Мари рядом с собой.
Мари было бы смешно, будь это при других обстоятельствах, и Мари с удовольствием подшутила бы над Маргаритой, и подшутить она могла так, что Марго осталась бы только довольна...
– Хочешь, я научу тебя целоваться, – говорила тем временем Марго. – Ты же об этом хотел меня попросить.
– Нет, – засмеялась Мари, – я и так умею.
– Правда? Ну-ка, покажи мне, как ты умеешь. – Она погладила Мари по уже довольно длинным волосам, а потом наклонилась к ней.
Мари улыбнулась. Мари наклонилась к Марго, высунула свой язычок, провела им по губам Марго, потом прижалась к ней вся, взяла ее губы своими губами и стала гладить ее язык своим. Марго даже застонала. И Мари, которая так давно не чувствовала ласки, захотела ласки, захотела как никогда, тем более сейчас когда она привыкла, что ее считают мальчишкой, у нее самой появилось совсем другое отношение, другое чувство к Марго, странное, даже не то, какое у нее было, когда они так же ласкались со своей подругой Лейлой.
– Какой ты... – удивленно проговорила Марго. – и нежный такой, такими только поэты бывают.
Марго это сказала, желая сказать, что он – Жан – поэт, но Мари сразу вспомнила об Анри.
Она подумала об Анри. И она тут же вскочила и убежала.
Позже Марго подошла к ней и ласково прошептала ей:
– Где ты так научился целоваться? Ты от меня все равно не уйдешь.
Мари взглянула Марго и Марго удивилась, такие были у этого мальчишки веселые и насмешливые глаза.
Мари было весело, но Мари теперь сильнее стала чувствовать, как ей не хватает ласки.
И вот сегодня, когда шел третий день праздника и все были такие веселые, и у всех были такие глаза... Мари больше не могла сидеть здесь. Оставаться одна.
Мари потихоньку взяла женское платье, которое висело в повозке, чтобы не помяться, положила аккуратно его в холщевую сумку и выбралась из повозки.
– ты куда, Жан? – спросила Олива.
– Пойду погуляю, – ответила Мари.
Она пошла по площади и ее сразу не стало видно, народу вокруг было много, все веселились и шумели.
И Мари сегодня так захотелось быть женщиной.

* * *
Мари с трудом нашла тихое место, где быстро сбросила штаны и рубашку и еще быстрее надела на себя простенькое платье. Она шла по улице и первое время ей было очень непривычно в женском платье, даже больше непривычно, чем когда она надела мужской костюм. Но это скоро прошло и Мари опять чувствовала себя настоящей женщиной, и это чувство было так приятно. Раньше, даже когда ей пришлось одеться в костюм мальчика, и еще раньше, когда она, женщина, была только рабой мужчины и не больше, даже в эти времена она не задумывалась над тем, кем бы ей больше хотелось быть: мужчиной или женщиной? Теперь Мари поняла – она женщина, и только женщиной ей хотелось быть.
Мари шла и чем больше она привыкала к тому, что она снова женщина, тем больше менялась ее походка, менялись глаза – ее взгляд, выражение лица ее менялось. Мари была актрисой, только она этого не знала.
Позади себя Мари слышала топот копыт. Вокруг было много людей и проезжало много экипажей, и сначала Мари не обратила на это внимание. Но всадники не обгоняли Мари, а догнав, ехали позади. Мари обернулась. Это было двое мужчин, красиво одетые, с гордыми и наглыми лицами.
– Я же вам говорил, Этьен, – сказал один, увидев, что Мари обратила на них внимание и больше он говорил даже для Мари. – Я сам говорил, что такая походка может быть только у красавицы.
– Но, Клемон, я с вами и не спорил, я лишь молчал, но мое молчание подтверждало мое согласие с вами, а не обратное. – и это тоже больше было сказано для Мари, чем для приятеля.
– Сударыня, – уже к самой Мари обратился тот, которого звали Клемон, – вы, я вижу, не спешите и это дает мне надежду считать, что ваш сегодняшний вечер не занят. И если это так, а я в этом уверен, то не хотели бы вы провести его вместе с нами?
Все вокруг веселились, все казались счастливыми и Мари хотелось веселиться и поэтому Мари улыбнулась в ответ на эти слова.
Оба всадника ехали теперь рядом с Мари, с обеих сторон.
– Садитесь ко мне, – сказал тот, которого звали Клемон, – позвольте я вам помогу.
Он наклонился, протянул Мари руки, взял Мари чуть выше талии, и Мари, подпрыгнув сама, оказалась сидящей боком на коне перед всадником. Мари засмеялась, ей было весело, впервые за столько времени, Мари чувствовала себя женщиной.
Трактир был большой и он был полон народу. Клемон и Этьен подошли к столу, где уже сидели их знакомые. За столом вместе с мужчинами, которые были дворянами, тут Мари не могла ошибиться, были и женщины, такие же простые девушки, как и Мари. Все они были одеты по-праздничному, только на Мари было простенькое платье. И все эти девушки, глядя на Мари, на которой было простое платье, не  было бус и серег и колец из стекла, и браслетов из поддельного золота, девушки, у которых были прически, которые они сами себе сделали или с помощью своих подруг – все эти девушки пытались смотреть на Мари с высокомерием, пытались чувствовать себя выше ее, им этого хотелось, потому что они сразу почувствовали, что в чем-то эта девушка превосходит их. А Мари этого не замечала, ей было весело, а если бы она заметила это, ей стало бы смешно, потому что, если Мари и любила красивые платья и украшения, по платья и украшения по-настоящему красивые.
Тот, которого звали Клемон, сидел рядом с Мари. Он наливал ей вина, ставил перед ней кушанья, которые в этом трактире были действительно хорошие, и он что-то говорил ей, на что Мари отвечала, но что нельзя было вспомнить, что забывалось тутже. И все смеялись и веселились. И Мари смеялась и ей было весело.
И кто-то танцевал и кто-то пел.
И Мари так захотелось петь и танцевать.
– Я хочу танцевать, – сказала Мари Клемону.
Она вскочила и подбежала к музыкантам. Мари стал объяснять им, что она хочет, чтобы они сыграли. Они поняли и заиграли ту музыку, какую просила Мари. И Мари, взяв бубен, стала танцевать и петь. И танец ее сначала был не очень быстрым. Но постепенно и Мри и музыканты, которых она своим танцем все больше увлекала, играли все быстрее и вдохновенней. И Мари уже не могла петь, но танец ее становился все прекрасней, это был восточный танец, где танцевало все: и руки, и ноги, и голова, и бедра, и грудь, и глаза. И это был танец – импровизация.
Уже никто не мог спокойно смотреть на это, и всем хотелось тоже танцевать, и многие вскакивали и танцевали, но только никто не мог, даже хоть немного, чуть-чуть похоже так красиво танцевать.
А еще в танце Мари было много простой плотской чувственности. И когда Мари, уставшая, уселась на скамью рядом с Клемоном, он смотрел на нее уже не высокомерными глазами дворянина, смотрящего на простолюдинку, а смотрел на нее влюблено. Он обнял и поцеловал Мари, но сделал это не нагло, а нежно, едва коснулся ее губ. И Мари не противилась, ей было весело и она была пьяная и от танца и от вина. И она видела и чувствовала, что этот дворянин восхищается ей и даже наверное, немного влюблен. А потом Клемон взял ее на руки стал подниматься с ней по лестнице, туда, где были небольшие комнатки. И Мари было и сейчас весело и ей было приятно чувствовать себя в сильных уверенных руках. Мари была женщиной и ей нужно было чувствовать себя женщиной.
Мари уснула только незадолго до рассвета.

* * *
Мари уснула незадолго до рассвета, но проспала она совсем немного. Мари проснулась, когда солнце только-только взошло.
Она открыла глаза и сквозь маленькое окошко увидела утреннюю ярко-оранжевую зарю.
Мари посмотрела на мужчину, который лежал рядом. Он крепко спал и храпел. Мари вспомнила, как он нес ее сюда на руках и как ей было приятно это. А потом еще больше.
Когда кончается праздник, всегда становится тоскливо. И Мари почувствовала еще и боль. Почему-то ей было больно. Не телу ее было больно, а болело что-то внутри нее.
Но и она получила не меньше удовольствия от того, что ее телом пользовались.
Ее тело получило то, что хотело. Но получило оно это, забрав что-то у нее же самой, оторвав часть того, что называют душой. И удовлетворенному телу ничего уже не хотелось, а рана из-за оторванного кусочка внутри нее начинала болеть.
Мари быстро надела платье и быстро вышла из комнаты и стал спускаться по лестнице.
– Все вы развратницы и распутницы, – услышала Мари злой недовольный голос и увидела человека, который подметал пол.
Человек этот был толстый и неуклюжий и говорил он это женщине лет сорока с некрасивым и недобрым лицом. – Всем вам только одно нужно...
Тут он увидел Мари и со злостью посмотрел на нее.
– О, идет, – заговорил он притворяясь, словно думал, что Мари не слышит. – получила свое и идет довольная.
Мари быстро прошла мимо мужчины и вышла на улицу.
"Получила свое и идет довольная", – все слышала Мари голос и понимала, что этот противный злой мужчина прав, хоть и сам не лучше.
Но тело ее устало от долгого воздержания, ведь после Жака у нее не было ни одного мужчины и тело требовало наслаждения, поэтому вчера Мари решила не противиться этому.
Только недолгое время Мари чувствовала себя счастливой после близости с мужчиной. Это было, когда она жила с Жаком. А до этого, ее тело получало удовольствие, наслаждение только пока было забытье от близости. Другие жены и наложницы эмира были довольными расслабленными, когда возвращались от него, он был сильным мужчиной и опытным. И у эмира был человек, который готовил ему напиток из трав и эмир каждую ночь приказывал привести к себе двух его жен или наложниц или даже трех. Но у Наргис всегда было не как у других. Удовлетворение сменялось чувством унижения. Наргис часто думала, почему она такая, но понять этого не могла. Такой ее создал всевышний, это был единственный ответ.
Только после ласк ее подруги Лейлы такого не было. Но в этих любовных ласках они были равными и оставались равными и после этого...
В повозке спало только трое: Жозеф, Филипп и Олива. Остальных никого не было.
– Где ты пропадал? – сонно спросила Олива, когда Мари, уже переодетая, забралась в повозку и улеглась на краю.
– Гулял, смотрел на праздник, – ответила Мари и закрыла глаза.
Олива больше ничего не сказала, она тутже снова уснула.
Мари лежала и чувствовала, как здесь, в этой большой телеге крытой толстым холстом, к ней постепенно приходит успокоение. Скоро тело ее ослабло и она уснула.

* * *
Мари проснулась оттого, что повозка тряслась. Но она проснулась еще не совсем, она была в полузабытье и только когда Мари услышала голоса и стала понимать смысл того, что говорилось, она проснулась полностью.
Мари проснулась, но лежала не шевелясь и не открывая глаз.
– Ну рассказывай, рассказывай, Анри, – слышала Мари голос Дени. – Расскажи, нечего скрывать. Кто была эта женщина?
Когда до Мари дошел смысл этих слов, вот тогда она и проснулась.
– Кто она? Графиня? Герцогиня? –  смеялся Дени. – Я же тебя видел. Ты садился к этой женщине в карету. – И Дени стал рассказывать сам: – Вижу, в карету с гербом на дверце, я в них не разбираюсь, да и темно было, садится в карету красавица, а на ней одно платье столько стоит, что мы год могли бы жить и ничего не делать. И тут вижу – Анри. Хотел я только его позвать, а дверца кареты в это время прямо на ходу открывается и Анри туда заскакивает, как в свою собственную. Кто это была, Анри?
– Отстань, – недовольно отозвался Анри.
– Не хочешь своим товарищам рассказать? – не успокаивался Дени.
– И правильно делает, – сказала Олива. – Это только ты, Дени, всем все рассказываешь о своих похождениях.
– Да больше присочиняет, – засмеялась Луиза.
– Кто, я сочиняю? – возмутился Дени. – Да ну вас.
Мари слышала все это и чувствовала, как в ней появляются растерянность и жалость к себе, а потом они сменились обидой и злостью. Такой злостью, что ей хотелось кричать и бить Анри. Избить, исцарапать, искусать. Никогда в своей жизни Мари не испытывала ревности, даже с Жаком она не знала этого чувства. Когда она была с Жаком, ей приходили мысли, что у него бывают другие женщины. Она от этого начинала тосковать, но совсем немного. Почему же она сейчас почувствовала такую злость и обиду? Анри не был ей никем, он даже разговаривала с ним меньше, чем сов семи остальными.
– Это Хорошо, – послушался голос Филиппа, – что у нам здесь был такой хороший сбор. Теперь, после праздников, долго не будет хороших сборов. Люди устали от веселья.
– Ну и хорошо, – ответила Луиза, – у нас есть и так, чем заняться. Вон, у Жака только стало получаться, а теперь он, может, опять все позабыл.
– А что он спит? – заговорил весело Дени. – Уже полдень давно, а он все спит. Вставай, Проспер.
Дени толкнул Мари в плечо. А "Проспером" он ее назвал, потому что так завали мальчика, роль которого учила Мари.
– Отстань от него, – прикрикнула на Дени Олива. – Не трогай мальчишку, он только утром пришел. Тоже всю ночь где-то бегал. Пусть поспит.
Но Мари решила, что ей хватит притворяться и поднялась протирая глаза.
– Ты где это всю ночь пропадал? – не успокаивался Дени, – тоже что ли за девчонками бегал?
– У тебя что, еще хмель не прошел? – недовольно проговорила Олива.
– А что такого? Он уже взрослый почти. Я в его годы...
– Ладно, знаем мы все про тебя, – перебила его Луиза.
Повозка медленно катилась по дороге, шедшей через поле гречихи. И воздух здесь казался густым и янтарно прозрачным, как сам мед.
– Есть хочется, может перекусим, – предложил Дени.
– Сейчас, доедем до леса, – сказал, правивший волами Макар. – Там остановимся. Уже недалеко.
– Марк, а что тебя все время к лесу тянет? – спросил Дени.
– Но не здесь же, среди поля останавливаться. А потом нужно дрова для костра. И около леса прохладней. И всегда там ручей можно найти. И красиво в лесу. – Он помолчал. – В лесу красиво. На моей родине мог лесов. Там они не такие, как здесь. Там такие леса, что больше целой страны. Можно много дней ходить и не выйдешь, так в лесу станешься добычей для волков. Но это, конечно для людей непривычных.
– Чего ж тогда хорошего в твоих лесах?
– Не знаю.
– А мне тоже нравится в лесу, – сказала Мари. – Сначала я боялся леса, страшно было, а потом присмотрелся к ним, теперь мне в лесу кажется очень красиво. У меня на родине нет лесов. Но там тоже красиво, только по-другому.
– Жан, расскажи про свою страну, – попросил Дени, – ты так интересно рассказываешь про Восток.
– Не хочется сейчас.
– Жаль. а мне нравится восток, хоть я там и не был, – Дени улыбнулся мечтательно. – Там бы ты, Олива, так не покомандовала Филиппом, да и нами всеми. Там бы я тебе сказал: молчи женщина, бегом в гарем, готовь мне лукум и шербет. И ты слова не сказала. И еще бы у меня в гареме был много-много жен, и все бы они меня на руках с утра до вечера носили. А одеты были бы в прозрачные одежды и под ними ничего бы не было.
– Я бы тебе приготовила лукум. Так бы тебя в прозрачных одеждах на руках на кладбище и отнесли.
– Я тебя не беру в свой гарем, Олива, – решил Дени.
– В лесу красило, – задумчиво, только для себя, сказал Жозеф.
Но Марк ответил:
– Красиво – это не то, что чувствуешь в лесу. Но и красиво тоже.
– А что такое красота? – спросил тихий Жозеф.
– Красота? – переспросил Макар, – кто его знает, что такое красота. Объяснить нельзя, да и разная он бывает.
– То, что разная, это понятно, – засмеялся Дени. – Вот Марго наша красивая, а бывает вещь красивая. – И тут же он обратился к Маргарите. – Марго, а что ты сегодня все молчишь и молчишь?
– Не приставай, – коротко ответила Маргарита.
– А может красота и есть та истина, по которую Иисус не ответил
Пилату, – закончил сою мысль Макар.
В это время волы подвезли повозку к опушке леса. Макар соскочил на землю и стал распрягать волов. Мари тоже спрыгнула с повозки и стала помогать Макару. Помогать ухаживать за волами это была ее обязанность, впрочем, ее обязанностью было помогать всем, она же была мальчиком, у которого нет своего определенного дела среди этих людей.
– Жан, – позвала ее Олива, – сходи лучше в лес с Дени и Анри, помоги им набрать хвороста побольше, сегодня мы уже никуда не поедем, сегодня будем отдыхать.
Дени и Анри уже скрылись в лесу и Мари побежала за ними.
Мари шла чуть сбоку от Анри и подбирала сухие ветки. Дени был Далеко, его было едва видно за деревьями.
– Возьми вон тот обломок березы, – указал ей в сторону Анри.
Мари пошла, подняла березовую палку снова подошла к Анри и шла рядом с ним.
– Что ты около меня вертишься, так ты долго будешь собирать, – сказал Анри.
Теперь, когда они с Анри были рядом и больше никого вокруг не было, Мари почувствовала, как ей еще больше не хочется быть мальчишкой. Она давно устала от этого, но рядом с Анри это была не только усталость, теперь это было еще и желание быть женщиной. Желание такое, какого она никогда еще не испытывала. И от этого, что ее желание было таким сильным, от этого в ней был еще сильнее страх, страх сознаться, сказать правду. Мари решила для себя что она скажет, когда у нее получится роль, она назначила это себе. И было бы это для нее не трудно, если бы она в последнее время все больше и больше не начала бояться Анри. Она его боялась и сама не понимала почему, и ей приходила мысль, что она скажет, что она девушка, а Анри будет на нее смотреть так же, как прежде, как он сморит на красавицу Марго – вежливо, насмешливо и с безразличием. И к тому же Мари замечала, что на нее Анри смотрит, особенно это было заметно последнее время, он на нее смотрит не просто как на мальчика, а с каким-то неприятием, с отвращением даже.
– Подай мне вон ту ветку, – сказал Анри, в руках у него уже была большая охапка веток и толстых палок и ему трудно было самому нагнуться.
Мари взяла толстую ветку, на которую он указал, положила ее ему под руку, Анри, Анри прижал ветку ладонью. А рука Мари оказалась сверху на руке Анри. И Мари бессознательно прижала свою руку к его и смотрела на Анри.
Анри внимательно посмотрел на нее и вдруг со злостью сказал:
– Уйди отсюда, щенок, и больше не подходи ко мне никогда.
Он резко повернулся и отошел от Мари и быстро направился в сторону опушки, где стояла повозка.
Мари испугалась и сначала не поняла. Она сначала подумала почему-то, что Анри знает, догадался, что было у нее сегодня ночью. А потом она поняла, о чем подумал Анри. Ей стало стыдно, как будто она действительно была мальчиком, про которого подумали, узнали, что он мальчик привыкший к ласкам мужчин.
И Марии хотелось побежать за Анри и сказать ему все, и ей было страшно, а потом она все еще не могла отделаться от ощущения, которое у нее осталось после ночи: долгое удовольствие наслаждение, от которого она болезненно стонала и вскрикивала и раскаянье и стыд, когда все это прошло.
Мари знала, еще Лейла ей сказала об этом, что у мужчин все не так, как у женщин, что женщина бывает благодарна мужчине, когда он ей доставил удовольствие, а вот мужчины, они чем более удовольствие получают от женщины, тем после этого, удовлетворившись, испытывают к женщине большее отвращение. И такого не бывает только в одном случае, когда мужчина по-настоящему любит женщину, а не ее только тело.
А еще, и это уже говорила ей мать, когда Наргис стала женой, что душа женщины больше зависит от тела, чем у мужчин, и что с каждым новым мужчиной, отмирает маленькая часть женской души. И еще говорила, что Аллах дает красивое тело не для того, чтобы раздавать его всем подряд, это, как если бы она взяла на время у кого-то красивую одежду, а потом продала ее или испачкала изорвала. Тело дано женщине для бо;льшего: для рождения детей – это всем женщинам, но и есть избранницы, которым вместе с красивым телом дается талант, чтобы женщина могла его использовать для чего-то бо;льшего, и если женщины не могут изготовлять украшения, делать кувшины и горшки, мастерить повозки, строить дворцы, но значит для чего-то другого. А для чего? Этого ее мать не знала. Но Мар часто думала об этом, для чего ей дана ее красота? Ведь Мари знала, что она красива, но для чего ей ее красота? Чтобы давать наслаждение мужчинам и самой получать от этого удовольствие? Нет, Мари  была уверена, что ее красота дана ей для чего-то большего. Но для чего?

* * *
Когда все поели, Мари с Оливой пошли мыть посуду к большому ручью, который протекал в лесу недалеко от опушки.
Когда они вернулись Луиза позвала Мари и сказала:
– Ну, давай работать. Им можно отдыхать, а нам с тобой нужно работать. – И позвала Дени. – Дени, помоги нам, мы хотим попробовать сцену, где ты все выспрашиваешь у мальчика.
Дени лежал в тени повозки, он приподнялся и лениво сказал:
– Ты сама сказала, что это вам нужно работать, а всем отдыхать. Попросите Анри, он все слова тоже знает.
– Анри, помоги нам, – попросила Луиза, не сомневаясь, что Анри не откажет.
– Без меня обойдетесь, – ответил Анри.
Луиза удивилась так, что не нашлась, что ответить. Анри никогда не отказывался в чем-либо помочь. Пока она соображала, удивленная, чтобы такое сказать, с земли поднялся Жозеф.
– Давай я вам помогу, – сказал он, как всегда застенчиво. – Я помню все слова.
А Мария, когда Анри отказался помочь им с Луизой, чуть не разрыдалась, и она расплакалась бы, если бы она была сейчас не мальчиком, если бы она давно уже не играла роль мальчика, только в жизни. И Мари сдержалась.
Все эти дни, пока был перерыв в репетициях, Мари постоянно думала, почему у нее не получается. И однажды ей пришла мысль, что она слишком уж хочет показать, что она мальчик. Ведь в жизни она не делала ничего, чтобы сойти за мальчишку и все ей верили. А может и представлять так нужно, не изображать ничего.
А скоро Мари уже забыла обо всем. Работа с Луизой сейчас вдруг отвлекла ее от всего, как это с ней было всегда, когда она начинала петь и танцевать.
А еще через некоторое время Дени, пытавшийся научиться играть на гитаре, Анри, что-то писавший на клочке бумаге, которую он доставал всегда с большим трудом, Макар, чинивший упряжь и Филипп, он отводил пастись волов, все бросили свои занятия, все отложили все в сторону и внимательно наблюдали за тем, что происходит у повозки, где репетировали Мари Луиза и помогавший им Жозеф.
Все смотрели на то, что делает Мари, все были удивлены, и все они не понимали, что это такое у нее получается. Мальчишка, которого изображала Мари, был так не похож на то привычное, как считалось это должно быть, был настолько естественно странным, что даже возмущал всех. Но и вместе с этим возмущением неправильной игрой, он производил большее впечатление, чем правильная игра Луизы и Жозефа.
– что-то я не пойму. Жан... – Филипп вскочил даже.
Филипп вскочил, но Макар тут же схватил его за рукав и усадил на месте.
– Погоди-ка, – только сказал Макар.
Вернулись Маргарита с Оливой и тоже, сначала без интереса, а потом все внимательней стали смотреть на Мари.
– Нет, это совсем не то, что должно быть, – снова заговорил Филипп.
– А чего ты тогда уставился? – не отрывая взгляда от Мари, усмехнулся Анри, – иди погуляй.
– А мне интересно.
– Вот именно, – поддержал Анри Макар.
– Что-то я ничего не пойму, когда репетиция прервалась, громко сказал Филипп. – Луиза, разве ты не видишь, что Жан делает не так, как надо?
– А ты знаешь, как надо? – спросила Луиза.
– Вот я знаю, – сказал Жозеф, – что я вышел только проговаривать слова Дени, а так увлекся, что забыл, что мы не перед народом.
Жозеф сказал эту длинную речь, какие не привык говорить в простой жизни и засмущался.
– Покажите-ка еще раз, с начала, – попросила Олива.
– Жозеф, давай я вместо тебя, – поднялся Дени.
И теперь Мари уже с Дени показала всю сцену, в которой она должна играть с Дени от начала до конца.
– Я не понимаю, – снова заговорил Филипп, – все это делалось всегда не так. Никто не играет так.
– Это не значит, что всегда было лучше, – чуть ли не со злостью ответила Луиза. – Я тоже вижу, что это не так, но у меня мурашки по всему телу бегают, когда я сморю на Жана.
– Здесь вот что, – заговорила Макар. – Жан сейчас представляет так, как, наверное, будут играть через много дет после нас.
– При чем здесь, после нас? – не успокаивался Филипп.
– Жан не показывал, что он живет там, а жил в том, что показывал. Если бы мы все так смогли, то наша труппа стала бы величайшее, самой знаменитой.
– ты хочешь сказать, что я должен  учиться у Жана?
– Нет, тебе так никогда не научиться.
– А тебе научиться?
– И мне не научиться, – вздохнул Макар. – Мы простые лицедеи, мы артисты по необходимости, судьба так сложилась. Жан артист по своему рождению.
– Ты прав, Марк, – Марго вскочила с земли. – Ты, Жан, самый лучший артист, каких я видела.
Марго подбежала к Мари, обняла ее и поцеловала. И поцеловала она не просто по-дружески, а в губы, как женщина мужчину.
Мари отскочила от Марго. Сначала она была растерянна, а потом улыбнулась и сказала:
– Я рад, Марго, что тебе понравилось.
– Смори, – засмеялся Филипп, – Жан стал играть взрослого мужчину.
– Ты, Марго, не приставай к ребенку, – засмеялась Олива, только засмеялась она как-то хитро.
– Потому что этот ребенок интересуется не женщинами, – проговорил Анри негромко.
Но Олива услышала и посмотрела на Анри.
– Я хотел сказать, что он еще не интересуется женщинами, – с безразличием оправдался Анри, желая показать, что он не хочет, чтобы придавали значения его словам.
– Ты глупый, Анри, – сказала Олива тоже тихо. – Ты прав и не прав.
– Мне все равно, – Анри махнул рукой.
– Еще посмотрим, как будет тебе все-равно.
Анри поднялся и пошел по направлению к ручью
– Дени, не хочешь искупаться? – позвал он Дени.
– Пошли, – согласился Дени.

* * *
Вечером, когда было уже темно, Мари одна пошла к ручью. Здесь она не боялась купаться, хоть инее умела плавать – ручей был не глубокий.
Мари плескалась в воде. Вода всегда ей нравилась. Случайно взглянув на берег, она увидела, что к тому месту, где она купается, кто-то идет. Сначала Мари только поняла, что это женщина. потом узнала Маргариту.
Мария быстро выбралась из воды, оделась.
Марго подошла.
– Ты здесь, – в голосе Марго слышалась улыбка, – а я думала, куда ты пропал?
Мари села, прижав колени к груди и обхватив их руками.
– Что ты все время от меня убегаешь, Жан? – Марго села рядом. – Ты что, меня боишься?
– Нет, – Мари ответила.
А сама подумала, что вот может быть сейчас очень удобный случай рассказать все, ведь надо же когда-то это сделать, а так, чем больше проходит времени, тем труднее сказать правду.
– Послушай меня, Жан, – заговорила Марго, пока Мари раздумывала, решалась, – тебе всего четырнадцать или пятнадцать лет. Ты, конечно, еще совсем молодой, я лет на десять старше тебя, но ты понимаешь, я заметила, ты иногда понимаешь и говоришь такое, будто ты намного старше своих лет.
"Не так уж намного", – усмехнулась Мари.
– Наверное, ты поймешь, – Маргарита говорила так впервые, она подбирала слова, думала над тем, что  сказать. – мне двадцать четыре года, а я никогда не любила. У меня только были мужчины, и много, а любить я никогда не любила. Только в детстве, не в детстве, но все равно, давно уже, когда мне было столько же, сколько тебе сейчас. Мен тогда обманули, и я больше никогда не любила. А сейчас, Жан... Жан, ты поймешь, ты уже взрослый... Жан, я тебя полюбила.
Мари испугалась. Она смотрела на Марго и молчала. Мари, конечно, видела, что Марго не безразлична к ней, точнее, к тому мальчику, за которого Мари принимали. Мари считала, что это просто прихоть Марго, интерес опытной женщины к начинающему становиться юношей мальчишке. Такое, наверняка, у всех женщин бывает. Вполне естественное чувство, желание женщины, которой надоели опытные циничные мужчины. Но теперь. Мари сама женщина, и Мари не глупая женщина, и она не только чувствовала, но и понимала, что сказать то, что сказала сейчас Марго, решиться на такое, можно только когда сильно страдаешь. Можно признаться мужчине, что любишь его, можно признаться первой, но признаться четырнадцатилетнему мальчику! Для этого нужно быть или слишком циничной и развращенной, или очень страдать. Но Марго, хоть и не было святая, и про себя Мари знала, что она не чем не целомудреннее Марго, Но Мари знала, что Марго не циничная и не изощренная извращенка.
И теперь Мари понимала, что она не может сказать Маргарите. Мари понимала, что она оскорбит, унизит Марго. Когда-то надо сказать правду, но только не сейчас. Сейчас Мари не знала, как можно сказать Марго правду.
– Марго, я очень замерз, я пойду к костру, хорошо? – Мари поднялась. – Марго, я очень, очень хорошо к тебе отношусь, даже лучше, чем ты можешь представить.
Мари направилась к костру. Все, кроме Марго сидели около костра. Все любили собираться около костра, когда приходилось ночевать где-то не в городе. И все больше любили спать на земле у костра, чем в нечистых постелях постоялых дворов и трактиров.
Мари подошла к костру и уселась вместе со всеми. Ей было так жалко Марго, что она сидела и не слушала о чем говорят, и ей так было тоскливо... Жалость к Марго у нее была, как своя собственная боль, к тому же Мария понимала, что она виновата, что Марго так страдает. И Мари сидела и думала, что ей делать.
Но наконец она начала слышать, понимать, о чем говорят.
– Луиза, ты сейчас говоришь так, как могла бы сказать наша Марго. Кстати, где она? Так вот, ты говоришь, что все мужчины самонадеянные и наглые эгоисты и скоты, – говорил Филипп.
– Я так не говорила, не приписывай мне не мои слова. Мужчины все разные.
– Ну, ты не так сказала, – не унимался Филипп. – А я скажу тебе, что на мужчинах все держится, хоть ты будешь говорить, что все держится на женщинах. А кто из нас прав?
– Вот если взять одних мужчин, – вмешался Дени, – то они вполне способны одни выжить, а вот если взять одних женщин, то они одни ничего не могут.
– Это почему же мы ничего не можем?
– А вот потому. Вот хотя бы возьми: в поход идут мужчины, и они одни вполне сносно живут, а еще и воюют. А представь себе войско из одних женщин. Да женщины, даже не дойдя до неприятеля, передерутся между собой, потому что они ничего не могут. И начнут друг друга обвинять во всем: телега поломалась, оружие затупилось, потому что им дерево для костра рубят, да и костер-то разжечь какая женщина сможет? Ждать придется, пока молния ударит в дерево, чтобы огонь добыть. И в какую сторону идти будут спорить. И спорить будут с командирами, потому что ни одна женщина для другой не указ, не авторитет. И так и разбредутся кто куда, которые живыми останутся после ваших женских драк. А деретесь вы пострашнее мужчин, уж это я видел.
– И рожать тоже мужики будут?
– Это уж совсем другое дело. Но только и рожать без мужиков не получится.
– И Ты так думаешь, Анри?
– Не знаю. Я об этом никогда не думал.
– Значит не хочешь сказать, – решила Луиза.
– Вот что я вам скажу, – заговорил Макар, а казалось он не слушал, о чем говорят. – Я вам скажу, что вы все неправы. Говорить, что кто-то важнее и нужнее, это глупо. Кто скажет, что важнее в телеге, колесо или ось? Женщина, как ось, на котором держится колесо. Без колеса ось упадет, будет лежать просто бесполезным куском железа. Колесо без оси, оно может некоторое время катиться, но потом тоже упадет. Невозможно одно без другого. Я говорю даже не о продолжении рода, а о нашем мире, как о том, смысл которого нам не дано понять. Да, мужчина может больше, он сильнее и руки его лучше приспособлены для работы. Я много где побывал и везде видел, что мужчины все делают лучше, даже хлеб пекут и суп варят лучше. Есть только единственное, где мужчина и женщина равны – это вот наше занятие, то, что мы делаем. Женщины не менее способны к лицедейству, чем мужчины, и много, которые даже способней. Но хотя мужчины и все делают лучше, то я уже сказал, что мужчина без женщин, все равно как колесо без оси, покатиться немного и упадет. Зачем же, если не нужны были женщины, Господь создал тогда их? Вот я задал этот вопрос и монахи хотели меня за это сжечь, а потом я понял зачем – у мужчин есть такое, чего нет у женщин, а у женщин есть такое, чего нет у мужчин. Не улыбайся, Дени, я говорю о сути человека, а не о его теле. И задача Господа была в том, чтобы они нашли что-то третье. Вы знаете, что такое гармония, это соединение трех звуков. Не всех подряд, не любых, а которые подходят друг к другу. И тогда рождается созвучие удивительно приятное для слуха. Так вот в одиночку ни мужчина ни женщина не смогут найти это третье.
– Это ты про ребенка что ли? – засмеялась Олива, – так он и без подбора у любых родится.
– Нет, не про ребенка. Ребенок, это такой же мужчина или женщина, который рождается для того, чтобы продолжать искать это третье, то, без чего не будет гармонии. И когда мы найдем это третье, когда настанет в мире гармония, вот тогда и жизнь человеческая станет другой, без вражды, без зависти, без угнетения одних другими. Монахи на меня и ополчились, не понимая, а кто и понял, испугались.
– А что же сам Господь, не может найти это третье? – спросил Филипп.
– Выходит не может. А видно нужно это ему. Ведь если разобраться, то Господь он не мужчина и не женщина, а точнее в нем есть и то и другое. И это легко понять, потому что если бы в боге не было и женского и мужского начала, то не смог бы он создать и мужчину и женщину. Откуда б ему знать про женщину, если б нем самом женского не было. Вот он и разделил мир на мужчин и женщин, чтобы мы смогли найти то, нужное ему.
– Найти третье, которое неизвестно что. Можно ли это? – задумчиво сказал Анри.
– Да, задача не простая, – согласился Макар. – Поэтому и говорю, что не может быть найдено гармонии, если мужчина и женщина не будут понимать, что они одинаково важны, а будут спорить и сильнее расстраивать струны.
– Но Марк, – вмешалась в разговор Олива, – ты сам только что сказал, есть единственное, где мужчина и женщина равны – музыка, танцы, лицедейство – все, что приносит в жизнь красоту. Может здесь и можно найти это самое третье? В прекрасном, в красоте?
– В этом что-то есть, – сказал Анри. – Вот только что такое красота, этого ведь тоже никто не знает. Даже Марк.
– Да, не знаю.
– Красота это всегда доброе, – проговорил Жозеф.
– Красота доброе? – с чуть заметным раздражением спросил Анри.
– Разве не становится человек добрее, когда слышит прекрасную музыку, видит картины талантливых художников, стихи, песни. Все прекрасное рождает в человек прекрасное.
– И стихи и музыка и все остальное бывает разным, – сказал Анри, – они могут сделать тебя и добрее и честнее, конечно. Но музыка разная бывает и стихи, есть и такие, которые могут заставить человека пойти и отобрать чужое, убить. Но есть две вещи, они, может быть самые красивые из всего существующего, но зла от них больше чем от всех смертных грехов.
– Что это? – спросил Филипп.
– Бриллианты и красивые женщины.
– Макар, – Жозеф даже потянулся к Макару, – он что, прав?
– А ты что, сам не знаешь? – засмеялся Дени.
– Я не знаю, – сказал Макар, – прав Анри или нет, но только то прекрасное, Жозеф, о котором говорил ты, все это создано человеческой душой и руками. А то, о чем сказал Анри, это не человеком уже создано. А хотя, ни в красивых камнях, ни в красивых женщинах в самих по себе зло не заключено. Все зависит от того, кто и какими глазами смотрит на них.
– Здесь ты Марк ошибаешься, – не согласился Филипп. – А может посмотреть с другой стороны. Какими глазами женщины сморят на бриллианты.
– Ну что ж, согласен, – согласился Макар. – Тут я пошел на поводу. А женщин и камни совершенно разные вещи. Камень он и есть камень, он всегда одинаков. А женщины они все разные, сколько женщин, столько и характеров, столько и взглядом на камни, – усмехнулся Макар.
– Все, хватит, – сказала Олива. – Не кажется вам, что это не очень-то хорошо, обсуждать кого-то в их присутствии. Или все женщины, которые здесь, уже не женщины для вас? Хватит трепаться, давайте спать. Филипп, ты идешь.
Дени взял Гитару и снова принялся на ней бренчать.

* * *
Филипп с самого утра был недовольный раздраженный ворчливый. Большой кувшин с вином ночью сам по себе как-то перевернулся и все вино вылилось. Завтракать пришлось, запивая пищу водой из ручья, так что недовольны были и все остальные. Но ворчание Филиппа веселило.
– Смейтесь, смейтесь, – подгоняя волов ворчал Филипп, – а вот только увидите, что это к неприятностям.
– А ты бы молчал лучше и накликивал эти самые неприятности, – суеверная Олива тоже была расстроена, она была и суеверна, но еще больше ей было жалко вина.
– Какие могут быть еще неприятности, – шутливо говорил Дени, – вина нет, это само по себе уже неприятность.
– Ладно, веселитесь, а у меня может быть несварение желудка, – снова проворчал Филипп и замолк.
Когда повозка въехала на холм, впереди, вдалеке показалось какое-то селение, дорога проходила прямо между домами.
Перед повозкой и по бокам ее бежали мальчишки и радостно кричали. Люди выглядывали из дверей своих домов и окон, выходили из хлевов и понимали глаза от земли, которую обрабатывали мотыгами и лопатами, отрывались от своих дел, чтобы посмотреть, отчего такой шум подняли мальчишки.
Повозка остановилась в центре селении на небольшой площади.
– Ну, что, Луиза? – Макар посмотрел на Луизу.
– А что ? я думаю, что Жану пора кончать бездельничать. Как ты, Олива?
– А я что? Я здесь ничего не решаю.
Мари сразу поняла. И Мари почувствовала, как ее охватило волнение, какого она дано не испытывала. Мари раньше и пела и танцевала, но то для не было простым и привычным, как это могли делать все люди, когда веселятся и когда это совсем не обязательно. А сейчас это было то, чем теперешние ее товарищи жили, это была их работа, которой они зарабатывали себе на жизнь. И то, что раньше для Мри было забавой сейчас должно было стать способом существовать. Но главное было в том, что теперь и от нее, как и от остальных зависело, смогут ли они сегодня поесть и выпить вина или им придется напившись воды из колодца, отправляться дальше.
– Давай, Жан, – подмигнул Макар. – Сегодня у тебя первое испытание.
Народу собралось много, вся деревня вышла посмотреть на комедиантов, всем хотелось посмотреть, что они будут показывать, что делать. Представление началось и шум в толпе стал потихоньку стихать. Разговоры о своих собственных делах умолкли.
Мария сидела в повозке и теперь она только слышала, как люди, наблюдавшим за происходящим на помосте, обсуждают  только это, происходящее: одежду, лица, поведение героев, предсказывают, что сделают, как поведет себя дальше коварный любовник, предупреждали глупого мужа, ругали, но и предупреждали об опасности легкомысленную героиню, грозились злой старухе-предательнице и шпионке, сочувствовала и называли глупцом несчастного влюбленного.
И вот, наконец, нужно было выходить Марии. Она выскочила на площадку из досок.
Мари сразу перестала видеть и слышать людей, окружавших повозку, и ее товарищи перестали быть для нее товарищами, и волнение ее пропало, и слова, которые она выучила, она их не помнила – а они приходили к ней в нужный момент сами, как будто она все эти слова (она их инее учила, она их запомнила с первого раза), все слова, которые она знала, он забыла и они прямо сейчас случайно, сами собой вырывались у нее.
А когда Дени – коварный любовник – схватил ее и хотел отшлепать, за то, что она – мальчишка, которого она играла – дразнил его, Мари вместо того, чтобы испуганно и жалобно плакать и вырываться, вместо этого Мари укусила его и когда тот схватился за руку, стала издеваться над ним и дразнить дальше.
Зрители расхохотались веселые и довольные.
Луиза и Марго обняли Мари, они поздравляли ее, целовали, и все остальные поздравляли Мари.
– Жан, я тебя вместе со всеми конечно, тоже поздравляют, – сказал вместе со всеми Дени, – но если ты меня еще раз укусишь, то я тебя изобью палкой. Чуть не до крови укусил, вон, даже зубы остались, – и он показал руку.
– А здорово это получилось, – засмеялась Луиза. – Ты это придумал раньше, Жан?
– Да нет, ты меня прости, Дени, это, правда, случайно.
– Хорошо, Жан, уговор: я буду следить, чтобы тебя сильно не бит, ты меня кусать не будешь.
... И снова повозка катилась по дороге. Филипп все пробовал вино, купленное в древне и ворчал, что то, которое разлилось, было все равно лучше, а это немного кислит.
Поздравлять Мари уже перестали но она все равно чувствовала себя счастливой – теперь она была со всеми на равных, теперь она делала то же, что и другие, и даже сама Луиза сказала, что у Жана эта роль получается лучше, чем у нее.
– Так и должно быть, – сказала тогда Марго, – ведь Жан все-таки мужчина.
Олива, услышав это, усмехнулась, и Луиза тоже.
Дорога, пройдя через поле, ушла в лес и повозка въехала лес.
В леву было прохладно и хорошо, воздух был чуть влажный и был прозрачный и даже ощутимый, как вода. Никто почти не разговаривал, только редко кто-то что-то скажет незначащее, а так все молчали, легкий шелест листьев и пение птиц были сейчас приятней своих голосов. Только Дени взял в руки гитару, но ему никто ничего не успел сказать, как он сам ее отложил.
Лес становился все гуще. В одном месте дорога разветвлялась. Ехать всем было все равно по какой, и Макар, который сейчас правил волами, поехал по той, которая шла прямо.
Время было уже далеко за полдень, а в лесу становилось сумрачно, потому что он становился все гуще и гуще.
Вдруг Макар остановил волов, он стал вглядываться вперед.
– Ты что, Марк? – спросила Олива.
– Кажется человека видел.
– Ну и что? – спросил Дени.
– Мне показалось, что будто бы он спрятался за деревьями.
– Вы не слишком много с Филиппом пробовали вина? – поинтересовалась Луиза.
Макар ничего не ответил. Он хлестнул волов и повозка снова покатилась вперед.
Но не успели они проехать и сотни шагов, как из-за деревьев вышли два человека. У обоих в руках были дубинки, у одного из них за спиной торчал еще и лук со стрелами. Одеты они были обычно, как одеваются деревенские жители, только с бородами. Волосы на голове и бороды у них были лохматые, так что было понятно, что гребнем они не пользовались давно.
– Разбойники, – Макар сказал это удовлетворенным голосом, как будто был рад, что не ошибся и Луиза напрасно обвиняла, что они с Филиппом слишком много испробовали вина.
– Вот оно, вино-то разлитое, – прошептал Филипп.
Анри приподнял одеяло, на котором сидел, под ним было свежее сено, а под сеном две большие тяжелые шпаги. Макар, обернувшись, подвинул к себе топор. Филипп взял тяжелую палку. Жозеф тоже взял в руки палку, она была поменьше, чем у Филиппа и он не держал ее в руках, а держался за нее. Маргарита взяла в руку большой нож.
Сзади послышался шорох и сзади к повозке подошли еще три человека.
– Эх, – вздохнул Макар, – давно у нес не было неприятностей.
– Это все разлитое вино, – повторил Филипп.
– Может пропустите нас, – уже громко, к окружившим повозку, обратился Макар. – Мы люди мирные и не богатые, мало что с нас взять-то можно.
– А нам много и не надо, – ответил один из тех, которые стояли перед повозкой, – что возьмем, тем и довольны.
– А у них тут женщины, – сказал один из тех, кто стоял позади и заглядывал в повозку. – Особенно одна, как дворянка какая. И одежды много всякой.
– Послушайте, – Жалобно заговорил Жозеф, – может вы нас отпустите. Мы артисты и зла никому не делаем.
– Отпустим, – ответил один, – если вы нам зла не сделаете, только возьмем, что нам понравится и отпустим. Ну, женщин ваших дадите на время. Потом мы их тоже отпустим.
– Нет, – сказал Макар грустно, – нам с ними не договориться, это не робин гуды.
– Попробуем договориться, – сказал Анри.
Анри медленно поднялся.
И неожиданно он резко и сильно ударил ногой, ударил каблуком лицо того, который стоял позади и заглядывал в повозку. Из-под каблука брызнула темная кровь. И сразу Анри выпрыгнул из повозки и следом за ним и Дени, у него тоже в руке, как у Анри была тяжелая с широким лезвием шпага.
И Макар тоже выпрыгнул, выпрыгнул вперед, со своей стороны, и когда выпрыгивал, успел ударить обухом топора по голове одного из тех, кто стоял перед ним, того, у которого из-за спины торчал лук со стрелами.
Но те, кого видели сидевшие в повозке, оказались еще не все, кто нападал: по бокам, не видимые из-за плотной холстины, покрывавшей повозку, было еще несколько человек.
А Макар тут же бросил топор с короткой ручкой и схватил большую тяжелую дубинку упавшего.
И дальше началось то, в чем трудно было разобраться и трудно было запомнить. Сразу послышались топот, крики, ругань. Кто-то полез в повозку и Филипп, как копьем, своей дубинкой ткнул его в лицо. И с другой стороны кто-то хотел забраться и его ударила ножом Марго. Она попала разбойнику в руку и тот, схватившись за раненую руку, что-то закричал хриплым, злым, диким голосом и снова полез, а Марго снова ткнула его куда-то ножом. Луиза перебралась вперед, схватила вожжи и стала хлестать ими волов изо всей силы, волы побежали и тогда Филипп тоже выпрыгнул из повозки, а за ним прыгнула на землю и Мари.
– Ты куда, вернись, – закричала ей Олива, но Мари не слышала.
Мари видела, как повозка проехала по ногам лежащего лицом вниз человека, того, которого ударил обухом топора Макар, тот пошевелился только оттого, что повозка сдвинула его с места. Разбойников было, кажется, человек восемь. Но двое из них уже лежали на земле. Один из нападавших, увидев, что повозка уезжает, побежал за ней. Мари была на его дороге. Он размахнулся дубинкой, Мари от страха закрылась руками, вскрикнула и, согнувшись, присела. Дубинка не попала по ней, а разбойник, не видя в ней противника и не обращая больше на нее внимания, пробежал мимо и только сильно толкнул ее бедром. Мари упала на бок рядом с тем лежавшим, которого обухом топора ударил Макар. Мари открыла глаза и увидела перед своим лицом оперения стрел, торчащих из кожаного колчана. На одном, белом гусином пере темно краснела капля крови. Мари быстро поднялась на колени, выхватила их чехла лук, схватила стрелу, ту самую, на которой в оперении была капля крови, вместе с той, она выдернула и другую, спеша, отбросила ее в сторону. Мари направила лук с сторону бежавшего за повозкой разбойника и выпустила стрелу. Стрела попала в спину, точно межу лопаток. Еще несколько шагов тот пробежал, потом ноги его заплелись и он со всего бега, всем телом, и грудью и лицом упал в пыль. Мари схватила еще одну стрелу, вставила ее в тетиву, оборачиваясь к другим дерущимся. Рядом в пяти-шести шагах от нее, валялись на земле Филипп и на нем один из нападавших, и тот душил Филиппа, лежа на нем. Мари отпустила тетиву и стрела, мелькнув, воткнулась в бок человеку немного выше бедер, она вошла в человека почти до самого оперения. Мари, все еще стоя на коленях, выхватила из колчана новую стрелу и снова обернулась, одновременно натягивая тетиву. Мари увидела, что Дени лежит на земле, одна рука его была откинута в сторону, другая, неудобно согнутая, подложена под поясницу. Около его головы в пыль впиталась кровь. А на Макара и на Анри нападали по два человека. Макар, размахивая большой дубинкой, что-то кричал на непонятном языке и казалось, что кричит он даже весело. Шпага Анри, она хоть и была широкая и тяжелая, но против двух дубин двоих нападавших на него, она была слабой. И Мари выстелила в одного из тех, с кем дрался Анри. И хотелось ей помочь больше всего Анри. Стрела попала в плечо нападавшему, тот выронил дубинку, обернулся, схватившись за плечо. Второй тоже увидел стрелу в плече своего товарища, он обернулся вместе с ним, и в то же время Анри ударил его шпагой, но только слегка задел. А Макар, дубинка которого просто мелькала, ударил одного из  нападавших его по голове, тот упал. А Мари вставила уже новую стрелу и оба противника Анри это видели, и оба побежали в чащу леса. Увидев, что товарищи убегают, увидев, что другие лежат, второй, нападавший на Макара, тоже побежал вслед за двоими ранеными. Мари сначала хотела выстрелить в кого-то из них, но опустила лук, освободила стрелу их тетивы, а потом уронила и лук и стрелу.
Повозка остановилась недалеко, все, кто был в ней, уже выскочили из нее и бежали к своим. Луиза и Олива встали на колени около Дени. Они осматривали его рану на голове.
– Голова, кажется не пробита, – проговорила Олива, ощупывая голову Дени. – Только кожа рассечена.
В это время Дени открыл глаза.
– Мы что, победили? – спросил он и с трудом улыбнулся.
– Вражеское войско разбито и с позором... – держась за горло прохрипел Филипп, но не договорил и закашлялся.
– Жан, – Марго обняла Мари, – какой ты молодец, если бы не ты...
– Отстань, – завизжала Мари и, вскочив на ноги, побежала к повозке.
Она запрыгнула в повозку, уткнулась лицом в сено и разрыдалась.
Луиза подошла к Макару и сказала:
– Марк, а ты какой оказывается, – она смотрела Макару в глаза, – с виду вроде пожилой, худой, а силы... Дрался, куда там Анри и Дени.
Макар, еще тяжело дыша, довольный усмехнулся.
– я одно время был дружинником у нашего князя. А дружинник это такая работа – драться, – Потом он кивнул в сторону повозки. – Только все равно тяжело пришлось бы, если бы не она... – Макар растеряно замолк, поняв, что проговорился.
– Тсс, – Луиза прикрыла пальцами ему рот. – Я уж сама давно догадалась. Потом поговорим.
В это время тот, который упал последним, которого ударил по голове Макар, человек этот вдруг вскочил с земли, одежда его мелькнуло между кустов и он мгновенно исчез в лесу. Все, кто видел это, сначала даже растерялись, а потом раздался хохот.
Оказалось, что еще двое из нападавших живы, они были только ранены. Одного из них тоже кто-то ударил по голове и он очнулся, но только не убежал, а он стоял на четвереньках и его тошнило. Марго, увидев это, скривила лицо и отвернулась. Второй был жив тот, который душил Филиппа и в которого выстрелила из лука Мари. Стрела вошла в один бок и вышли из другого, проткнув весь живот.
– Эх, этому не жить, – сказал Макар, глядя на лежащего на спине человека, тот стонал и подгибал согнутые в коленях ноги к животу и наклонил вперед голову.
Макар осторожно обломал стрелу, там, где был наконечник, сделанный из четырехгранного гвоздя и, взявшись за оперение, резко выдернул стрелу. Человек вскрикнул и потерял сознание.
– Не жить ему, – повторил Макар.
– Что ж, нам его с собой тащить, чтоб потом похоронить? – спросил Филипп.
– Ну и не оставлять же его здесь, – сказала Луиза.
– А его товарищ не позаботится о нем? Он совсем вон в себя пришел, – указал на стоящего на четвереньках Филипп.
Тот, которого рвало, теперь уже, действительно, пришел в себя, вернее, его перестало рвать и он сидел, чуть покачиваясь взад и вперед и не глядя ни на кого.
Анри подошел к нему и слегка ткнул ногой в бок. Тот поднял глаза на Анри.
– Сможешь позаботиться о нет? – Анри кивнул на лежащего без сознания. – Есть поблизости, кто сможет осмотреть его рану?
Сидевший поглядел на своего товарища, потом утвердительно кивнул.
– А может нам его с собой взять?
Тот посмотрел на Анри и отрицательно покачал головой.
– У тебя хватит сил донести его?
– Хватит, – проговорил человек.
– А может, все же возьмем его с собой? – Луиза посмотрела на Макара.
– Не выживет. Вы идите в повозку, мы с Анри и Филиппом все сделаем.
Анри и Макар стали убирать с дороги мертвых, относить их в сторону, к деревьям. Отнесли туда же и раненого. Остальные направились к повозке, по дороге все время оборачиваясь.
– Так смотри, – сказал Филипп, продолжавшему сидеть разбойнику, – а то можем взять с собой и его и тебя. Довезем, куда скажешь.
– Тогда пошли? – сказал Филипп Макару и Анри.
– Пойдем, – согласился Макар.
Они еще постояли на месте некоторое время, чувствуя какую-то неловкость.
– Поехали, – сказал Филипп и направился к повозке.
Макар и Анри пошли за ним.
– Ну что? – спросила Марго, когда повозка тронулась.
– Здесь знахарка какая-то поблизости живет. Этот, с пробитой головой, говорит, что недалеко, через лес. Говорит, что донесет, – ответил Филипп.
Повозка уже отъехала далеко, но то место все еще было видно. Макар и Филипп смотрели назад. Они видели, как человек с пробитой головой все сидел на дороге. Потом он поднялся, подошел к раненому. Он поднял руку, в руке у него был нож. Он ударил ножом в грудь своего товарища, встал с колен и ушел в лес.
– Вот и правильно, – тихо сказал Макар себе и Филиппу.

          V
– Дени, – Мари подошла к Дени и села возле него, поблизости никого не было и поэтому Мари решилась. – Дени, я давно хотел тебе предложить одну вещь.
– Прелагай, – лениво сказал Дени.
– Вот смори, то место, где ты поешь, ты хорошо поешь, у тебя такой сильный голос... но много теряется в этом месте из-за музыки.
– Что теряется?
– Ну, получается не так красиво, как это могло быть.
– А как это могло быть?
– Намного лучше.
– Ну что ты тянешь, говори.
Мари смущалась. Хотя теперь у Мари и была роль и все признавали, что получается что получается она у не так, как никто бы другой ее не сыграл, но все же Мари не считала, что имеет право указывать или учить кого-то, как будет лучше, что нужно для этого сделать, хоть теперь она уже многое видела по-другому. И теперь она видела много недостатков, но сказать все еще не решалась никому ничего. Но сейчас решилась, тем более, что касалось это музыки, а здесь все признавали, что лучше Жана, в этом никто не разбирается.
– Говори, я слушаю, – позволил Дени.
– Вот в том месте, ты сидишь с гитарой, потом трогаешь струны, а потом начинаешь петь. За ширмой в это время играет Анри за тебя.
– Ну, и что дальше?
– А если попробовать немного по-другому. Ты говоришь свои слова и уже на последней фразе начинает звучать музыка, тихо-тихо, едва слышно. Эта музыка будет как бы выражать то, что ты в это время чувствуешь, что внутри тебя. Ты говоришь монолог и музыка к концу его все усиливается и усиливается, и к тому времени, когда ты должен запеть, она звучит в полную силу. И тебе не нужно самому трогать свою гитару, ты ее просто даже в сторону можешь отложить, потому что это будет уже получаться, что не ты играешь, а как бы эта музыка льется откуда-то с неба или из твоей души. И тогда не будет уже заметно, что играешь не ты, что кто-то другой играет за тебя, будет восприниматься так, слово это какая-то волшебная музыка сама к тебе пришла.
– Глупо все это, – сказал Дени. – Нужно чтобы думали, что я играю.
– Да не нужно, чтоб так думали. Ну давай хоть попробуем.
– Даже и пробовать не хочу.
– Ну и напрасно, – послышался сзади голос, это был Анри. – Я не знаю, что получится из этого, но попробовать никогда не мешает. А вообще-то, я считаю, что он прав. – Анри кивнул на Мари.
Даже после того, что случилось в лесу, когда на них напали разбойники, Анри не стал лучше относиться к Мари, которую считал мальчик ком, который любил мужчин.
– Хотя, правда, так никто никогда не делал, но попробовать можно, – добавил Анри.
Мари обрадовалась. Она думала, что после Дени придется еще уговаривать Анри, поэтому что она обратилась к Дени первому, чтобы он потом поговорил с Анри.
Анри И Мари, взяв инструменты, сели позади Дени, а Дени сел на камень и стал говорить свой монолог.
Дени не старался, он просто проговаривал свои слова. Когда он дошел до того места, где Мари чувствовала, что должна зазвучать музыка, она кивнула Анри и сказал: "Только очень тихо".
Анри заиграл. Через какое-то время Мари стала подыгрывать ему. Музыка звучал все сильнее. Музыка звучал все сильнее, она сопровождала слова, которые говорил Дени и Дени постепенно перестал просто проговаривать свои слова, он заговорил так, как он должен был говорить, но только у него получалось гораздо лучше, чем раньше. И когда Дени запел, это получилось так хорошо, что Дени не мог не допеть до конца.
– Слушай, Жан, – заговорил Дени, – а ведь, правда, здорово получилось.
– Молодец, – сказал Анри сухо. – Надо всем показать. Как это будет со стороны.
Когда все собрались и уселись на траву смотреть, что такое покажет Дени, в это раз Мари и Анри спрятались в повозку.
Все сделали, как в первый раз, только теперь Анри уже не нужно было подсказывать и Дени старался в полную силу.
Дени кончил петь.
Мари не ожидала, Мари даже вздрогнула, когда все вокруг стали хлопать им.
– Только не говори, Дени, что это ты придумал, – слышала, сидя в повозке Мари, голос Луизы. – Это Анри, скажи, правильно?
– Не правильно, – довольным голосом отвечал Дени, он был доволен, что Луиза ошиблась и что это не Анри придумал, а подумали, что Анри. – Это Жан.
– Я так и знала, что это Жан, – заговорила Маргарита.
– Вот теперь у Жана есть враг – Анри, – смеялась Луиза, – ведь Анри сначала придумал, что он будет играть вместо Дени. А теперь Жан его заткнул за пояс.
– Мальчишка скоро всех нас будет учить, – усмехнулся Филипп.
– Да, Жан он талантливый по-настоящему, – тихо говорил Жозеф.

* * *
Было одно представление днем, в большом селении, и решили, что здесь можно задержаться еще на один день: жителям представление понравилось так, что они даже попросили артистов остаться и показать его еще раз, вечером, чтобы и другие, кто не видел днем, посмотрели его вечером.
Повозка стояла на площади, где жители устраивали праздники. Рядом был трактир, в котором после представления все пошли подкрепиться и просто отдохнуть.
Все сидели за большим столом, всем было весело и легко, как бывает весело и легко всегда, когда удачно проходит представление. И людям, смотрящим представление оно нравится, и когда нет мыслей о том, надолго ли хватит заработанных денег. Да и вообще, последнее время все складывалось удачно.
Луиза сидела рядом с Макаром, скрестив пальцы рук и положив ладони на плечо Макара.
Только Марго была не такая, как все остальные, и глаза у нее были странные, такие, каких прежде у нее никогда не было. Глаза у Марго были грустные и ласково-задумчивые и тревога с них появлялась иногда.
Потом Марго посмотрела на Луизу и Макара и в глазах ее появилась обычная насмешливость.
– Много же тебе времени потребовалось, – заговорила Марго, обращаясь к Луизе и потом, нарочно безразлично отвела взгляд в сторону, – чтобы разглядеть, что следи нас есть единственный настоящий мужчина.
Макар посмотрел на Марго и грустно и недовольно покачал головой.
– Что мы тебе плохого сделали, Марго? – смеясь, спросил Филипп, – за что это ты всех нас так?
– А ничего. Надоели вы мне все.
Все знали Маргариту и особого внимания на е слова никто не обратил, а Дени засмеялся и сказал:
– Если бы я тебя не знал, Марго, то подумал бы, что ты безнадежно влюбилась.
– А ты вообще заткнись, – Марго даже покраснела от злости. – Тебе давно уже здесь делать нечего. Вон иди, – она кивнула в сторону, – от тебя давно уже вон та деревенская красавица глаз не отводит.
– Что-то случилось, Марго? – Филипп спросил участливо.
– Марго, не устраивай при чужих людях скандала, – сказала Олива строго и миролюбиво и добавила: – Да и при своих не надо.
А Дени посмотрел в сторону, куда кивнула Марго и увидел девушку с круглым румяным и глупеньким лицом, которая помогла хозяину трактира и подавала тарелки и миски с едой.
– Ты права, – сказал Дени. – Пойду-ка лучше от тебя подальше.
Он встал из-за стола и направился к той девушке. Скоро послышался ее смущенный и довольный смех.
Настроение Маргарита никому не испортила, да она и не хотела этого. Да и догадывались, отчего Маргарита изменилась в последнее время. Не такие это были люди, чтобы осуждать, но кто-то все же удивлялся. И не просто удивлялся, а тот, кто догадывался о большем, был даже растерян, точнее, это была не растерянность, а какое-то смущение.
Мари, которая чувствовала себя неловко, хотя она и считала, что никто ничего не подозревает, чтобы избавиться от этой своей неловкости, заговорила:
– Я хотела сказать об одной вещи. Я о том месте в пьесе, где Анри объясняется в любви. Он говорит громко и плачет, а если это сделать по-другому...
и Мари стала объяснять, как ей кажется будет лучше.
Мари слушали. К замечаниям и советам Мари теперь всегда прислушивались. Мари рассказала, как она видела эту сцену, и как из-за одной только этой сцены меняется весь смысл пьесы.
– По-моему это интересно, – выслушав, сказал Макар.
– Я тоже думаю, можно попробовать, – согласилась Олива.
– Но это же, действительно, меняет все, – заговорил Филипп, – тогда и мне нужно играть совеем другое.
– А ты что, против? – Спросила Луиза.
– Я не знаю.
– А если не знаешь, то нужно попробовать, чтобы узнать.
– И так было хорошо, и так всем нравилось.
– Ладно, посмотрим, – сказала Олива. – Ты, Жан, столько надавал нам советов последнее время, что нам не играть, а только репетировать надо.
– Я только сказал, как думаю.
– Я пошла, – поднимаясь, сказала Марго. – Я в лавке видела материю, я как раз хотела сшить себе из такой праздничное платье.
– И на что ты только тратишь деньги, – вздохнул Филипп.
– Это мои деньги, на что тратить – мое дело.
– Да твое, я разве что говорю.
– Вот и не говори. А свои можешь копить и тебе потом красивый гроб сделают, а я хочу ходить в красивом платье. – Марго посмотрела на Мари. – Жан, ты не сходишь со мной, не поможешь мне выбрать, у тебя хороший вкус.
– Но ты уже выбрала, – усмехнулся Филипп.
– Не твое дело. Жан мне скажет, может и не надо брать эту материю. Пойдем со мной, Жан.
– Я не знаю, – нерешительно заговорила Мари, ей и обижать Маргариту не хотелось и она чувствовала, что ее отношения с Марго становятся все напряженнее.
– Жан мне нужен, – сказала тут Олива. – У меня для него есть работа.
Марго, не говоря ни слова, быстро вышла.
В это время у трактира послышался топот копыт и стук колес тяжелой кареты. В окно, выходящее на площадь, было видно, как подъехала большая красивая карета. Дверца ее приоткрылась и внутри кареты можно было разглядеть женщину. С коня соскочил стражник, сопровождавший свою госпожу, та сказал ему что-то и он направился к дверям трактира.
Человек этот, не обратив внимания на хозяина, который выскочил на улицу и стоял у дверей трактира, пошел мимо него и громко спросил:
– Чей это фургон стоит на площади?
– Наш, – ответил из-за стола Филипп.
Человек подошел к столу.
– Вы комедианты
– Да.
– Моя госпожа, – все так же громко продолжал этот человек, – оказывает вам честь и приглашает в гости. Она хочет посмотреть ваше представление. Сегодня после захода солнца, вы должны быть в ее замке.
Не сказав больше ничего и не дожидаясь ответа, человек вышел. Он вскочил в седло и поскакал за, уже тронувшейся каретой.
– Кто эта женщина? – спросил Филипп, у проходившего в это время мимо их стола трактирщика.
– Это очень знатная и богатая госпожа. Все здесь вокруг принадлежит ей, – отвечал хозяин трактира, – вернее, ее мужу, маркизу де Ла-Абелью.
– Понятно, – сказал Дени, уже подошедший к товарищам.
– Это хорошо, – сказал Филипп, – нам снова везет. Надеюсь, маркиза нас хорошо отблагодарит.
– Будем надеяться вместе, – сказала Олива.
И только Анри, который все время сидел молча, он и сейчас ничего не сказал, только было видно, как у него ходят желваки под скулами и сильно сжатым кулаком, не замечая этого, он ударял себя по ноге.
– Что ты все время бесишься, Анри? – со смехом спросил Дени.
– Она желает, – проговорил Анри. – Она оказывает нам честь и желает, чтобы мы исполнили ее приказание.
– А чего ты хотел? – спросила Луиза, – и чего в этом плохого?
– А то, что я ненавижу, когда мне приказывают.
– Никто нам не приказывает. Нас пригласили, – попытался сказать убедительно Филипп.
– А ты попробуй отказаться от этого приглашения.
– Не кричи, услышат, – остановила Анри Олива.
– А что поделаешь, – тихо проговорил Жозеф, который, и это было видно по его лицу, больше склонен согласиться с Анри. – У них власть и сила, и деньги.
– Мне плевать на власть, на силу и на деньги. Почему какие-то люди, которые и глупее и бездарней и вообще ни на что не способны и ничего не умеют, почему эти люди могут приказывать другим?
– Анри, ты, кажется, хочешь нас в чем-то обвинить? – спросил Макар. – Может быть ты хочешь сказать, что  мы так трусливы и покорны, как овцы, что куда нас не погони, мы только радоваться будем, что нас гонят на луг, где есть трава? Что у нас нет самолюбия? Именно оттого мы и здесь, вместе, что все мы не хотим кому-либо подчиняться, не зависеть ни от чьей власти. Потому мы и стали все бродячими артистами, а не пашем землю, чего мне, может быть, гораздо больше хотелось бы. Поэтому я и не занимаюсь тем, что мне больше нравится, что я не хочу зависеть от кого бы то ни было. Но бросаться на каменную стену лбом...
– Нет, Марк, я понимаю, но мне просто всегда не себе бывает, когда мне кто-то приказывает. И теперь... – Анри не договорил и замолчал.
А Мари, она сидела и слушала, она слушала и чувствовала, как все, что говорит Анри, относится и к ней, и как и она не может переносить, когда ей приказывают, и почему-то ей стало обидно до слез, и стало жалко почему-то Анри, и Мари забылась и, протянув руку, положила ее на плечо Анри, провела по плечу, погладила его.
– Пошел вон, щенок, – крикнул вдруг Анри.
Анри крикнул на Мари и одновременно сбросил ее руку. И ударил ее. Он ударил Мари по щеке, ладонью, но ударил сильно, так, что она, не удержавшись на скамье, упала. И кода упала, закрыла лицо руками.
Анри вскочил из-за стола и вышел, почти выбежал.
Луиза быстро подошла к Мари. Она хотела ее поднять, хотела успокоить, но Мари оттолкнула ее руку, вскочила на ноги и тоже выбежала в открытую дверь трактира.
– Вот это да, – сказал удивленно Дени. – Что это с ним?
Дени пошел к дверям и выглянул на улицу.
– Куда побежал Жан? – подошла к Дени Луиза. – не за Анри?
– Нет. Он пошел вон туда, а Жан в другую сторону побежал.
– Пошел бы ты за Жаном, а то мало ли что.
– А за что он его так?
– Беги за Жаном, Дени.
– А что за ним бегать?
– Ну, мало ли что ему придет в голову.
– А что ему может прийти в голову?
– Беги, Дени, не стой.
– Ладно, пойду догоню. Но только потому, что не хочу ругани между своими. – Дени быстро пошел в сторону, куда побежала Мари.
– Видел я много чего, но такого не видел, – покачал головой Макар.
– Что ты хочешь сказать? – спросил его Филипп.
– Филипп, не притворяйся, что ты ничего не знаешь, – сказала Луиза. – Я ведь вижу, что Олива давно обо все догадалась, а, значит, и ты знаешь.
– О чем?
– О том, что Жан – девушка.
– Да? Вы думаете, что я это знаю? Ну, раз вы думаете, что я знаю это, то не стану скрывать.
– Жан – девушка? – удивился Жозеф так, словно ему показывали белку, а говорили, что то лиса.
– Еще один, – засмеялась Олива. – Неужели ты этого не понял еще?
– Нет, – смущенно ответил Жозеф.
– Ладно, Дени, – продолжала Олива, усмехаясь, – тот только о себе думает.
– Так Анри тоже не знает. Или знает? – спросил Жозеф.
– Анри не замечает, потому что он сразу невзлюбил ее.
– Почему?
– Почему? Потому что он сразу посчитал ее за мальчика, который любит проводить время с мужчинами. Я тоже сначала так думала. А таким, людям, как Анри это не нравится.
– И я, честно говоря, тоже, – согласился Филипп, – думал о ней так же. Только мне это все равно.
– Ты прав, Макар, такое редко увидишь, – покачала головой Олива. – То, что девушка любит мужчину, а он другую и наоборот, это на каждом шагу. Но вот, что девушка любит мужчину, а ее любит другая девушка...
– Кого любит, какая девушка? – не понимал Жозеф.
– Жозеф, ты как сегодня родился. Марго наша любит Жана, вернее будет сказать, Жанну, она считает, что та юноша. Влюбилась и не хочет расстаться со своей мечтой и не может из-за того понять что перед ней не Жан, а Жанна.
– Но тут еще и другое, – заговорил Макар. – Я об Анри. Он не любит мужчин, которые любят других мужчин. Но ему Жан был бы безразличен, если бы не еще две вещи. Первая не очень важная, это то, что Анри считает, что он нравится мальчишке. Это, конечно, усилило бы его нехорошее отношение к Жану, но не настолько чтобы ругаться на него и уж, тем более, ударить. А вот другое... Анри небезразличен к талантливым людям, так как он сам очень талантлив. Но главное, внутри себя он чувствует в Жане девушку. Но умом понять не может. И она нравится ему. А он думает, что ему понравился мальчишка. Это его и делает таки бешеным.
Все некоторое время молчали. Потом Филипп задумчиво проговорил:
– Интересно, а почему она скрывает, что она женщина?
– Я, помню, заметил, – заговорила Макар, – что она очень испугалась, когда я рассказывал, как меня чуть не сожгли. Я потом проверил и еще раз заговорил с ней об этом. И опять она очень сильно испугалась. Даже не испугалась, а как не в себе стала.
– Так что же, – спросила Олива, – думаешь, что и ее, как и тебя... что она тоже еретичка?
Олива обернулась по сторонам, чтобы убедиться, что никто не слышит их разговора.
– Едва ли, – не согласился Макар. – Женщин редко обвиняют в ереси, разве что за компанию с мужчиной. Религия Жанну не интересует. Она только верит в бога и все. Ей большего не надо. Ей все равно: католики, протестанты или мусульмане, какой она была от рождения. Она верит в красоту.
– Ты хочешь этим сказать, что ее хотели сжечь, как ведьму? – пошептала Олива.
– Думаю, что так.
Олива снова обернулась.
– Вот что, – сказала она. – Не дай Господь нас услышит кто-то. Пойдемте отсюда.
Когда выходили из дверей, Луиза рассмеялась.
– А хорошо, –сказала она сквозь смех, – что Марго не видела, как Анри ударил Жана. Она бы ему глаза выцарапала.
– Ты бы лучше не смеялась, – сказала ей Олива, – а думала лучше, как распутать этот узел.
– А что здесь распутывать, – пожал плечами Филипп, – сказать Жану, что мы знаем, что она не мальчишка, и всё.
– И всё, – передразнила его Олива. – а ты не думал, что будет с Марго?
– Не только в этом суть, – добавил Макар. – Это ее дело – не хочет, чтобы знали, что она женщина, – значит, есть причина, и не наше это дело.
– А что с ней может быть, – спросил Жозеф. – Я про Марго. Что ты говоришь, с ней может быть?
– Одно слово – мужчина, – махнула рукой Олива.

* * *
Вечером, после второго представления, повозка поехала к замку маркиза де Ла-Абелью.
– Так что ты нам хотела рассказать, Марго? – спросила, сидевшую рядом с ней Маргариту, Луиза.
– Ничего я вам не хотела рассказать, – проговорила Маргарита, но потом стала рассказывать. – Это, конечно, не совсем для мужских ушей, но и женских секретов тут тоже нет. Я была в лавке, покупала себе материю, в это время остановилась как напротив лавки карета и из нее вышла маркиза и тоже вошла в лавку. Она ничего не купила себе и ушла. А я с хозяйкой лавки еще до этого разговорилась, вернее, она со мной разговорилась, она очень разговорчивая, все жаловалась на своего мужа. А потом, кода маркиза вышла из лавки, я сама уже про нее у хозяйки спросила. Красивая она, поэтому мне и интересно было по нее узнать все.
– Ну, и что ты узнала? – тут же спросила Олива, хотя Марго замолчала только на мгновенье и снова собралась продолжать рассказывать.
– А что она могла рассказать? У кого болит зуб, тот и будет про больной зуб говорить.
– Значит, она что-то о муже ее рассказала?
– О муже, – подтвердила Марго. – Только у лавочницы с маркизой совсем противоположенные заботы. Муж лавочницы гуляет от нее с кем попало. А маркиз верен, как ворон вороне.
– Как это так? – не понял Дени.
– Говорят, что вороны самые верные птицы, как сойдутся так до смерти только с одной живут.
– Да? А я не знал, – усмехнулся Дени.
– Какие же заботы у маркизы? – все больше заинтересовывалась разговором Олива. – Что муж верный у нее, это ее заботит?
– Он не только ей верный, – в темноте слышалось, что Марго улыбается. – Он и себе верный.
– Как-то неясно ты говоришь, Марго, – не поняла Олива.
– Я хотела сказать, что он и с ней целомудренный.
Сообразив, что сказала Марго, все рассмеялись.
– Он что, – спросил Филипп, – святой что ли у нее?
– Как лавочница мне сказала, он уже всех лекарей и знахарей обошел, только ничего ему помочь не может.
Все опять посмеялись.
– Только это еще не все, – продолжала Марго. – Говорят маркиз ни с кем не водит дружбу, я думаю, именно из-за этого. Ни к кому в гости не ездит и к нему никто не приезжает. И еще говорят, маркиз уже убил на дуэли троих.
– Как ты бестолково рассказываешь, – возмутилась Олива.
Что вам непонятно? – Марго удивилась. – Маркиз как узнает, что у жены появился любовник, так того и убивает. Лавочница говорит, что он с женщинами слабый, а вот с мужчинами, говорит, он быстро расправляется,
– Лучше б наоборот он умел, – сказала Луиза, – а то только мучает несчастную женщину. Хотя нет, – передумала Луиза, – мужчина должен все уметь. А сколько они женаты?
– Три года, говорят. Маркизе только двадцать два, так что сами посудите, какая у нее жизнь.
– Бедная маркиза, – засмеялся Дени.
– Что ты смеешься, тебе бы так, – заступилась за маркизу Марго.
– Зато я знаю, – сказал Дени, – что у царя Соломона в гареме было две тысячи жен. Посчитай раз в сколько лет подходила очередь каждой? Нет, не хотел бы я иметь гарем.
– Дени, – удивилась Луиза, – почему это?
– Я слишком добрый и мне было бы жалко жен, а значит я быстро бы стал таким же, как маркиз. Жан, – обратился Дени к Марии, – а вот скажи...
Кто-то ущипнул в темноте Дени. Он ойкнул и сказал:
– Хотя, оттуда тебе, Жан, знать. Ты же не женщина.
В это время повозка въехала на деревянный подъемный мост, который сейчас был опущен. Колеса застучали по дереву, потом она проехала между двух больших каменных башен, соединенных аркой такой низкой, что верх повозки едва не задел ее. Как только повозка въехала, тяжелые ворота позади них закрылись.
Мари выглянула из повозки. За толстыми крепостными стенами было темно и мрачно и Мари стало не по себе. С тех пор, как Мари провела ночь в подземелье, откуда ее утром должны были оправить на костер, она не могла переносить, когда ее закрывали, когда она оказывалась в закрытом помещении и еще она не могла одна находиться в темноте, ей обязательно нужен был свет, хоть самый слабенький светильник, но чтобы обязательно был. Впрочем последнее время она одна никогда не оставалась.
... Представление прошло в большом зале, в котором не было окон, освещался который факелами, укрепленных на стенах и колонах, и эти колоны и стены были все черными от копоти факелов.
На одной из стен, чуть выше человеческого роста, находился балкон. И единственным зрителем, который смотрел представление, была маркиза. Она одна сидела на балконе, на деревянном табурете. По бокам балкона тоже горели факелы и красавица маркиза хорошо была видна в всеете этих факелов. С грустным интересом она наблюдала за происходящим.
Как только представление кончилось, маркиза поднялась с табурета и сразу исчезла в темном проеме двери балкона.
Сразу после этого появились слуга маркизы. Он сказал, чтобы все шли за ним. В другом зале на большом дубовом столе уже было приготовлено угощение для комедиантов. Все удивились, что не только угощение было щедрым: и хорошее вино, и фрукты и жареная индейка и много еще чего. Но все это было разложено еще и на дрогой серебряной посуде.
От выпитого вина и вкусных кушаний, настроение в всех приподнялось, всем стало весело, все стали чувствовать себя беззаботно и легко, и даже больше этого – состояние опустошенности, которое всегда бывает после представления, от выпитого вина становилось весело-возбужденным.
– А мне так, даже больше нравится, – говорил Дени, – никто не шумит в толпе, не ругается между собой.
– И не выкрикивает разные гадости, – добавила Маргарита.
– Скромница, – засмеялся Филипп.
– А мне нравится только одно, – сказал Анри, он мрачно усмехнулся, не надо ходить со шляпой по кругу и собирать как милостыню деньги...
– Когда это ты это делал? – перебила его Олива.
– И не надо подбирать с земли, – продолжал Анри, – когда их бросают.
– Это гордыня, – тихо сказал Жозеф.
– Это гордость, – поправил Макар, – но только ты, Анри, сейчас унижаешь нас всей этой своей гордостью.
– Я не хотел. Просто мне противно обидно и за себя и вас одинаково.
– Наконец-то Анри подумал о товарищах, – сказала Олива.
А Мари сидела, тайком смотрела на Анри и ей так хотелось сейчас рядом с ним, как сидят рядом Луиза и Макар, как сидят рядом Олива и Филипп. То, что она чувствовала бы тогда, было бы таким сильным и делало бы ее такой счастливой, какой счастливой не могла быть ни Луиза, ни Олива. Мари почему-то казалось, что ей этого нужно больше, чем им, ей казалось, что им хорошо оттого, что рядом есть человек, близкий человек. А для мари это было бы большим, ей казалось, что случись это, она стала бы способна на такое огромное, какого нет ни в Луизе, ни в Оливе. Мари никогда бы этого  никому не сказала, но она это знала, она знала, что в ней какая-то сила, сила бо;льшая, чем у других, непонятная и эту силу Мари приходилось прятать, не прятать, а просто полностью она не могла ее проявить и эта сила вырывалась из нее и не могла вырваться и это терзало Марию, мучило, и в груди у нее что-то болело.
Мари вдруг решила, что она должна сказать, что нельзя ей больше скрывать, что она женщина. Мари решила это, и уже хотела сказать, и в это время она увидела взгляд Марго. Марго смотрела на нее нежно, не отрываясь.
И Мари ничего не сказала.
– Наконец-то Анри подумал о товарищах, – это сказала Олива и стала говорить дальше. – Только мне кажется, Анри, ты должен сначала еще кое-что сделать. – Олива была немного пьяна и поэтому, наверное, она об этом заговорила. – Тебе не кажется, Анри, что ты должен извиниться перед Жаном?
Филипп взял Оливу за руку и сжал ее.
– А что случилось? – сразу заволновалась Марго.
– Мне не кажется, что я должен перед кем-то извиняться, – проговорил Анри.
– А мне кажется, что ты последнее время ведешь себя невыносимо, – продолжала Олива.
– Что он сделал Жану? – не успокаивалась Марго.
– Если вы так недовольны мной,  отвечал Анри, – скажите и я уйду.
– Тебе этого никто не говорит, но некоторых вещей нельзя делать, – вмешалась Луиза.
– Что он сделал? – все спрашивала Марго и все с большей угрозой.
А Анри, кажется, передумал. Он встал, подошел к Мари сзади.
– Хорошо, – сказал Анри, – я извиняюсь.
Анри стоял за спиной Мари и ей казалось, что на нее что-то давит со спины.
– Я извиняюсь, – повторил Анри, – и я больше пальцем до него не дотронусь, но пусть только и он ко мне никогда не прикасается.
Луиза рассмеялась.
– Что ты смеешься? – почти закричала на нее Марго. – Он что, его ударил?
Марго тоже вскочила со своего места, она бросилась на Анри. Дени успел схватить Марго за руку и, смеясь, удерживал ее.
В это время появился слуга маркизы. Все немного успокоились, только Марго продолжала вырываться свою руку из руки Дени.
Слуга подошел к столу, он посмотрел на всех, потом подошел к Оливе и положил перед ней на стол кошелек.
– Маркиза, – сказал он гордо, – благодарит вас за доставленное ей удовольствие.
– Скажите маркизе, что и мы благодарны ей за оказанную нам честь и ее щедрость, – точно подражая интонации слуги, сказал Анри.
Все, кроме Мари и Марго, кто чуть улыбнулся, кто тихо рассмеялся шутке Анри.
– Моя госпожа, – продолжил слуга, – хочет знать, нет ли среди вас хорошего рассказчика, менестреля. Маркиза хотела бы послушать его песни, баллады.
– А ей все равно рассказчик или рассказчица или ей нужен именно рассказчик, – спросил Анри.
Этой шутке Анри никто не улыбнулся, а Олива испуганно посмотрела на Анри, говоря ему взглядом, чтобы он поменьше болтал. Потом Олива посмотрела на слугу, она хотела ему что-то сказать. Она хотела сказать что она может исполнить желание маркизы. Но тут все услышали голос Мари. Мари обращалась к своим товарищам.
– Если вы не против, то пойду я.
– А что, правильно, – сразу согласилась Луиза. – лучше Жана у нас никто не может...
– Нет, – перебила ее Марго, – не надо Жану...
Но Марго перебила Олива.
– Правильно, – сказала она всем и потом сказала слуге маркизы. – Этот мальчик лучший среди нас рассказчик и певец. Он пойдет к маркизе.
Мари взяла с собой лютню и пошла вместе со слугой. Когда они вышли, Марго набросилась на всех.
– Вы что сделали, зачем он пошел? Олива, ты сама говорила что просто так ничего не бывает. А вдруг правда, – она заговорила тихо: – Вдруг у них так договорено, что маркиза эта проводит с кем-то ночь, а потом, чтобы не было бесчестия, муж убивает любовника.
– Не бойся, – сказал Филипп, – с Жаном ничего не случится.
– Он еще ребенок, – Марго чуть не плакала. – А вы... Вы, чтобы спасти себя...
– Не бойся, Марго, уж если ты его не смогла соблазнить... – наивным голосом проговорил Дени.
– Я?! – Марго хотела броситься на Дени, но потом села на лавку и расплакалась.
– Давайте пойдем спать, – тихо сказал Жозеф. – Мы сейчас все пьяные и можем поругаться. А потом будем жалеть.
– Вот это правильно, – согласился Филипп.
– Эй, люди, – громко, грудным голосом, так, что все загудело, позвал Дени, – покажите бедным комедиантам, где они могут найти ночлег.
Тут же показался слуга.
– А все-таки мне больше нравится, как вы там не говорите, – проходя в маленькую дверь из огромного зала, сказал Филипп, – когда мы выступаем на площади и когда много народа кругом.
– Это всем больше нравится, – согласился с ним Анри.
– Ты же говорил другое, – заметила Олива.
– Мало Оли, что я говорю.
А Луиза тихо, только чтобы он один это слышал, сказала Анри:
– А за то, как ты поступил с Жаном, ты еще пожалеешь. И извиняться будешь не так, как сегодня. И хорошо, если тебя простят.
– Это почему?
– Узнаешь. Скоро. – Луиза пьяно и хитро подмигнула ему.
Всем показали комнаты и каждый мог разместиться, как он желал...
... – Входи, мальчик, – улыбаясь и рассматривая Мари, сказала маркиза. – Значит, ты среди своих товарищей можешь лучше других рассказывать занимательные истории? Или, может, другие не захотели?
– Нет, все так считают, что я лучше других могу это делать.
– Это интересно. Ты еще совсем молоденький.
Комната – это была спальня – была довольно большая. И большая кровать стояла посреди этой комнаты и она занавешена была прозрачной тканью. С одной стороны, там, где на кровати сидела маркиза, занавеси были раздвинуты. Маркиза сидела в такой же прозрачной, как и занавеси одежде.
И Мари все это напомнило ее родину, что-то восточное было в убранстве этой комнаты. И Мари вспомнила свою мать, хотя их дом, конечно, не был замком. И все же мари вспомнилась родина и ей стало грустно, но и было в этой грусти что-то хорошее.
– Я знаю много историй, сказок и баллад, – не стала объяснять Мари, что немного старше, чем кажется, что она почти ровесница маркизе, – и я их умею рассказывать.
– Вот как? – улыбнулась маркиза, – тогда садись.
Маркиза указала Мари на низкий мягкий табурет.
– Мне удобней на полу. – И Мари уселась на пол, покрытый коврами.
– Что вы любите? Я знаю баллады о подвигах рыцарей, знаю истории о прекрасных пастушках и пастухах. Но, если хотите, я вам расскажу сказки, сказки моей родины, ведь я с Востока.
– Правда? У тебя действительно очень необычное лицо... и очень красивое у тебя лицо. Сколько тебе лет?
– Пятнадцать или четырнадцать.
Маркиза улыбнулась.
– Ну, что ж, я тебя слушаю.
И Мари стала рассказывать. Но сначала Мари взяла лютню и стала тихонько наигрывать на ней, и она запела тихо, нежную и грустную песню. Она запела ее на языке своей родины, а потом она запела на языке понятном маркизе. И постепенно песня стала превращаться в рассказ, в сказку...
Маркиза полулежала в своей постели, она не отрываясь смотрела на Мари и слушала ее рассказ и ее музыку. Иногда маркиза улыбалась, а иногда появлялись слезы на глазах красивой маркизы. Она чувствовала все то, что чувствовали те, о ком рассказывала Мари.
И вот Мари дошла до такого места:
... – и тогда прекрасный юноша обнял девушку и прижал ее к себе, и стал целовать и ласкать ее тело. Но нельзя огонь любви утолить одними лишь поцелуями, и положил ее нежно на спину юноша, и она обвила его шею своими руками и его бедра своими ногами...
У маркизы сами собой закрылись глаза, и вместе с дыханием ее послышался ее слабый стон.
– Ты меня мучаешь, – прошептала маркиза, но так тихо она прошептала, что Мари не услышала даже этого.
Мари этого не хотела, но и сама она сейчас почувствовала, как к ней, от того, что она сама и рассказывала, приходит желание, оно растеклось теплом в ее животике и становилось все горячей и горячей.
– Иди сюда, сядь ко мне, рядом со мной, – позвала маркиза.
Мари поднялась и села на кровать рядом с маркизой. И стала продолжать рассказывать. А маркиза снова прошептала:
– Зачем ты меня мучаешь своим рассказом?
И маркиза взяла Мари за руку и зашептала и в голосе ее слышалось мучение.
– Ты не должен был мне такого рассказывать. – А руку Мари она прижимала уже к своей груди.
И Мари, сама возбужденная своим рассказом, наклонилась к лицу маркизы и коснулась языком ее губ.
– Этого нельзя делать, мальчик. Если узнает мой муж...
– Он ничего не сделает, если и узнает, – прошептала в ответ Мари и руки ее ласкали уже все тело маркизы. – Он ничего не сделает, ведь я не мужчина, я тоже женщина.
Маркиза удивленно раскрыла глаза. Мари наклонилась и ее язычок коснулся самого нежного. И маркиза снова закрыла глаза и жалобно, словно просила смиловаться над ней застонала...
– Скоро уже рассвет, – говорила, ласковыми и утомленными газами глядя на Мари, маркиза. – Я эту ночь никогда не забуду. Мне никогда в моей жизни не было так хорошо.
– Расскажи, – попросила Мари, – что у тебя с твоим мужем? Он правда... – Мари прервала себя. – может я смогу что-то посоветовать тебе, я много знаю.
– А что ты слышала?
– Говорят, он не способен любить. Только не злись. Не способен удовлетворить женщину. Ты расскажи, может, я смогу что-то посоветовать, я ведь много знаю, – снова повторила Мари.
– Нет, – маркиза улыбнулась очень грустно, – это не так. Моя муж наказывает меня. Он мужчина, настоящий мужчина, и я его люблю. Через месяц после нашей свадьбы я – я изменила ему. Он застал меня в постели с другим., это был мой прежний любовник, с которым я встречалась еще до того, как мы поженились. Мне казалось, что я люблю того. Но ты лучше меня должна знать, как часто женщины ошибаются в своих чувствах и, любя одного, думают, что любят другого. Я поняла, что люблю своего мужа, но поняла поздно. Он хотел убить и меня и его. Но меня он пожалел, и его не стал убивать беззащитным. Они с ним дрались честно. И вот тогда, я все видела, тогда я поняла, что мне будет хуже, если мой любовник убьет моего мужа. Я поняла, что я люблю мужа. Мой муж убил Этьена, и я была этому рада, но я думала, что он убьет и меня. Так было бы лучше. Но он по-другому меня наказал. Он перестал приходить ко мне, а в остальном он больше никогда ни о чем не говорил, не упрекал, не напоминал, будто ничего и не было. И мы стали жить, как брат и сестра – близкие и не вместе.
– А почему тогда говорят о всяких лекарях и знахарях?
– Разве людям запретишь говорить. НО и я тоже виновата в этих слухах. Я хотела достать какое-нибудь снадобье, чтобы он... чтобы вернуть его себе.
– Но здесь не нужны никакие снадобья.
– Я пробовала быть и ласковой и нежной.
– Там, где я жила прежде, – сказала Мари, – там женщины идут на всякие хитрости, чтобы добиться благосклонности своего господина. Может быть ты слишком неопытна и не умеешь. Расскажи мне о твоем муже.
– Может я, правда, не умею добиться себе прощения. Я ведь росла вдалеке от города и не знаю женских хитростей.
И маркиза стала рассказывать, а Мари спрашивала у нее что-то иногда.
Потом Мари сказала:
– Он тебя любит.
– Но что же мне делать.
– Мне, кажется, все очень просто. Он тебя любит и сам бы уже хотел примирения, но он  гордый и не знает, как это сделать. Возьми бумагу, напиши записку.
– Что написать.
– Напиши только: я вас люблю. Нет, напиши: я вас любила.
– И все?
– Да?
Маркиза послушно написала, что ей велела Мари.
Было уже утро. Мари надела свою одежду мальчика. Она улыбнулась и вышла, узнав у маркизы, как в этом замке найти ее мужа.
Мари улыбнулась и вышла, и, только она закрыла за собой дверь, как кто-то схватил ее. Мари даже вскрикнуть не успела. Ее схватили, закрыли ей рот рукой и куда-то потащили. Ее пронесли по каким-то узким проходам, потом по лестнице. Ее волокли куда-то вверх по лестнице, все выше и выше. И вот, наконец, двое людей, схвативших ее, протиснулись с ней в узкую низкую дверь и Мари почувствовала свежий воздух и увидела яркий свет восходящего солнца.
Это была вершина башни, стены ее заканчивались зубьями-бойницами. Мари поняла, что с ней хотят сделать – ее хотят сбросить вниз. Мари стала вырываться, она укусила руку, закрывавшую ей рот, человек заругался и убрал руку.
– Отпустите,– вырываясь, закричала Мари. – Отпустите, я женщина. Скажите маркизу, что я женщина.
И Мари разорвала свою рубашку. Руки людей, державших ее, сразу ослабли, ее отпустили. Мари поднялась на ноги и запахнула рубашку на груди, руками закрывая то место, где она разорвала ее.
Мари увидела, что двое людей, тащивших ее, смотрят в одну сторону, за ее спину. Мари обернулась.
Она увидела человека, стоявшего скрестив руки и смотревшего на нее. Он продолжал стоять гордо, как и минуту до этого, но глаза его был удивленными. Его скрещенные руки на груди и удивление глаза... это Мари показалось смешным и она не смогла удержаться от смеха.
– Ты – женщина? – спросил мужчина и опустил, наконец, руки.
– А вы хотели сбросить меня с башни?
– Не знаю, наверное, нет. Хотел подержать вниз головой, чтобы напугать. Хотя, может и велел бы отпустить.
– Не велел бы, – сказала Мари, хотя и не была в этом уверена.
– Почему?
– Потому что вы любите вашу жену и виноваты перед ней.
– Я? Виноват?
– Мы с ней разговаривали всю ночь и я все знаю.
– Что ты знаешь?
– Что вы виноваты передней.
Мужчина стоял, удивленный не меньше, чем в тот момент, когда узнал, что она женщина. Он был стройный и красивый, ему было лет тридцать, не больше.
– Она любит вас, а вымучаете ее. Только разговаривать уже нет пользы, потому что, вот... – Мари протянула сжатую в руке записку.
Мужчина прочел и посмотрел на Мари.
– Она очень мучилась и больше не хочет, чтобы это продолжалось. Она хочет умереть.
 Марких оттолкнул человека, который загораживал лестницу, ведущую вниз и быстро стал спускаться.
– Отпустите ее, – уже из темноты крикнул он.
– И проводите к моим товарищам, – договорила за маркиза Мари.
... Повозка катилась по дороге.
Никто о случившемся ничего не знал. Когда Мари проводили в то место, где они вечером ужинали после представления, за столом сидело только трое – Олива, Филипп и Макар. На столе были расставлены угощения, приготовленные им на завтрак. Постепенно все подошли к столу.
Когда позавтракали то никто больше актеров не задерживал. Они уселись в свою повозку, выехали за ворота, переехали через мост и повозка покатилась по дороге.
Все чувствовали себя хорошо и от хороших постелей и от хорошего завтрака.
Уже довольно далеко отъехали от замка, когда Дени спросил Мари:
– Так что, маркиза тебе ничего не заплатила, хоть ты всю ночь не спал?
– Почему не спал? – спросила Мари.
– Потому что у тебя глаза закрываются. А может ты и не сказки ей рассказывал?
– Отстань, Дени.
– Тогда, тем более, – продолжал Дени. – Тем более, могла бы заплатить и побольше. Видно ты не смог доставить ей удовольствия, – Дени расхохотался, – своими сказками.
– У тебя только одно на уме, – сказал Марго.
– А у тебя другое? Уж про себя-то ты не говори.
– Перестань, Дени, – строго сказала Олива.
– А вы чего-то большего от него ждали? – пробормотал Анри, не взглянув на Марию.
– Я в его возрасте... – заговорил Дени.
– Ты в его возрасте был мужчиной, – усмехнулся Анри.
– И Жану давно пора становится мужчиной.
– Он им никогда не станет. Ему нужно было родиться женщиной.
У Мари чуть не вырвалось: "А я и есть женщина", но она только отвернулась.
В это время Жозеф, сидевший на повозке сзади, сказал:
– Верховой нас догоняет.
– Да, спешит, – обернувшись, сказала Луиза.
– Не люблю я, когда меня кто-то догоняет, – сказал Дени.
Повозку догнал человек, ехавший верхом на стройной красивой лошади. По цветам его одежды сразу можно было узнать одного из слуг маркиза. Не доезжая до повозки он поехал шагом.
– Что случилось? – спросила Олива.
– Может маркиз пожалел, что не видел нашего представления. И хочет теперь попросить вернуться нас? – смеясь, сказал Дени, но смех его был напряженный.
– Нет, – ответил верховой.
Он достал из сумки, висевшей на боку лошади, кожаный кошелек и кинул его в повозку. – Маркиза велела передать это вашему мальчишке.
Всадник потянул поводья, лошадь, задрав морду, развернулась и верховой тут же, галопом поскакал обратно, не сказав больше ни слова.
– Ого, – взвешивая кошелек в руке, удивился Дени. – А ты, Анри, говоришь.
Дени раскрыл кошелек.
– Тут золото, – сказал он удивленно, потом добавил: – И записка какая-то.
Он вынул записку. Мари тут же вырвала ее у него из руки.
– Давай прочту. Ты все равно читать не умеешь, – сказал Дени.
Мари спрятала записку за ворот рубашки, которую зашила перед тем, как появиться перед своими товарищами.
– Вот это да, – удивился Дени, высыпая золото на дно повозки. – Скажи, Жан, что ты такое сделал, что она так расщедрилась? А, Жан?
– Шлюха она, ваша маркиза, – вскричала Марго и, отвернувшись, легла почти упала в сено.
А Мари чувствовала такую неловкость, ей почему-то стало так стыдно, что она не могла найтись, что сказать. Мари видела, что все удивлены, но она не знала, что большинство удивлены здесь потому, что знают, что Жан – девушка.
– Собери деньги и отдай их Жану, – сказала Олива Дени.
– Вы что! Нет! – испугалась Мари.
Она испугалась и что эти деньги станут ее, а не общими и она станет как бы отдельно от остальных. И еще она подумала, что не хотят брать эти деньги потому что считают, что заработала она их нехорошо.
– Пожалуйста, не надо, – заговорила Мари. – Эти деньги для всех нас.
– Правильно, – сказал Филипп. – Ты что, Олива, говоришь такое?
– Извини, Жан, я не обидеть тебя хотела, я знала, что ты так скажешь...
– А чего тогда глупости говорить? – даже голос у Филиппа стал обиженный.
– Жан, – попросил Дени, – давай прочтем записку. Что там написано?
Мари промолчала.
Прошло еще немного времени. И вдруг Жозеф снова сказал:
– Опять кто-то скачет. Нас опять догоняет конный.
– Точно, – сказал Дени. – Верно маркиза решила, что спутала кошельки и теперь хочет его на другой заменить, с медными монетами.
Всадник догнал повозку, и, как и первый раз, не слезая с лошади и почти не разговаривая, вынул из сумки кошелек и, как и первый раз, бросил его в повозку.
– Это вашему мальчишке велел передать маркиз.
И он тут же уехал.
Лица у всех были удивленные. И только Дени догадливо рассмеялся.
– Это маркиз наградил нашего Жана за то, что он сделал его работу.
– Как я ненавижу слабосильных мужчин, – зло проговорила Марго, она посчитала, что Дени прав.
Но все остальные ничего не понимали. Не понимали все, кто знал, что Жан это девушка. Не понимали, за что женщина могла так отблагодарить женщину, хотя можно было кое-что предположить. Но все же денег слишком много, даже если это предположить. Но за что муж этой женщины, про которого известно, что он бессилен с женщинами. За что же он мог быть так благодарен?

          VI
Повозка катилась по дороге, размокшей от недавно прошедшего дождя. Повозка поднималась в гору и копыта волов скользили по глине, в которую превратилась пыль.
– Как легко дышится, – проговорила Марго, она откинулась на край повозки, на спину и смотрела ввысь, в небо. – Почему после дождя всегда становится так легко и хорошо.
– Дышится легче, а ехать тяжелей, – проворчал Филипп.
– Какой ты скучный, Филипп, – сказала Марго.
– Тебе бы впрячь вместо волов, я бы посмотрел, как бы ты веселилась.
– Да, во всем есть и плохое и хорошее, – сказал почему-то мечтательно Жозеф.
– Не во всем есть плохое и хорошее, – Марго поднялась и села, – есть и только хорошее и только плохое.
– Где ж это ты видела только хорошее? – спросила Олива.
– Или только плохое? – поддержала ее Луиза.
– Да видела. Хотя бы в людях – есть люди или плохие или хорошие.
– Ну, Марго, это ты, наверное, и сама не веришь в то, что сказала, – удивился Макар.
– А вот и верю.
– Не знаю, – сказал задумчиво Макар. – Может и есть такие люди, только я их не встречал. Но если бы и встретил человека, который только хороший, я бы убежал от такого человека.
– Это почему? – спросила Марго.
– Ну вот, если принять за хорошее, что-то сладкое, а за плохое, горькое. Мед и горчицу, к примеру.
– И мед и горчица и то и другое хорошее, только в меру.
– Вот именно, в меру, – согласился Макар. – Хорошего должно быть тоже в меру.
– А если взять за хорошее свежую, хорошо приготовленную рыбу, а за плохое, протухшую. Тогда как? – спросила Марго.
– А так, что кому-то свежая нравится, а кому-то протухшая. Медведи, например, или раки речные и крабы морские, так для них лучше протухшего и нет ничего. А растения всякие, так для них протухшее – лучшее удобрение и ты с удовольствием ешь и фрукты и овощи, которые выросли на протухшей рыбе.
– Ну тебя, Марк, ты только запутываешь все.
– А где ты встречала полную ясность? Вон воды возьмешь в ладони, она чистая, прозрачная, а та же вода, когда ее много, в озере в глубоком, например, она уже не такая прозрачная, дна озера через нее не видно. Только пустое, где нет ничего, бывает совсем чистым. А правильнее сказать, могло бы быть чистым, но только совсем пустого не бывает.
– А ну вас всех, вы только настроение можете испортить, а хорошего от вас никогда не услышишь.
Марго снова откинулась на край повозки стала смотреть а небо.
В это время повозка поднялась на вершину холма. И сразу вдалеке показался город, которого до этого не было видно. В центре города над всеми домами возвышался собор с остроконечными, уходившими ввысь башнями.
– Как красиво, – сказала Мари.
– Думаю, ради такого и живет человек, – сказал Макар.
– Ради чего? Ради красоты? – спросила Олива.
– Ради искусства. Трудиться, работать, добывать себе хлеб, чтобы можно было творить. Живопись, поэзий, музыка, зодчество это главное, для чего существует человек и для чего он создан.
– Но ты, помнится, говорил, что человек создан ради того, чтобы найти гармонию? – сказала Луиза.
– А может, прекрасное и есть то третье, что дополнит недостающее, – сказал Макар. – Только такого прекрасного еще не создано, а найдется оно постепенно, сознанием нового и нового прекрасного. И ради этого человек живет и размножается.
– В грехе, – засмеялся Филипп.
– Продолжение рода, это не грех, – тихо сказал Жозеф. – Грех, это когда для забавы.
– Это еще не главный грех, – сказал Макар. – Иисус прощал блудниц и заступался за них. Главный грех тот, который уводит человека от творения прекрасного, божественного. Разрушения, войны, власть, жажда обогатиться – все это отдаляет человека от создания прекрасного, от воплощения в форму самой сути, или искаженной формой искажает суть. Тщеславие – это грех. Люди бездуховные, но тщеславные, честолюбивые способны только разрушать, и плодят они разврат да властолюбие.
– Ты сам сказал, что забавляться любовью это небольшой грех, – сказала Марго.
– Сластолюбие один из смертных грехов, – сказал Филипп.
– Монахи так говорят. Конечно, когда плоть требует своего и ты ей не можешь противостоять, это грех, но он искупается, если на равнее с этим, ты будешь и творить. Но есть развар уводящий людей от истинного творчества, заставляющий искать в этом цель жизни. Так же, как борьба за власть – она не дает людям заниматься творчеством. Желающие властвовать, которые сами не могут создать ничего и другим этого не позволяют, а хотят только чтоб их прославляли. Грызет тщеславие их завистливые души, а проявить себя они ни чем не могут. Хочется им возвыситься, а пусты их души. И заставляют они талантливых людей работать на себя, берут их творчество себе в услужение. Но с настоящим большим талантом они не способны справиться, потому что даже если это и робкий человек, но талант не даст, не позволит ему полностью согнуться. И тогда таких людей властолюбцы убивают, совершая самый большой грех, потому что убивают они не человека, а талант.
– Марк, – засмеялась Олива, – ты только такого при пресвятых отцах не говори, а то не спасет тебя и то, что ты принял католическую веру.
Повозка уже проезжала мимо первых домов города. Город был большой.
– Людей здесь много, – сказала Олива. – Задержимся здесь на несколько дней.
– Да и отдохнуть всем нам нужно от дороги, – поддержал ее Филипп. – А то уж сколько все едем и едем.
– Это правильно, – согласилась Марго. – Нужно отдохнуть и  от дороги и от всех вас.
– Будем давать по одному представлению, – не обратила внимания на Марго Олива. – Деньги у нас сейчас есть, и даже много, благодаря Жану. Так что, будем отдыхать.
– А лучше не по одному в день, а по одному через день.
– Правильно, Марго, – обратила теперь внимание на Марго Олива. – Скоро ты так и будешь делать.
– Почему скоро? Почему не сейчас?
– Я думаю, Жан вполне может изображать женщину. Мы дадим ему твои роли. Будете играть по очереди.
– Нет, – испугалась Мари, – я не буду.
– Если надо, будешь. – Олива сказала строго, но потом улыбнулась.
– Правильно, правильно, Жан, – заговорила Марго, – а то я и так всех девушек играю одна. Давай и ты попробуешь. Я сама буду с тобой репетировать.
– Это все равно, – развеселился Дени, – что козе доверить выращивать капусту.
– А ты заткнись.
– Репетировать с Жаном буду я, – сказала Луиза.
– Правильно, – согласилась Олива.
И тогда Марго по-настоящему обиделась.
Повозка ехала по дороге, которая шла между домами близко стоящими по обе стороны. Потом дома резко раздвинулись в стороны и, по выложенной булыжником мостовой, повозка выехала на площадь.
Часть площади была занята торговыми рядами, а другая ее часть была совсем свободной. Здесь, как раз, было хорошее место для того, чтобы давать представления.
Но когда повозка выехала на площадь, все сразу увидели, что самое удобное место занято. На этом месте стояла другая повозка, только она больше была разукрашена и около нее не было деревянного настила.
– Вот, – недовольно сказала Луиза, – кажется мы даже через день не сможем давать здесь представления.
– Да, – согласился Филипп, – место занято. А хорошее место. Жаль.
– Ну что ж, город большой, – сказал Макар, – поищем другое место, пусть не такое людное.
Луиза спрыгнула с повозки, расправила юбку.
– Ты куда собралась? – спросила ее Олива.
– Пойду посмотрю, узнаю, что там у них. А вдруг они собираются уезжать.
Луиза направилась сторону чужой повозки, а из той повозки уже тоже наблюдали за ними. И те, кто был внутри нее и те, кто стоял около.
– Жозеф, – сказала Олива Жозефу, который сидел на передке и держал в руках вожжи, – давай, трогай, вон к тому трактиру. Подкрепимся там, да разузнаем, может где еще есть хорошее место.
Быки потащили повозку к трактиру, на который указала Олива. Филипп и Макар шли рядом и все время посматривали в ту сторону, куда пошла Луиза. И все остальные, кто сидел в повозке, тоже смотрели туда. Только Анри лежал на дне повозки на спине, подложив руки под голову и закинув одну ногу на колено другой и глаза его смотрели как будто бы внутрь самого себя, казалось, что он видит что-то там, в себе.
Повозка остановилась у трактира, все вышли из нее, кроме Анри. Луиза уже возвращалась, шла она быстро и, когда подошла ближе, стало видно, какое сердитое у нее лицо.
Макар усмехнулся и пошел в трактир, сказать, чтобы на всех приготовили обед.
– Я таких грубиянов век не встречала, – заговорила Луиза, еще не успев подойти. – Они даже разговаривать со мной не стали. Сразу сказали, чтобы мы убирались отсюда. Какие-то разбойники и лица у них разбойничьи. Их четверо, сейчас у них начнется представление. Одни мужчины. Один в женском платье, ему лет тридцать, он будет играть женщину. Но как они со мной разговаривали! Он и даже разговаривать не стали, сказали только, чтобы мы убирались, а не то нам будет плохо.
Луиза высказалась и немного успокоилась.
– Они, конечно, правы, – сказал Филипп, – они первые заняли это место...
– Н могли бы они разговаривать и повежливей. – Луиза хоть и успокоилась, но обида в ней осталась.
– А что, они так и сказали, чтобы мы убирались или нам будет плохо? – высовываясь из повозки, переспросил Анри.
– Так и сказали.
Анри выпрыгнул из повозки и сразу схватился за край ее – ноги у него чуть не покосились, потому что он долго лежал. Он стал растирать икры, выпрямился и потом сказал:
– Конечно, они правы. И мы и сами бы не остались рядом с ними. Но только мне хочется послушать, как они мне скажут, чтобы я убирался отсюда и что мне будет плохо, если не уберусь.
Но только Анри сделал один шаг, как в него вцепились Луиза и Олива.
– Никуда не ходи, Анри. Нечего тебе туда ходить.
– Эй, Анри, – крикнул, вышедший из дверей трактира Макар, он не слышал рассказа Луизы, но он уже обо всем догадался. – Мы, конечно, комедианты и это наша работа, развлекать народ, но только не таким способом, чтобы по-настоящему ломать ребра друг другу. И потом, обед остынет, хозяин уже ставит его на стол.
Анри повернулся и пошел к дверям трактира.
Пока обедали, у хозяина узнали, что в их городе есть еще одно место, где часто останавливаются комедианты: нужно проехать две улицы и свернуть на третью, там тоже будет очень удобная площадь.
– Город большой, – хозяин засмеялся и махнул рукой, – здесь вам, лентяям, всегда места хватит.
Когда, пообедав, все вышли из трактира, увидели, что те, другие, которых Луиза обозвала грубиянами, уже начали представление. Было любопытно и решили посмотреть.
Женщину у них, действительно, изображал мужчина лет тридцати, которого за женщину можно было бы принять, только когда он стоял спиной к зрителям не говорил и не двигался. Людей вокруг было мало. А все представление заключалось в том, что кто-то кого-то постоянно лупил палками, кулаками, ногами и всем, попадалось под руку.
– Интересно, – злорадно говорила Луиза, – зачем они себе выбрали это ремесло? Увальни какие-то.
– Зачем так говорить, – сказал Жозеф, – может и про нас можно так сказать.
– Про нас так нельзя сказать, – обозлилась Луиза. – Возьми хоть Марго, если она принцесса, то лучше настоящей, а если любовница...
– То тоже лучше настоящей, – закончил за нее Дени.
Луиза ушла, она не стала досматривать представление до конца.
До места, про которое сказал хозяин трактира, добрались не так скоро, потому что город был, действительно, большой. Это место не было таким хорошим, как то, которое было уже занято.
– Олива, – говорила Луиза, – сегодня же вечером покажем представление. Они еще пожалеют, что так разговаривали. Могли бы сказать вежливо и мы бы тогда, может, совсем бы уехали. Правда?
– Правда, правда, – смеялся Макар.
– Давайте, – заговорила Марго, – то покажем, которое Жан придумал показывать при факелах. Оно такое красивое. И там так много музыки: Жозеф играет на скрипке, и Жан с Анри на лютне и гитаре... Я видела, что люди даже плачут.
– А у тех, кроме кастрюль, никаких инструментов даже нет, – заметила Луиза.
Все стали готовиться к спектаклю, а Мари подошла к Луизе, когда та отошла зачем-то в сторону и была одна, и сказал ей, подавая записку посланную маркизой вместе с деньгами:
– Луиза, прочти, что здесь написано.
Луиза сразу стала довольной, ей очень хотелось узнать, что написано в записке, но виду она не показала.
– Что написано? – Луиза развернула немного уже помятый лист бумаги. – Здесь написано...
Там было написано: "Спасибо тебе, моя дорогая, я так счастлива, все получилось, как ты говорила и мы теперь снова муж и жена. Мой муж не менее меня благодарен тебе и жалеет, что обошелся с тобой так грубо. Прощай, милая Мари".
– Здесь написано вот что...
И Луиза прочла записку, но только вместо обращения к Мари, как к женщине, она прочла, как обращаются к мужчине, и вместо "Мари", она прочла – "Жан".
– Спасибо, Луиза, – сказала Мари и забрала записку.
Мари была расстроена. Она очень волновалась, когда отдавала Луизе записку, и она была удивлена, что в ней маркиза называет ее Жаном, ведь Мари сказала маркиза знала ее настоящее имя. Мари поэтому и показала записку Луизе, а не какому-нибудь незнакомому человеку, она хотела рассказать, сначала Луизе, что она женщина. Мари больше не могла выдавать себя за мальчика, ее это мучило и записка была хорошим поводом. Но, подумала Мари, видно маркиза так по-доброму пошутила.
Мари забрала записку и, грустная, отошла в сторону. А Луиза сразу заметила, как расстроилась Мари, и ей показалось, она поняла почему. И Луиза стояла и думала, может сказать Жанне, что действительно написано в записке, и что почти все уже знают, что Жан не мальчишка. Именно поэтому Луиза и прочла записку по-другому, что знала правду и сама из-за этого растерялась, когда увидела, что в записке тайна Жана раскрывается. Луиза так задумалась над этим, что забыла даже поинтересоваться, что такое сделала Жанна или Мари, как называли ее в записке, для маркизы и ее мужа.
... Сначала людей было немного. Но музыка, пение, громкие голоса, да и свет факелов, которые (это тоже придумала Мари), когда нужно было переставляли на другие места или прикрывали некоторые, а потом снова открывали, чтобы светили полным светом, все это привлекло людей и к концу представления вокруг собралась уже большая толпа, хотя люди и не очень любили находиться на улице с наступлением темноты.
И хоть в толпе у кого-то украли кошелек, кто-то потом подрался, какая-то женщина потеряла мужа, но представление людям очень понравилось. Это было видно и по лицам людей, освещенных факелами и по тому, сколько денег собрали после представления.
– И завтра мы тоже дадим представление, – говорила Луиза, – правда Олива?
– И даже два, – сказала Марго.
– Посмотрим. – говорила Олива, но было видно, что она довольна, что на их представлении сразу, в первый же раз собралось столько народу, что те, другие даже и не мечтали, хоть них и место было лучше.
И все остальные тоже были с этим согласны, потому что, хоть и не слышали, как те, другие разговаривали с Лузой, но все равно, все были настроены против них: ведь, если Луиза, самая из всех добрая, если не считать Жозефа, если Луиза так разозлилась, значит было на что.
На другой день представление было после полудня. Это был тот спектакль, в котором учувствовала Мари, где она играла мальчишку. Здесь у Мари было работы не меньше и даже больше, чем у других, потому что убегая и прячась, когда ее не видели зрители, она сразу брала лютню и играла. А когда Мари снова выбегала, то в толпе сразу раздавались возгласы – все сразу начинали ждать чего-то смешного от этого шаловливого и мальчишки, который всем очень нравился. А потом Мари снова пряталась и снова брала какой-то инструмент и играла, когда ей казалось, что это нужно. И никто из товарищей ничего ей не говорил, хотя она часто дела не так, как прежде, потому что все видели, что если Мари делает что-то, что не было задумано, то все у нее получится, как нужно и представление станет только лучше. Раньше, когда не было Мари, никогда не было так много музыки, она была только тогда, когда это было необходимо. Но теперь, если были свободны Анри, Макар и Жозеф, они играли вместе с ней, тем более, Жозеф, как и Мари, мог играть на всех инструментах, которые у них были и еще на скрипке, на которой Мари играть не умела. Она не умела играть на скрипке, но училась и у нее уже хорошо получалось, но не так хорошо, как у Жозефа. И Мари признавалась себе, что так играть на скрипке, как Жозеф, она никогда не сможет.
Когда представление кончилось, все пошли перекусить в трактир, который был рядом и хозяин которого был доволен, что около его трактира остановились эти комедианты, потому что от этого у него собиралось намного больше народу. И он с актерами был очень добр и старался даже угождать им.
Все сидели за столом, разговаривали, если, запивали вином, если и не лучшим, какое было у хозяина, то все равно хорошим. И тут Луиза сказала?
– Здесь были двое из тех, – она кивнула в сторону той площади, где располагалась чужая повозка.
– И что они делали? – спросил Дени.
– Смотрели.
– Им понравилось? – смеясь, спросила Марго.
– Не спросила. Но по их злым рожам было видно, что понравилось.
– А все-таки мы не очень хорошо поступаем с ними, – сказал Жозеф.
Макар, соглашаясь, задумчиво кивнул головой.
– Ничего плохого мы им не делаем, – сказал Дени. – Мы и так уехали на другой конец города, и место у них лучше. А то, что они народу меньше собирают, так это не мы виноваты.
– Все правильно, – сказал Макар. – Только все равно как-то не так, не по-христиански.
– Ну, хорошо, – заговорила Олива, – давайте бросим все и уедем. Или останемся и будем бездельничать. Им от этого легче станет?
– Легче, не легче, а только они такие же, как и мы. И получается, что мы хвастаемся перед ними, что мы лучше, – проговорил Макар.
– Марк, они же сами задели нас, – сказала Луиза. – Зачем они сказали, чтобы мы убирались или нам будет хуже.
– Да мне что, я как все, – согласился Макар.
На следующий день было только одно представление и во время спектакля Жозеф оступился и подвернул себе ногу, вывих был не сильным, но решили, что рисковать не стоит, а то его хромота долго не пройдет, а то еще и усилится.
Обсудив все, все согласились, что на следующий день, утром уедут отсюда, остановятся где-нибудь, где никого нет, где никто не будет мешать и несколько дней будут заниматься новой постановкой.
На ночь в повозке должны были остаться Дени и Анри. Ночью всегда кто-то оставался в повозке, там хранились все костюмы. Обычно оставались мужчины и по одному, но Анри сказал, что ему нужно поговорить с Дени и они остались вместе.
Анри хотел прочитать Дени пьесу, которую он сочинил. И хоть он ее не записывал, а он запоминал ее (записывал он только некоторые отдельные сцены), все знали, догадывались, что Анри что-то сочиняет. Но только ему об этом никто не говорил, раз сам пока не хочет об этом говорить.
Было тихо. Все в городе давно уснули. Если кто-то и ходил по городу, то с опаской. Дени и Анри лежали в повозке, не спали и у каждого к другому была просьба. Анри хотел попросить Дени послушать его пьесу. Дени догадывался об этом, но он договорился сегодня с одной девчонкой и ему нужно было идти к ней. И поэтому Дени решил опередить Анри, чтобы не получилось, что он отказывается выслушать товарища.
И Дени заговорил первым:
– Слушай, Анри, у меня есть к тебе просьба. Знаешь, мне нужно уйти, я договорился, я и так хотел кого-нибудь вместо себя здесь остаться.
– Ладно, беги, – сказал Анри.
Настроение Анри сразу испортилось и вместо волнения он почувствовал теперь раздражение.
Дени по голосу своего товарища понял, что расстроил его. Дени решил исправить это. Он решил позвать кого-то другого, думая, какая разница Анри, кому он прочтет то, что сочинил. И Дени зашел в трактир.
Анри высек огонь, зажег лучину.
Дверь трактира снова скрипнула. К повозке подошли двое, второй человек шагал легко, едва слышно. Это, наверное, Марго, подумал Анри, зачем он ее позвал?
Но это была не Марго. Дени позвал Мари. Мари сначала не хотела идти. Она хотела, но она боялась, она боялась Анри. Но Дени смог уговорить ее, он сказал, что Анри сам просил его, Жана, послушать пьесу, которую он написал. Дени было все равно кого позвать, но Мари первой встретилась ему, она не спала. И поэтому он позвал ее.
– Давай, лезь, – сказал Дени, подсаживая Мари, – а то меня уже давно ждут.
И Дени тут же убежал.
– Что тебе здесь нужно? – спросил Анри.
– Ничего. Мне Дени сказал, что меня звал.
– Никто тебя не звал. Уходи.
Мари нужно было уйти, но от растерянности она стала объяснять:
– Но Дени сказал мне, что ты хочешь прочесть мне свою пьесу, которую ты сочинил.
– Отстанешь ты от меня когда-нибудь, – Анри так обозлился, что едва сдерживался, чтобы снова не ударить это мальчишку, которому нужно было родиться девчонкой. – Я же тебя предупреждал, чтобы ты ко мне не подходил.
Анри выпрыгнул из повозки и быстро пошел куда-то. Анри шел и ругался чуть слышно: "Ну, Дени, я тебе устрою. "Пьесу прочесть". Нечего я не собирался никому читать". Анри лгал сам себе не замечая этого.
Мари сидела в повозке и плакала.
В это время из-за угла ближнего дома осторожно, украдкой, вышли три человека.
– Удачно получается, – тихо сказал один, потом спросил: – Волов хлебом накормили?
– Угу, – промычал другой. – Мы их хорошо проучим.
Они подкрались к повозке и заглянули внутрь.
– Кроме мальчишки, никого. Мальчишку мы возьмем с собой.
Мари сидела в повозке и плакала.
– Сейчас мы его утешим, – прошептал один.
Другой хихикнул.
Мари послышалась, что кто-то разговаривает рядом. Ей стало страшно. Она осторожно подобралась к краю повозки и выглянула из нее.
Тут же что-то случилось с ней. Мари даже не успела сообразить что произошло. Она не успела даже вскрикнуть. А потом она поняла, что на голове у нее мешок или что-то такое, что закрыло мгновенно ее лицо и тело и ее дальше запихивают в этот какой-то мешок. Мари закашлялась от пыли, хотела закричать, но кто-то ей ударил по голове мягким и тяжелым. И Мари потеряла сознание.
А эти трое, держа мешок, побежали от повозки. Потом один на бегу хрипло прошептал:
– Тащите, я догоню.
Он опасливо подбежал снова к повозке, забрался в нее. Лучина все горела. Он взял лучину и бросил ее на дно повозки., на сухое сено и, выскочив, побежал догонять своих приятелей.
Неподалеку этих троих ждал четвертый человек. Он сидел в запряженной парой лошадей повозке.
– Ну, что? – быстро спросил этот четвертый.
– Все удачно. Даже лучше, чем хотели, – ответил один из троих.
Они положили мешок, в котором была Мари, в повозку.
– Поехали скорее, сказал один из троих.
Две лошади, катя повозку, рысью побежали по темным улицам городка...
Деревянная повозка, в которой было сено и были костюмы артистов, ярко горела. Когда ее стали пытаться потушить, было уже поздно. Очень скоро от повозки осталось обгоревшее, хотя еще стоящее на колесах, но уже переставшее быть повозкой, дерево.
Последним узнал о том, что случилось – Анри. Он узнал последним, потому что вернулся к трактиру, когда время уже подходило к полудню. Анри еще не протрезвел после проведенной без сна ночи. Сна не было, но вина было много и Анри даже не помнил с кем и где он пил. Помнил только, что были какие-то женщины, с которыми он заходил то в один кабак, то в другой, еще помнил, что с кем-то подрался.
С мутными глазами Анри остановился около сгоревшей повозки и долго и тупо смотрел на нее. Потом, так ничего инее сообразив, он вошел в трактир.
Все его товарищи сидели вместе, за одним столом. Они о чем-то разговаривали. Когда Анри вошел, все посмотрели на него.
– Что случилось? – спросил Анри, тоже рассматривая всех.
– Мы думали, может быть ты знаешь, – с язвительной злостью сказала Олива.
– Что я должен знать?
– Может быть ты знаешь, отчего сгорела повозка? – продолжала Олива.
– От огня, от чего же, – сообщил Анри.
– Он еще издевается. Ты же в ней оставался, когда этот... – Олива кивнула на Дени, – когда он ушел.
– Ну, оставался, а потом я тоже ушел.
– А почему же вы оставили все без присмотра?
– Почему без присмотра? Там Жан остался.
– Жан остался, Жан остался, – передразнила Олива. – Нашел виноватого.
– А что вы ко мне пристали? Почему она сгорела? Ну, виноват я, что ушел, но почему сгорела – не знаю. Спросите этого мальчишку.
– Этот мальчишка, который совсем не мальчишка, тоже пропал, – сказала Олива.
"Мальчишка, который совсем не мальчишка", эти слова Анри понял по-своему.
– А где он сам, этот мальчишка-девчонка? – спросил Анри. – Что вы ко мне с ним пристаете?
– Потому что она тоже пропала, – сказала Луиза.
И на слово "она", Анри так же не обратил внимания.
Пока не было Анри, случившееся и без него обсуждали. Филипп высказал предположение, что, может быть, Анри, наконец, понял или девушка, которая выдавала себя за мальчишку, сказала Анри правду. Но связать сгоревшую повозку, то, что они оба исчезли, с тем, что Анри узнал правду, этого никак не получалось.
Во время этих разговоров, случилось еще две неприятности: Маргарита, когда до нее дошло, наконец, кто такой этот Жан, когда она поняла, Марго стала такой, какой ее никто никогда не видел: она сидела бледная и застывшая, а потом у нее началась истерика. И с Маргаритой долго возились. Истерика у нее прошла, но она сидела молчаливая и ни на что не обращала внимания. А еще случилось то (вернее, случилось это раньше, но узнали об этом только недавно), случилось то, что оба вола подохли.
Когда их увидели, они были еще живы, но прожили недолго. Изо ртов у них шла пена и Макар и Филипп сразу поняли, что волы отравлены.
– А может он, – сказал Дени, – то есть, она. Она случайно уронила лучину, там горела лучина в повозке, и когда загорелось, она испугалась и убежала.
– А по дороге волов отравила, – добавила Луиза.
– Куда ты вчера ушел? – спросила Олива у Анри.
– Да какое ваше дело, что вы ко мне пристали?
– Мы к нему пристали, – передразнила Луиза, – сам разговаривает с нами, как с врагами своими. И мы к нему пристали. Ты давно, Анри, ведешь себя по отношению к нам всем не как к своим товарищам, а будто ты терпишь нас.
– Что тебе нужно от меня? – закричал Анри, он закричал, потому что ничего не понимал и был еще пьян, и потому, что Луиза была права (он-то это знает), сказав, что он ведет себя не как их товарищ. – что вы хотите от меня? Хотите, чтобы я сказал, ч то я поджег? Хорошо, я могу сказать – это я поджег. Вам это нужно? – Анри развернулся и пошел к выходу.
– Анри, вернись, – Луиза вскочила и побежала за ним. – Анри, – Луиза схватила его за рукав.
– Отстань. – И Анри оттолкнул ее от себя.
Анри оттолкнул от себя Луизу, вышел и захлопнул за собой дверь.
Все молча смотрели на это, а Жозеф, волнуясь, сказал:
– Нужно его вернуть, ведь он уйдет.
– Он и так ненормальный, а теперь еще и пьяный, – жалея о происшедшем, проговорила Олива.
Но все-таки она быстро поднялась и побежала на улицу. Скоро она вернулась.
– Его нигде не видно, – сказала она.
– А куда же мог пропасть Жан? – проговорил Жозеф.
– Может, права, испугался, когда начался пожал и спрятался.
– А волы?
– Здесь что-то другое случилось, – сказал Макар, он встал из-за стола. – Пойду хоть шкуру с волов сниму.
Макар вышел.

* * *
Наконец, развязали мешок, в котором Мари уже начала задыхаться и Мари увидела людей, находившихся около нее. Мари не очень хорошо раньше разглядела их лица, но по повозке, в которой они сейчас ехали, она сразу догадалась, что это те самые люди, те самые комедианты, которые приехали в город раньше и которые не захотели даже разговаривать с Луизой когда она пошла с ними поговорить.
Мари испуганно смотрела на них, а те, довольные чем-то, рассматривали ее.
– Ну что, испугался? – проговорил один из них, ухмыляясь.
– Почему мне нужно бояться? – спросила Мари, которая боялась.
– Правильно, нас бояться не нужно, – заговорил другой. – Правда Леон, что нас бояться не нужно?
– Правда, Поль, – ответил ему Леон. – Нас бояться не нужно.
– Куда вы меня везете? – спросила Мари.
– Понимаешь, мальчик, – заговорил третий, – ты нам понравился.
– Да, ты нам понравился,– сказал Поль.
– И вот мы решили, что тебе следует быть с нами, – сказал тот, который заговорил последним.
Мари почему-то поняла, что он был главным здесь.
– Мало ли, что вы решили,– ответила Мари.
– Ничего "не мало ли", – сказал тот, которого звали Леон. – Если человек сильный, то это не мало, то уже, как он захочет, так он и сделает.
– Теперь тебе понятно? – спросил главный. – Вот мы решили, что ты нам нужен, и ты с нами будешь.
– Зачем я вам? – Мари все еще очень боялась.
– Мы же тебе сказали, что ты нам понравился. А потом, у нас некому играть мальчиков и женщин, – сказал Леон.
– Так что, ты будешь теперь с нами. И это решено.
– И потом, там тебе все равно больше делать нечего. Ваш балаган сгорел вместе с костюмами, быки подохли, так что теперь тебе только с нами нужно быть.
– Вы разбойники и воры.
– Это нужно доказать. То есть, я хочу сказать, что вы сами поступили бесчестно, устроившись рядом с нами.
– Я видел ваше представление, – сказала Мари, – вы все ничего не умеете, вы никакие не комедианты.
Тот, которого Мари посчитала за главного, со злостью, сильно ударил ее по щеке, ударил так сильно, что Мари, у которой еще болела голова после того, как ее ударили, когда уносили в мешке, что Мари опять чуть не потеряла сознание. Она упала на дно повозки и закусила губу чтобы не заплакать.
– Ну что ж, – спокойно сказал главный, – кажется мы уже достаточно далеко успели уехать. Можно остановиться и перекусить.
Повозка остановилась.
– Разводите костер. Что у нас там сегодня на обед?
– я по дороге встретил случайного гуся, – ответил один, – и он тоже решил попутешествовать с нами.
– Отлично, – сказал главный. – Мальчик, ты любишь гусятину? Любишь, я знаю. Ну, давай, поднимайся, не хнычь, сейчас будем обедать.
– Отпустите меня, – приподнявшись, попросила Мари.
– Об этом не может быть и речи. Забудь обо всем, что у тебя было в прошлом. Думай только о своем будущем. Оно у тебя будет великим.
– Ну и мастер ты, Барон, говорить, – заулыбался Поль, потом он сказал Мари: – Ты думаешь я его просто так назвал бароном? Нет, наш Барон, самый настоящий барон, саксонский барон. Все, что мы представляем, он сам выдумывает.
– Я видел ваше представление.
Барон сначала решил опять ударить Мари, даже замахнулся, но потом передумал.
– Просто у нас не было хорошего актера на роль женщины. И вообще, ты еще ничего не понимаешь, – сказал Барон успокаивая себя. – Это у тебя от голода. Сейчас поедим и твое мнение изменится.
– Я не буду есть, – сказала Мари.
– Ты напрасно противишься, напрасно. Этим ничего не добьешься.
На костре, на вертеле жарился гусь. Все четверо сидели вокруг и ждали, когда он покроется румяной корочкой, все ждали, когда можно будет разломить на части обжигающую, залитую жиром тушку и разрывать ее зубами.
От костра шел приятный запах, но Мари совсем не хотелось есть, и даже, если бы хотелось она не стала бы есть. Сначала, сказав просто от обиды, от оскорбления, от злости, что она не будет есть, Мари вдруг подумала, что лучше она умрет от голода, чем останется с этими людьми.
Но вот гусь, наконец, достаточно поджарился, его сняли с вертела, положили на траву.
– Эй, ты, иди сюда, – позвал Барон. – Хочешь заставить уговаривать себя?
– Да пусть не идет, нам больше достанется, – сказал один, которого звали Леон.
– Ты, кажется считаешь, что можешь здесь распоряжаться? – посмотрел на него Барон. – мне кажется только я здесь могу распоряжаться. Если я сказал, чтобы он шел к нам, значит, он должен идти к нам.
Мари сидела на месте и не двигалась.
– Так ты хочешь, чтобы я сам подошел к тебе и пригласил тебя?
Мари продолжала молчать.
Тогда Барон поднялся, неспеша подошел к Мари. Потом он резко схватил ее за шиворот и резко дернул. Он дернул Мари за воротник рубахи. Мари не ожидала этого. Рубашка разорвалась, а повязка, которая стягивала груди Мари, соскользнула.
Испуганная, Мари закрылась руками. Она испугалась так сильно, что чуть не закричала, только и закричать от страха она не могла.
А Барон сначала широко раскрыл глаза от удивления, а потом расхохотался.
– Вот это мне нравится, – довольный смеялся он. – Так значит, ты не мальчишка. Значит, ты девка. Так это еще лучше. – И тут голос его стал издевательски-вежливым: – Сударыня, я прошу вас оказать нам честь и отобедать с нами. – Он говорил это, а в глазах его уже было желание, похотливое желание.
– Не трогайте меня, пожалуйста, не надо, отпустите меня. – Мари сразу же стала беззащитной и безвольной.
– Ну что вы, сударыня, – он поклонился и сделал красивый жест, приглашая Мари к костру. – Мы только можем просить вас, разве можем мы обидеть женщину?
Теперь Мари стала испуганной и послушной. Придерживая одной рукой разорванную на груди рубашку, она выбралась из повозки. Она торопливо стала завязывать на рубахе, там, где был ворот, узел. И она медленно направилась к костру. А трое остальных смотрели на нее, как удивленные хищники...

* * *
– Вы знаете, что я узнала? – еще не успев подойти к своим товарищам, заговорила на ходу Луиза. – Этой ночью, те, с кем у нас вышла ссора...
– Мы не ссорились, – вставила Олива.
Луиза не обратила внимание.
– Те люди, сегодня ночью снялись и уехали. И никто не видел как и никто не видел и не знает, в какую сторону они направились и по какой дороге.
– Ну что? – спросил Дени.
– Ну и то. С чего это людям вдруг приходит в голову срываться с места не утром, не днем, и даже не вечером, а среди ночи, тайно?
Около Луизы стояли Дени, Олива и Филипп, и только что подошел Макар.
– Вот что, – сказа Макар, – мы почти целый день потеряли бесполезно, а только теперь я уверен, что не убежал Жан, а правильнее Жанна. Не убежала она, она не такая. Не могла она убежать из-за того что повозка загорелась. И, тем более, волы наши не случайно отравились.
– Правильно, это те, – Луиза указала рукой в сторону, откуда она только что прибежала.
– Так вот, – продолжал Макар, – я сейчас ходил и присмотрел пару лошадей. Скотина нам все равно нужна и деньги у нас есть, благодаря нашей Жанне. Мы купим лошадей и мы с Дени сейчас же отправимся и попробуем разыскать тех людей.
– Правильно, – сказала Луиза.
– И где этот сумасшедший Анри, – печально заругалась Олива. – Вдвоем-то вам с ними не справиться.
– Ничего, нам бы их только найти, – пробормотал Макар. – В бою сила не главное.
Через час, Макар и Дени верхом на лошадях выезжали из города. Они ехали не вместе, они отправились по разным дорогам. Каждый из них расспрашивал встречных, не видел ли кто разукрашенную повозку, но никто ничего им сказать не мог.

* * *
Барон со своими людьми ни разу больше не останавливался, после того, как они устроили привал и пообедали ворованным гусем. По пути им только раз попалось какие-то небольшое селение, но они там не остановились, хотя за повозкой бежали мальчишки и кричали, что приехал балаган.
Но Барон решил, что им нужно уехать как можно дальше, и это селение они проехали.
Наступила ночь и повозка, наконец, остановилась. Она остановилась в лесу на небольшой поляне рядом с дорогой.
– Эй, вы, – обратился Барон к своим приятелям, – сегодня вы будете спать на свежем воздухе.
– Мы и так всегда спим на свежем воздухе, – засмеялся Леон, – только, я думаю, нам не мешало бы перекусить, а то на пустое брюхо не уснуть.
– И выпить, – добавил Поль.
– Мне что, вам на подносе все нужно подать? – спросил Барон.
– Нет, это мы просто так. А вы что, не будете есть?
– Мы здесь поужинаем, в повозке, – засмеялся Барон.
Скоро трое приятелей Барона уже громко, от выпитого вина, кричали и даже пели, потом они стали успокаиваться. А потом стали слышны голоса только двоих, третий, наверное, уснул.
– Ты что, так и не будешь ничего есть, – спрашивал Барон Мари.
Он и мари сидели в повозке и сам Барон с аппетитом поел. Мари же ничего не ела. Она ничего не ела целый день. И когда днем все четверо обгладывали кости краденого гуся, Мари не стала с ними есть, она просто сидела рядом и молчала.
Мари молчала и сейчас, хотя Барон, как мог, пытался ее разговорить. Он пытался быть веселым и пробовал даже быть остроумным, но Мари молчала, она даже не просила теперь отпустить ее, она знала, что это бесполезно.
– Послушай, девчонка, – говорил барон, он уже тоже был пьян, – ты напрасно так себя ведешь со мной и пытаешься обидеть меня своим молчанием. Ты меня не обижаешь, а оскорбляешь. А оскорблений я никому не прощаю. Послушай меня, я предлагаю тебе стать моей женой, а эти скоты будут твоими слугами. Но только не думай, что это все. Я тебе скажу, тебе скажу. У меня есть деньги и я не нищий, за кого меня принимают, нет, я богат. Ведь вот эти, – он кивнул в сторону, – они хоть и говорят, что я настоящий барон, но сами этому не верят. А ведь это так и есть. У меня на родине остался родовой замок и земли. Только денег у меня не было. А теперь у меня деньги есть. Вот, посмотри.
Барон достал из-под тряпья небольшой ларец, он открыл его ключом, который висел у него на шее на веревке. Ларец был полон драгоценностей.
– Встречались нам иногда по дороге богатые люди, – он хитро и зло рассмеялся. – Эти вот, тоже знают про все, но они меня боятся, а так бы давно убили. – Он помолчал. – Так что, ты согласна?
Мари молчала.
Барон протянул к ней руку, схватил выше локтя. Мари хотела вырваться, но Барон ее не  отпускал. Он повалил Мари на дно повозки и стал раздевать ее. Мари отталкивала Барон, но он стал срывать с нее одежду. Мари сопротивлялась, она сопротивлялась изо всех сил, хотя и понимала, что это бесполезно. Не сейчас, так позже, он все равно добьется ее. Но ей было и противно и страшно и поэтому она сопротивлялась. И тогда Барон ударил ее. У Мари все еще болела голова после того, как ее ударили, когда несли в мешке, и сейчас она снова чуть не потеряла сознание. Она не потеряла сознание, но сопротивляться уже не могла, и она застонала от боли, когда Барон вошел в нее, чувствующую только отвращение и страх.
– Уговорил, – хихикнул один из приятелей Барона.
– Видно, хорошо ей стало, – завистливо заулыбался в темноте другой и, хлюпнув, втянул слюну, вытекшую из уголка рта.

* * *
Дени вернулся на следующий день. Он не нашел повозку, в которой увезли Мари, хотя в душе Дени не очень верил, что Мари украли. И то, что она не мальчишка, до него как-то не очень доходило. Дени только понимал умом, что Жан это не Жан, но дальше этого у него не шло, и воспринять ее как, например, он воспринимал Марго, он не мог.
Дени вернулся уставший и голодный, ни измученно лошади. Как бы там ни было, но расписанную повозку он пытался найти честно и всех по дороге расспрашивал. Но, видимо, повозка уехала по-другой дороге. Перед тем, как пойти поесть Дени только спросил не вернулся ли Макар и не вернулся ли Анри. Макар еще не ввергнулся и Анри тоже не было.

* * *
На следующий день Барону и его приятелям на пути попался небольшой городок. Они решили, что уехали уже достаточно далеко от города, где украли Мари, поэтому в этом небольшом городке решили дать представление. Барон велел остановиться около постоялого двора.
– Мы здесь останемся до завтра, – сказал Барон и велел распрячь лошадей и поставить их в конюшню.
Барон сам взял некоторые свои вещи и вместе с ними тот самый ларец, в котором хранились драгоценности. Он велел идти Мари вместе с ним. Они поднялись в комнату на втором этаже.
Барон запер дверь на ключ, подошел к Мари.
– Раздевайся, – приказал Барон, – я хочу посмотреть, какая ты, вчера я тебя еще не рассмотрел.
На Мари теперь было надето платье, которое нашлось в повозке, платье, в котором Паоло изображал женщину.
Мари села на кровать. Она знала, что он все равно ее разденет, но она сама раздеваться не хотела для него, пусть сам это делает, так Мари решила.
И он раздел ее. Он смотрел на ее тело и дыхание его становилось все более тяжелым и прерывистым. А Мари не было даже стыдно, ей было противно и безразлично. А потом Барон повалил ее на кровать. И хоть Барон и был противен ей, но в этот раз через какое-то время Мари почувствовала возбуждение и даже в одно мгновение она застонала.
Потом Барон ушел довольный собой. Он чувствовал, что Мари было приятно с ним, и он теперь думал, что она просто из женской капризности не хочет с ним разговаривать. Он думал, что он ей уже нравится, он так думал еще потому, что Мари ему очень понравилась. Она была красива, но не просто красиво, не это в ней было главное, а было в ней что-то такое, что в редкой женщине встречается, чего нельзя объяснить, но что притягивает мужчин даже сильнее красоты.
Барон ушел, а Мари он оставил в комнате, а комнату закрыл на ключ.
Даже через окно Мари не смогла бы убежать, если б и смогла спуститься вниз – представление, которое давали эти четверо комедиантов, проходило под окнами комнаты, где была закрыла Мари.
Такие представления, какие показывали эти четверо, нравились людям в деревнях. Там примитивное понималось и принималось. Барон и его приятели раскрашивали лица как можно ярче, надевали на себя все сто попадало под руку и все представление заключалось в том, что они били друг друга, кричали во все горло, плакали так, что на всю деревню было слышно, хохотали, кувыркались и скакали. и толпа вокруг хохотала и веселилась.
И в этом городе, который скорее был деревней, такое представление нравилось людям, но и нравилось не всем. Мари стоя у окна, видела, что не все веселятся и смеются со всей толпой, а некоторые, посмотрев немного, махнув рукой, уходили. Потом представление кончилось.
Наступил вечер.
Барон снова пришел в комнату к Мари. Он снова раздел Мари и снова повалил ее на кровать. И потом, после этого, барон был уже уверен, что он по-настоящему нравится Мари и что она просо не хочет в этом сознаться.
Было уже темно. Барон, Мари и трое спутников Барона сидели за столом трактира. Все четверо мужчин были пьяными. Хоть людей в трактире было и не много, но к комедиантам все время кто-нибудь подходил и заговаривал с ними, и вместе с ними пил – угощал их.
На столе стояло вино, мясо в деревянной миске и в деревянной тарелке лежали очень вкусные пышные хлебцы, которые хозяин постоялого двора готовил, бросая тесто в кипящее масло, а потом достаивал готовые хлебцы в виде колечек палкой, нанизывая их по нескольку штук.
– Я выйду на улицу, – сказала Мари Барону.
Тот удивился, услышав, что его пленница заговорила, а больше обрадовался. Но тут же скрыл свое удивление и свою радость.
– Выйди, – сказал Барон, – только Паоло пойдет вместе с тобой.
– Тогда я не пойду, – сказала Мари.
– Тогда терпи, – засмеялся Паоло.
Барон тут же сильно ударил его.
– Не смей смеяться, – приказал он. – Она мне жена и ее вы должны слушаться, как меня самого.
Говорил барон это, пьяными глазами глядя на своих товарищей.
– Вот ключ от комнаты, – сказал Барон и протянул Мари ключ. – Там есть горшок.
Мари это и нужно было. Она взяла ключ и стала подниматься наверх. Открыла дверь, вошла в комнату.
 Еще днем Мари решила, что из комнаты можно будет выбраться, разорвав кусок холстины, которая заменяла одеяло. Но сейчас, когда Мари поднялась в комнату, она увидела, что окно закрыто ставнями изнутри, на которых висел замок. Барон это, наверное, успел сделать, когда ненадолго уходил. Он еще шуткой как бы велел своим товарищам никуда не выпускать без него Мари.
Мари вернулась обратно к компании Барона. Когда она спускалась по лестнице, она слышала, как Барон громко что-то говорил всем. Мари сначала не прислушивалась, но потом поняла, что речь идет о ней.
– У нее тело Венеры, если бы я хотел, то показал бы, как она прекрасна.
Мари в это время уже подошла к столу и села на свое место.
– Так прикажи ей раздеться, – сказал один из товарищей барона.
Барон уставился сначала на сказавшего это, потом на Мари. Он долго смотрел на не, потом сказал:
– Раздевайся.
Мари сначала даже не поняла.
– Раздевайся. Я хочу, чтобы все увидели, как ты красива. Они не верят, что тебя тело Венеры.
Мари поднялась. За эти два дня над ней столько издевались... Даже монахи, которые хотели ее сжечь, не унижали, не оскорбляли ее так, как это делал Барон.
Мари взяла большую глинную кружку.
Мари взяла со стола большую глинную кружку, подошла к чану, в котором кипело масло, зачерпнула полную кружку раскаленного масла. Никто ничего не успел подумать. Мари резко плеснула раскаленное масло в лицо барона.
Как будто заревел огромный зверь.
Мари сама не понимала, почему она побежала не к выходу, а наверх. Наверное потому, что видела у выхода людей и, не думая, просто поняла, что ей не выбежать через дверь. Но и не могла стоять на месте.
Мари не помнила, как оказалась наверху, не помнила, как она открыла дверь, а потом, захлопнув ее, едва успела повернуть ключ, как кто-то стал дергать за ручку двери.
Кто-то стучал в дверь, хотел сломать. Мари не понимала, что кричали за дверью, но до нее доходил смысл: кто-то хотел сломать дверь, а кто-то, наверное, хозяин, не позволял. Мари не понимала, что она делает. Она даже не думал о том, что делает – словно кто-то другой в эти мгновенья распоряжался всем, что она делала, подсказывал, что делать, и она слушалась этого другого, которого не видела и не слышала.
Мари схватила ларец, в котором были драгоценности. Она его схватила, бросила на пол, а потом тяжелым дубовым табуретом стала бить по нему. Крышка ларца отскочила. Несколько перстней и еще что-то искрящееся, Мари не смотрела, рассыпалось по полу. Дверь все же стали ломать. Но это трудно было сделать, потому что она открывалась наружу. Мари подбежала к двери, ключ оставался в замке. Мари повернула ключ и сразу отскочила от двери. Тутже она схватила ящик с драгоценностями. Дверь распахнулась.
Дверь распахнулась и Мари швырнула ящик в проем двери. Он, крутясь полетел над чьими-то головами, падая, ударился о перила лестницы. Часть драгоценностей рассыпалась здесь же, под ногами людей, а большая часть полетела вместе с ящиком вниз, где стояли столы. Ларец упал прямо на Борона, который уже перестал кричать и кататься по полу и лежал не двигаясь, или потеряв сознание или уже мертвый.
О Мари забыли.
Как только люди увидели рассыпанные по полу драгоценности, которые, даже при слабом свете свечей и масляных ламп, ярко заискрились, вспыхивая всеми цветами радуги, все тут же забыли о Мари и бросились подбирать драгоценности. И тело Барона, со страшной маской вместо лица, отшвырнули в сторону, потому что под него закатилось кольцо с бриллиантом, и отшвырнули еще раз, потому что перекатившись, он телом накрыл браслет с изумрудами.
О Мари позабыли, потому что уже дрались за эти, сверкавшие острым ослепляющим светом, камни.
А Мари сбежала по лестнице, пробежала между столов, выбежала на улицу, добежала до конюшни и уже отвязывала одного из коней барона.
Она вскочила на коня и через несколько мгновений ее не стало видно в ночной темноте.

          VII
Макар вернулся на следующий день, утром. Макар был уставшим. Еще больше устала его лошадь. И по городу Макар уже не ехал, а вел ее в поводу.
Макар поставил лошадь в конюшню, дал ей овса, подумал, что нужно бы сейчас почистить лошадь, но он был такой уставший, что решил, что сделает это позже или это сделает кто-то из его товарищей.
В конюшню вошел хозяин трактира. Этот человек, конечно, знал, что произошло и знал, что Макар ездил разыскивать одного из своих.
– Ну, что? – спросил хозяин.
Макар ничего не ответил, он махнул рукой и направился к выходу из конюшни. Потом он обернулся к хозяину и спросил:
– А тот, с кем я вместе уезжал, второй, он не вернулся?
– Как же, ваш товарищ еще вчера возвратился. Вон его лошадь стоит. – Хозяин указал на лошадь, на которой Дени ездил искать Мари.
Хозяин указал на лошадь Дени, а потом, удивленный, сказал:
– А эта откуда?
Макар подумал, что хозяин обращается к нему и снова обернулся.
А хозяин трактира стал пересчитывать лошадей, которые были в конюшне. Он их так старательно пересчитывал, что стал даже загибать пальцы на руке.
– Это ваша лошадь, – считал хозяин трактира, – это лошадь вашего товарища, это одного дворянина, который живет у меня уже третью неделю, эти две лошади мои. А это чья кобылка? – спроси он удивленно и себя и Макара одновременно, хотя ответа от Макара и не ждал. – Вчера ее здесь не было. Больше у меня постояльцев нет. Вы, кажется, только двух лошадей купили? – спросил хозяин Макара.
– Двух, – подтвердил Макар.
Хозяин подошел к лошади, неизвестно как оказавшейся в конюшне, стал осматривать ее.
– Лошадка неплохая. Но откуда она здесь взялась? И даже не привязана.
Хозяин обходил лошадь вокруг, осматривал. Он наступил на ворох соломы, которая лежала в углу, приготовленная, чтобы устилать ей в конюшне пол.
Макару было безразлично, откуда взялась эта лошадь. Он направился к выходу, больше всего ему хотелось спать. Но снова обернулся. Макар обернулся, потому что хозяин трактира неожиданно вскрикнул, потому что наступил на что-то, что было под соломой и это "что-то" было живое, оно под ним зашевелилось и запищало.
Макар увидел, как из кучи соломы показался человек. Человек этот отряхивал с себя солому, глядя вокруг еще сонными, непонимающими, испуганными глазами. А потом Макар узнал этого человека – это был Жан!
– Это ты? – и обрадованный Макар бросился к Мари. – Где ты был? Мы тебя два дня искали.
Мари была в платье, в которое ее переодел Барон. Она засмеялась и обняла Макара. Мари обняла Макара и тут же испуганно отстранилась, она почувствовала, как упруго прижались ее груди, не перетянутые материей, к груди Макар.
Макар развеселился.
– Что, выдала себя?
... Мари сидела среди своих товарищей. Теперь она была уже в платье и не скрывала, что она женщина. И от этого немного смущалась. Мари рассказала, что с ней случилось за эти два дня. Рассказывала она, конечно, не совсем всё. Но и то, что она рассказала, было и интересно ее товарищам, и они удивлялись и жалели Мари.
Мари рассказала, что случилось с ней, а ей рассказали, что их повозка сгорела и что их быков отравили.
И вдруг Дени спросил:
– А почему ты прикидывалась мальчишкой? Зачем тебе это нужно было?
Мари смутилась, а потом сказала:
– Я вам потом расскажу, можно?
– Конечно, – сказала Олива. – Хватит мучить девочку. Ей сейчас нужно отдохнуть. Давай, Жанна, иди спать.
– Знаете, – проговорила Мари, – не называйте меня Жанной, мне это имя не очень нравится, напоминает, что я была мальчишкой, а я устала от этого. Меня зовут Мария или Мари, как нравится.
– Хорошо, – улыбнулась Олива, – Мария, так Мария. Или Мари. Только мальчишек тебе все равно придется играть.
– Ну, это совсем другое, – засмеялась Мари, а потом голосом, который ей хотелось, чтобы казался безразличным, спросила:  – А где Анри?
Сначала все замялись, не зная, что ответить. Потом Олива сказала:
– Да кто его знает. Скоро придет. Может тебя ищет.
Марго все время сидела молча. Но иногда она начинала всматриваться в Мари, потом отводила глаза в сторону, потом снова не сдерживалась и смотрела на Марию, и опять отводила взгляд в сторону.
Когда Мария заговорила об Анри, Марго встала и быстро пошла наверх по лестнице. Все сразу замолчали. Мари тогда поднялась.
– Я сейчас, – сказала она и побежала за Марго.
Мари вбежала в комнату за Маргаритой. Марго лежала на кровати. Мари села рядом с ней, погладила Марго по плечу. Мария чувствовала, что очень виновата перед Марго, хотя, объяснить это было бы трудно даже самой себе.
– Что тебе нужно? Уйди от меня, – проговорила Марго.
– Не прогоняй меня, – попросила Мари. – Я знаю, что виновата, хотя, и не знаю в чем, но то, что виновата, знаю. – И Мари снова погладила Марго по плечу.
Марго поднялась и посмотрела на Марию.
– Прости меня, – снова попросила Мари.
– Я первый раз в жизни поняла, что можно любить, – заговорила Марго и лицо ее было в слезах. – Я первый раз полюбила. А оказывается этого человека нет. Нет того, кого я любила. Оказывается никакого Жана нет, а есть Мария.
Мари обняла Марго. И тогда Марго тоже обняла Мари за плечи и уткнулась ей в плечо лицом и расплакалась, уже не сдерживаясь.
– Ты не обижаешься на меня? – спрашивала Мари. – Мы будем с тобой подругами, Марго? Правда?
– Да, – Марго подняла свое лицо и улыбнулась. – Конечно, что же мне еще остается, как не быть твоей подругой. – А потом еще сказала: – А может, я еще кого-то полюблю. Мне всегда так хотелось в кого-то влюбиться. Не на время. Навсегда.

* * *
Анри не появился ни в этот день, ни на следующий, ни на третий, ни через неделю. Его искали, спрашивали о нем, но не смогли ничего узнать об исчезнувшем Анри.
За это время купили или сшили новые костюмы. Купили две повозки, большую и поменьше, которую легко могла везти одна лошадь. На обеих повозках сделали шатры из плотного холста. Мари стала говорить, что не надо брать себе лошадь тех людей, ведь она ее, можно сказать, что украла. Но Олива заругалась на нее и стала говорить, что за двух волов, которых те люди отравили и сожженные костюмы, она бы их самих впрягла в повозку, попадись они ей. Да Мари особенно и не спорила, ей было не до того, почти все свободное время она ходила по городу, надеясь встретить Анри, и даже расспрашивал о нем. Анри нигде не было.
Прошла неделя, все было готово к тому, чтобы отправляться в дорогу, но никто не решался говорить об этом – и потому что сами привыкли к Анри, хотя часть не понимали его и часто осуждали, но чем-то Анри всем нравился. И заменить Анри было трудно: исполнять его роли, едва ли кто смог бы. А еще потому тянули с отъездом, что все жалели Мари, ведь все знали, что Мари влюблена в него, и всем было ее жаль. Жалели, что некем заменить Анри, Жалели Мари, что она мучается, и просто жалели, что Анри нет.
Но сидеть на одном месте без дела больше было нельзя. И как-то, когда Мари поблизости не было Олива стала говорить, что они не могут больше сидеть на одном месте. И пусть Макар, потому что Мари больше чем к другим, прислушивалась к его словам, поговорит с ней. А если Анри здесь появится, когда их уже не будет, на этот случай, они скажут хозяину гостиницы, куда они направились и где их можно найти.
Было уже темно. Мари вернулась к трактиру. Обе повозки стояли рядом. Мари забралась в одну из них и улеглась на спину. Она лежала и ей было так плохо, что она даже заплакать не могла. Бывает такая боль, от которой слезы не приходят, боль, от которой нет облегчения ни в чем.
Мари не думала, она не знала, что другие догадываются, что оттого, что Анри исчез, ей тяжелее, чем все остальным вместе. И без того, когда Марию еще звали Наргис, где-то глубоко внутри в ней появлялась непонятная необъяснимая боль. Эта боль усилилась во много раз, после того, как Мари провела ночь в темном подземелье и ждала, что утром ее сожгут. И только любовь к Анри делала эту боль незаметной, вылечивала ее, потому что боль страха превращалась в боль счастья. Но теперь Анри исчез и все вернулось и стало еще хуже. Мари с трудом сдерживалась, чтобы не стонать от своей боли.
Макар забрался в повозку, в которой лежала Мари. Мари, увидев Макара, села, прижав колени к груди и обхватив их руками.
Макар сидел некоторое время молча. Но только он собрался заговорить с Мари, как она сама обратилась к нему.
– Макар, сажи, кому тяжелее жить на свете, мужчине или женщине? – спросила Мари.
Макар не ожидал такого вопроса и задумался. Потом сказал:
– Я думаю, что если тяжело, то тяжело одинаково. Вернее, не одинаково, а зависит не оттого, мужчина или женщина, а как душа чувствует, как воспринимает в себя все и как отзывается на это.
– Значит, все зависит от души? Но я слышала, что душа бесплотна, что она может быть как в мужском тебе, так и в женском. Почему тогда мужчинам позволено больше?
– Может потому, – подумав заговорил Макар, – что мужчины больше творят своими руками. Зодчие, скульпторы, художники, ну и другие, я говорю о тех, кто создает произведения искусства. А женщина, она сама произведение искусства, созданное самим Господом. Женщина как музыка, где форма и содержание – сосуд и то, чем он наполнен – едины. Женское тело и женская душа больше связаны. Поэтому у женщины и большая ответственность за себя, оскверняя тело, женщина больше оскверняет свою душу.
– Чем мужчина?
– Да. Но опять же, я говорю со стороны мужчины, мой взгляд, мужской взгляд. Но, думаю, я прав. Женщина вынашивает будущего человека и за него она в ответе в это время больше мужчины. Все ее мысли и ее чувства передаются будущему человеку. А что может дать будущему ребенку мать, которая нагуляла свого ребенка сама не знает от кого? Такая женщина плохо думает обо всем. И ребенок, когда родится и вырастит, как он будет воспринимать мир?
– Но почему женщина должна подчиняться мужчине?
– Ну, это как сказать. Если говорить о семье, то, я заметил, в семьях часто и женщина бывает главной. Возьми хоть наших Оливу и Филиппа. А еще о подчинении могу сказать, что оно и приятней и удобней главенства. Разве не была бы ты счастливой, если бы у тебя был муж, который заботится о тебе и все делает для того, чтобы тебе удобно жилось. Разве не приятно чувствовать себя слабой и беззащитной рядом с сильным мужчиной.
– Да, это правильно, – согласилась Мари, но потом сказала: – Только вот сильные мужчины часто свою силу используют против женщины, с которой живут.
– Это не сильные мужчины. Это слабые, которые свою робость перед другими вымещают на беззащитных. Или же, как я говорил, мужчины выношенные женщиной, которая искалечила свою душу, а значит, и своего ребенка. И тогда мужчина может быть по-настоящему сильным, но женщин будет ненавидеть, потому-то будет мстить в их лице своей матери, которая искалечила свою душу, а значит и его. Но понимать этого не будет. Вот потому женщина и должна относиться к себе бережно и с уважением.
– Ну хорошо, это почти понятно. Не во всем согласна, но спорить не буду, потому что не сможет мы доказать друг другу, что только чувствуем, но показать не можем. Но другое. Ты говоришь, что мужчины создают прекрасное, а женщина сама уже произведение искусства. А если я сама хочу создавать прекрасное, а не быть только произведение искусства? И если я чувствую, что могу это.
– Ну, если говорить о тебе, Мария, то... – Макар усмехнулся, как бы растеряно. – Вот не люблю я говорить человеку, какой он хороший, не люблю хвалить в глаза. Но тебе скажу. Не только ты чувствуешь, что можешь создавать прекрасное, и я и другие это чувствуют. Но такое большая редкость. Дар тебе от бога дан. Только вот, не каждый бы согласился принять такой. И мужчине с таким даром справиться трудно, а уже женщине... И кто знает, может ты сама на это напросилась. А может и нет никакого дара, а душа твоя сама по себе такая, но дано тебе с такой душой, которой требуется сильная защита, дано тебе слабое женское тело. Да не только слабое, а еще такое по своей форме и красоте, что мужчины только и думают, как бы попользоваться этим телом. А что там в душе у тебя, какая она, это их не волнует.
Макар замолчал. Мочала и Мари. Но оптом спросила:
– А Анри, он больше не вернется к нам?
– Нам нужно ехать, Мария, – сказал Макар. – Мы не можем больше задерживаться здесь.
Мари покачала головой, грустно соглашаясь. В темноте этого не было видно, но Макар почувствовал, что мари согласилась.
– Только я сейчас хочу побыть одна, – проговорила Мари.
Макар, ничего не сказав, выбрался из повозки.
А Мари снова легла на спину и закрыла глаза. Ей было так больно, словно ее сжигали на костре...
Утром, обе повозки, одна побольше, запряженная парой лошадей, другая, поменьше, ее везла только одна лошадь, выехали из города.

* * *
Анри, со связанными руками и ногами, лежал в сыром темном подвале.
Дверь наверху заскрипела петлями и по каменным ступеням в подвал спустился мужчина лет сорока. В руке у него был Факел. По лицу мужчины было видно, что он привык приказывать, и привык, что ему подчинялись. Он посмотрел на Анри и в глазах его появилось и ненависть и издевка одновременно.
– Еще не подох, – сказал мужчина, – это хорошо. Хорошо, что ты такой живучий. Ты у меня долго будешь мучиться, ты меня будешь просить, чтобы я тебя убил. Только я тебя убивать не стану ты будешь мучиться, пока сам не подохнешь. Вытащите его наверх, – сказал мужчина громко.
В подвал спустились два человека, они взяли Анри под руки, потащили его наверх.
... Неделю назад, в тот день, когда Анри утром вернулся в трактир, где были его товарищи; в то утро, ночь перед которым, он провел, сам не помня где, с кем, как; в тот день, когда утром он, вернувшись усталый и еще пьяный, когда он обидел своих товарищей и сам, обидевшись, хотя и был виноват, ушел. Анри ушел злой, но на кого он злился, он и сам не знал. Обида на товарищей прошла, потому что обижаться на них было не за что, а вот злость его в нем осталась.
Анри еще не воспринимал того, что произошло, хотя и видел остатки сгоревшей повозки, и что-то он помнил о том, что говорили его товарищи, но вспоминалось это смутно, как сон.
Анри быстро шел, сам не зная куда он идее. Постепенно он стал чувствовать все большую усталость. Анри оказался в самом центре города. На одном из зданий он увидел вывеску. Это был трактир. Анри зашел туда.
В трактире было не много людей, но Анри сейчас хотелось только спать. Он поймал за рукав, пробегавшего с подносом мальчишку, и спросил его, где он может отдохнуть. Но в это же время к ним подошла девушка. Она, смеясь, сказала, не хочет ли он отдохнуть вместе с ней. И она повела его за собой. Они вошли в маленькую комнатушку, Анри сразу упал на кровать, потом он достал из кармана деньги и протянул их девушке.
– Возьми, – сказал он, – и иди и представь, что мы с тобой хорошо провели время, а теперь ты свободна.
Девушка взяла деньги, она хотела что-то сказать, но Анри уже лежал с закрытыми глазами.
– Тогда я приду к тебе попозже, – сказала она, хотя знала, что ее не слышат.
Девушка вышла и закрыла за собой дверь...
Анри проснулся оттого, что солнце светило ему прямо в лицо через запыленное стекло окна. Анри сел на деревянной жесткой кровати. Ему хотелось пить. Но не только жажда мучила его. В груди было какие-то непонятное чувство тоски. Он проснулся с этим чувством, оно пришло к нему, пока он спал.
В комнате стояло деревянное ведро с водой. Анри ополоснул лицо и вышел из комнаты.
Сейчас людей в трактире было гораздо больше. Но, как только Анри вышел из комнаты, его сразу увидела та самая девушка, которая проводила его несколько часов назад в комнату. Она тут же подбежала к Анри и схватила его за руку.
– Ну что, – спросила она, – ты уже выспался?
– Ты как будто ждала меня, – усмехнулся Анри.
– Ждала, конечно, – согласилась она.
– Скажи лучше, что никого больше не нашла.
Девушка не обиделась.
– Нет, я тебя ждала. Хотела уже пойти разбудить. Ты мне понравился. Садись, – она усадила Анри на лавку, – я сейчас принесу тебе поесть.
Кода она вернулась с тарелками и вином, Анри спросил:
– Ты что, целые дни здесь поводишь?
– Я племянница хозяина и помогаю ему.
– Понятно, – сказал Анри.
Анри налил себе вина и выпил. Вино было хорошее и освежило его.
– Ты кто такой? – спросила девушка.
– Я? Актер. Комедиант.
– Да? А у нас здесь и до тебя были комедианты. Только сегодня ночью они куда-то уехали.
Анри это было безразлично.
– Только они были совсем не такие как ты, – продолжала девушка.
– Люди все разные.
– Я не то хотела сказать. Вот ты кажешься недовольным и сердитым, а видно, что ты добрый, а те наоборот. Они хотели казаться веселыми и хорошими, а было видно, что они злые.
Анри усмехнулся.
– Правда, – сказал девушка, потом спросила: – Ты останешься сегодня со мной?
Анри промолчал. Ему понравилась эта девушка, девушка, которая зарабатывала себе на жизнь и, работая на своего дядю, хозяина этого трактира и, продавая себя.
Анри промолчал, но девушка не отставала.
– Оставайся, – она просила, – а завтра уйдешь.
– Один человек, – Анри вспомнил слова Макара, – говорил: тело дается Богом людям в долг, для того, чтобы душа могла совершить какие-то дела, и продавать свое тело, это все равно, что взять у кого-то платье на время, а потом продать эту чужую вещь.
Анри не хотел обижать девушку, он повторил слова Макара, но не знал, зачем он это сказал. И не знал, верит ли он в это сам или нет, потому что не знал, верит ли он в Бога или нет, потому что видел, что люди одной веры убивают людей другой веры и все это во имя Бога, а Бог помогает и тем и другим без разбора и наказывает и тех и других без разбора. И все считают, что только тот Бог, в которого верят они.
Но девушка испугалась, она и испугалась и обиделась.
– Ты что, монах? Что ты меня упрекаешь? А жить я на что должна? Думаешь, каждый приходит и как ты дает деньги просто так, чтобы только он него отстали?
– Да ничего я не думаю. Это я так, просто вспомнил своих товарищей, я их сегодня обидел. И тебя зачем-то обидел. Сам не знаю почему.
– Ты мне нравишься.
Анри сидел за столом, разговаривал с девушкой и не смотрел по сторонам, не прислушивался, совершенно случайно он услышал слова, которые, ему показалось, были сказаны в его адрес. Сказал их один из людей, сидевших сбоку, за соседним столиком.
– Грязные простолюдины, а ведь тоже считают себя людьми.
Анри повернулся и посмотрел на говорившего. Судя по виду, это был дворянин, и не из простых дворян – мужчина лет сорока, с наглым самодовольным лицом. Рядом с ним сидела женщина, которая, так же, как и говоривший, была не простой горожанкой.
Анри сначала посмотрел на мужчину, потом на женщину, которая заметила, что Анри обернулся и смотрит на нее и ее собеседника, посмотрела на Анри. И эта женщина, привыкшая, что простые люди при ее взгляде, сразу опускают глаза, удивилась. Сначала она просто удивилась смелости, с которой на нее смотрит этот молодой человек, а потом она удивилась откровенному насмешливо-презрительному взгляду этого простолюдина. И она не выдержала этого взгляда, она опустила глаза. А Анри спросил мужчину:
– Скажите, а чем вы считаете себя лучше других людей, всех остальных, которые здесь находятся?
Мужчина не ожидал даже просто смелого взгляда этого человека, про которого он, действительно, говорил женщине, сидевшей рядом. Услышав слова Анри, он растерялся. Но лишь на мгновенье.
– Ты знаешь, что я могу с тобой сделать...
Но Анри перебил его:
– Мне бы очень хотелось знать, чем вы, по вашему мнению, лучше меня? – Девушка, сидевшая рядом с сильно сжала руку Анри и даже вцепилась в руку ногтями, пытаясь остановить Анри. – Что, вы считаете, в вас есть, в чем вы находите свое превосходство передо мной? Может вы великий поэт, или художник, или философ. А можете быть, вы просто очень умный человек или обладаете большими знаниями? Вы не Вергилий, не Плутарх, не Авиценна, как и ваша дама не Гипатия Александрийская. Но вы даже не просто умный человек, потому что только глупец может гордиться тем, что он родился богатым и знатным, потому что больше ему гордиться нечем.
Дворянин стоял уже на ногах, но вместе с ним быстро поднялась из-за стола и женщина.
– Де Нансей, – заговорила она, – не забывайте. Прежде проводите меня.
Она подошла к Анри и сказала:
– Хотелось бы мне еще раз с тобой встретиться, да только тебе не долго осталось жить. Жаль.
Женщина вышла, а тот, кого она назвала де Нансей, поддерживая ее под руку, вышел вместе с ней.
– Что ты наделал? – заговорила девушка. – Сейчас он вернется и убьет тебя.
– Это мы посмотрим, кто кого убьет.
– Как ты с ним разговаривал! – голос девушки был восхищенный и испуганный. – пойдем, я тебя выведу через другой выход. Пойдем, а то он сейчас вынется.
– Пусть возвращается, – проговорил Анри, – мне интересно послушать, что он ответит.
– Он ничего не станет отвечать.
– Ты права, он ничего не станет отвечать, потому что он не сможет и двух слов толком связать, как и всяки самодовольный дурак.
Анри направился к выходу.
– Пойдем, я проведу тебя к другому выходу. Ты выйдешь на другую улицу.
– Нет, малышка, я выйду здесь.
Анри вышел. Он не увидел того, кого женщина назвала де Нансей. Он прошел несколько шагов. В голове его словно вспыхнуло что-то и он потерял сознание.
Девушка, которая выбежала следом за Анри, увидела, как его затолкнули в карету двое каких-т людей, как кучер хлестнул лошадей и карета помчалась по узкой улице...
Двое людей вытащили Анри из подвала за руки и поволокли по двору. Было темно, Анри не видел, куда его тащат, но он знал, что в конюшне. Вот уже несколько ночей подряд, его вытаскивали из повала и отводили в конюшню. Есть ему не давали и воды не давали, и он пил только грязную воду, которая скапливалась в углу подвала. А каждую ночь Анри вели на конюшню, там привязывали к толстому столбу и били, а де Нансей стоял и смотрел. Сегодня Анри не мог уже идти сам и двое слуг Нансея волокли его по земле.
Анри связали руки веревкой и веревку эту привязали к крюку вбитому в балку на потолке. Три или четыре ночи перед этим, Анри точно уже не мог сказать, его заставляли обхватить руками столб, который упирался в потолочную балку и руки связывали. Но теперь Анри не мог стоять и его за руки подвесили к балке.
– Жаль, – проговорил де Нансей, глядя на Анри, – ты, кажется, начинаешь подыхать, но, надеюсь еще пару дней протянешь.
Один из слуг де Нансея взял в руки кнут.
– Не надо, – сказал де Нансей. – Сегодня он обойдется без этого удовольствия. Слишком слаб, а помучиться ему нужно подольше. Сегодня пусть просто повисит, а утром его в подвал отнесете. – Де Нансей снова посмотрел на Анри. – Ну что, ты все еще считаешь себя равным мне?
– Нет, – прохрипел Анри, – ты слишком глуп, чтобы я считал тебя равным.
Де Нансей не сдержался, он выхвали у слуги кнут и изо всех силы несколько раз ударил Анри. Арии потерял сознание.
– Облейте его водой, – приказал де Нансей, он был недоволен, что не сдержался.
Анри облили водой из деревянного ведра и он снова пришел в сознание.
– Пусть так висит, – повторил приказание де Нансей, – если будет терять сознание, поливайте его водой.
Де Нансей вышел из конюшни.
Двое слуг его остались. Они постелили себе сена. Один из слуг вышел ненадолго и скоро вернулся в кувшином вина и едой. Оба слуги уселись на сено и стали есть.
Потом один сказал, кивнув на Анри:
– Может отвяжем его?
– Чтоб хозяин потом нас потом подвесил рядом с ним?
– Ты прав, – согласился первый, но потом сказал? – Едва ли хозяину сегодня будет до него. Я видел к хозяину приехала графиня. Так что у него другие развлечения.
– Нет, все равно не стоит, – снова не согласился второй слуга. – кто его знает, что ему придет в голову.
И в это время послышались негромкие голоса.
– Видишь, – сказал слуга, не соглашавшиеся отвязать Анри.
Дверь открылась и в конюшню вошел де Нансей, а вслед за ним и та самая женщина, которая сидела в трактире вместе с Нансеем, когда Анри оскорбил того.
– Вот он, – сказал Нансей, со злой улыбкой кивнув на Анри.
Она слуги уже стояли на ногах, де Нансей им приказал:
– Вон отсюда.
Те быстро вышли.
– Мне его жалко, – проговорила графиня, глядя на Анри. – У него приятные черты лица, совсем не похож на простолюдина.
Она подошла к Анри, провела пальцем ему по груди и снова повторила:
– Мне его жаль. Он так мучается. Отпустите его.
– Ради вас, графиня, если вы пожелаете, я могу убить его, чтобы он не мучился.
– Нет, не надо его убивать. Отпустите.
Графиня посмотрела Анри в глаза.
– Попроси прощения, – сказала она ему, – и тебя отпустят.
Но де Нансей повторил:
– Я могу только убить его, чтобы не мучился, но не отпустить.
– Ну, ради меня, – графиня подошла к де Нансею, она ласково улыбалась. – я прошу вас.
– Я этого не сделаю.
– Он достаточно уже наказан.
Графиня взяла де Нансея за руку. Де Нансей слегка обнял графиню. Она снова повернулась к Анри. Де Нансей, не выпускал талии графини и теперь его ладони прижимались к ее животу.
Графиня смотрела на Анри и в ее, становящихся мутными глазах, виделось желание.
– Ну, проси прощения, – снова повторила графиня, чуть повернув голову к де Нансею, через плечо сказала ему: – Не надо его больше мучить.
– Я подумаю, – проговорил де Нансей хрипло.
Одна рука де Нансея скользнула ниже и стала там гладить графиню. Они стояли на том месте, где только что сидели и пили вино двое слуг Нансея. Графиня ногой оттолкнула в сторону кувшин и опустилась на колени. И де Нансей опустился на колени сзади нее. Графиня положила руки на сено, уперлась ладонями, сено похрустывая зашуршало. Де Нансей торопливо развязал шнурки спустил штаны до колен. Потом он приподнял юбку графини и откинул подол ей на спину. Руками он схватил графиню за бедра и дернул ее к себе, словно натягивая на себя ее. Графиня вскрикнула, широко раскрыв глаза. Потом глаза ее медленно закрылись.
Но скоро она снова подняла голову. Тело ее двигалось, покачиваясь то назад, то вперед.
– Проси прощения, – прошептала сквозь сбившееся дыхание графиня, глядя на Анри.
Снова глаза ее закрылись и снова она слабо застонала. И опять открыла мутные глаза и посмотрела на Анри и с усилием улыбнулась.
Тело графини стало сильнее раскачиваться взад и вперед, подталкиваемое де Нансеем и графиня в такт толчкам повторяла: "прошения, прошения, прощения..." Она поднимала голову, смотрела на Анри и тогда глубоко болезненно вдыхая, начинала говорить: "проси, проси..." и глаза ее закрывались и графиня, не слыша себя, шептала: "прощения..."
– Так вы отпустите его? – спросила графиня, выходя из дверей конюшни.
Она обернулась и последний раз посмотрела на Анри с чуть заметной удовлетворенной улыбкой.
– Я сейчас догоню вас, – сказал де Нансей.
Графиня ушла, а де Нансей подошел к Анри. Он молча стоял и смотрел на Анри, потом взял ведро и вплеснул всю воду на лицо и грудь Анри.
– Это чтоб ты чувствовал себя посвежее, – проговорил де Нансей.
Анри уже не чувствовал своих рук, и, хотя все тело его оставалось свободно, у него было такое ощущение, словно он находится в узком длинном ящике, сдавливавшем его тело. Ноги Анри доставали до пола, но это помогало мало, тем более, ноги его совсем ослабли. Анри висел на веревках и стонал.
Анри услышал, как скрипнула дверь. Он задержал дыхание, чтобы не стонать, посмотрел в сторону двери. Сальная свеча в глиняной миске догорала и вот-вот должна была погаснуть. В дверях Анри увидел силуэт женщины.
Анри не мог разглядеть кто это, свет уже не доходил до двери.
А женщина тихо закрыла за собой дверь и быстро подошла к Анри. Анри узнал ее – это была та самая девушка из трактира, племянница хозяина.
Девушка не говорила ни слова. Поднявшись на носки, вытянув вверх руки, девушка попыталась дотянуться до веревки, связывавшей руки Анри. Но она не доставала ее. Тогда девушка осмотрела, увидела кожаное седло, подтащила его ближе и, встав на него, попыталась развязать узел веревки, стягивающей запястья Анри. Веревка была натянута и узел завязан крепко. Девушка не могла его развязать.
Девушка снова обернулась по сторонам. Она разглядела подкову, подсунутую под доску в стене. Девушка подбежала к ней, вынула подкову из-под доски, но остановилась, понимая, что подковой она не сможет перепилить веревку.
– Разбей кувшин, – проговорил Анри.
Девушка сразу увидела кувшин и сразу поняла. Чтобы удар не был звонким, девушка обернула подкову подолом своего платья. Кувшин раскололся. Девушка взяла большой осколок и подбежала к Анри. Стала перепились веревку. Веревка оборвалась, Анри не удержался на ногах и упал. Девушка развязала зубами узел на руках Анри и потащила его к выходу.
Анри едва мог двигаться.
– Скорее, – шептала девушка, – а то они нас убьют.
Она положила руку Анри себе на плечо. Анри смог подняться.
– Туда, – указала девушка, когда они вышли из конюшни. – Там в стене есть дыра, там можно выбраться на улицу.
Они проползли в дыру под каменной стеной и девушка снова перекинула руку Анри через свое плечо. Анри из последних сил помогал ей.

* * *
– Стало у нас на одного мужчину меньше, зато на одну женщину больше, – Это сказал Филипп.
Филипп обернулся и посмотрел на повозку запряженную одной лошадью. Которая ехала позади. В той повозке сидели Макар, Лиза и Мари.
– На двух мужчин меньше, – поправила Олива.
– Да, правильно, – согласился Филипп.
– На одного с половиной, – засмеялся Дени.
Никто не ответил на шутку Дени, только Жозеф, правивший лошадьми, тихо вздохнул. Дени взял гитару и принялся на ней что-то наигрывать и как всегда было непонятно, что он играет, играть Дени все еще так и не научился.
Некоторое время все молчали, потом Марго не выдержала. Она вообще последнее время была раздражительна. Марго не выдержала и крикнула:
– Перестанешь ты когда-нибудь издеваться над нами? Не сможешь ты научиться играть и не надо нас мучить.
Дени только заулыбался.
 Не нужно нам было уезжать, – снова заговорил Филипп. – Надо было еще подождать Анри.
– А сколько можно было ждать, – сказал Дени, – мы и так неделю ждали.
– Да. Но все равно. И Жан вон наш, то есть, Мари наша, сама не своя... – Филипп хотел еще что-то добавить, но Олива незаметно, но больно толкнула его локтем и указала глазами на Маргариту. Филипп сразу понял и не стал продолжать этот разговор.
Марго очень изменилась после того, как узнала, что Жан, это совсем не Жан, это девушка. Сначала все боялись, что Марго обозлится на Мари. Но этого не случилось, а случилось другое – Марго престала быть разговорчивой и веселой как прежде. Она стала раздражительно и, что было немного удивительно, единственным человеком, кому Марго не сказала за это время что-то неприятное – была Мари. И даже больше того. Несколько дней назад, когда в одном городке вечером сыграли спектакль и заканчивался этот спектакль музыкой – это все придумала Мари еще раньше, когда выдавала себя за мальчика, и всем это очень нравилось и никто еще не додумывался, чтобы в представлении было столько музыки – и вот, когда в конце представления Жозеф заиграл на скрипке, Макар на лютне, Мари неожиданно для всех выбежала с бубном и стала танцевать. Это было неожиданно для всех, но э так всем понравилось, что не только зрители, а и товарищи Мари залюбовались ее танцем. И этот танец был так красив, так подходил к завершению представления... Мари в это танце словно сама стала музыкой и ее гибкое тело и музыка стали одним целым. И когда танец и музыка оборвались, какое-то время была тишина, а потом так все закричали и захлопали, что люди сами себя не слышали, и ее товарищи тоже хлопали и даже кричали. И денег тогда собралось так много, как это редко бывало, как это было только на праздниках, когда зрители были веселые и пьяные. И уж конечно, позже никто упрекнул Мари, что она не предупредив их так поступила. И никому даже мысль не пришла, что она поступила неправильно. К тому же, все уже видели  и понимали, что среди них Мари так талантлива, как никто. И даже не только среди них, а во всей Франции нет такой талантливой, как Мари.
А Олива тогда сказал:
– Эх, была бы я молодой, попросила б ее... – Олива не договорила и мазнула рукой.
И вот после этого, на следующий день к Мари подола Марго. Она подошла к ней и попросила Мари научить ее танцевать.
– Я, конечно, никогда не смогу танцевать так, как ты, – сказала Марго, – но мне все равно хочется научиться, чтоб было хоть немного похоже, как это делаешь ты.
Мари очень обрадовалась. Она больше других боялась, что у нее с Марго станут плохие отношения.
И Мари стала учить Марго танцевать, и это было единственное время, когда Маргарита переставала быть раздражительной и становилась прежней Марго.

* * *
... – Я глупая, я не догадалась сразу, – говорила Николь, так звали девушку, спасшую Анри, – ко мне же недавно подходил мужчина и спрашивал о тебе, хотел узнать, где ты, а я подумала, что это кто-то из людей Нансея и ничего не сказала. Я сказала, что никого похожего не видела. А это, наверное, кто-то из твоих товарищей был.
– Когда это было? – спросил Анри.
Анри уже почти совсем поправился. Николь его прятала в доме своей матери. Когда она в ту же ночь привела его в дом своей матери, Анри, как только лег на кровать, сразу потерял сознание. Николь несколько дней ухаживал за нм и боялась, что он умрет. Но Анри поправился, теперь он был совсем здоров. Только сломанные ребра еще болели и он немного хромал. Но Николь и ее мать, которая могла лечить людей и учила этому Николь, сказали, что это пройдет и скоро он не будет хромать.
– Когда это было? – спросил Анри.
– Это было, кажется, через день после того, как я... – Николь хотела сказать: "освободила тебя", но потом сказала другое, – как ты убежал от де Нансея.
Анри некоторое время лежал молча. Потом он посмотрел на Николь и сказал:
– Ты не можешь сходить, узнать где сейчас они. Если еще здесь, хотя едва ли, уже столько времени прошло, но если вдруг они еще не уехали, то скажи им, что  их догоню на следующий день, как они уедут. Только узнай, куда они поедут, какой дорогой.
– А почему ты их хочешь догнать только на следующий день?
– Потому что у меня здесь есть небольшое дело и я не хочу, чтобы кто-то знал, что я вместе с ними.
Николь сразу догадалась, что за дело. Она поняла, что Анри хочет отомстить де Нансею. Николь испугалась и решила что-нибудь придумать.
Николь ушла. Ее не было немного дольше, чем рассчитывал Анри, а когда вернулась, то рассказала:
Комедианты уже уехали, но когда она уезжали, сказали хозяину трактира, куда они поехали и по какой дороге, потому что, сказал хозяин трактира, они кого-то ждали и так и не дождались. А еще Николь узнала – и это ее очень обрадовало – что де Нансей, на следующий день, после того как Анри убежал, срочно уехал в Париж. За ним приезжал человек от самого короля. Николь это обрадовало и удивило, потому что она придумала, что скажет Анри, будто де Нансей уехал.
– Уехал, так уехал, – проговорил Анри, – может так и лучше.
А потом он посмотрел на Николь.
– Я завтра ухожу, – сказал он, – мне нужно догнать своих. Николь, то я жив, я обязан тебе...
– Не надо, Анри, – перебила его Николь. – Ты же знаешь, почему я это сделала. А если станешь благодарить, то только все испортишь. Я сама тебе благодарна больше, чем ты мне. Потому что я люблю тебя.
Николь обняла Анри, прижалась к нему.
– Скажи, там у тебя кто-то есть? – спросила она.
– У меня там только друзья, – ответил Анри, тоже обнимая Николь, – которых я обидел.
– А женщина?
– Для меня там нет женщин. Там у меня только товарищи.
– Анри, возьми меня с собой.
Анри посмотрел на Николь внимательно.
– Ты хочешь стать такой же бездомной, как и я?
– Да, я хочу быть с тобой.
– Николь, – засмеялся Анри, – для этого нужно родиться человеком, который не может оставаться на одном месте, женщиной, у которой никогда не будет мужа, а будет, разве что, любовник, никогда не будет ничего своего.
– Я хочу, чтобы только ты был моим любовником и больше ничего не хочу.
– Я решил, что уеду сегодня.
– И я уеду сегодня, если ты возьмешь меня с собой.
Анри молчал.
– Ты ведь знаешь, кто я такая здесь – девушка, которую покупают и продают. И даже, если у меня будет муж... Возьми меня с собой.
– Хорошо, согласился Анри.

* * *
Было ночь. На улицах небольшого городка было темно и тихо. Спали в повозках. В маленькой повозке, в которую запрягали только одну лошадь, спали Макар, Луиза и Мари. Нет, Мари не спала, она не могла уснуть. Последнее время она вообще не могла спать ночами, он забывалась только под утро.
Мари все больше и больше чувствовала тоску, это все усиливалось и скоро превратилось в боль, а боль стала превращаться в страх. С мари такое было и раньше. Но когда-то это было почти незаметным и быстро проходило. После ночи проведенной в подземной темнице в ожидании казни, это стало почти постоянным, только иногда ужиливалось до такого, что невозможно было терпеть эти боль и беспричинный страх, и тоску, которая была необычно, а как густой, ядовито-желтый туман окутывала она Мари.
С Мари это было раньше, но раньше это было беспричинным, теперь же причина была. Мари сначала чувствовала только тревогу, она ее почувствовала, когда исчез Анри, и тревога эта стала усиливаться, оттого, что он все не появлялся. И страшней всего была мысль, что он больше не вернется.
А завтра они уедут из этого города, думала Мари, и тогда Анри их уже не найдет, даже если захочет этого. Ведь там, в том трактире, они сказали хозяину, где их можно найти. И теперь, когда они поедут дальше, Анри уже не будет знать, где искать их.
Мари друг почувствовала, как Луиза, лежавшая рядом с ней, протянула руку и погладила ее по волосам, а потом Луиза сказала:
– Ну что ты, успокойся.
Мари сначала не поняла, но потом долгалась – она застонала, не заметив этого.
Мари взяла руку Луизы, повернула ладонью вверх и прижалась щекой к ее ладони.
– Успокойся, – еще раз повторила Луиза.
– У меня что-то болит, – прошептала Мари, – мне так больно и так страшно.
– Ты его очень любишь? – спросила Луиза.
– Да. Наверное.
– Он найдет нас, – сказала Луиза.
– А если нет? – Мари помолчала. – У меня внутри что-то разрывается. Что со мной такое?
– Это твой дар рвется наружу, – сказал Макар. – Ты, девочка, очень талантлива, а носишь это в себе. Ты должна отдать все это или не выдержишь. В Евангелие говорится, нельзя талант зарывать в землю или просто хранить его, талант нужно пускать в рост – отдавать людям.
Мари повернулась на бок, только руку Луизы она не выпускала из своих рук, а потом тихо сказала:
– Марк, ты можешь поговорить с Оливой, чтобы мы еще здесь задержались немного.
– Да, я ей скажу. Олива не откажется.
– Только не говори, что это я просила.
– Конечно.
– Что ей не говорить? – послышался голос снаружи, это говорила Марго.
Марго забралась в повозку, некоторое время возилась в темноте, потом затихла, улегшись рядом с Мари, и снова проговорила.
– Что ей говорить или не говорить, она сама догадается.
– А ты что не спишь? – спросила Маргариту Лиза.
– Филипп сегодня так храпит, что уснуть невозможно.
– Он сегодня что-то много выпил, – тихо засмеялась Луиза.
Все некоторое время молчали, Мари даже подумала, что все уснули, но неожиданно Марго спросила Макара:
– Марк, скажи, я грешница?
Макар удивленно хмыкнул.
– Если рассуждать по Евангелию, – не успокаивалась Марго, но говорила она задумчиво, – то получается, что я грешница.
– Почему ты меня спрашиваешь? Я судить людей могу не больше твоего.
– Я не говорю, чтобы ты меня судил. Я просто спрашиваю, как по-твоему, я грешница?
– Не знаю, Маргарита, не знаю. Ты ведь зла никому не сделала. Так какой же на тебе грех? А то, что хочешь жить в свое удовольствие? Так что плохого, когда люди радуются и веселятся. Мы все здесь не только сами, а и другим стараемся дать радость и веселье. А если все станут святыми мучениками? Пойдут в пустынники да отшельники. И что тогда с миром станет? Тишина и покой. Да такая тишина и такой покой, что или в топиться иди или в вешайся. Прекратится род человеческий с такою святостью.
– А с чего ты, Марго, заговорила об этом? – спросила Луиза.
– Не знаю, какое-то странное чувство у меня.
– Какое?
– Не знаю. – Марго помолчала немного. – Если в меня влюбится человек и его любовь ко мне поможет создать ему что-то прекрасное. А я этого человека не люблю и только мучаю его, то значит, он получается праведник и святой, а я, благодаря кому он таким стал, я получаюсь грешницей заслуживающей наказания. Но ведь это я – грешница помогла ему стать таким.
– Почему все привыкли считать, если не святой, то грешник, а если не грешник, то святой? – удивленно спросил Макар.
– А как еще?
– Да не знаю я. А только нельзя всех делить только на святых и грешников.
– А кто в тебя влюблен? – спросила Луиза.
– Да это я так. Странное какие-то у меня чувство, – снова повторила Марго.
– Давайте спать,– сказала Луиза.

* * *
Хотя Макар и не сказал, что по просьбе Мари он прости задержаться еще какое-то время в этом городе, Олива поняла это. Она согласилась. Она, как и все, любила Мари, но и другие причины были. Без Анри было хуже всем – некому было играть его роли. Кое-как его заменяли Макар и Дени. Но без Анри, если он не появится, все понимали, придется все переделывать. И лучше от этого не станет. Так что и Луиза надеялась, что может быть Анри появится.
Но решили и без дела не сидеть и просто ждать. Дени и Марго – у них были самые громкие и веселые голоса – стали созывать народ на представление.
... Олива была раздражена. Слова, которые должен был говорить Анри разделили между Макаром и Дени, по-другому не получалось, потому что Анри, то с Макаром говорил, то с Дени. Сначала Макар вышел не вовремя, когда ему пришлось выходить вместо Анри, а ему неправильно подсказала Марго, но и она, естественно не нарочно, а потому что боялась пропустить свой выход. А потом Дени перепутал все слова, которые ему достались.
– Господи, это ж надо, – злым шепотом ругалась Олива во время представления, – такого отвратительно представления я в жизни своей не видела. Пусть только появится это Анри. Я ему всю гитару об голову разобью.
– А ты думаешь, он вернется? – тоже шепотом, спросила Мари.
– Не знаю. Вот что, Жан, то есть Мари. Давай, выручай. На тебя надежда. Вчера так хорошо получилось, когда ты вышла танцевать в конце, сделаем так же сегодня. Только надень вот это платье.
– Вчера другой спектакль был.
– Придумай что-нибудь. Или в нас не деньги будут швырять, а помидоры тухлые.
– И накрасься поярче, – посоветовала Луиза.
– Не успеет, – прошипела Олива.
– Успеет. – И Луиза стала помогать Мари одеваться и держала зеркало перед ней, пока Мари красила лицо.
Мари всегда переставала замечать все вокруг себя, когда начинала танцевать, она только слышала музыку и чувствовала, и еще чувствовала, что становится бесплотно. Ей казалось ее тело перестает быть чем-то видимым, осязаемым, для нее ее тело становилось той музыкой, какую она слышала. А Макар и Жозеф играли очень хорошо. Танец Мари всегда был немного импровизацией, всегда в нем было  что-то новое и Мари сама не знала, что она сделает следующее мгновенье. Новым был даже то, что она делала раньше, даже заученные движения она исполняла всегда по-новому, хотя бы в своих чувствах, в своем восприятии их. И в танце Мари теперь смешивалось и восточное, к чему она привыкла с детства и новое для нее, то, как она жила сейчас, и смешивалось всегда это в движениях, в ее понимании мира и в проявлении этого для всех, не для каждого человека в отдельности, а сразу для всех, и даже больше – это было не для людей, а танец ее был, словно молитва. Молитва, в которой она не просила для себя, а всю себя отдала тому высшему, кого считала своим богом.
Как и вчера, как только закончился танец, толпа людей оставалась беззвучной и бездвижной, словно околдованной, превратившейся в камень. Словно на площади не было ни одного человека. И вдруг все закричали, и крики толпы были не крики неистовства, а крики благодарности, словно Мари открыла для людей, которым какую-то тайну, тайну, которая может сделать их счастливыми, исполнить все духовные желания. И у многих текли счастливые слезы, словно с их души сняли тяжелый груз, который давил на них многие годы и вдруг огни освободились от этого груза, как от тяжелой смертельной болезни.
И все стали бросать деньги. Только деньги эти были не проявлением благодарности, которой есть определенная цена, а благодарность, которую хотят проявить не оценивая ее в ценностях, эти деньги бросали им, как бросают цветы.
– Как я завидую тебе, Мари, – говорила Марго, когда Мари, закончив танец, сразу убежала за занавес и забралась в повозку. – Я бы тебя отравила, если бы знала, что так смогу танцевать после этого.
Марго смеялась, обнимая Мари. Но вдруг Марго перестала смеяться. Мгновения ее лицо казалось растерянным, а потом она снова заулыбалась, но теперь ее лицо стало не просто веселым, а и насмешливым.
Мари посмотрела на Марго. Марго смотрела мимо нее. Мари обернулась.
Около повозки, в нескольких шагах стоял Анри. Рядом с ним стояли Макар и Олива. Все трое улыбались. Только Анри старался улыбаться беспечно, а Олива сквозь улыбку пыталась сделать свое лицо сердитым.
Уже начало темнеет, но на улице было еще хорошо видно, а вот в крытой повозке, в которой сидели Марго и Мари, их различить было трудно.
– Ну, виноват я, Олива, виноват. И я извиняюсь перед тобой. И перед всеми извиняюсь. Чего ты от меня еще хочешь? Я не знаю, что можно еще сделать.
– Ладно, попросишь прощения у всех. А так, уходи.
– Нет, Олива, – Анри обнял ее, смеясь, – я не могу уйти. Слушайте, а кто та девчонка, которая танцевала? Где вы ее нашли?
– А что? – хитро спросила Олива.
– Если б не она... – Анри начал, но тут же замолчал.
– Если б не она, то мы без тебя пропали бы, – ехидно договорила Луиза. – Это наша Мари. А ты разве ее на знаешь?
– Откуда я ее могу знать?
– Мари, – позвала Луиза, – иди сюда, познакомься с нашим Анри.
Мари испугалась и смутилась. Ее смущение было таким, как будто Анри увидит ее сейчас раздетой, при всех. Но Мари выпрыгнула из повозки и весело и насмешливо улыбаясь, подошла к Анри.
Анри смотрел на нее с интересом, он не узнавал ее.
– Познакомься, – смеялась Луиза, – это наша Мари.
Кажется теперь Анри начал догадываться о чем-то. Он смотрел уже не с интересом, а лицо его становилось удивленным.
– Это Жан, – проговорил он.
– Ты ошибаешься, ее зовут Мари
– Так вы женщина?
Громче всех расхохоталась Луиза.
– Смотрите, – говорила она сквозь смех, – он ей говорит "вы". А недавно еще кричал и ругался и обзывался даже.
– Хорошо, – Анри решил переменить разговор. – Я вас забыл познакомить. Николь, иди сюда. – К весело смеявшимся актерам, подошла Николь, она очень смущалась. Это Николь. Она останется с нами, если вы не против. Я потом вам все расскажу. Она спасла меня.
... Решили, что рано утром уедут их этого города.
Дени лежал в повозке и, перед тем как уснуть, считал:
– Нас сначала стало меньше на одного мужчину и одного мальчика, но больше на одну женщину. А теперь стало больше одного мужчину и одну женщину. Что-то я не могу сосчитать, на сколько нас стало больше. А, Филипп?
– Отстань, – пробормотал сонный Филипп.
– Олива, – не успокаивался Дени, – как ты думаешь, можно одного мальчика прировнять к одной женщине и скольких женщин стоит один мужчина?
– Таких, как ты и Анри я бы тысячу не променяла на одну Мари.
– Ну, если в смысле, что она может родить, а мы с Анри нет, тогда и всех мужчин в мире не заменишь на одну женщину. Но я математически подхожу, а не по-другому.
– Если математически, – сказала Олива, – то обращайся к Анри, он подчитает.
Анри лежал здесь же, рядом, он молчал и о чем-то все время думал. Все время, с того момента, как узнал, что Жан – это не Жан, а девушка. Он вспоминал, какие у них были отношения до этого. Как она – Мари – обращалась с ним. И еще, как она оказывается красива. И Анри стал понимать, почему он так относился к Мари, когда считал ее мальчишкой, хотя к другому человеку, принимай он его за того, за кого он принимал Мари, он бы, конечно, не относился с таким неприятием. И еще он думал о том, что Николь спасла ему жизнь.
Николь спала в другой повозке, вместе с Макаром, Луизой и Мари. Луиза, увидев, как Николь стесняется и боится чего-то, сразу постараюсь успокоить ее. Но когда Луиза смотрела на Мари, ей становилось ее так жалко, она и любила Мари, как никого никогда не любила, как в мечтах любила свою дочь, которой у нее не было.

          VIII
Дорога шла вдоль края леса и темные тяжелые тучи за деревьями не были видны, поэтому дождь начался неожиданно.
Солнце неожиданно скрылось за тучами, после первых больших капель, громко ударивших по плотному холсту покрывавшему повозки, начался ливень.
Стало темно, как ночью и молнии сверкали одновременно с грохотом грома почти без промежутков. И когда молнии сверкали, становилось очень светло, но только всеет был необычным, а голубым и холодным, а из-за дождя ничего не было видно вокруг...
Прошло несколько дней с того времени, как нашелся Анри. Анри рассказал все, что с ним случилось, не упоминая только тех подробностей, как именно он познакомился с Николь. И все понимали, что по-другому он с этой девушкой поступить не мог, не мог он ее не взять с собой, когда она его об этом попросила. Все понимали ее и она всем понравилась, к тому же Николь сразу, потому что другого она не умела, сразу стала помогать всем во всем, что касалось хозяйства, и лишней, бесполезной она не была.
Только Маргарита не могла спокойно относиться к появлению Николь. И если Марго приходилось обращаться к ней, то голос Марго становился резким и недоброжелательным, и казалось, что Марго даже ищет повод всегда, чтобы проявить свое недоброжелательство к Николь.
Николь, конечно, сразу это заметила и еще она заметила что Олива и Филипп и Макар и Луиза не очень показывают, проявляют при других свои отношения. Они вели себя, как просто товарищи и не больше, когда все собирались вместе, хотя было ясно, что отношении между ними больше, чем просто товарищеские.
Николь была неглупой девушкой и вести себя не так, как остальные, еще малознакомые ей люди, она не хотела, к тому же, она заметила, что Анри стал относиться к ней не так, как прежде, но она решила, что так здесь принято, и если и расстраивалась, то утешала себя этим. Но одной среди людей быть трудно. А тут Николь показалось, что Мари тоже какая-то молчаливая все время и одинокая. И по возрасту они были ровесницы. И Николь стало тянуть к Мари.
Мари боялась показаться остальным недовольной появлением Николь. Она боялась, что все увидят ее неприязнь. Мари не могла быть грубой, но она могла быть злой, но сейчас она боялась своей злости и она пыталась побороть эту злость, и всегда, когда Николь подходила к ней, заговаривала с ней, Мари ей улыбалась и всем казалась по отношению к Николь доброй. Это очень удивляло Марго и как-то, увидев Мари и Николь вместе, она проговорила тихо:
– Я бы на ее месте глаза ей выцарапала.
Рядом был только Дени, он засмеялся и сказал:
– А может Мари, там, у себя на родине, привыкла, что у мужчины должно быть несколько женщин.
– Женщина – она всегда женщина и везде женщины одинаковые, – сказала Марго, – и если любит, то делиться ни с кем не захочет. – А потом посмотрела на Дени и еще сказала: – а вот если ты мужчина, то сделал бы так, что бы эта Николь в тебя влюбилась. Ты ведь красивей Анри.
Дени засмеялся.
– Если женщина спасла мужчину и он еще ей и нравится, то она потом за него... то ей потом никто не будет нужен, она его считает уже своей собственностью.
Марго очень удивилась.
– Это ты сам до такого додумался? – спросила она.
– Нет, – признался Дени, – я же не женщина, чтобы такое знать, это я от Луизы слышал.
– А я уж испугалась, подумала, что это ты таким умным стал.
... Когда началась гроза, то повозки еще некоторое время ехали по дороге. Но дорога становилась все больше и больше глинистой. А потом, вторая повозка, которую везла одна лошадь, застряла. В этой повозке сидели Макар, Луиза, Мари и Николь. Николь была в этой повозке, потому что ей не хотелось показывать своих отношений с Анри, а еще потому, что она хотелось быть вместе с Мари.
Как только первая повозка отъехала чуть дальше, ее сразу перестало быть видно. Макар бросил вожжи.
– Все, теперь пока ливень не кончится, мы с места не сможем сдвинуться. И то, придется вторую лошадь впрягать, чтобы из грязи вытащить.
– А они не уедут, что мы их потом не найдем? – спросила Николь.
Луиза засмеялась:
– Куда они без нас денутся?
Николь хотела еще что-то сказать, но в это время в повозку забрался весь мокрый Анри.
Николь радостно заулыбалась, и Мари, увидев эту улыбку, она даже отвернулась и прикусила губу. Но тут же она повернулась, посмотрела на Анри и тоже улыбнулась.
Луиза, увидев улыбку Мари, увидев, что Мари пытается казаться веселой, вздохнула и покачала головой.
– Олива велела посмотреть, как вы здесь, – усаживаясь на дно, сказал Анри.
– Конечно Олива, – усмехнулась Луиза. – Самому-то тебе все равно.
Анри ничего не ответил, но он взглянул на Мари и тут же перевел взгляд в другую сторону.
– Ничего, кажется, у вас здесь тоже не заливает, – сказал он потом.
– Еще бы, – словно удивилась Луиза, – Марк, наверное, делал, а не кто-то. Да еще краски сколько ушло, чтобы и красиво было и не протекало.
– А ты вес мокрый, – Николь провела рукой по плечу Анри.
Мари наклонила голову, потом, повернувшись в сторону, стала смотреть на дождь.
В это время совсем рядом, сбоку, ударила молния. Мари послышалось, что Николь испугано вскрикнула. Мари обернулась. Николь, прижавшись к мокрой одежде Анри, крепко обнимала его, и Анри тоже обнял Николь. Николь щекой прижалась к груди Анри, а он погладил ее по волосам.
Мари выпрыгнула из повозки и побежала.

* * *
– Люди, они как животные. И среди них есть и дикие и домашние, – говорил Макар.
Макар и Анри сидели за столов вдвоем. Была уже ночь. Все товарищи Макара и Анри ушли спать, а кроме них в этом постоялом дворе никого не было. Хозяин, поставив на стол бутылки с вином, тоже отправился к себе, и теперь Анри и Макар сидели за столом друга против друга, отгороженные друг от друга бутылками с вином.
– И среди тех и среди других есть разные: есть, которые могут есть только стаей или стадом, есть одиночки, есть хищники, а есть, которые травой питаются. Но главное различие, есть дикие и есть домашние. Вот у людей, которых можно причислить к диким животным, чаще такое  бывает у одиночек. Но они тоже делятся на тех, которые совсем сами по себе, а есть одиночки, которые властвуют над другими. Тем людям, которые по своему характеру больше склоны жить стаей или стадом, таких больше. Но они же не могут жить и без одиночек, которые властвуют над ними. Только вот власть для всех нужно разная. Одни больше предпочтут, кто пряником их будет убеждать, а другие, кто кнутом. Или как у Иоанна Богослова сказано – железным жезлом. Жестокую, железную власть многим нравится, но большинство из них не большого ума, потому и власть не любит, кто умнее их. Вот по этой причине и не будет единства, потому что одиночки всегда спорят между собой и всегда будут спорить и враждовать, как волки, собаки и кошки. Те, которых можно назвать домашними, они хотят, чтобы их кормили оберегали ухаживали за ними – это для них главное, а там – пусть на них пашут, доят их, стригут, как овец и даже пускают на мясо и наказывают за плохую службу. Они на все согласны, лишь бы у них был хозяин – только кошки не в счет. А остальные – это рабы по свей сути, рабство им необходимо и быть таким людям рабами, это благо не только доля них. Раб – раб по свей сути, получивший свободу или случайно вырвавшейся или по каким-то причинам ставший свободным – он становится опасней любого дикого зверя. Посмотрена бездомных собак, сколько в них подлости наглости, в этих прекрасных животных, когда у них есть хозяин. Рабы, которые рабы по своей сути, когда они получают свободу, они начинают разрушать, убивать, унижать других из удовольствия унизить. Нет, не всем людям нужна свобода, хотя считают так почти все.
– Ну а хозяева?
– И среди хозяев есть рабы по сути своей и те, кто желает быть свободным. И рабов, следи хозяев даже больше, чем свободных душой. И если хозяином людей бывает тот, который сам раб в душе, то это всегда очень плохо, и лишь свободолюбивый хозяин не станет мучить своих рабов и будут они для него людьми, а не рабами.
– А мы все – ты, я, наши товарищи, все мы те, кто любит свободу? Дикие животные, как ты говоришь?
– Не думаю, – усмехнулся Макар. – Я даже про других не стану говорить, скажу только о себе. Я чувствую себя на свободе как-то не у места, она меня раздавливает.
– Но зачем ты убежал. Ты был рабом. И жил бы так.
– Я – думающий раб, – сказал Макар грустно, – и я был рабом у тех, кто сами рабы больше моего. И потом я люблю свою землю, ту, где я родился. – Макар помолчал. – Скоро я уйду от вас.
– Жаль, – сказал Анри.
– Из нас всех единственный, кого можно сравнить с диким животным это ты, Анри. Ты и сам это знаешь.
– А... – Анри запнулся, он не привык еще к новому имени того, кто недавно был для него мальчишкой. – А Мари? Ты сам мне рассказал, сколько раз убегала она, чтобы быть свободной?
– Мари с удовольствием подчинится сильному, но такому сильному, которого будет любить. Хотя, если рассудить, все женщины таковы. Нужен им сильный покровитель, но повторюсь, такой покровитель, которому они с радостью и желанием отдадут всю себя. И будь женщина хоть царицей, хоть королевой, а нужен ей рядом сильный мужчина, который поддержит ее.
Анри налил себе вина и только собрался выпить, как дверь открылась и вошла Луиза. Она подошла к столу и селя рядом с Макаром.
– Ну, что? – спросил Макар.
– Она спит, – ответила Луиза. – Николь сделала ей отвар из какой-то травы и жар у нее спал.
– Это Николь у матери научилась. Ее мать и меня вылечила, – Анри сказал это, глядя в пол. – И зачем нужно был ей убегать в лес, когда такой дождь и так холодно.
– Затем, что ты дурак, – ответила Луиза.
– Ладно, я пойду спать, – сказал Анри.
Он поставил кружку, не допив вина, поднялся из-за стола и, не говоря ни слова больше, вышел.
– Жалко мне его, – сказал Макар. – И Николь жалко. – Немного помолчав, добавил: – Только Марию мне жалко больше всех.
– Тебе всех жалко кроме меня.
– Ты о чем?
– Ни о чем, – Луиза помолчала, потом сказала: – Я слышала, ты говорил, собираешься уходить от нас.
– За дверью подслушивала?
– Не подслушивала, а услышала, когда хотела войти. Услышала и хотела уйти. А потом решила все же спросить.
Макар обнял Луизу за плечо и прижал к себе.
– А разве ты не пойдешь со мной?
Луиза улыбнулась и тоже обняла Макара.

* * *
Неделю Мари пролежала больная, не вставая с постели. Неделю артисты простояли на постоялом дворе и за всю неделю у них не было ни одного представления. То, время проводили без пользы и что время уходит впустую никому и в голову не приходило. Просо все, не сговариваясь, решили, что им нужен отдых. И самым главным занятием в это время было – ухаживать за Марией. Если кто-то покупал продукты, то, естественным было, купить что-то особенное, вкусное для Мари Марго и Дени исчезали на время, но появившись, первое, что они спрашивали, как Мари себя чувствует. Если кто-то случайно проходил мимо дома лекаря или аптекаря, то заходил и, путь не приглашал посмотреть больную, то подробно расспрашивал о болезни. Впрочем, приглашать лекаря особой нужды не было, Мари быстро поправлялась и чувствовала себя с каждым днем лучше и лучше. А больше всех, для того, чтобы Мари выздоровела, сделала Николь. Первые двое суток она почти не отходила от нее, поила отварами и ухаживала, и когда пришел лекарь и дал какие-то снадобья, некоторые из них Николь не разрешила давать больной. Никто не спорил с Николь, все чувствовали, что она делает самое лучшее и полезное для Мари.
И через неделю Мари была совсем здорова. Когда Мари первый раз поднялась и вышла из своей комнаты и села вместе со всеми за стол, то все были такими веселыми, словно собирались праздновать какое-то торжество. Мари была еще слабая, похудевшая – хотя и всегда она была тоненькой стройной совсем не по восточному – но, несмотря на это, по ее лицу было видно, что она здорова и она, казалось, была весела, как и все остальные.
И Олива сказала тогда:
– Что это мы все бездельничаем? Пора уже и поработать. Сегодня даем преставление.
– Мари еще очень слаба, – сказала Марго.
– А Мари никто и не позволит сегодня выступать, – сказала Луиза. – правда Олива?
– Конечно, – поддержала Олива.
Через пару дней после того, как Мари поднялась с постели, она была уже полностью здорова. И актеры, погрузив свои вещи в повозки, поехали дальше.

* * *
Был вечер. Солнце только что скрылось, но было еще светло. Повозка с выпряженными лошадьми, стояла на опушке леса. Невдалеке протекала река. Над костром висел котел.
Всем нравились ночи на свежем воздухе, а не в душных постоялых дворах и трактирах. Теперь же всем не только не хотелось останавливаться на постоялых дворах, но этого и боялись. Это было из-за Анри. За последнюю неделю он два раза подрался с какими-то людьми, подрался из-за таких мелочей, на которые он раньше просто не обращал внимания. Анри, который раньше был грустным и не очень разговорчивым и которого в шутку изредка называли "Пьеро", превратился теперь в "Арлекина". Впрочем не совсем, потому что  теперь он стал еще больше замкнутым, но раздражительным и неуправляемым. Даже на сцене он стал неуправляем. Он порвал костюм Дени, когда изображал глупого ревнивца. Но это было мелочью по сравнению с тем, что потом он ударил Мари. Он по действия и должен был дать ей пощечину, он это сделал, но так, что Мари упала. И Анри никто не сказал ни слова, а сам он не извинился ни перед Дени ни перед Мари.
Николь не разбиралась в этой новой для нее жизни. Она не знала, что можно и даже нужно, а что нельзя или совсем запрещено. И Анри она хорошо не знала, и его поведение не могло ей показаться очень странным, тем более, когда она с ним познакомилась, он вел себя именно так, когда он оскорбил де Нансея, который, впрочем первым оскорбил Анри, и Нансей чуть не замучил его до смерти. Но даже Николь чувствовала, что с Анри что-то происходит.
Сейчас Анри сидел вдалеке от костра, один, он сидел на земле прижавшись к большому камню спиной, камню, нагретому за день солнцем. Анри смотрел перед собой и за долгое время он ни разу не пошевелился и, видевшим его издалека, он казался частью этого большого камня.
– Луиза, – тихо, чтобы никто больше не слышал, спросила Николь, – Анри он всегда такой?
– Люди никогда не бывают всегда одинаковыми, время от времени они меняются.
– Но раньше было, когда он был веселым?
Луиза непонятно пожала плечами и ничего не ответила, она поднялась и стал разливать по мискам суп.
– Я пойду, позову Анри, – сказала Николь.
– Нечего его звать, – громко сказала Марго. – Сам придет.
– Да, не нужно его трогать, – согласился с ней Макар, – пусть побудет один.
– Он пьесу сочиняет, – весело вмешался Дени.
– Какую пьесу, – заинтересовалась Николь.
– Обыкновенную. Он хотел еще мне что-то из этой пьесы прочесть, как раз в ту ночь, когда подожгли нашу повозку.
– И ты еще смеешься, – завозмущалась Олива. – Нам нужно новая хорошая пьеса, а ты не мог помочь человеку, не мог выслушать его.
– Я всегда виноват, – обиделся Дени. – Я позвал Мари, почему он ей не прочитал?
Недовольный Дени взял миску с супом, отошел в сторону, сел там один, от обиды зачерпнул полную ложку только что сваренного супа и проглотил его. Он вскочил с земли, громко болезненно задышал открытым ртом, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге. Потом, схватившись за края деревянного ведра с водой, опустил в него лицо и стал пить холодную воду.
Все рассмеялись, а Дени, наглотавшись холодной воды, поднялся с колен. У него было такое лицо, что стекавшие по нему капли воды, казались потоком слез. Тут уже никто не смог удержаться от хохота.
Дени отвернулся ото всех, сел на землю, поставил миску между ног, зачерпнул несколько ложек холодной воды, доливая ее в миску и осторожно стал есть.
Уже совсем стемнело, костер горел слабо. Все сидели или лежали у костра и все казались грустными, задумчивыми. Луиза и Николь, вымыв посуду, убрали ее и тоже уселись у костра вместе с остальными. Только Марго забралась в повозку. Последнее время она стала как-то отделяться от других – не уходить, не прятаться, а просто находилась как-то в стороне.
Даже Дени, который так и не оставил свою привычку мучить всех гитарой, сейчас, хоть и держал ее в руках и трогал струны, но в нем не было раздражающего напряжения и старательности. И он тоже был какой-то задумчивый, да и к тому же наконец-то у него стало немного получаться.
Луиза и Николь вымыли посуду, убрали ее, но одна миска оставалась стоять нетронутой. Накрытая деревянной крышкой, она стояла у костра.
– Сидит годный и одинокий, как волк, выгнанный из стаи, – проговорил Дени, посмотрев в сторону, где камня сидел Анри, но которого в темноте уже не было видно.
– Ого, – усмехнулась Луиза, – так и наш Дени скоро станет поэтом.
– Как Анри, – шутливо, но все так же со скукой, проговорил Дени. – Только я буду уходить и сидеть у камня в одиночестве после того, как хорошо поем.
– На сытый желудок разве сочиняют стихи? – снова усмехнулась Луиза.
– Я так думаю, – ответил Дени, – что можно сочинять стихи на всякий желудок, только на голодный желудок они будут злые и тоскливые, а на сытый, добрые и благодушные.
– На сытый желудок стиху будут сытые и благодушные, – послышался голос Марго.
– Я пойду отнесу ему, пусть поест, – сказала Николь, немного стесняясь.
– Сам придет, – проговорила Олива.
Николь уже взялась за края миски, но, после слов Оливы, нерешительно разжала пальцы.
– Отнеси, отнеси, пусть поест, – сказал Филипп.
Николь взяла миску и направилась в ту строну, где сидел у камня Анри.
– Скучно,   сказал Дени, отложив гитару. – Хоть кто-нибудь рассказал что-нибудь.
– Вот ты и расскажи, – лениво сказала Луиза.
– Я не умею. Вот если Макар что-нибудь расскажет или Мари. Мари расскажи что-нибудь про свою страну, ты красиво рассказываешь. А если бы ты про гаремы что-то рассказала. Интересно было бы послушать. Ты знаешь, как живут в гаремах?
Мари, лицо которой, как только Николь направилась к Анри, стало болезненно-напряженным, ответила, думая о другом:
– Знаю.
– Так как ты, я тоже знаю. Вот если бы ты сама была в гареме.
– Я была в гареме, – сказала Мари. – Сначала в гареме вали – начальника городской стражи, потом у него меня отобрал эмир и я была наложницей эмира.
– Надо же, – удивился Дени, – хотел бы побывать в гареме.
– Побыть наложницей эмира? – спросил из повозки Марго.
– А почему ты была наложницей, а не женой? – спросил Дени.
– Я могу только догладывать, но, думаю, эмир хотел меня подарить султану, потому что я лучше всех пела и танцевала, поэтому держал наложницей. А потом я убежала.
– Расскажи про гарем, – не успокаивался Дени.
– Нет.
И по голосу Мари Дени понял, что она рассказывать не станет.
– Ну, тогда хоть как ты убежала.
– И этого не расскажу. Потому что тогда мне придется вспомнить о человеке, который оказался трусом и предал меня. И меня посадил в подземелье, и оно было таким, каким бывают могилы, и я там ждала, когда меня сожгут.
Мари рассказала о том, о чем никогда не рассказала бы всем. И все это понимали, поэтому никто, кроме Дени, не задавал никаких вопросов. И все догадывались, почему Мари рассказала все это о себе. Она не хотела, чтобы у нее оставались какие-то тайны и секреты, как было, когда она выдавала себя за мальчика.
 Мари встала на колени, взяла гитару Дени, снова усевшись, так, чтобы удобно было играть, подстроила ее. И Мари запела.
Мари запела на своем родном языке, никто не понимал ее, но никто не мог слушать ее равнодушно. Скука прошла. Но вместо нее все стали всё больше и больше чувствовать тоску. Чувствовали тоску, и печать, и грусть и слышали какую-то мольбу, мольбу, которая была в мелодии голоса и мелодии звуков гитары, а все чувствовали словно собственную мольбу, словно Мари своим голосом входила в каждого и каждый сам, осознавая того, обращался к Богу, не просил ни о чем, ни жаловался ни на что, а просто приближался к нему, приближался и чувствовал блаженное очищение. Только Макар понимал, о чем поет Мари, но и для него слова Мари становились совсем другими, своими, словно он сам обращался к кому-то.
Мари умолкла.
– Как необычна музыка Востока – песнь полная загадочной мольбы.
Кто-то это сказал, кто-то, кого не заметили, как он подошел, как оказался рядом. Все обернулись на этот голос.
Волосы его были седыми и борода его была седой, ноги босые, он опирался на длинную палку.
– Вы не позволите мне посидеть у вашего костра? – спросил старик.
– Конечно, садитесь, – сказал Макар, чуть подвигаясь, хотя места и так было достаточно.
Старик уселся у костра, казалось, он не всматривался ни в кого, но разглядел всех сразу.
– Увидел сначала огонь, – заговорил старик, – а потом услышал музыку и решил, зачем в поле ночевать одному, если рядом есть добрые люди.
– А с чего вы решили, что мы добрые? – насмешливо, но и весело улыбнулся Дени.
– Я же сказал, что услышал музыку.
– А что ж вы один ночью ходите?
– По делам задержался в городе, а теперь возвращаюсь к себе.
– В городе бы и заночевали, а утром домой бы отправился.
– Да мне что, все-равно ночью не спиться.
– Вы, наверное, проголодался, – сказала Луиза. – Мы, правда, горячее все съели. Но хлеб есть и сыр.
– Я не голодный, но поесть не откажусь, – согласился старик, – Отломите мне кусочек хлеба.
Луиза подала старику хлеб с кусками сыра, налила вина.
К этому времени к костру подошли Анри и Николь. Анри нес в руке миску, из которой он так и не съел ни ложки. Он поставил миску на землю, сам сел у костра. Николь устроилась рядом с ним.
– У нас гости? – увидел старика Анри.
– Ты тоже как гость, – сказала Олива. – За тобой что, посыльных нужно посылать, чтобы ты соизволил снизойти до нашего общества.
– Хотите скажу, – заговорила Анри, решившись. – Вы все равно знаете. Так вот, я сидел и все никак не получалось основное, главное, что должно связывать в одно целое две разные темы. Никак не получалась эта связь. Я нашел, что две разные мысли соединяет и даже не как прободение, а как одно целое. Как раз, когда Мари пела все и получилось.
– А тебе не кажется, – послышался из повозки голос Марго, – что получилось у тебя не когда она пела, а потому что она пела.
– Может быть, – подумав, согласился Анри.
– Может ты нам расскажешь, что у тебя получилось, а то забудешь, – сказал Филипп.
– Нет, не забуду, я всю пьесу помню от слова до слова, она в стихах.
– Тем более, записывать бы надо, – сказал Филипп.
– А лучше прочти ее и Мари запомнит лучше тебя. Она с первого раза все запоминает так, будто сотню раз сыграла, – сказал Олива.
– Ну, прочти, не мучай, – просила Луиза.
– Нет, когда я полностью закончу, тогда прочту. Уже немного осталось ведь главное, нашел. Теперь осталась только форма. А что вам буду часть читать стихами, а часть рассказывать, как будет.
– Ну, как хочешь, – сказала Луиза.
– Что-то я есть захотел, – сказал Анри.
– Еще бы, – усмехнулась Луиза, – ты утром только и съел кусок хлеба с сыром.
– Суп будете из рыбы, – обратился Анри к старику. – У нас Олива его прекрасно готовит, такого в трактире не подадут.
– Это не я варила, это Луиза.
– Тем более.
– Анри, – засмеялась Луиза, – не ссорь меня с Оливой.
– Я пошутил. Вы одинаково готовите. Тем более, что вас такой рыбный суп учил варить Марк.
Анри взял ложку и попробовал суп.
– Странно, – сказал Анри, – суп горячий. Наверное, пока стоял у огня, согрелся.
– Что это с Анри? – шепотом спросила Луиза у Макара.
– Он же сказал, он нашел то, недостающее, из-за чего пьеса не получалась.

* * *
– ... все от бога. Но такие люди, как Аристотель или Платон, которые жили задолго до Иисуса не знали о едином боге. И сейчас учатся у них. Но смысл в чем? Когда я задумался о том, для чего мы живем, мне стало страшно, – глядя на огонь, тихо говорил Анри, – мне страшно становится оттого, что все случайность и бессмыслие. Я закончил университет, а смыл какой в учении. Учение ответов не дает ни на один из тех вопросов, которые важней всего. Не только математика и астрономия, но философия и логика. Я как угодно переверну, с ног на голову поставлю любое философское ученье. И когда я начинаю думать об этом обо всем, мне хочется все бросить. Бросить вас, бросить это занятие, которое едва дает возможность прожить.
– Не правда, – перебил Дени приятеля, – с тех пор, как появилась Мари, мы стали неплохо зарабатывать.
– Я не вижу, не понимаю смысла, – продолжал Анри, – того, кто я и зачем я. Иногда я думаю, что удерживает меня от того, чтобы стать другим человеком? Почему бы мне не заняться самым простым? Почему не выходить на дорогу и не грабить богатых? А потом веселиться и развлекаться. А потом опять развлечься, ограбить того, для кого деньги весь смысл его жизни. Лишить его этого смыла. И так пока не убьют или не повесят. Но я вспоминаю, что есть красота и есть моя незаконченная пьеса, есть что-то, что я могу и чего не могут другие и это удерживает меня. О том, что грабить, я как пример сказал. Есть сотни способов заработать не трудясь, одной лишь хитростью и подлостью.
Было уже совсем поздно. Но у костра еще остались Анри, Макар, Дени, Николь, у которой не хватало сил уйти  от Анри. И Мари, она сидела в стороне, у повозки, ее не видели. А ей было интересно, что говорит Макар и что Анри. И еще старик там был, случайно оказавшийся у их костра.
– Ты, Анри выбрось эти мысли о случайности и бессмыслие, – сказал Макар. – Нет ничего случайного и бессмысленного.
– Откуда ты это можешь знать?
– Я это чувствую.
– Чувствуешь. А может тебе просто кажется, что чувствуешь?
– И еще, – продолжал Макар. – Записывал бы ты все, что придумал, что сочинил. Я хоть и не верю в бессмысленность и случайность, но кто знает, жизнь она есть жизнь и все мы смертны.
И тогда старик, который до этого сидел молча, он чуть заметно улыбался и слушал. Он сказал:
– Пока не выполнишь своего предназначенья, ничего с тобой не случится. Ничего не случиться, если не дашь увести себя в сторону, соблазнившись пороком, желанием легкой жизни, не растеряешься на перепутье, не поддашься отчаянью, а прислушаешься к голосу, который есть внутри тебя. И слабое дерево тогда защитит тебя от крепкой стали.
– Вы говорите как пророк, – засмеялся Анри.
– Вот ты говоришь, – продолжал старик, – изменить смою жизнь, жить в свое удовольствие своей силой и хитростью, возвыситься над другими, заставить их бояться, властвовать над другими. А ведь сам же не любишь таких людей, у которых власть от денег, которые могут силой золота распоряжаться чужими жизнями. И ты прав. Ради чего они живут – ради власти и денег. Но нет ничего этого, все это сон. Человек видит себя во сне счастливым, он просыпается... ничего нет. Сон еще не прошел, он еще помнит его и чувствует то, что было во сне. Но скоро все забудется и счастье, которое было в том сне – его не станет, оно перестанет быть это счастье, это блаженство призрачное. Все пройдет и наступит жизнь.
Многие хотят так прожить жизнь, чтобы завидовали другие.
Придет человек и принесет тебе мешок золота на сохранение, и ты будешь смотреть на него, брать в руки и любоваться, и дух у тебя будет захватывать от этого богатства, и соседи увидят у тебя столько золота и позавидуют тебе. Но завтра придет к тебе тот же человек и заберет то, что есть его, что давалось тебе на время. Будешь ли ты с гордостью и счастьем вспоминать, что один день ты держал в руках это золото? – нет. Так и жизнь. Прожить ее в веселье, удовольствиях – то же самое, что хранить у себя чужое золото и упиваться этим. Будешь ли ты с радостью и довольством вспоминать о том золоте? И будут ли тебе завидовать соседи? – нет. Так и в жизни.
Людям кажется, что они живут жизнью, борясь за богатства, борясь за наслаждения. Они дерутся, обманывают, крадут – но ведь это не жизнь, а игра, и они только тратят свое время, которое дано им для другого.
– Другое, это что? – спросил Анри.
– Творить и создавать прекрасное. И ты это чувствуешь. А твои мысли о легкой жизни от неверия в себя, от страха и сомнения, что ты не можешь творить и создавать прекрасное. Поэтому и не записываешь, а запоминаешь, боишься, что не получится, тогда пусть лучше не останется ничего, чем некрасиво созданное.
Вера, Любовь, Надежда – это добро. Только в недобрых руках вера превращается в идолопоклонство, Надежда в отчаянье, Любовь в соблазн – все это рождает зависть, ложь, ненависть, корысть, распри, убийства, пьянство, развращенность.
Желает Зло завладеть красотой и борется за нее и прельщает ее.
– А что такое красота. Мы много рассуждали об этом.
– Красота, – повторил старик. – Все добродетели преклоняются перед красотой и все пороки. Красота может сохранить мир и сделать его прекрасным, а может растлить и погубить – смотря в чьих руках она окажется – в руках добра или в руках зла. Красота создается человеком, но не он руководит собой, а лишь слушается добра или соблазняется злом. Главное оружие в руках Добра и Зла – Красота. И они хотят владеть ей – для борьбы между собой, и они борются за нее. И бывает, что может погибнуть красота в борьбе этой.
Все некоторое время молчали, задумавшись над словами старика.
– Да, сложно все это, – проговорил Макар.
Анри поднялся, пошлел к повозке, перевалился через ее край. Сонно заругалась Марго, которую Анри потревожил.
– Спи, Марго, спи, я не тот, кто порадует тебя в твоем целомудрии. – Но сказал это Анри просто по привычке шутить с Марго, а думал он в это время о чем-то совсем другом.
Марго еще раз обругала во сне обругала Анри и успокоились.
– Что ж, правда, надо спать, – сказал Макар и спросил старика: – Вам принести сена или в повозке ляжете?
– Я посижу костра, – ответил старик. – я все равно не сплю.
– А у меня что-то голова тяжелая, давно так не хотелось спать. – И Макар, растянувшись тут же, у костра, уснул.
Мари, незаметная для всех, уже лежала на прохладной траве. Она только закрыла глаза и сразу уснула.
И Николь поднялась и, гарусная, пошла к повозке, не к той, в которую забрался Анри, а к другой.
Когда утром Филипп, проснувшийся первым, подошел к костру, в котором еда теплились угли, чтобы бросить в него хвороста и согреться от утренней прохлады, то старичка путника уже не было.
Филипп поднял с земли посох старика, который тот, по-видимому, забыл. То место, которое в дороге сжимала Кука старика, было гладким, отшлифованным и блестело. Филипп сначала хотел отбросить эту палку в сторону, но, подумав, положил ее в повозку, он решил, что она пригодится для одного представления, где ему и нужно было, изображая старика, выходить с такой палкой.

* * *
Вечером в небольшом городке было представление и, как и всегда теперь, в конце выходила Мари и танцевала. Теперь такое завершение представления – подходило ли оно к финалу спектакля или нет – стало или его завершением или отдельным небольшим представлением.
Марине считала это правильным, но не отказывалась, ее просили, потому что, когда она выходила танцевала в конце, сборы от представления были намного больше.
Но согласна была Мари или нет, но всегда она танцевала так, что люди забывали обо всем и даже чувствовали близкие слезы, глядя на ее танец. А музыканты: Макар, Жозеф и Анри – они были очень хорошие музыканты и музыка словно сливалась с танцем Мари, ее словно бы становилось не слышно, а только чувствовали люди эту музыку. Но особенным музыкантом был Жозеф, его скрипка. Хотя сам Жозеф застенчиво говорил, что он никогда так не играл и не сможет играть, если ему не смотреть на танцующую Мари и ему кажется, что это не он играет, а его руками владеет Мари.
Сборы в этот вечер были очень хорошие и, хотя городок был небольшой, решили задержаться здесь еще на один день, а может и на пару дней.
... Мари сидела в каком-то темном чулане. Уже наступил вечер и скоро должно было начаться второе за день представление. Мари не хотелось выходить, ей совсем ничего не хотелось.
К ней вернулась ее боль, которая прошла, утихла, когда снова появился Анри. Но Мари поняла, что Анри и Николь близкие люди они все равно, как муж и жена. И боль к ней вернулась. Боль была немного другой и пришла на по-другому. Сначала появилась тоска, но скоро к ней прибавился холод он был где-то глубоко внутри нее и этот холод вызывал животный страх, который болел. Но все же боль была другой. Боль была другой, потому что к ней примешивалась ревность. Никогда прежде Мари не знала, что такое ревность. Сейчас узнала. Но новое чувство и прежняя боль не дополняли друг друга, они в ней боролись, словно делили ее между собой. И Мари поняла, как с ними бороться. Когда ее сильнее мучила холодная боль страха, Мари звала на помощь ревность, а если ревность начинала мучить, Мари пыталась вернуть ту, прежнюю боль. И хоть немного, хоть чуть-чуть, ей это все же помогало.
Неожиданно дверь чулана открылась и в проеме Мари увидела женский силуэт и узнала его, это была Николь.
– Мари, – позвала Николь, не видя ее в темноте, – Мари, ты здесь?
– Здесь, – отозвалась Мари.
– Тебя все ищут, уже пора начинать.
– Я иду, – ответила Мари, но продолжала сидеть на месте.
Николь подошла к Мари, присела рядом с ней.
– Иду, – повторила Мари. – Я сейчас иду.
– Послушай, Мари, – заговорила тогда Николь, – я сначала ничего не понимала, но теперь я догадалась, я все поняла, я все вижу.
– Отойди от меня, – проговорила Мари.
– Мари, я хочу сказать тебе, потому что потом я не рушусь... Он для меня все, все, чего у меня в жизни не было и все, чего в жизни не будет.
– Ну и забирай все, – со злостью сказала Мари, – не бойся, забирай. Это раньше я могла делиться с другими, но сейчас я ничего не хочу делить ни с кем, пусть лучше у меня ничего не будет, чем будет часть.
Мари быстро вышла из чулана и пошла к повозкам где уже все было готово к началу представления.
... Представление закончилось и, как уже это теперь было всегда, вышла Мари.
И сначала все ее товарищи удивились просто тому, как она была одета, как она выглядела. На Мари была тонкая прозрачная одежда и закрытыми казались лишь грудь и бедра. Ногти на руках и босых ногах были покрашены красной краской. И лицо ее было раскрашено так, что было соблазнительно для мужчин, и было соблазнительно и вызывало зависть и желание быть соблазнительной у женщин.
И Мари стала танцевать, а музыка следовала за ней. Гибкое тело было сначала медлительным и игриво-застенчивым. Но танец продолжался и становился все быстрее. И показная застенчивость превращалась во все более ловкое обольщение. Все быстрее и быстрее становился танец Мари и все жадней и откровенней становились глаза мужчин. И все беззастенчивей и похотливей становились глаза женщин. И вот уже в танце Мари было такое мучительное желание, которое доводит до стонов, до невозможности сдержать стоны, и уже невозможно сдерживать себя, остановить. И вот Мари упала, как женщина уже не имеющая силы противиться своему желанию и желающая в стыде получить все наслаждения. Она упала и исчезла за занавесью...
Толпа не приветствовала в восторге. Толпа выла, стонала, рычала. Беззастенчиво вели себя женщины, они визжали и что-то выкрикивали, и нагло вели с ними мужчины и женщинам этого хотелось и им это нравилось.
– Мари, что ты натворила, они сейчас разнесут все здесь. Они сейчас ворвутся сюда и разорвут тебя на части, – испуганно говорили ей Олива и Луиза.
– Отстаньте от меня, – сказала Мари и, забравшись в повозку, стала переодеваться.
Денег столько было собрано в этот вечер, сколько никогда еще не зарабатывали.
И с этого дня Мари переменилась. Мари стала совсем другой. И это все видели. Но все видели, что Мари переменилась внешне, в своем поведении, но не видели, как она изменилась внутри. Но никто не мог поговорить с ней об этом, потому что никто не имел право говорить о ее чувствах. А боль Мари теперь сменилась, еще не совсем, но она стала превращаться в злость. И Мари чувствовала, что так ей легче – злость была легче переносима, к тому же она могла делиться ей с другими. И болью она могла делиться с другими, но ее боль, отдаваемая ею, не рождала в других ту же боль. Наоборот, она давала людям успокоение. А злость, которая еще не превратилась в зло, но злость свою она могла отдать и разделить с другими. И это приносило ей облегчение, как человеку, который обозлился на все и всех, все разрушает и крушит вокруг себя, получает успокоенье, разрушая и все вокруг и самого себя.

* * *
Было жарко. Не было даже слабенького ветерка. Повозки двигались по  дороге, разделявшей два поля. Справа было зеленое, чуть серебрившееся поле нетронутое плугом, оно, по-видимому, предназначалось для заготовки сена, а слева было поле засеянное ячменем.
Вдалеке показался край леса. Дорога, по которой ехали повозки, уходила в этот лес, а перед лесом от этой дороге ответвлялась еще одна дорога, она шла вдоль леса, до его края, а потом резко поднималась в гору, на вершине которой стоял замок, обнесенный каменно зубчатой стеной.
Повозки подъехали к лесу и остановились в том месте, где от основной дороги, ведущей через лес, ответвлялась дорога ведущая к замку.
– Куда поедем? – обернувшись, спросил Макар. – Филипп, ты говорил, что знаешь эти места.
– Если ехать через лес, то нам и заночевать придется в лесу, лес большой, до вечера нам его не проехать. Зато мы выйдем к городу, где могли бы провести несколько дней и хорошо заработать. Да только боюсь, опять мы встретим здесь людей, которые захотят поинтересоваться нашим имуществом.
– Подумаешь, – сказал Дени, – не первый раз.
– А кто там живет? – спросила Луиза, указывая на замок.
– Там живет какой-то де Прель. Говорят, бывший не то министр, не то советник короля.
– А почему бывший? – поинтересовался Дени.
– Откуда мне знать, я не король, – сказал Филипп. – Я только слышал, что люди говорят о нем хорошо и что еще у него двое сыновей, и что еще он очень богат.
– Тогда мы туда и поедем, – решила Олива.
Рва, заполненного водой, перед стенами замка не было. И дубовые ворота, обитые железом были открыты. Никто даже не спросил у актеров, кто они такие и зачем приехали, когда они въезжали в ворота. И только когда они остановились посреди небольшой площади, перед самым большим строением внутри замка, кто-то поинтересовался, не комедианты ли они. И когда Олива ответила, что да, те самые они есть, стало видно, как сразу развеселились люди и кто-то побежал сказать своему господину, что приехали бродячие комедианты.
Лошадей выпрягли из повозок и отвели в конюшню. Актеров сразу провели в просторное помещение, где было светло, потому что было много больших окон и сразу стали угощать.
– Вот такой прием мне нравится, – довольным голосом говорил Дени, выпив большую чашу вина. – Сразу видно, что этот советник и министр короля человек хороший и вино у него хорошее.
– Господин барон даже за скотом своим ухаживает хорошо, чтобы и скотине было хорошо, – услышав похвалу Дени, похвалил своего господина один из слуг, проходивший мимо.
– И то хорошо, что нас принимают не хуже, чем скотину, – сказал Анри. – А он что, сам лично ухаживает за скотом?
Но слуга уже ушел и не слышал вопроса Анри.
– Анри, ты когда-нибудь перестанешь всех задевать? – недовольно проговорила Олива.
– Олива, никто не виноват, что я таким родился.
– Тогда лучше молчи. Если недоволен, то свое недовольство держи при себе. Ты всегда бываешь приятным человеком, когда молчишь.
– В это время в раскрытую дверь заглянул юноша лет пятнадцати-шестнадцати, ему было интересно посмотреть на приехавших комедиантов. Его увидела Марго.
– Эй, малыш, – позвала она, – иди сюда, садись с нами.
И, когда тот подошел и осторожно уселся на лавку рядом с Марго, которая специально для не  подвинулась, она спросила:
– А скажи, у этого вашего господина де Преля, есть жена?
– Она умерла несколько лет назад. У него двое сыновей и оба живут здесь, с ним.
– А они взрослые?
– Одному двадцать пять, другому двадцать семь лет.
– Это мне нравится, – засмеялась Марго. – А сколько лет самому барону?
– Я точно не знаю, но он уже совсем старый.
– Но это не беда, – продолжала шутить Марго, – главное, у него есть два сына. А они не женаты?
– Нет, – ответил юноша, – но у одного, у младшего, есть невеста, только из-за того, что старший брат никак не женится и младший не может жениться на своей невесте.
– Это просто прекрасно, – веселилась Марго. – Я с удовольствием помогу младшему соединиться наконец-то со своей возлюбленной.
– Это как же, Марго? – спросил Филипп.
– Я выйду замуж за старшего и тогда младший сможет тоже жениться.
– То, что бы бедная, Марго, это еще ничего, может старый барон на это и не обрат внимания. Но вот как быть с твоим происхождением?
– А вы знаете мое происхождение? Может я и сама из королевского рода. Вот, правильно, вы все скажете, что я несчастная внучка польского короля. Страстная любовь бросила меня тринадцатилетней девочкой в объятия французского герцога, а тот, когда я ему наскучила, бросил меня в объятия нищеты и бродяжничества. Подходит.
– Подходит, Марго, – смеялись все за столом. – Мы так и скажем.
– Но я не жадная, – продолжала Марго, – я могу и уступить свои права на жениха, тем более, они потребуют доказательств, что, действительно, принцесса, а мне не хочется ехать в Польшу. Мы выдадим за старшего брата нашу Мари, ведь она была женой эмира, а это уж никак не меньше, чем быть женой барона и даже больше. А? Мари? Не хочешь осчастливить сразу и старшего и младшего брата?
Мари ничего не ответила, она только нагнула голову над столом.
Марго поняла, что, развеселившись, сказала лишнее. Она тутже встала из-за стола и подошла к Мари.
– Мари, милая, прости, я последнее время... – Марго не договорила, она села рядом с Мари и обняла ее. – Пойдем погуляем, – предложила она, – здесь такой сад красивый.
Марго и Мари поднялись из-за стола и ушли вдвоем. И, как только они ушли, все за столом почему-то перестали веселиться.
– Ну все, хватит, – Олива поднялась с лавки. – Не за красивые глаза Марго нас здесь угощают. Надо готовиться к представлению.
– Я бы не сказал, что глаза Марго не стоят такого угощения, – сказал Дени.
– Одни глаза? – спросила Олива.
Дени задумался на несколько мгновений.
– Согласен, – сказал он, – не одни глаза. Тем более, даже глаз ее сейчас здесь нет. Поэтому пошли готовиться. А что покажем?
... Представление началось после захода солнца, и решили провести его под открытым небом – это Марго и Мари, когда гуляли, нашли хорошее место для показа представления. Там была лужайка, с густой мягкой травой, которая ковром растилась до самого фундамента огромного строения. Позади этой лужайки был фруктовый сад. Над дверью здания, выходившей прямо на лужайку, находился балкон, с которого было бы очень удобно смотреть на представление.
В землю вбили шесты и к ним прикрепили факелы и, когда их зажгли, а стало уже совсем темно, то место, где должно было все происходить, стало казаться каким-то волшебным. И барону, вышедшему на балкон, вдруг показалось, что все это он уже видел когда-то давно, что он знал это, и он вспомнил рассказы своего деда о своих предках: бесстрашных рыцарях, которые еще до крестовых походов, добывали себе славу, сражаясь с чудовищами и драконами.
На балкон, вместе со старым бароном вышли и два его сына. А из стреловидных окон выглядывали слуги.
И актеры – никто из них никогда еще прежде не испытывал такого непонятного волнующего состояния. Они словно сами оказались в волшебной стране, оказались участниками не представления, а того, что происходит на самом деле, в жизни. И они не просто играли, изображая каких-то людей: смешных и грустных, умных и глупых или хитрых, или доверчивых. И музыка, которая всегда теперь была участником представления, с тех пор, как в труппе появилась Мари, и музыка – она словно была и словно ее не было, потому что она становилась частью каждого человека и зрителя и актера...
Представление закончилось.
И, как всегда теперь, в конце каждого представления выбегала Мари. И она стала танцевать. И танец Мари таким, каким он был прежде, это был танец, это был танец, вызывавший у людей восхищение и волнение, и доброту.
И вдруг посреди танца, барон резко поднялся со своего места и вышел, и почему-то на это никто не обратил внимания. Никто, кроме Мари. А барон вышел, потому что он не мог сдержать своих слез, и он не хотел, чтобы кто-то видел его слезы. А Мари только увидела, что барон поднялся со своего места и ушел. Мари никогда ничего не видела во время танца, но в тот момент она, словно обращалась к находящимся на балконе. Поэтому Мари увидела, даже сначала прост почувствовала, как барон поднимается со своего места. И растерянная Мари взглянула на своих товарищей.. И она увидела Анри, который играл на гитаре и увидела как к нему сзади, став на колени и прикасаясь ладонями к плечам, прижимается Николь.
И танец Мари стал превращаться в другой, в танце Мари все больше начинала видеться соблазнительная женщина. Из нежного и волнующего, танец стал превращаться в волнующий и возбуждающий. Ритм танца не убыстрялся, но вместо души Мари, проявляющихся в ее движениях все больше и больше стала видеться плоть. И все это усиливалось и усиливалось, и стало доводить всех до изнемогающего желания.
Мари исчезла в темноте кустов и музыка смолкла...
... – Барон просит вас погостить у него еще несколько дней, – это говорил один из слуг и, судя по тому как он обращался с бродячими артистами, было видно, какое впечатление произвело на барона вчерашнее преставление. – Барону очень понравилось и он хотел бы посмотреть и другие ваши представления.
– Передай его светлости, что мы рады, что он оказывает нам такую честь, – ответил Филипп, – и мы с благодарностью принимаем его предложение.
Слуга поклонился актерам и вышел.
– Вот такое обращение мне нравится, – засмеялся Дени. – Если нас здесь будут так кормить и так с нами обращаться, то готов здесь задержаться хоть на целый год. Хотя нет, но на месяц точно.
Актеры не знали. Барон, в присутствии сыновей, приказал своим слугам обращаться с артистами, как со своими гостями.
Мари в это время гуляла по саду. Неожиданно к ней подошел молодой мужчина. Мари узнала его, это был один из сыновей барона.
– Так вот вы где? Почему вы прячетесь?
– Я не прячусь, – ответила Мари.
– Я вчера искал вас, но вас не было вместе с вашими товарищами.
– Я гуляла здесь же.
– Неужели? Как же я, в самом деле, не мог догадаться И вы всегда гуляете одна ночами?
– Нет, это зависит от настроения.
– У вас и сейчас настроение побыть в одиночестве? Я вам мешаю?
– Нет, вы мне не мешаете. Я могу и сами оставаться одна.
– Вот как? Значит, я для вас сейчас не присутствую?
– Мне пора идти. Мои товарищи, наверное, уже собираются. Мне нужно помочь им укладывать вещи.
– Нет, нет, не стоит уходить. Едва ли ваши друзья заняты сейчас сборами. Мой отец просил вас всех задержаться у нас в гостях еще на несколько дней. Надеюсь, вы и ваши товарищи не откажитесь?
– Мне все равно нужно идти.
– Не смею вас задерживать. Но, надеюсь, я вас еще увижу.
– Конечно, если мы останемся, то, значит, вечером вы опять увидите меня с балкона.
– Нет, не с балкона. Мне бы хотелось после представления встретиться с вами здесь.
– Мари ничего не ответила и быстро ушла. Роббер, это был старший сын барона, постоял некоторое время, потом повернулся, тоже хотел куда-то пойти, но в это время увидел своего брата, Ансо.
– Ансо, ты что, следишь за мной? – засмеялся Роббер.
– Нет, конечно, я здесь случайно.
– Какая жалость, Ансо, что эта красотка – простолюдинка. Клянусь, я бы на ней женился, будь в ней хоть капля дворянской крови.
– К тому же, она не просто простолюдинка, но еще и комедиантка.
– Братец, в твоем голосе позвучало сожаление. Или мне послышалось?
– Тебе послышалось, конечно, – сказал смутившись младший брат.
– Ты обратил внимание, что в этой... комедиантке, словно два человека, слово две женщины: одна кроткая и нежно волнующая, а другая пылкая, смущающая, развратная.
– На то она и комедиантка. Но я не люблю об этом говорить.
– Ну, а как твоя Клеменция? Ты виделся с ней? – Роббер помолчал. – Ты меня прости, Ансо, но не могу же я жениться на первой встречной бабенке.
– Я тебя понимаю, Роббер, это все наш отец. Дался ему этот глупый обычай, который он почему-то не хочет нарушать.
– Хорошо, брат, пусть твоя невеста подождет еще немного. Даю слово, что не более, чем через полгода я женюсь. Женюсь хоть на ком, лишь бы у нее было одно из качеств, которые я ценю: или красота или деньги. Хотя нет, денег у нашего отца и так хватит на нас двоих. Так что первая красотка, которую я встречу, будет моей женой.
Младший брат рассмеялся.
– Ты что, не веришь?
– Верю. Но только что ты стоял рядом с красавицей.
– Брат, – шутливо проговорил Роббер, – не заставляй меня думать, что ты один хочешь получить мое наследство.
– А признайся, она того стоит.
– Ну, такую можно купить за тысячную долю нашего наследства. Что у тебя так изменилось лицо, будто я тебе сказал что-то очень неприятное.
– Да нет, ничего. Ни одна женщина не стоит нашей с тобой дружбы.
– Вот это ты сказал правильно, брат. – И они ушли.
Но они не знали, что за кустами стояла Мари. Она стояла за кустом сирени и все слышала...
А вечером снова было представление. И на этот раз, кроме самого барона и его сыновей, на балконе было и еще несколько человек – это были гости барона, которых он специально пригласил посмотреть на лицедейство этих бродячих артистов.
И, как и вчера, представление всем понравилось, понравилось так, что некоторые из гостей барона стали тут же, с балкона бросать кошельки с деньгами.
Было это еще до того, как вышла Мари, до ее танца.
– Мари, прошу тебя, будь благоразумна, – просила Олива, видя, что Мари надевает на себя прозрачные одежды. – Пожалей себя. Ведь этим людям ничего не стоит унизить тебя.
А стоявшая рядом Марго, весело рассмеялась.
– Я готова вместе с Мари разделить то унижение, Олива, о котором ты говоришь.
– Ты развратница, но подумай хоть, что сказала, – проговорила Олива. – Никто ничего никому не запрещает. Но ведь Мари... – Олива махнула рукой.
... Сразу после представления Мари убежала в комнату, в которой они ночевали вместе с Марго и закрылась там. Мари не хотела никого видеть, не хотела ни с кем разговаривать, ей было так тоскливо и больно. И тоска ее была черной, пожирающей ее душу, Мари казалось, что она даже чувствует это и боль ее именно оттого, что кто-то вгрызается зубами в ее душу. Мари не могла даже плакать, ее боль была такой, которая не вызывает слез, боль, которую нечем облегчить.
Кто-то постучал в дверь, а потом Мари услышала голос Марго.
– Мари, ты зачем закрылась?
– Мари еще некоторое время лежала, потом поднялась и направилась к двери. А Марго в это время снова заговорила:
– Ты, наверное, не одна, я тебе мешаю? Тогда я ухожу.
Мари открыла дверь.
– Ты что закрылась? – улыбалась Марго. – Ты знаешь, меня сейчас схватил этот, старший сын барона, Роббер. Я подумала, что он хочет меня увести к себе, а он стал спрашивать, где эта танцовщица? Я сказала, что позову тебя.
– Ты напрасно это сказала, Марго, я никуда не пойду.
– Я так и подумала. Но только знаешь, едва ли это его остановит. Ведь ты сама знаешь, кто мы такие для него.
Мари молчала.
– Мари, – снова заговорила Марго, – ты сама во всем виновата. Зачем тебе нужно было дразнить их. Ты же знаешь, что этот твой танец... Даже я смотрю на то, как ты танцуешь и у меня все начинает пылать внутри.
Марго усадила Мари на кровать, нежно обняла ее за плечи.
– Мари, ты сама не знаешь, что вытворяешь, – зашептала Марго и она нежно прижалась губами к шее Мари.
– Да, Марго, да, я сейчас стала плохая. Я знаю, как это нехорошо быть такой плохой. Но это единственное, что мне помогает переносить боль. Если я не дам выйти этому наружу, этой моей боли, то она убьет меня.
– Мари, ты нарочно, насильно заставляешь себя быть такой?
– Да, может быть.
– И тебе это помогает? – Сейчас Марго обнимала Мари просто как подругу.
– Да, пока я танцую, да. Я забываюсь, все это не проходит, но боль перестает чувствоваться.
– Мари, тебе нужно как-то забыться. Я тебе посоветую. Все наши сказали бы, что я даю тебе недобрый совет, даже Луиза так сказала бы. Но, Мари, попробуй сделать, как я тебе говорю, пойди и проведи ночь с этим Роббером. Ты увидишь, что тебе не будет так тяжело.
Мари некоторое время молчала, а потом поднялась и молча вышла из комнаты.
Мари вышла из комнаты и направилась по переходам замка, она направилась в сад, она шла, чтобы встретить там Роббера, хотя Мари и знала, что это ей не поможет и наверняка потом будет еще хуже. Но она все равно шла.
Сначала Мари заблудилась в переходах., попала в ту часть замка, где еще не была. Ей встретился один из слуг барона. Мари спросила его, как ей выйти в сад и тот указал ей. Мари пошла в том направлении, куда указал слуга.
Почти сразу к слуге подошел младший сын барона Ансо.
– Куда она пошла? – спросил он слугу.
– В сад, ваша светлость.
Младший сын барона быстро пошел другим коридором, но он шел туда же, куда пошла Мари.
И когда Мари вышла из дверей большого дома и направилась к саду, то сразу увидела у ближнего дерева человека. Мари почувствовала еще сильней, как ей не хочется видеть никого. Это был не Роббер. Как только Мари подошла ближе, она узнала младшего сына барона.
– Это вы? – Мари немного растерялась.
– А ты хотела видеть кого-то другого?
– Нет, я никого не хотела видеть. Но я шла, чтобы встретиться с другим.
– Ты хотела встретиться с моим братом?
– Да.
– Но ты никого не хотела видеть. Значит, тебе все равно с кем встретиться.
– Да, мне все равно с кем встретиться.
– Значит, ты нашла то, что искала.
– У вас невеста.
– Ее сейчас здесь нет.
– Но она есть все равно и вы ее любите. Разве не так?
– Она ничего не узнает. А потом, даже если бы и узнала, она не обидится за маленький грех с танцовщицей.
– Вы меня можете унижать и оскорблять, только вам это не прибавит чести.
– Послушай, я, наверное, действительно, плохо разговариваю с тобой. Да, плохо, отец нас с детства учил, что даже простолюдина не надо оскорблять. А если возникает такое желание – или не говори с ним или убей его.
– Последуйте одному из этих советов.
– Тебя зовут Мари? Мари, я тебе скажу: в первую минуту, как только я увидел тебя, я сразу перестал желать, как желал этого прежде, чтобы моя невеста Клеменция, стала моей женой. Почему это?
– Я не знаю. Я разве в этом виновата?
– Да, ты.
– Я этого не хотела.
– Но ты это сделала.
– Тогда простите меня.
– Но это не даст мне успокоения.
– Что может вас успокоить?
– Обладание тобой.
В это время из темноты кустов вышел еще один человек.
– Какую прелестную сцену я вижу, – сказал Роббер, подходя к Ансо и Мари.
– Ты подслушивал? – голос Ансо был немного растерян.
– Нет, я не подслушивал, но я слышал. И эта девчонка правильно тебе сказала, у тебя есть невеста. И не следует тебе унижать ее, объяснившись в любви этой красотке.
– И ты говоришь, что не подслушивал?
– Я не следил за вами, я здесь раньше вас. Я думал, ты здесь случайно и не выходил, дожидаясь, пока ты уйдешь. Я не думал... – он прервал себя. – Послушай, брат, еще раз повторяю, она не стоит того, чтобы ты из-за нее унижал свою невесту.
– Не надо так говорить, Роббер.
– Тогда уйди и оставь нас.
– Роббер, мы никогда с тобой ничего не делили. Все, что нужно было тебе, ты брал, все, что нужно было мне, ты отдавал.
– И сейчас ты хочешь сказать, что тебе нужна эта комедианточка?
– Брат, прошу тебя, оставь нас.
– Ну нет, Ансо, я же слышал, она шла ко мне. Ты прав, мы никогда ничего не делили и сто кому было нужно, тот то и брал. Но она нужна мне, а тебя есть невеста.
– Хочешь, женись на Клеменции.
Роббер рассмеялся, но смех его был удивленным.
– ты с ума сошел, Ансо? Как я могу жениться на твоей невесте? Нет, давай сделаем так, как это будет справедливо.
– Что ты считаешь справедливым?
– Ты уйдешь, а она останется со мной.
– Я этого не сделаю.
– Я твой старший брат.
– Я этого не сделаю.
– Хорошо же. Мы уйдем оба.
– Нет.
– Ты поступаешь против чести, Ансо.
– Ты не имеешь права меня обвинять в этом.
– Ты хочешь сказать, что не должен был бы, но ты поступаешь бесчестно. И чтобы больше не было споров, я поступлю так, как велит справедливость.
Роббер схватил Мари за руку и потащил ее за собой.
– Ты обвинил меня в бесчестии, асам поступаешь со мной, как со смердом. – И Ансо схватил брата за плечо.
Отпустив руку Мари, Роббер двумя руками толкнул Ансо в грудь. Тот отступил на несколько шагов, потом, споткнувшись, упал на спину. Но сразу же вскочил.
Мари видела, как что-то блеснуло в руке Ансо, и тутже, прижав руку к плечу, старший брат стал медленно опускаться на землю.
Мари побежала, она только расслышала:
– Роббер, брат, я не хотел. Роббер...

* * *
Был уже полдень, когда актеры, уложив свои вещи в повозки, собрались уезжать из замка. Раньше, утром один из слуг барона сообщил им, что заболел старший сын барона. Из этого было понятно, что барону не до развлечений. Слуга заплатил актерам и ушел, сказал, что завтрак для них готов.
Повозки выехали из ворот замка, когда Мари увидела Ансо. Он подошел к ней и остановился около нее.
Ансо помолчал, рассматривая Мари, потом сказал:
– Роббер запретил мне говорить отцу, что произошло, хотя мы никогда не говорили отцу неправды. Отец думает, что на Роббера напали какие-то люди. Роббер сказал ему, что все случилось недалеко от замка. Если бы отец узнал правду, то тебя, да и вас всех..
– Почему всех? — зачем-то спросила Мари, – ведь я одна виновата во всем.
– Да, ты. И еще я.
– Ты ни в чем не виноват. Виновата только я.
Ансо ничего не ответил. Он повернулся и ушел.

          IX
Прошло много дней. Артисты проехали много городов и больших селений, везде они выступали, и не было теперь только того, к чему уже все привыкли, Мари после завершения представления больше не выходила и не танцевала. И хотя сборы от этого стали намного меньше, никто не просил Мари делать то, что ей не хотелось, тогда как с другими было совсем по-другому. Как-то Дени попытался отказаться от одной маленькой сценки, которую он сам и придумал и которая теперь ему не нравилась. Олива сказала ему тогда, что он будет делать все, что нужно делать и не ему решать. Дени тогда сказал, что не танцует Мари, а ей почему об этом не говорят. Обозлившаяся Олива сказала, что он уберется к черту, если не будет делать то, чего от него требуют и, впридачу, еще ссылаться на других.
Мари случайно услышала этот разговор. И в тот же день, после представления, когда уже актеры стали собирать заработанные деньги, на площадку перед повозками, где только что проходило представление выбежала Мари.
И Мари стала танцевать.
Мари выбежала с одним только бубном и кроме его звуков не было сначала никакой музыки. Но Макар и Жозеф сразу все поняли, они быстро взяли инструменты и стали играть для Мари.
Люди, смотревшие представление, сначала развеселились, поняв, что еще не все закончено и стали что-то кричать Мари. Но очень быстро толпа затихла, и скоро все стояли смотрели и никто не мог пошевелиться. Мари танцевала, а люди стояли и не шевелились.
Мари в этот раз не оделась специально для танца и совсем не красила лицо, она даже смыла ту краску, которая была на ее лице во время представления.
Люди стояли, смотрели, и постепенно начали чувствовать грусть. Грусть и боль, но не боль безысходности, а боль какую испытывает влюбленный. Люди не шевелились, не издавали ни звука и не могли отвести взгляда от Мари. И лицо Макара, который играл и смотрел на Мари виделась эта боль и грусть, и тоска по чему-то далекому не доступному. А Жозеф играл и с чуть слышным стоном раскачивался из стороны в сторону, и по лицу его текли слезы.
Танец Мари закончился неожиданно для всех. Она быстро забежала за повозку и, увидев Марго, схватила ее за руку.
– Марго, – заговорила Мари, – давай уйдем сейчас куда-нибудь, я не хочу сейчас здесь оставаться. Давай убежим до самого утра.
Марго ничего не поняла, но она все чувствовала, она не стала ни о чем спрашивать.
Марго и Мари быстро ушли, так, что даже никто не видел в какую сторону они ушли.
Эту ночь Мари и Марго провели в каком-то трактире, и утром они проснулись обе в одной комнате и в этой комнате с ними были еще двое мужчин...
И после этого Мари стала иногда, после представления танцевать, не всегда, но иногда это делала, и всегда после этого она убегала с Марго куда-то, но если Марго не оказывалось рядом, Мари убегала одна.

* * *
Было утро, в вечер перед которым Мари танцевала. Было утро и все еще спали. Спала и Марго, потому что вечером, после своего танца Мари ушла одна. Она не нашла сразу Марго, а задерживаться, чтобы подождать подругу Мари не могла, она не хотела никого видеть в такие вечера и не хотела, чтобы ее кто-то видел.
Было утро и Мари шла медленно и глядела себе под ноги. И неожиданно, прямо перед собой она увидела Анри.
Мари остановилась и глаза ее стали испуганными.
Резко и сильно Анри ударил Мари по щеке, так сильно, что она отскочила в сторону и, налетев на повозку, ударилась о ее край плечом.
Мари прижала обе ладони к щеке, по которой ударил ее Анри. Анри повернулся и, не сказав ни слова, ушел.

* * *
Повозки ехали медленно, но все равно пыль от первой повозки относило к едущим позади.
Впереди ехала большая повозка и в ней сидели одни только женщины.
... Позапрошлой ночью Мари и Марго снова не ночевали вместе с остальными, хотя в этот вечер Мари и не танцевала. Она вообще перестала танцевать. Только в тот день, когда утром Анри ударил ее, Мари вечером снова вышла и стала танцевать. Но после танца она не убежала, не ушла вместе с Марго, хотя та и ждала ее. Мари осталась тогда вместе со всеми. И уже после этого вечера она больше не танцевала.
Но вот позапрошлой ночью они с Марго снова ушли.
После представления Марго подошла к Мари и что-то стала говорить ей. Видели, как Мари растерялась, в чем-то стала убеждать Марго. Но потом они все же ушли.
Вернулись они только утром. Мари помогала идти слабой бледной Марго и с трудом подсадила ее в повозку, потому что Марго не могла сама забраться в нее.
Увидев это, Дени сначала рассмеялся, сказав: "Что, получила свое?" А потом уже без улыбки сказал:
– Вас что, обидели? Вы скажите кто, мы вас.. своих мы не позволим обижать.
– Дени, отойди пожалуйста, – попросила Мари, а потом, дернув свисавший с крыши холст, закрыла заднюю открытую часть повозки.
Это видела Луиза и она первая догадалась о том, что произошло, догадалась о том, где ночью были Мари и Марго. Сначала Луиза только слегка обеспокоилась, решив, что все обойдется, ведь она знала, что это уже не первый случай у Марго.
Но вот прошедшей ночью, они ночевали у леса, у Марго открылось сильное кровотечение. Видно что-то не так сделала старуха, к которой ходила Марго.
И вот теперь Марго лежала в повозке, кровотечение не прекращалось и Марго сильно страдала и была очень слаба. Она не могла даже без помощи приподняться, чтобы попить воды.
Не могла помочь и Николь, которая знала много из того, как лечить людей, но она не могла пока ничего сделать.
– Марго, потерпи, – говорила ей Мари, – мы скоро доедем до города и там найдем для тебя самого лучшего лекаря. У нас хватит денег. Я буду танцевать день и ночь, чтобы еще заработать. Мы пригласим самого лучшего лекаря во всей Франции.
Во второй повозке мужчины тоже почти не разговаривали, только Дени задумчиво говорил:
– Жалко нашу Марго. Луиза сказала, что ей очень плохо. Она такая эта Марго, что даже зло на нее берет. Шлюха она...
– А ты лучше? – спросил Филипп.
– Я все же мужчина. Так вот я и говорю, сама она виновата, из-за того, что шлюха она и случилось с ней это. А теперь ей плохо и сама виновата, а жалко ее.
Скоро показалось небольшое селение. Сначала хотели проехать его мимо, не останавливаясь, чтобы быстрей доехать до города. Но Марго так устала трястись в повозке, что попросила, чтобы ей дали немного отдохнуть от дороги.
Сначала ее не хотели и слушать, но она так просила, что решили, что задержатся здесь немного.
Луиза сразу пошла узнавать, нет ли здесь какой-либо знахарки поблизости, хотя и не наделась, что найдет, ведь церковь запрещала заниматься знахарством. И Филипп сказал, что нечего обращаться к этим старухам, Марго побывала у одной и теперь неизвестно чем это закончится. Но Луиза все же решила пойти и разузнать.
А мари сказала, что тоже не хочет терять времени и хоть немного, но заработает здесь денег. Мари сказал, что никакого представления не нужно устраивать, она одна будет танцевать и петь. И Марго сказала, что это будет очень хорошо для нее, ей будет легче, когда она будет смотреть, как танцует Мари, и что она хочет опять услышать, как Мари поет, ведь Мари так давно не пела.
И в этот раз даже Анри не отказался помочь Мари, хотя он давно уже не играл, когда Мари танцевала.
Людей было немного, когда Мари, выйдя не площадь перед музыкантами, стала петь, устроившись на небольшом коврике.
Мари пела и вместе с музыкантами подыгрывала себе на лютне. И постепенно людей стало собираться все больше и больше. Мари пела и все больше подходило людей, и они подходили сначала с улыбками, переговариваясь, но, очень быстро, подошедшие замолкали и слушали молча.
Постепенно пение Мари стало сменяться танцем. Мар поднялась с коврика и уже песня была в ее гибком стройном теле. И Мари уже не пела, лютня ее лежала в стороне, и танец стал продолжением ее песни.
Никто не понимал до этого, о чем пела Мари, она пела на своем родном языке, никто не понимал слов, но все хорошо чувствовали эти слова, словно каждый знал, о чем поет Мари. И танец Мари не был понятен людям. Может быть в этом небольшом селении даже не знали о тех странах, откуда принесла Мари свой танец и свои песни. Но все смотрели на Мари и никто не мог оторвать от нее взгляда. И потом, после, когда музыка смолкла и Мари замерла на месте, люди сначала долго молчали, а потом они стали так же молча подавать деньги и многие не бросали их просто на щемлю, а подходили к Мари и клали деньги перед ней.
Повозка снова тронулась в путь.
– Спасибо тебе, Мари, – проговорила Маргарита. – Мне стало легче. Я как-то позабыла о боли... Только теперь мне опять хочется пить.
Мужчины ехали все так же мало разговаривая. Но вдруг заговорил молчаливый Жозеф.
– Вы не заметили одного человека в толпе? – спросил он. – Монаха? Он мне показался странным.
– Чего же ты нашел странного в монахах? – спросил Дени.
– Не странное, я не так сказал. Мне показалось, я его уже видел.
– А по-моему монахи все на одно лицо. А правильнее, у них нет лицу. Накинут свой капюшон и все, как один, – усмехнулся Дени.
– Нет, – не успокаивался Жозеф. – Он такой сухой и маленький, даже меньше меня ростом и лицо вытянутое, остренькое, все в морщинах. И его глаза... я видел его глаза, тоже острые, будто уколоть ими хочет... Кажется я видел его несколько дней назад.
– Ты прав, – сказал Макар. – я даже скажу больше, я его вижу уже в третий раз.
– Ну и ничего особенного, – спокойно сказал Дени. – Может он идет в ту же сторону, что и мы. Или вы думаете мы ему так понравились, что он идет за нами. – Дени засмеялся.
Вдалеке, впереди, послышался топот копыт, и скоро стал различим и лязг железа.
– Какой-то отряд скачет навстречу, – сказала Олива, правившая первой повозкой.
А еще через несколько минут повозки окружили всадники. Все были на сильных крупных лошадях, все они были закованы в стальные латы. Запыленные лица под открытыми забралами были уставшими. Но все они развеселились и стали смеяться, окружив обе повозки.
– Нам повезло, сеньоры, – громко заговорил один из всадников. – После такой тяжелой работы, комедианты, как раз то, что нужно.
– Эй, вы, поворачивайте своих кляч, – весело приказал другой. – Вы поедете с нами.
– Сеньоры, –  заговорил со второй повозки Жозеф, – мы бы с большой радостью поехали за вами, это наш хлеб – веселить людей, а таким благородным сеньорам...
– Хватит болтать, – не повышая голоса, но громко сказал один из всадников. – Вам сказали, что вы поедете с нами, а значит – вы с нами поедете.
В это время с повозки спрыгнула Олива.
– Но мы не можем, – заговорила она, – у нас больная, ей нужна помощь.
– Вот и отлично. В вашем распоряжении будет отличный костолом, он знает только во всех болезнях, он ножевую рану отличит от удара кинжала быстрее, чем мышь отличит пшено от проса.
– Но у нас больная женщина.
– Тем лучше. Женщину он вылечит быстрее, женщины живучи, как кошки. Поворачивайте.
– Мы ничего не сможет сделать, – тихо говорил Макар, посмотрев на напряженное лицо Анри. – Их человек двенадцать, у них мечи, они закованы в броню и на конях. Мы перед ними безоружны.
– Ну, не заставляйте, господа комедианты, быть нас неучтивыми. А потом я вам пообещал, что мой лекарь к вашим услугам. А чтобы вашей больной оказать поскорее помощь, мы сократим дорогу. – И он повернул коня и поехал по начинавшему желтеть пшеничному полю.
Остальные его спутники, развеселившись, поехали за ним, а обе повозки покатились по только что проложенной дороге.
– Ох вот уж не повезло нам, – бормотал по дороге Филипп.
– А что такое? – озабоченно спросила Олива, пересевшая во вторую повозку.
– Да я же говорил, что знаю эти места.
– Да ты всегда все места знаешь. Дальше что?
– Это граф де Форе. Я о нем слышал.
– Что?
– Да не то, чтобы очень плохое, но и хорошего мало. Вы думаете, откуда они сейчас возвращаются? Драться он ездил с кем-нибудь. Говорят любит он драться.
Вскоре, всадники и ехавшие за ними актеры, подъехали к владениям графа де Форе.
– Итак, господа комедианты, – с усмешкой обратился к актерам граф, – располагайтесь. Мои люди покажут вам место для почетных гостей. Здесь все к вашим услугам. А вечером мы джем, что вы нас развлечете.
Хохоча, развеселившаяся группа всадников, стала слезать со своих коней при помощи подбежавших на шум слуг графа.
– Только умоляю вас, монсеньор, – заговорила Луиза, – вы обещали, что ваш лекарь позаботится о больной.
– Я ничего не забываю, – ответил граф. – Эй, ты, – позвал он одного из слуг. – Быстро позови Монте и скажи, что для него есть работа. Правда, она для него не очень привычна, – пробормотал он, – если только вашу больную не избили палками. Но он справится с любой болезнью, просто последнее время ему больше приходилось заниматься ранами, а не насморком.
Марго помогли выйти из повозки и повели в дом.
– Какая жалость, – сказал один из приятелей графа. – Какая жалось, что она больна. Она красотка.
Марго провели в комнату и уложили на кровать. Пришел тот, кого граф де Форе назвал своим лекарем Монте. И лекарь Монте стал осматривать Марго.

* * *
А вечером актеры давали представление для графа и его гостей. Гости сидели за большим столом на улице и представление походило на улице при зажженных факелах. Но это было не то представление, для которого Мари придумала зажигать факелы. Это было совсем-совсем другое представление. И гости и граф были настолько пьяны, что все представление было для них только лишним добавление к их пьяному веселью. Что делают актеры, они не понимали, да им это и не нужно было, кроме брани ревнивца мужа, который колотил свою неверную жену – это гости графа понимали и весело хохотали, а потом жена с любовником, переодетым женщиной, колотила своего мужа и другие колотили друг друга – это было как раз то, что нужно пьяным гостям графа, им это нравилось и очень развлекало. Это было представление, которое показывали редко, а с появлением Мари вообще почти никогда не показывали, только случайно, в деревнях, которые находись далеко от городов.
Представление закончилось. Но гостям графа было этого мало. Им нужен был шум и веселье и они потребовали, чтобы комедианты продолжали их развлекать, правда, платили очень щедро и еще во время представления бросали серебряные и золотые монеты.
– А что мы для них будем еще играть? Ведь они пьяные и им все равно, – говорил Филипп.
– Вот ты и правильно сказал, – говорила Олива, – мы можем играть все, что угодно и хоть снова повторить то же самое. Им, действительно, все равно.
Один из гостей графа заорал какую-то песню пьяным хриплым голосом.
– Заткнитесь, Нансей, – засмеялся кто-то и указал на актеров. – Пусть лучше они нам споют.
– Только не ты, – сказа Луиза, схватив Мари за руку. – Не ты. Тебе здесь плохо придется, когда они разглядят тебя. И, вообще, не смывай с лица краску.
– Да, – согласилась Мари, – я пойду к Марго, узнаю, как она.
И Мари убежала.
Николь же в это время потянула за рукав Анри.
– Здесь де Нансей, – зашептала она испуганно. – Он среди гостей графа.
– Я уже видел, – ответил Анри. – Он пьяный и лицо у меня накрашено. Он меня не узнает.
А петь вышел Дени.
– Давай, Дени, – усмехнулся Анри, ударив его по плесу ладонью, – я тебе сыграю.
Дени и сам взял гитару. Он запел, а ему стали подыгрывать Анри и Жозеф. Голос у Дени был сильный и красивый, но он почему-то не мог вызывать в людях волнения, но сейчас этого и не нужно было, главное слова песни очень нравились зрителям, там было что-то о жене, у которой было столько любовников, что она забыла даже, кто среди них ее муж.
А Мари в это время разговаривала с Монте. И Монте сказал, что теперь Марго едва ли можно помочь, но что несколько дней она еще протянет. Сама Марго этого не знала, она пыталась улыбаться, разговаривая с Мари, которая тоже улыбалась и пыталась шутить Марго. И еще Мари говорила Марго, что лекарь сказал, что она скор поправится.
Тут на улице поднялся шум. Кому-то из гостей для забавы запустил в Дени костью. И это развлечение показалось интересным гостям графа, они тоже стали бросать а актеров кости и все, что попадалось под руку.
Мари увидела это в окно. Она поцеловала Марго и быстро выскочила на улицу.
Мари выскочила из дома и закричала. Но это был непросто крик, это был крик, который называется пением, один долгий чистый болезненно красивый звук. И в мгновенье все стихло. Наступила тишина. А потом Мари снова запела.
В голосе Мари была не только тоска и боль о подруге, было и еще что-то, чего она даже и сама не понимала, и в этой песне Мари обращалась к Богу. Она и сама не знала, обращается ли она к тому, о котором ей говорили в детстве, или к тому, о котором она знала сейчас. Она обращалась к одному, которого только называют разными именами. Он обращалась к нему и она не сознавала этого. Не умом было вызвано ее желание сказать все, что она чувствовала, хотел, просила, а страданием...
Мари умолкла, она закончила свою песню-молитву. Было тихо. Потом граф приказал
– Пой еще. Только пой веселое. Мы сегодня одержали победу и мы хотим веселиться.
И Мари стала петь. Он пела, а потом танцевала, и снова пела и снова танцевала. И прожалось это долго, а граф и гости его забыли даже про вино.
И вдруг граф сказал, обращаясь к своим гостям:
– Всё. Вы веселитесь, а я хочу, чтобы она пела только для меня.
– Это нечетно, граф, – сказал полушутя полусерьезно один из гостей. – почему она должна петь только для вас?
– Вы хотите оспорить у меня это право? – спросил де Форе. – Я согласен, так будет честно – победитель получает на ночь эту красотку.
Все молчали.
И тут из-за стола поднялся рослый, с широкими мощными плечами мужчина.
– Граф,   заговорил он, – мы ваши гости и на вашу собственность, пусть я буду проклят, никто не посмеет позариться, потому что я знаю всех сидящих за этим столом и за каждого готов поручиться. Но эта восточная красавица, она не ваша собственность. И потому, я готов поспорить с вами за нее.
– Прекрасно, – сказал граф. – подайте нам шпаги.
Принесли шпаги, не уступавшие шириной клинка мечу среднего размера.
Драка была короткой. Огромный мужчина упала на колени, выронив шпагу и схватившись за бок.
– Эй, – крикнул граф, – позовите Монте. – Впрочем, рана не серьезная. – Это он уже сказал своему товарищу, который только что был его противником.
– Я и сам вижу, – сказал тот, поднимаясь с земли. – Но ваша взяла, граф. К черту все. Давайте пить.
В это время появился Монте.
– Монте, – приказал граф, – перевяжите рану маркизу де Гамашу, его кровь нам дорога в его теле, а не на земле.
– К черту лекарей, во мне крови хватит на вас всех.
– И все-таки, маркиз, позвольте хоть этой заботой мне искупить мою вину, ведь вы таки мой гость.
– Согласен. Ради дружбы с вами я готов позволить мучить себя этому лекаришке.
А граф схватил Мари за руку. Мари попыталась высвободить свою руку, но руки у графа были словно из железа.
– Идем со мной, – он старался, чтобы голос его не казался грубым. – Идем. Ты видела, я честно выиграл тебя и ради тебя даже пролил кровь своего товарища.
– Минуту, граф.
Все обернись и посмотрели на того, кто обратился к графу.
Это был Анри.
– Мне послышалось, вы в честном бою предложили выяснить, кому будет принадлежать эта девушка?
Граф удивленно посмотрел на Анри.
– Ты хочешь предложить мне с тобой драться? Ты, жалкий комедиантишка. Неужели ты думаешь, что я унижусь до такого? Эй, люди, – крикнул граф и, когда выбежало несколько человек, он приказал: – Связать его и бросить в подвал. Он слишком разгорячился. Пусть там немного прохладится. А остальных выкинуть вон.
К тем, которые выбежали первыми, прибавилось еще несколько человек. Они стал хватать подряд и мужчин и женщин и выталкивать за ворота.
Никто не сопротивлялся – это было бессмысленно. Нет, только Луиза схватила какую-то дубинку и ударила тащившего ее за руку одного из слуг графа.
А Анри, чтобы связать Анри, на него навалилось несколько человек и они едва смогли с ним справиться, и за это они били его уже связанного, били, волоча по земле.
А гости графа веселились. Это было для них продолжением представления и они хохотали и веселились.
Изо всех сил хлестая лошадей прутьями и ударяя их палками, слуги графа выкатили повозки за ворота. Испуганные лошади долго бежали одни, увозя с собой повозки. Их нашли далеко от усадьбы, они остановились и стояли запряженные, словно поджидая, когда хозяева догонят их.
– Вот так, – проговорила Олива, когда все собрались у повозок. – Что-то теперь будет?
– Ведь говорила же Луиза Мари, чтобы она не пела. Этот ее дьявольский дар... – Филипп замолчал, не договорив.
– Ты ошибаешься, Филипп, – сказала Луиза. – У Мари божий дар. Только у дьявола много способов соблазнять.
– Ты права, Луиза, – заговорил Макар, – Только сейчас не дьявол соблазнил Мари. Знаете о чем она пела? Она прощалась с Марго.
– Неужели Марго умерла? – испугано и жалобно сказала Олива.
Все замолчали.
А потом Макар заговорил:
– Надо что-то делать. Надо выручать Анри. Ему плохо придется.
– Там есть один человек, – голос Николь дрожал, – есть человек, который если узнает Анри, убьет его. Тот самый де Нансей, который хотел бить его, пока он не умрет.
– А Марго? – сказал Дени. – Может она все-таки еще не умерла.
И если бы в другое время услышали такой жалобный голос Дени, то все бы удивились, но сейчас на это никто не обратил внимания.
– Да, – согласилась Луиза, – если Марго жива, то ее нужно как можно скорее оттуда забрать. Но ведь раньше утра, пока они не проспятся, мы не сможем туда пойти.
– Нельзя ждать до утра, – заплакала Николь. – Там де Нансей, он убьет Анри.
– Вот что, – сказал Макар, – вы оставайтесь здесь, а я Филипп и Дени пойдем посмотрим. Там все уже перепились и может что-то мы сможем сделать. Только чуть позже.
Было темно и тихо. Уставший за день, а может за несколько дней похода, небольшой отряд был теперь совершенно безопасен. Все совсем опьянели и сейчас спали, валяясь кто где упал. Большинство даже не сняли полностью стальные доспехи.
Дени, Макар и Филипп осторожно в темноте подошли к подвалу, куда, как они видели, потащили Анри.
– Анри, – шепотом позвал Макар и едва слышно ударил пальцами по двери, сделанной из толстых дубовых досок.
Изнутри послышался шорох и потом голос Анри:
– Это ты, Марк?
– Да, только тихо. Я попробую открыть замок.
И Макар, ножом с узким лезвием, очень быстро открыл большой замок, висевший на двери подвала.
– Вот так, – проговорил Макар.
Осторожно, чтобы не скрипнула, дверь открыли. Нагнувшись, притолока подвальной двери была низкой, Анри вышел из подвала.
– Тебе что, и раньше приходилось открывать замки? – тихо засмеялся Дени.
– Делать мне приходилось такие замки, да и не такие, а и посложней. Ну, и открывать тоже.
– Надо уходить, – пошептал Филипп.
– Как это уходить? – удивился Дени. – А Марго? А Мари?
– Да, Марго нужно попробовать забрать, – согласился Макар, – потому что помочь-то ей здесь никто не поможет. А завтра, как мы придем, когда узнают, что Анри убежал? Пошли в дом и посмотрим. А ты, Филипп, оставайся здесь на случай чего. – А потом тихо, только себе самому, сказал: – Если только жива она, Марго.
Макар, Дени и Анри направились к дому. Дени неожиданно наткнулся на что-то мягкое. "Какого черта?", прохрипел пьяный голос. Человек, на которого наткнулся Дени, повернулся на другой бок и снова уснул. Оказавшийся рядом Анри, присел около этого человека, ощупал его, пробормотал: "Хорошо". Оказалось, что на перевязи у этого человека была шпага. Анри вынул ее из ножен.
Маргариту они нашли сразу. Они знали где, в какой комнате она находится. Они вошли туда все трое. Было темно, но они услышали слабые стоны.
– Марго, – тихо позвал Макар.
Маргарита, услышав шепот, только чуть громче застонала.
Макар и Дени подняли Марго и она застонала еще сильнее.
– Тихо, дочка, потерпи, – шептал Макар.
Было слышно, как Марго скрипнула зубами, сдерживая стон.
Все вместе вышли за ворота усадьбы.
– А теперь, – сказал Анри, – вы уходите, а я вернусь.
– Дени с Филиппом вдвоем донесут Марго, – сказал Макар, – за Мари пойдем вместе.
– Нет, Марк, – Анри отрицательно покачал головой, – ты не пойдешь. Если тебя увидят, сразу догадаются, что вы помогли мне убежать, тогда уже всем достанется. А так подумают, что я сам смог открыть дверь.
– И один унес Марго? – продолжил вопросом Макар.
– Да кто из них знает, ходит Марго сама или нет?
– И замок открыл сам изнутри, – подсказал Филипп.
– Замок нужно выбросить подальше, тогда подумают, что слуги забыли замок повесить или вставили какую-нибудь щепку вместо замка.
– Их спросят, они скажут, что повесили замок.
– Они и должны так говорить. Слуги никогда не признаются в своих промашках.
– Хорошо, – подумав, согласился Макар. – Тогда давай договоримся, где нам встретиться. Потому что, правильно, с остальными женщинами лучше убраться подальше.
– Я знаю эти места, – заговорил Филипп, – я здесь знаю такое место, где нас никто не найдет. Даже в голову никому не придет там искать. В лесу через болото есть дорога. Граф не знает ее. А даже если и знает ее, ему и в голову не придет, что мы ее можем знать.
– С повозками через болото? – спросил Макар.
– Разбойники дорогу эту проложили, специально, чтобы лошадь с телегой могла пройти.
– И в разбойниках успел побывать, – усмехнулся Макар.
Филипп отмахнулся.
– А как Анри найдет эту дорогу через болото? – спросил Дени.
– Там недалеко есть дом. Кто построил не знаю. Но потом там старуха одна жила. Люди прогнали ее от себя, говорили, что она ведьма, но не тронули, а только прогнали. Дом этот будет найти нетрудно, и кто-то из нас останется в этом доме и будет там ждать.
– Хорошо, – согласился Анри.
Филипп объяснил Анри, как найти тот дом в лесу. И Макар Дени и Филипп понесли Марго к повозкам.
А Анри, держа в руке шпагу, направился к дому графа.
Где именно искать Мари, Анри не знал и он наугад сворачивал то в одну, то в другую строну, проходя узкими коридорами.
Вдруг в щель за одной из дверей, Анри увидел слабый свет. Анри чуть приоткрыл дверь. На краю стола горела свеча, а за столом сидели двое, по-видимому, слуги графа и играли в кости. Они бросали кости на стол, покрытой куском ткани, чтобы кости не стучали.
Анри толкнул дверь, быстро закончил в комнату и плашмя ударил шпагой по голове того, который сидел к нему спиной. Тот сразу, не издав ни звука, упал. И тут же Анри приставил шпагу к горлу второго.
– Где твой хозяин? – шепотом спросил Анри.
– Какой хозяин? – почему-то спросил испуганный слуга и тоже шепотом.
– Граф де Форе.
– Сеньор де Форе? Он там, – и человек указал рукой в сторону.
– Отведи меня к нему.
– Он будет сердиться.
– Для тебя главное сейчас не рассердить меня. – Анри увидел нож, лежащий на столе, взял его, приложил остро отточенное лезвие к горлу, сидевшего за столом, а шпагу опустил. – Давай, веди к своему сеньору. Скорее.
Анри шел сбоку и словно по-дружески обнимал за плечо слугу графа де Форе, но рука его прижимала к горлу слуги нож.
– Вот эта дверь, – указал слуга.
Анри отошел на шаг и несильно ударил эфесом шпаги слуга графа по голове. Поддерживая его, без шума уложил на пол.
Анри осторожно толкнул дверь. Она была не закрыта. Анри заглянул в комнату.
На большой кровати, положив руки на колени и опустив голову, сидела совсем голая Мари. Позади нее Анри увидел графа. Он лежал на спине и тоже был голый, ни чем не прикрыт. Лица графа Анри не видел, его закрывало тело Мари.
Анри открыл дверь, быстр вошел и тут же закрыл дверь за собой.
Мари подняла голову и глаза ее стали большими-большими, а руки сами собой поднялись, закрывая груди.
Граф приподнялся, опершись на локоть. Анри бросил нож, который еще держал в руке и, дернув за руку, отшвырнул Мари в сторону. Но де Форе успел вскочить с кровати по другую сторону от Анри. Оглянувшись, он быстро схватил шпагу, лежавшую на столе, выхватил ее из ножен и, вскочив на кровать, бросился на Анри.
– Щенок, – зло похрипел граф, – жаль, что мне придется тебя сразу убить, а не отрубать каждый день по куску твоего мяса, чтобы ты подольше мучился.
– А голому труднее драться, правда? – засмеялся Анри.
Граф попытался нанести удар, Анри отбил его шпагу. Де Форе тут же сделал выпад, но Анри отразил и этот удар и так, что де Форе, стоявший на мягкой кровати, потерял равновесии и отступил на шаг. Но тут Анри увидел краем глаза, что Мари обегает большую кровать, на которой стоял де Форе. А потом Мари встала за спиной графа. Сначала Анри не знал, как это объяснить. Потом у него мелькнула мысль, что Мари прячется за спиной графа. Ищет у графа защиты от него, от Анри. Де Форе ударил снова. Анри, который отвлекся, даже растерялся, не понимая поступка Мари, не удержал шпагу и она отскочила в сторону. Но де Форе в это время вместо того, чтобы броситься на безоружного Анри, замер с, казалось, удивленным лицом. Он, чуть выгнулся, обернувшись, посмотрел на Мари. Мари оттолкнула от себя де Форе, отбежала в сторону. Де Форе упал лицом на кровать. И Анри увидел торчащую из спины графа рукоятку ножа, того ножа, который Анри только что бросил на пол.
Мари схватила свою порванную одежду, а Анри уже тащил ее из комнаты.
– Дай мне одеться.
Анри отпустил руку Мари, она быстро надела изорванное платье и они выскочили из комнаты.
И здесь, в ту же секунду они столкнулись с де Нансеем. Тот, уставился на них удивленными пьяными глазами. А потом он узнал Анри.
У Анри не было шпаги, она осталась в комнате. А де Нансей схватился уже за рукоятку кинжала, который висел у него на поясе. Анри ударил Нансея в верх живота. Нансей широко раскрыл глаза и рот, пытаясь вдохнуть воздух. Анри схватил его за волосы и несколько раз ударил головой о каменную стену. Де Нансей упал и не шевелился.
Анри и Мари выбежали на улицу.
Рассветало.
– Нам нужно где-то спрятаться. Мы не успеем убежать. Если де Форе остался жив, они нас догонят, – на бегу говорил Анри.
– А если и не остался жив, то другие нас будут искать. А как же все остальные наши? Им за нас достанется.
– Они уже далеко, их не найдут. Мы с ними ночью встретимся.
– Мы можем спрятаться в пшенице. Она высокая.
– Бежим, пока еще не совсем светло.

          X
Наступал вечер.
А утором, Анри и Мари уже успели спрятаться, из усадьбы стали выезжать конные люди. По несколько человек они разъезжались разные стороны. Это были гости графа и его слуги.
Так прошел целый день. Мари и Анри уже не смотрели в сторону усадьбы, оба они лежали в высокой пшенице на спине и смотрели в небо, и ждали, когда оно начнет становиться темным.
За этот день они много сказали друг другу, и много они молчали, просто лежали рядом и молчали, и Анри только сжимал руку Мари, а она его руку. И теперь они знали друг о друге так много, как никто о них не знал, хоть еще и не были так близки, как могут быть близки мужчина и женщина.
Но теперь они знали оба, что они любят.

* * *
Всю ночь Анри и Мари искали в лесу тот домик, про который говорил Филипп.
Перед рассветом, уставшие, они уснули, улегшись на мягкую траву.
А когда проснулись, то невдалеке увидели тот самый дом, который и искали всю ночь.
На полу, на каких-то тряпках, лежал Жозеф, а на широкой лавке, кроме которой в доме ничего больше не было, спала Николь. Жозеф сразу открыл глаза, как только Ани и Мари вошли в дом. Опершись руками о пол, Жозеф приподнялся и сел и слегка застонал при этом. К ноге Жозефа была привязана кусками Марии палка.
– Что с тобой? – спросил Анри и подошел к Жозефу.
– Очень глупо получилось. Я скатился в овраг и сломал себе ногу.
– Почему же ты остался здесь, а не уехал в повозке?
– Так это случилось уже после того, как повозки поехали через болото. Я остался, от меня ведь мало толку. Филипп, Дени и Марк пошли с повозками. Они боятся, что не пройдут с ними через болото. А я  остался вас ждать и Николь тоже осталась. Это хорошо, что она осталась, без нее я бы даже из оврага не выбрался.
Николь тоже проснулась, услышав разговор, и сидела на лавке с опущенными вниз руками.
Мари сразу заметила, что Николь видит, как Анри сжимает ее руку, и Мари осторожно высвободила свою руку.
– А как Марго? – спросила Мари.
Жозеф молчал некоторое время.
– Маргарите совсем плохо, – ответили он.
Анри задумчиво, едва заметно, кивнул головой, потом сказал:
– Надо нам выбираться отсюда. Вот что, Жозеф, я тебя понесу, не такой уж ты и тяжелый.
– Нет, что ты. Через болото и так идти трудно.
– Но они с лошадьми и повозками пошли.
– Потому что Филипп хорошо знает дорогу, а нам с Николь он только объяснил, какие приметы есть, но предупредил, чтобы были осторожны, там легко попасть в трясину и уже не спасешься.
– Тогда мы пойдем, – сказал Анри. – Как только найдем остальных, я вернусь с Дени и Марком. Сделаем носилки и втроем, меняясь, мы легко донесем тебя.
– Правильно, – сказал Жозеф. – Вы все отправляйтесь, а я останусь здесь. Если быстро найдете остальных, сегодня вернетесь, а если задержитесь, завтра утром. Да и хлеба с сыром совсем мало осталось, только на одного человека и хватит. Так что идите.
Жозеф, опираясь на плечо Анри, вышел из домика и указал рукой вдаль:
– Вот, видишь ту сосну, она возвышается над другими, нужно идти все время прямо на нее, это Филипп объяснял. А как дойдете до той сосны, то чуть левее увидите дуб, он тоже будет выделяться следи других деревьев. Все время нужно идти к тому дубу, и следите, чтобы всю дорогу находиться между той сосной и дубом. А как дойдете до дуба, увидите впереди большой камень, в рост человека. Нужно идти не прямо на него, а шагов на пятьдесят правее, на пятьдесят мужских шагов. И когда поравняетесь с камнем, он будет на пятьдесят шагов слева от вас, там топь уже кончается. Николь вот тоже слышала, как Филипп объяснял мне. А там увидите лежащую на земле палку. Это они уже положат, чтобы указать дальше направление, куда они пошли. Филипп сказал, что они далеко уходить не будут. Только возьмите палки подлине, Филипп так сказал, и перед собой, когда будет идти по болоту, ими все время проверяйте, нет ли топи.
– Хорошо, Жозеф. Не скучай здесь один. Мы постараемся вернуться поскорее, – сказал на прощанье Анри.
– Не надо поскорее. Не спешите, когда будете идти по болоту. Лучше утром возвращайтесь.
Мари, Николь и Анри, взяв шесты, как посоветовал Жозеф, которого предупредил об
Этом Филипп, направились к высокой сосне, которая была так далеко...

* * *
– Ну вот и они, – слово ничего не случилось, сказал Дени, когда увидел между деревьев Мари, Николь и Анри.
Когда все трое подошли ближе, Дени обратился уже к ним:
– А Марк все волнуется, говорит, нужно идти за вами, а то вы сами не найдете дорогу. Я, правда, тоже не очень надеялся на Жозефа. А где он сам-то?
Мокрые и измученные Мари и Николь устало сели на траву у повозок. А Анри лень было сгибать колени, чтобы сесть и он просто повалился на спину и теперь отдыхал. Ему досталось не только самому идти, а иногда еще и нести Николь. Тогда Мари шла впереди, прощупывая длинной палкой дно болота. И Анри понял, что Жозеф был прав, Анри не смог бы донести его по болоту, где ноги часто утопали в воде и водорослях по колено. Мари шла сама. Она хоть и казалась хрупкой и слабой по сравнению с Николь, но на самом деле ее тренированное тело была выносливей и сильней.
Когда сказали Дени, что Жозеф сломал ногу, Дени расстроился.
– Вот не везет всегда этому Жозефу, – вздохнул он.
Но больше Дени расстроился, потому что понял, что ему теперь снова придется тащиться через болото, а потом нести сюда на руках Жозефа. А им всем досталось побольше, чем Анри. Перевезти через болото повозки и лошадей и не утопить их было почти невозможно. И если бы Филипп не знал хорошо дорогу, а опытный Макар чуть ли не целиком набил одну повозку хворостом, его потом подстилали под повозки в самых глубоких местах, то они наверняка бы не дошли так удачно.
А Макар только сказал:
– Собирайся, Дени, надо идти.
– Я тоже пойду, – сказал Анри. – Вдвоем вам будет слишком тяжело, надо меняться.
– Правильно, – согласился Дени.
– Только пойдете вы завтра утром, – решил Филипп. – Сегодня до темноты вы уже не успеете вернуться.
– Должны успеть, – сказал Анри.
– Это только должны. А застанет вас ночь на болоте? Вы не то что Жозефа не донесете, вы вообще не дойдете.
– А если с факелом? – спросил Дени.
– Да хоть по два факела в каждую руку возьмите. Вам что, лягушки в темноте укажут, в какую сторону идти? Там кругом трясина.
– Филипп прав, – сказал Макар. – Сегодня не успеем до темноты вернуться.
А Мари в это время сидела около Марго. Было видно, что Марго сильно мучается. И увидев Марго и вспомнив, что сказал лекарь Монте, Мари не удержалась, чтобы не заплакать. А Марго ничего не видела и только тихо стонала.
Подошла Олива.
– Мы и вина ей давали, – сказала Олива, – только не помогает, не утихает боль. Вот опять, кажется, без памяти, так даже лучше.
Но Марго в это время открыла глаза.
– Мари, – слабо прошептала Марго. – Мари, почему я так мучаюсь? Говорят мучения очищают от греха. Неужели я такая грешница? Но если это очищение, значит, я должна умереть? Но я такая молодая, Мари. И я еще никого  не любила. Нет, любила. Тебя, когда ты была мальчишкой. Я и сейчас тебя люблю, только по-другому. И я откуда-то сейчас знаю, что и Анри тебя любит. Ты счастливая, потому что и ты его любишь. А меня никто никогда не любил, всем было нужно только мое тело. А если я любила, то это была другая любовь, не как у тебя и Анри. Я никогда не страдала, если расставалась с тем, кого, казалось мне, любила. Мне так хочется, чтобы меня кто-то полюбил, по-настоящему полюбил, а не мое тело. Мари, сделай что-нибудь для меня...
И Мари тогда запела. Мари пела тихо, но в ее голосе столько было страдания и боли, сколько этого было и в теле Марго. И Мари словно забирала эти страдания Марго и ее голос растворял их, унося высоко над деревьями, в бесконечное небо.
Мари пела и постепенно ее песня становилась молитвой, а Марго слушала ее и по лицу Марго текли слезы. А Мари все пела и пела свою молитву, и слезы на щеках Марго уже высохли, и когда Мари оборвала свою песню, Марго спала.

* * *
... Жозеф уснул. Он так и предполагал, что сегодня за ним уже не успеют прийти, хотя немного надеялся на это, но, когда начало темнеет, Жозеф понял, что за ним придут только завтра. Нога его не болела, если он лежал спокойно. Потом стало темно и пошел мелкий дождь, и Жозеф уснул.
Жозеф проснулся от шума открываемой двери и голосов. И, проснувшись, он радостно подумал, что это пришли его товарищи. Он подумал так только в первое мгновенье. А потом он понял, что это не они. Он понял совсем плохое, потому что, еще не успев рассмотреть лица вошедших в домишко людей, в руках которых были факелы, он понял, что это те, кто их ищет.
– Черт бы все это побрал, – громко ругался один из вошедших, – и нужно было нам заблудиться. Хорошо еще, что наткнулись на этот дом, а то пришлось бы проводить ночь в лесу под дождем.
Неожиданно один из вошедших – де Нансей – увидел лежащего на лавке Жозефа.
– А это что еще здесь такое? – удивился он и подошел ближе к Жозефу, осветил ему лицо. – Ба, а это, кажется, из тех, кто может пригодиться. Вот так удача. А ну-ка, поднимайся.
Нансей схватил Жозефа за шиворот и скинул с лавки. Жозеф ударился больной ногой и застонал.
– Ты что скулишь, тебя еще не били. – И Нансей ткнул носком сапога Жозефа в живот. – Где твой друг и его потаскуха.
Испуганный Жозеф молчал.
– Или ты мне скажешь, Иудин сын, или... Нет, мы тебя не станем убивать, мы тебя будем бить, пока ты не скажешь.
– Меня, де Нансей, увольте от этого. Уверен, что вы и один с ним справитесь, – сказал, смеясь, один из приятелей де Нансея.
– И я тоже не хочу вам мешать, – сказал и второй приятель Нансея и рассмеялся: – Двое на одного, это будет не честно.
– А вот мне нужен его приятель, – сказал де Нансей, – и ради того, чтобы его найти я не пожалею испачкать свои сапоги об этот навоз.
И де Нансей стал бить Жозефа ногами.
А Жозеф, испуганные до того, что дрожал всем своим телом, молчал.
– Ты лучше стразу скажи, – посоветовал один из приятелей де Нансея. – Сказать все равно придется. Зато, чем раньше скажешь, тем больше ребер останутся целы.
Де Нансей еще несколько раз ударил Жозефа и сказал:
– Мы ляжем спать, а ты посиди, а захочешь сказать что-то, разбуди. Не бойся, нам сон не так дорог, как встреча с твоим балаганом и особенно с одним из твоих друзей.
Нансей взял веревку хотел связать Жозефу руки, но тут увидел странно перевязанную ногу. Нансей снова носком сапога ткнул его, теперь уже в сломанную ногу. Жозеф скорчился и застонал. Нансей сразу понял в чем дело и улыбнулся. Он так же понял, что убежать Жозеф не сможет, он не стал его связывать.
– Нет, – сказал один из товарищей де Нансея, – что касается меня, то я буду спать и меня будить запрещаю.
– И меня тоже, – засмеялся другой. – У вас, де Нансей, счеты с кем-то, как я понял, вот пусть этот комедиант вас и будит. А нам сон дороже. Мы и так целый день из седла не вылезаем.
– Мы даже лавку вам оставим, де Нансей, – сказал первый, – чтобы вам удобней было подниматься, когда этот вот, – он указал на Жозефа, – решит, что вас пора разбудить.
И оба товарища де Нансея улеглись на пол, подстелив тряпки, на которых прошлой ночью спал Жозеф.
Когда утром они проснулись, Жозеф так и сидел, как его оставили ночью и на лице его были видны следы слез, и еще на лице его был страх.
– Знаете, мессиры, – заговорил один из товарищей де Нансея, разминая затекшие суставы, – мне уже порядком все это надоело. Мне пора возвращаться. Моя Изабель меня уже заждалась.
– Наверное, шевалье, вас больше волнует, с кем вместе она вас ждет? – засмеялся другой приятель Де Нансея.
– Заткнитесь...
– Хорошо, хорошо, – смеясь, сделал извинительны жест приятель шевалье.
– Так ты не скажешь, подлый иудей, куда скрылись твои друзья бродяги, – снова подошел к Жозефу де Нансей.
Жозеф сидел и молчал.
– Да он, наверное, не знает ничего, Нансей. Они вчера с перепугу разбежались, видно, кто куда. Поэтому он один здесь и сидит.
– А уж тот, который так нужен вам и де Форе, будет держаться подальше от своего балагана. Он ведь понимает, что его в первую очередь станут там искать.
Де Нансей перекинул веревку через перекладину у потолка. Сделал на одном конце веревки петлю, надел ее на шею Жозефу и стал тянуть вниз другой конец веревки. Петля затянулась на шее Жозефа. Жозеф захрипел. Де Нансей отпустил немного веревку и снова спросил, где его товарищи?
Жозеф молчал.
– Да будет вам, де Нансей, – сказал тот, которого называли шевалье. – Бросьте его. Если бы знал он уже все сказал бы. Оставьте, и поедем, он все равно уйти никуда не сможет и подохнет здесь с голода.
– Шевалье, – заговорил второй приятель де Нансея, видимо, привыкший поддевать шевалье, – не оттого ли вы заступаетесь за этого бродягу, что чувствуете некоторую схожесть ваших характеров. Вы ведь тоже странствующий рыцарь. Вам вечно не сидится на месте.
– При чем здесь это? – не обиделся шевалье. – Просто я не считаю нужны убивать без причины.
Де Нансей, хоть это относилось и к нему, не обратил внимания на слова шевалье. Он натянул веревку и свободный ее конец накрутил на большой квадратный гвоздь, вбитый в стену.
Жозеф повис в воздухе, дергая руками и ногами, и хрипя.
Де Нансей вышел из домика.
– Если откровенно, – приятель де Нансея и шевалье, – я тоже не ободряю, когда кого-то лишают жизни без всякого смысла. Будь это хоть кролик, если не хочешь его съесть, то не стоит и убивать.
И он вышел вслед за де Нансеем.
– Без причины и Нансей кролика не убьет, – проговорил шевалье, глядя на все еще дергающееся тело Жозефа. – Кроликов неинтересно убивать просто так, они же не люди.
Шевалье вынул тяжелую шпагу и ударил концом ее клинка по веревке над головой Жозефа. После этого он тоже вышел.
Жозеф свалился на пол. Он был без сознания.
Когда Макар, Дени и Анри добрались до домика, где остался Жозеф, он так и лежал на полу с веревкой на шее, но он был жив.

* * *
Повозка медленно двигалась по дороге. Филипп изредка, словно не замечая, дергал в сторону вожжу, слегка ударяя ей одну из лошадей.
– Нам нужно убираться отсюда, – проговорила Луиза. – Как можно подальше.
– Нам с Мари нужно уйти, – сказал Анри. – Тогда вас никто не тронет.
Николь жалобно взглянула на Анри, но он не заметил этого.
Внутри повозки пошевелилась Марго. Она приподнялась и, протянув руку сама взяла кувшин с водой, налила себе воды в глиняную кружку и стала небольшими глотками пить.
Луиза взяла у Марго кувшин, поставила его так, чтобы он не упал на бок и вода не разлилась и спросила:
– Ну, как ты, Марго?
Маргарита улыбнулась и снова легла на спину, отбросив в сторону, словно была сильно утомлена, руку с пустой кружкой.
Удивительно, не прошло еще двух суток с того времени, как над страдающей Марго, уже самой считавшей, что она умрет, пела свою песню-молитву Мари. И тогда Марго уснула... Она уснула и проснулась только на следующий день, проспав почти двое суток. А когда проснулась, то чувствовала себя уже намного лучше и сказала, что не отказалась бы от куриного бульона.
Рядом не было деревень. Они подъезжали к лесу, но пока с обеих сторон расстилались сенокосные поля. Дени выпрыгнул их повозки, а когда вернулся в руке у него была перепелка.
И скоро Марго осторожно, стараясь не обжечься, пила прямо из чашки перепелиный бульон.
Сам организм Марго или заботы товарищей, и больше всего Николь, помогли Маргарите или случилось то, о чем сказал Макар. Сказал он это одной только Луизе. Он ей сказал, что когда Мари пела над умирающей Марго, он вдруг почувствовал, как у него забегали мурашки по всему телу, а в груди, наоборот, появилось тепло, словно он выпил целую кружку хорошего вина, но самое удивительно, что у него появилось чувство, что среди них есть еще кто-то, кого они не видят. И Луиза тогда тоже сказала Макару, что у нее было непонятное волнение, когда пела Мари, но волнение приятное, даже радостное.
Марго выздоравливала и выздоравливала так быстро, что было даже удивительно для всех. И сейчас уже с Жозефом было больше забот, чем с Марго. Он был весь в синяках, у него было сломано несколько ребер, а еще и сломана нога, но в этом он был сам виноват.
– Что же нам делать? – снова заговорил, уже в который раз, Филипп. – Это просто нам везет, что нас пока еще никто не встретил из тех, кто был в гостях у графа. Ведь наверняка, некоторые из них его соседи и живут где-то неподалеку. Нам нужно ехать еще неделю не останавливаясь, чтобы быть хоть в какой-то безопасности. Ведь мы очень заметны.
И тут заговорил Жозеф:
– Я вам сразу не сказал, но тем людям был нужен Анри, именно о нем они больше всего спрашивали.
– Тогда Анри прав, – убежденно сказала Олива, – если больше всего нужен им Анри, то нам, всем остальным, особенно нечего опасаться. Ведь мы ничего не сделали...
– А Анри, – продолжил за Оливу Филипп, – чуть не убил графа. Ведь если ищут именно его, значит граф жив и сказал, что Анри напал на него.
– Точно, – согласился Дени, – если бы граф умер, то все бы думали, что его убила Мари.
Все замолчали. Все (без лишних подробностей) знали, как все произошло и что именно Мари ударила графа ножом. А значит, хуже всего придется, если их поймают, Мари И Анри. И даже больше того, все подумали, что если Мари и Анри найдут вместе со всеми, то и всем остальным придется плохо.
– Так мы и сделаем, – решила Олива. – Мы расстанемся недели на две. Давайте договоримся, где встретимся. А Анри и Мари двоих, без нас, будет трудно найти.
– Точно, – сказала Луиза, – особенно, если Мари снова превратится в мальчишку, то ее-то уж точно никто не узнает.
– Превосходная мысль, – заговорил Дени. – Мари может ехать с нами переодевшись мальчишкой, а Анри нацепит бороду и станет стариком.
– Мысль, действительно, хорошая, – согласился Анри. – Но только, если мы буем с вами, нас все равно узнают. А вот одних – старика и мальчика – едва ли.
– Так мы и сделаем, – повторила Олива. – И вы даже можете быть неподалеку от нас. Только идти вам придется пешком. И останавливаться мы сможем недалеко друг от друга, в соседних постоялых дворах.
Не доезжая до видневшегося неподалеку города, повозки остановились. И скоро из одной выпрыгнул веселый худенький мальчишка лет четырнадцати, в простенько одежде, без обуви, с чуть чумазым симпатичным лицом.
– Мари, – смеялась Луиза, – ты сейчас точно такая, какой я тебя увидела в первый раз. А уж если женщины не сразу догадались, что ты девушка, то мужчинам это и подавно в голову не придет. Правда, Анри? – И Луиза рассмеялась своей шутке.
А к Анри подошла Николь. Она взяла его за руку. Анри было тяжело смотреть на нее.
– Николь, – заговорил Анри, – я должен тебе сказать...
– Ты хочешь мне сказать, что ты меня бросаешь. Правда?
– Я люблю ее, Николь.
Николь отпустила руку Анри и быстро отошла от него, а потом она забралась в повозку и больше не выбиралась из нее.
– Ну-ка, Анри, – подошел к Анри Филипп, – давай-ка посмотрим, как бы будешь выглядеть.
И через некоторое время Анри тоже стал неузнаваем. Анри приходилось играть стариков. Он чуть сгорбился и прошелся короткими шагами не очень уверенно ступая. Никто бы не сказал, что перед ними человек, которому нет и тридцати лет.
– Чего-то не хватает, – сказал Макар.
– Я знаю чего. – Филипп подбежал к повозке и сразу вернулся, в руке у него была палка.
Это был тот самый посох, который забыл старик-путник, остановившийся на ночь у их костра.
– Ну вот, теперь все в порядке, – сказал Филипп, когда Анри, взяв посох, походил немного, чтобы привыкнуть к роли, которую ему придется некоторое время играть в жизни.
Мари подошла к Оливе.
– Олива, – заговорила Мари, – вы будете играть в этом городе, а мне так долго не придется выходить с вами. Можно я сегодня последний раз сыграю. Я сыграю мальчика. Можно?
– Нет, – строго и жестко сказала Олива, – даже не думай.
– Олива, один разок.
– Ты хочешь подвести всех нас?
– Хорошо, – грустно сказала Мари, – мы будем смотреть на вас из толпы и бросать вам деньги.
– Не обижайся, – Луиза обняла Мари, – для твоей же пользы... да и для нашей. Не надо рисковать, Мари.
– Я же сказала – хорошо.
– Еще бы не "хорошо", – пробормотала Олива. – Ну все, едем.
– А вы, – сказала Луиза Марии и Анри, – дальше пойдете пешком.

* * *
– Ты молчишь, – заговорила Мари, когда они уже подходили к городу, а две повозки только что скрылись за ближайшими домами. – Я знаю, почему ты молчишь. Ты жалеешь ее, жалеешь Николь.
– Да, Мари, мне ее жалко, и даже чувствую себя виноватым.
– Она спасла тебя и я, может быть, больше тебя ей благодарна, потому что неизвестно, что стало бы со мной, если бы не стало тебя. Она тебя спасла, но это не значит, что ты должен стать ее собственностью. Мне тоже ее жалко, Анри. Но я женщина. И не могу жалеть настолько, чтобы самой отказаться быть счастливой. И даже то, что женщина, не при чем. Представь, что я была с другим мужчиной, а потом ушла от него е тебе. Ты бы сильно стал его жалеть?
– Мари, – сказал только Анри и, обняв Мари, поцеловал ее.
– Как ты можешь, – возмутилась Мари. – Ты целуешь мальчика. Да еще в твоем возрасте, ты уже старик. – И Мари тоже прижалась губами к его губам.
Потом Мари, чуть отстранившись, засмеялась.
– А ты мне сам говорил, помнишь, за что невзлюбил меня мальчишкой – тебя тянуло ко мне, к тому мальчишке и тебе это было противно. А сейчас?
– Все, Мари. Давай вести себя благоразумно.
– Давай. – И Мари запрыгнула сзади на Анри, обхватив его руками и ногами.
– Ты глупая, то есть, ты глупый мальчишка. Я сейчас спущу с тебя штаны и залам тебе как следует.
Мари прижалась к уху Анри зашептала:
– Правда, Анри? Я согласна. То есть, мальчишка согласен. Он всегда был согласен, почти с первых дней, как увидел тебя. Ты можешь делать с ним что хочешь. И со мной тоже.
К этому времени среди домов уже стали хорошо различимы люди. Мари, разжав ноги, спрыгнула на землю и весело зашагала рядом с Анри, который шел теперь старческой, но быстрой походкой, опираясь рукой на отшлифованный до блеска  посох.
В городе они зашли в первый же попавшийся трактир. Никто не обратил внимания на старика и мальчишку. Они сели за стол и Мари, заплатив хозяину, сама принесла еду для себя и для седобородого старика.
Они сидели за столом. Анри сказал:
– Я думаю, мы переночуем здесь. Здесь, кажется тихо, людей не много. Только мы не можем занять самую хорошую комнату, хоть у нас и достаточно денег – это не для таких нищих, как мы.
Мари перестал есть. Она широко раскрытыми глазами смотрела в глаза Анри. Потом она взяла его кружку с вином, отпила глоточек и тихо сказала, не  спрашивая не то растерянно утверждая:
– Нашу первую ночь я бы хотела провести во дворце, а не в этой гостинице.
– Я знаю лучше место.
– Скажи.
– В лесу. Ночью в лесу темно-темно. Воздух прохладный, кричат изредка птицы. И мы совсем одни, никого вокруг.
– Анри, – зашептала Мари, – мы не останемся здесь, в это гадком противном постоялом дворе. Мы, правда, будем сегодня ночевать в лесу. Хорошо?
– Я знал, что ты этого захочешь.
– Да. И я стану твоей. И смогу кричать сколько захочу вместе с ночными птицами. И я буду твоей любовницей, наложницей, женой, кем ты захочешь.

* * *
Представлении заканчивалось. Анри и Мари стояли вместе с другими людьми и смотрели, Марго в представлении тоже не учувствовала, Жозеф только играл на скрипке, у Николь, которую, учила Луиза, как прежде она учила Мари, в этот день первый раз вышла к зрителям и у нее еще плохо получалась. Зрители со скукой смотрели на представление и некоторые уходили. Когда представление закончилось, люди стали бросать деньги, но так мало...
– Анри, стой здесь, – сказала Мари, – это будет для тебя, я, конечно, хочу и им помочь, но это будет только для тебя. – И Мари убежала.
Олива, увидев запрыгнувшую в повозку Мари, заругалась на нее, но Мари не обратила на это внимания, она быстро переоделась и выбежала на площадь.
И все услышали голос Мари. Она пела. Сначала Мари только пела. Макар и Жозеф, поняв, что уже поздно удерживать Мари, взяли свои инструменты и стали играть для Мари. Голос Мари затих, она уже не пела, но все не отрывали взгляда от ее тела. Ни один человек не мг оставаться равнодушным. Пение Мари собрало много людей и, когда Мари стала танцевать, все на нее смотрели и все забыли, что такое время.
А Мари исполняла танец любви. Она танцевала только для Анри и только они двое это знали. Только двое знали, что это танец любви, но все, кто смотрел на Мари это чувствовал. И в этом танце не было любви, которую рождает плоть, а была любовь, которая зарождается в душе человека.
Когда Мари скрылась за занавесью, люди стали кричать и снова звать Мари. Но Мари больше не выходила. А в толпе снова появился мальчишка, на которого никто не обратил внимания. Мальчишка подошел к старику и они стали уходить все дальше и дальше от этих людей.
Они были уже на окраине города, когда услышали позади себя быстрые шаги. Они обернулись. Какой-то человек спешил за ними, в темноте его не было видно. Он подошел. Это был Дени.
– Я все время шел за вами, – заговорил Дени, улыбаясь, – меня послали.
– Дени, – засмеялась Мари, – я знаю, зачем тебя послали. Тебе велели сказать, чтобы больше не делала так. Дени, передай всем нашим, что я так больше не буду поступать. Правда.
– Ну вот, значит, я зря за вами бегал. Я так и говорил Оливе с Филиппом, что это ты случайно не сдержалась, что просто ты хотела нам помочь. А Олива сказала, чтобы я все равно тебя, Мари, предупредил, чтобы ты больше не появлялась на людях. И Анри сказать, чтобы он за тобой следил. А куда вы направляетесь?
– Исполнить приказание Оливы, – засмеялась Мари. – Мы хотим уйти так далеко, чтобы рядом не было  людей.
– А с вами можно? Макар, Филипп и Жозеф начнут сейчас разговоры о жизни, о смерти, о том, что лучше потерять или не найти. Тоска. И идти одному никуда не хочется. А остаться одному просто невыносимо.
– Дени, – все смеялась Мари, – ты совсем глупый? Мы хотим остаться вдвоем.
– А то вот, смотрите, – продолжал упрашивать Дени, – как раз трактир. Давайте немного посидим вместе. А то я подохну с тоски. А вдвоем вы еще останетесь, вам еще долго быть только вдвоем.
– Ну что? – Мари ласково смотрела на Анри.
– Ну, чтобы Дени не умер от своей тоски, пойдем, посидим вместе. Тем более, Дени такой обидчивый стал последнее время.
Они зашли в трактир, который находился на окраине города.
– Я не обидчивый, – говорил Дени, – просто сейчас стало так тоскливо, что дальше некуда. Даже с Марго и то не поругаешься. Она говорит, что завтра будет участвовать в представлении. Хотя Луиза и Олива говорят, что ей нужно еще окрепнуть. Велела передать, что обиделась на тебя, Мари, навсегда, потому что ты после выступления даже не забежала к ней, чтобы поцеловать, потому что ты теперь снова мальчик и ей это было бы приятно.
– Чувствуется, что Маго выздоравливает, – посмеялся Анри.
– Ничего не чувствуется, – не согласился Дени. – Сегодня, незадолго до представления я видел, как она выходила из церкви. Представляете, наша Марго ходила молиться.
А через час Дени был такой пьяный, что сам не мог подняться из-за стола.
Мари и Анри отвели его в свободную комнату, которую указал им хозяин трактира и который даже помог им затащить туда Дени, потому что худенькому мальчику и старику было тяжело тащить наверх крепкого тяжелого парня.
– Мари, – Анри погладил ее по выбившимся из-под шапочки волосам. – Теперь мы можем уйти.
– Давай не будем его оставлять одного, – попросила Мари, – потому что, знаешь... Ты сейчас тоже не совсем трезвый. Мы сейчас будем просто мужчиной и женщиной, а я не хочу сейчас такого, я хочу не просто чувствовать твое тело, я хочу большего.
Анри ничего не сказал, он только обнял Мари поцеловал, соглашаясь.
Утром, когда Дени проснулся, Анри пошел проводить его. Ему нужно было договориться с товарищами, где они встретятся, если случайно потеряют друг друга. Да и успокоить всех, сказав, что больше не позволит Мари так делать, как она сделал вчера. Посох Анри не взял, в городе он был не нужен и только привлекал бы внимание.
... Николь стояла рядом с Анри.
– Николь, я никогда не забуду, чем я обязан тебе. И ты для меня самая лучшая из всех. И я для тебя сделаю все. Но ее я люблю. Это необычное что-то, потому что я любил ее, когда даже не знал, что она женщина. И, Николь, даже если бы я ушел от нее снова к тебе, лучше от этого не стало бы, помнишь каким я был сумасшедшим. Я стану еще хуже, я чувствую это. И ты станешь ненавидеть меня.
И Николь отошла от Анри. Николь сначала шла медленно, а потом она пошла быстрее и быстрее. Николь уже знала, где найти Мари и Николь шла к ней. Она хотела поговорить с Мари. Николь не могла просто смириться. Человек никогда не может просто так смириться, с тем, что его бросают.
Николь нашла Мари сразу. Николь упала перед Мари на колени и стала просить Мари не отнимать у нее Анри. Николь плакала и уговорила, а Мари не знала, что ей делать, что она может ответить Николь.
А потом Николь сказала:
– Ты не можешь его отнять у меня. У тебя нет на него права. Он не был бы сейчас с тобой, его вообще не было бы, ведь это я спасла ему жизнь.
– Николь, – сказала Мари, – если вор украл у человека деньги, а другой человек поймал того вора и отобрал украденные деньги, а потом он подойдет к тому у кого украли деньги и скажет: "У тебя вор хотел украсть деньги, а я не дал ему обокрасть тебя и награду за это я забираю твои деньги себе". Вот что ты мне говоришь. И даже не только это. Ты не только хочешь его забрать у меня, но меня у него.
И Николь ушла.
Николь долго шла, сама не зная, куда она идет. Она долго бродила по незнакомым улицам и не знала даже, сколько времени прошло.
И вдруг Николь увидела знакомые лица. Николь сначала испугалась. Она испугалась и хотела убежать, но потом остановилась и стала о чем-то думать. А потом она быстро подошла к троим людям, сидевшим на лошадях. Ей были знакомы двое из них, хоть те двое и не знали ее.
– Вы граф де Форе? – спросила Николь одного из них.
– Да, это я, – ответил граф, он был бледен и вид у него был болезненный. Николь он не узнал, ведь она не участвовала в представлении, когда граф силой заставил поехать к нему.
– Мне нужно сказать вам очень важную вещь, – сказала Николь.
– Говори, – усмехнулся граф.
– Но это будет договор, – сказала Николь.
– Договор? Я всегда согласен на договор с такой милашкой.
– Это, наверное, важно для вас.
– Я слушаю тебя.
– Мне трудно говорить, когда вы сидите на коне, а я стою.
Граф слез с лошади и указал на дверь богатого дома, рядом с которым они стояли, приглашая Николь войти туда.
Граф и Николь вошли в дом и, пройдя гостиную, вошли в небольшую но красивую комнату, где посередине стояла кровать.
– Садись на кровать, – сказал граф, – здесь тебе будет удобно.
Николь села и граф сел рядом с ней и обнял рукой за талию. А Николь этого не замечала, она думала сейчас совсем о другом.
– Граф, – заговорила Николь, – вы должны мне дать слово и выполнить его.
– По-моему лишнее говорить дворянину, чтобы он держал свое слово.
– Если я вам скажу, где найти ту девушку, которая несколько дней назад ударила вас ножом?
– Что? Ты знаешь, где она?
– Да, знаю. И скажу, если вы дадите слово, что не причините вреда другому человеку.
– Другому? Вот в чем дело. Я, кажется, догадываюсь, о кот ты говоришь. О том наглеце комедианте, который позволил себе оскорбить меня и который потом напал на меня в моем доме.
– Да. Если вы дадите слово не трогать его, я скажу вам, где найти девушку.
– А если я не дам такого слова?
– Тогда вы от меня ничего не добьетесь.
– Ты в этом уверена?
– Вы можете разрезать меня на куски, но я вам ничего не скажу.
Граф сидел и долго и внимательно смотрел на Николь. И он понял, что Николь ни за что не скажет того, что знает, если он не даст ей слово. И граф сказал:
– Хорошо, я понял тебя. Ты хочешь избавиться от соперницы. Да, с ней не сможет сравниться ни одна из женщин, которых я встречал. И клянусь, потому что больше всего на всеете мне хочется увидеть ее снова. Я возьму ее себе. А твоему комедианту, обещаю, я не причиню никакого вреда. Тем более, был бы он мне ровня – другое дело. Хотя, если откровенно, я с большим удовольствием велел бы забить его палками.
– Так вы обещаете?
– Черт возьми, сколько я могу повторять, я не трону его.
И тогда Николь сказала, что Мари переодета мальчиком и сказала где ее найти.

* * *
Дверь так резко распахнулась от сильного удара ноги, что соскочила с верхнее пели и, наклонившись, повисла. Де Форе вошел в комнату. Мари вскочила с кровати, на которой сидела и, испуганная, смотрела в глаза графу.
– Вот видишь, – сказал граф,– я так желал нашей встречи, что она просто не могла не состояться. – Граф подошел к Мари. – А ведь я бы тебя и правда не узнал в этом платье нищего мальчика. Но ты не бойся, хоть ты и ударила меня ножом, но я не в обиде. Ты мне из-за этого даже еще больше нравишься. К тому же, это такая мелочь в сравнении с тем, что можно т тебя взять... Пойдем со мной, я тебя не обижу.
– Прошу вас, не трогайте меня, – проговорила испуганная Мари.
– Я не собираюсь причинять тебе зла, я тебе сказал уже об этом.
– Прошу вас, оставьте меня, Зачем я вам нужна?
– Неужели ты сама не догадываешься? – засмеялся граф. – Отказаться от такой женщины... Это не в моих правилах. И потом, ты мне очень нравишься. Я сделаю тебя богатой и счастливой. Разве тебе никогда не хотелось этого? Ты будешь жить, как знатная дама.
– У меня все это было. Я ничего этого не хочу. Прошу вас, оставьте меня. Простите за то, что я сделала...
– Я не только простил и не обижаюсь, впрочем, обижаться это вообще недостойно мужчины. Я не только тебя простил, но даже больше того...
Граф не договорил. На лестнице послышались шаги, граф обернулся. В дверной проем, с висевшей на одной петле дверью, вошел де Нансей. Он и был тем вторым, кого узнала Николь.
– Ба, – негромко засмеялся Нансей, – так вот за кем вы, граф, так поспешно ускакали. Я, честно говоря, думал, что здесь мужчина, поэтому и последовал за вами, ведь вы так слабы. А тут всего лишь мальчишка.
– Не хочу, что вы превратно обо мне думали. Поэтому скажу, что этот мальчишка совсем не мальчишка.
– А кто же это, девочка? – засмеялся де Нансей.
– Именно. Это девчонка.
Де Нансей внимательно стал всматриваться в лицо Мари.
– Черт возьми, – удивился он, – это же так певичка, из-за которой вы подрались с маркизом и от которой вам достался удар ножом. Никогда бы не догадался, встреть ее на улице.
– А в отношении мужчины, вы не совсем не правы, мужчина здесь мог оказаться.
– И теперь я даже догадываюсь, кто. – Де Нансей стал серьезным. – И, насколько я понимаю, он может здесь появиться. Так что вас ждет двойная удача – вы рассчитаетесь с должником и возьмете вознаграждение. – И Нансей улыбнулся.
– Если честно, – ответил Форе, – я рассчитывал только на вознаграждение.
– Не понимаю вас? – удивился де Нансей.
– Я дал слово, что мужчину трогать не стану, – объяснил де Форе.
– Какая удача, – де Нансей улыбнулся, зло прищурив глаза. – А ведь я и собирался вас просить, оставить кое-что и на мою долю.
– Что вы имеете в виде?
– Я говорю о мужчине. Но теперь, я вижу, что вы не будете против, чтобы я рассчитался еще и за вас?
– Я дал слово, что не трону его.
– Но я не давал такого слова, граф.
– Да, – согласился де Форе, – вы – это совсем другое дело. За вас я ничего не обещал.
Де Форе поднялся. Мари, которая сидела до этого молча и с испуганным лицом слушала весь этот разговор, теперь упала на колени.
– Прошу вас, прошу, – из глаз Мари побежали слезы, – не трогайте его, я прошу вас, граф, ведь вы же сказали, что обещали.
– Но я и не думаю нарушать своего слова.
– Послушайте, – продолжала упрашивать Мари, – я сама с вами пойду, я согласна, если вы только сделаете так, чтобы его не трогали.
– Де Нансей,.. – обратился де Форе к Насею.
Но тот сразу перебил его.
– Форе, я бы вам дал совет, поменьше слушайте эту девчонку. Уж слишком вы стали мягким. Не слушайте ее, она ведь доказала, на что она способна.
– Это не ваше дело, Нансей.
– Извините, это просто дружеский совет.
Де Форе взял Мари за руку, он потащил ее за собой. Но Мари вдруг закричала, сопротивляясь, а потом, падая на пол, вцепилась зубами в руку Форе.
В это время в комнату вбежал Анри. Он услышал крик Мари, только что войдя в трактир. Оказавшись в комнате, Анри сразу все понял. И понял, что вдвоем с Мари они не смогут убежать, нужно задержать этих двоих и дать Мари время успеть скрыться. Анри тогда схватил де Форе и отшвырнул его в сторону.
– Беги отсюда, – Анри вытолкнул Мари из комнаты. – Быстрее, мне одному будет легче.
– Черт возьми, – одновременно с Анри закричал Форе, – мне будет трудно сдержать свое слово. Я уже жалею, что дал его.
Нансей в это время толкнул дверь ногой, она хоть и висела на одной петле, но, перевалившись на другую сторону, преградила дорогу Анри.
Мари уже могла убежать достаточно далеко и в узких проулках ее уже будет не найти.
Анри схватился за край двери, хотел отбросить ее обратно, но Нансей выхватил шпагу. Анри вовремя убрал руку, иначе шпага отрубила бы ему кисть. Отскочив, Анри наткнулся на Форе, тот толкнул его и Анри оказался посреди комнаты. Выход ему теперь загораживал Нансей.
Форе, зло усмехаясь, посмотрел на Анри. В это время дверь сама откинулась внутрь – это Мари толкнула ее, чтобы Анри мог убежать. Но Нансей стоял у двери со шпагой, и вместо Анри из комнаты выбежал Форе. Он схватил Мари за руку. Мари, вырываясь, закричала. Но Форе хоть и был слаб после раны, но не настолько, чтобы не справиться с девушкой.
– Забирайте эту девчонку и уходите, – сказал Мансей графу де Форе.
Форе мгновенье колебался, но затем, дернув Мари за руку, потащил к выходу из трактира.
Де Нансей стоял со шпагой перед Анри, загораживая ему выход. Позади него, в дверях показался еще один человек, еще один спутник графа де Форе, он не вынимал шпаги. Он только наблюдал за происходящим. Де Нансей сделал выпад колющим ударом. Анри увернулся.
– Неплохо, – похвалил Анри, стоявший в дверях товарищ Нансея.
Нансей обернулся, зло посмотрев на своего товарищи. Анри тут же оказался рядом и схватил Нансей за руку, пытаясь вырвать у него шпагу. Они упали на деревянный пол.
Товарищ де Нансея наблюдал, размышляя, вмешаться ли ему. В это время Нансей смог высвободиться и, откатившись, вскочил на ноги. Схватив рукоятку шпаги, как меч, обеими руками, Нансей поднял взмахнул шпагой, чтобы сверху ударить лежащего Анри. Но Анри так же откатился в сторону, рукой он наткнулся на посох и сжал его. А Нансей ударил шпагой по деревянному полу.
Но Нансей был уже рядом. Он поднял шпагу и воткнул ее в Анри сверху вниз.
Анри хотел посохом отбить шпагу, но шпага скользнула по посоху и вошла в тело Анри. Но сталь не попала в сердце, куда нацелил удар Нансей.
Нансей рванул шпагу вверх, чтобы еще раз ударить Анри, хотя и считал, что тот уже мертв. Но шпага вошла глубоко в пол. Нансей со злостью дернул шпагу на себя, клинок согнулся, воткнутый в пол и прижатый к посоху, который сейчас удерживали ножка кровати и ножка стола. Сталь глухо хрустнула и клинок сломался. Часть его осталась в теле Анри.
Нансей выругался и ткнул сапогом Анри.
– Все, – сказал товарищ Нансея. – Шпагу жалко.
Нансей повернулся и оба они вышли из комнаты. А Анри так и остался лежать с обломком клинка торчавшим из его груди.

* * *
... – Вы только подумайте, что за глупость взбрела в голову нашей Маргарите. – Так возмущена Олива не была еще никогда.
– А что такое? – поинтересовался Дени.
– Она решила постричься в монахини!
– Что? – И Луиза и Дени широко раскрыли глаза.
– Марго собралась стать монахиней, – повторила Олива.
– Марго? Монахиней? Где она? – И Луиза запрыгнула в повозку, на которую указала Олива.
Маргарита сидела в повозке.
– Марго, скажи, что вы с Оливой решили посмеяться над нами.
– Это правда, – сказала Марго и так посмотрела на Луизу, что та сразу поверила.
– Марго, я не вправе вообще что-либо советовать тебе, а в таком деле и тем более. Но я очень прошу тебя, подумай.
– Я уже все обдумала, – сказала Марго.
– Мао за свою жизнь ты совершила таких поступков, о которых потом очень жалела?
– Теперь не пожалею.
– Марго, подумай хорошенько и не делай этого.
– Луиза, – спокойно ответила Марго, – не надо вмешиваться в мою жизнь.
– Нет надо. Потому что это будет уже не жизнь. Потому что ты уходишь из жизни. Поэтому я вмешиваюсь. И еще я вмешиваюсь в твою жизнь, потому что люблю тебя и не хочу, чтобы ты это делала.
– Выслушай меня, Луиза. Всего три дня прошло с того времени, когда я уже сам считала, что скоро умру. Помнишь, Мари села возле меня и он запела. Я не знаю, что это была за песня, да и неважно это было для меня, потому что я знала, что умираю. А Мари все пела и пела. И вдруг я почувствовала, что со мной происходит необычное, непонятное, словно Мари своим пением вызвала что-то такое, что вдруг стало давать мне силы. И я тогда почувствовала, что рядом со мной появилось что-то светлое, я это так хорошо, так ясно чувствовала... И я сказала себе, что если я останусь жива... я дала обещание, что если я останусь жить, то никогда больше грешить не стану и посвящу свою жизнь Богу, служению ему. Я уже и раньше чувствовала, что я что-то должна сделать. Я чувствовала, что должна изменить свою жизнь. Только не знала, что должна сделать. И все думала, думала...
Луиза выбралась из повозки. И когда Олива и Дени спросили ее: "
Луиза выбралась из повозки. И когда Олива и Дени спросили ее: "Ну, что?" Луиза ничего не ответила.

* * *
Старая разбитая телега подъехала к повозкам актеров. Человек, сидевший в телеге, спрыгнул на землю и подошел к Филиппу. Филипп сам уже направился к телеге, потому что увидел в ней Николь. Николь стояла на коленях на дне телеги покрытом старой соломой и не обращала ни на что внимания. Ни на что и ни на кого, кроме Анри, лежавшего в этой телеге.
– Она сказала, что вы заплатите, – кивнул на Николь возница.
... Когда Николь рассказал де Форе о том, где он может найти Мари, и когда де Форе сразу поскакал туда, куда указала Николь, Николь побежала следом за ними. Николь бежала к трактиру, где были Мари и Анри и теперь Николь уже раскаивалась в своем поступке, она испугалась того, что сделала.
А когда Николь подбежала к трактиру, она увидела только садившихся на лошадей де Нансея и его товарища. Те сразу ускакали, не заметив Николь. А николь вбежала в трактир.
Наверху, у дверей комнате, где остановились Анри и Мари, стояло несколько человек, которые, по-видимому, решали, что им делать. Николь вбежала вверх по лестнице. Через дверной проем с наполовину сорванной дверью, она увидела лежавшего на полу Анри...
Позже Николь рассказала о том, что случилось, она только не рассказала, как именно де Форе нашел Мари и Анри. Все молчали растерянные и испуганные. Потом Макар сказал:
– Нам нужно уезжать отсюда.
Все молчали, но видно было, что все согласны с Макаром. А потом Дени сказал:
– А как же Мари?
– Вы сегодня, прямо сейчас уедете, – сказал Макар, – а я останусь.
– Я останусь с тобой, – сказал Дени.
– Нет, – не согласился Макар. – Жозефа и Филиппа, двоих мужчин будет мало. А надо спешить. А я попробую узнать, что с Мари.
– Жозеф еще ходить не может без палки, – напомнил Филипп.
– Вот именно, – сказал Макар.
Ужен через час обе повозки были за городом и они ехали не как обычно не спеша, а их подгоняют. А на небольших уклонах лошади начинали бежать рысью.

* * *
Комната была большая, но она была очень красивая. И решетки на двух окнах были тоже красивые.
Окна были открыты и за окнами слышалось пение и щебетание птиц. Но вот тишины, которая бывает вместе с птичьими голосами не было и если прислушаться, то можно было услышать и голоса людей, и стук колес проезжавших невдалеке телег, карет.
В комнате послышался металлический звук – в замке повернулся ключ, дверь открылась и в комнату вошел граф де Форе.
Де Форе вошел и, в первое мгновенье, замер у двери, и напряженно и испуганно забегал глазами по комнате. Но напряжение его исчезло. Мари, которую он сразу не увидел, Мари лежала на большом, мягком, цветастом диване. Ее платье очень подходило к обшивке дивана и сливалось с ним.
– Ты как птичка, спрятавшаяся в ветвях, – заулыбался де Форе.
Де Форе подошел к Мари, которая не пошевелилась ни когда он вошел, ни когда он заговорил с ней. Некоторое время рассматривал ее, лежавшую уткнувшись лицом между подушек, потом протянул руку и дотронулся до локтя Мари. И только тогда Мари очнулась и поняла, что рядом с ней кто-то есть.
Мари быстро поднялась, но, поджав под себя ноги и сама словно сжавшись, осталась сидеть на диване.
– Ты меня боишься, – ласково заговорил де Форе, – я тебе не причиню никакого зла.
– Отпустите меня, – глядя прямо в глаза де Форе, прошептала Мари. – Отпустите, я очень прошу вас.
Де Форе ничего не ответил. Он отошел от дивана, остановившись у стола, на котором стояли в красивых дорогих вазах и блюдах разные кушанья, проговорил:
– Ты опять ничего не ела?
– Отпустите меня, – снова повторила Мари. Отпустите, мне очень плохо, я не могу находиться взаперти.
– ты можешь делать, все что угодно, – подумав немного, сказал де Форе. – Все, что хочешь. Но я должен быть убежден, что ты не попытаешься убежать.
– Я не хочу оставаться у вас, я не могу.
– Почему ты не можешь? Неужели таскаться по дорогам с этими грязными комедиантами для тебя лучше, чем жить в роскоши, жить, как знатная дама, иметь все, что захочешь.
– Лучше, – отвечала Мари.
Де Фре снова начал злиться. Но он знал, он уже понял, что грубостью и силой от Мари ничего не добьешься и поэтому он, постояв некоторое время молча, повернулся и направился к выходу.
– Что с Анри, что вы с ним сделали? – громко, почти выкрикнула Мари.
Граф обернулся.
– С ним все в порядке. Он жив и здоров.
Де Форе постоял, о чем-то раздумывая, потом снова заговорил:
– Он жив и здоров. Пока. Но, если ты останешься так же неласкова со мной, как сейчас, то я не могу поручиться, что его здоровье останется таким же хорошим.
– Вы обманываете. Дайте слово, что правда то, что вы сказали.
Де Форе молча вышел из комнаты и закрыл за собой дверь на ключ.
Де Форе зарыл дверь на ключ и быстро прошел еще несколько комнат, он думал на ходу. Де Форе был зол, и он страдал. Его бесила собственная слабость и упорство Мари, и он чувствовал, что не сможет с ней справиться. Но ему хотелось эту девчонку, ему хотелось, чтобы она стала его, стала по собственному желанию. А потом, думал Форе, она привыкнет к нему, полюбит его. Форе почему-то был уверен, что она не сможет не полюбить его.
Но сейчас де Форе решал, что лучше, сказать, что этот Анри уже умер, а де Форе был уверен, что это так, ему сказал об этом де Нансей, или продолжать говорить, что этот Анри жив и здоров.
Но, чтобы она поверила в это, Форе решил найти тех комедиантов и заставить кого-то из них сказать, что этот проклятый Анри жив. И еще лучше, пусть скажут, что он испугался, убежал и где-то прячется и эти комедианты сами не знают, где он.
Кто бы человек ни был и каким бы он ни был – добрым или злым, слабым или уверенным в себе, – но если человек влюбляется, то всегда надеется, даже уверен, что и его полюбят в ответ.
Де Форе был влюблен, поэтому он и был уверен, что Мари со временем полюбит его, и поэтому и все остальные мысли были у него глупые.
В это время де Форе увидел слугу, направлявшегося к нему. Слуга подошел и доложил, что какой-то монах хочет видеть его сиятельство.

* * *
Была ночь, было так тихо, что слышалось, как потрескивает свеча. Мари сидела на диване, поджав под себя ноги, глаза ее были открыты, но она никуда не смотрела и ничего не видела.
И вдруг она услышала, скорее, почувствовала, как кто-то повторяет и повторяет ее имя.
Мари очнулась и услышала, как кто-то, действительно, зовет ее. Голос слышался из-за раскрытого окна. Мари вскочила и подбежала к окну.
– Это я – Макар, – услышала Мари голос и тут же увидела лицо Макара. – едва тебя добудился, – прошептал Макар.
– Я не спала, я просто не слышала, – радостно заговорила Мари, тоже едва слышным шепотом. – Где Анри? Что с ним?
– Ничего, с Анри все в порядке, – отвечал Макар. – Он только ранен.
– Он ранен?
– Ничего, рана не опасная, – ответил Макар, но тут же сообразил и добавил: – Только он ходить пока не может.
И не давай продолжить расспрашивать себя, а значит, сказать, что ухаживает за ним Николь, сразу заговорил:
– Здесь в окнах решетки не прочные. Я найду инструмент, я знаю кузнеца, который мне продаст что нужно и завтра ночью я освобожу тебя. Все, Мари, мне нельзя больше оставаться здесь, а то заметят. Завтра ночью жди меня.
Макар отошел от окна и осторожно направился к высокому каменному забору.

* * *
... – Эта женщина останется у меня, – говорил де Форе монаху, стоявшему перед ним и, уже засмеявшись, сказал: – Что за глупость? Зачем вы ее требуете у меня, святой отец?
– Эта женщина – ведьма, – проговорил монах.
– Уходите, святой отец. Уходите, пока вы меня не рассердили.
– Я знаю эту женщину, – продолжил монах. – Однажды она уже была приговорена к сожжению. Но ночью, колдовскими силами, смогла пройти сквозь стены. Замки были закрыты и стража вся была на местах.
– Глупости. Почему она не сбегает от меня?
– Значит, ей это выгодно.
– Глупости, – пробормотал де Форе.
– Вы защищаете ведьму. Я знаю, вы делаете это не из умысла, потому что она околдовала вас. Она околдовывает людей своими колдовским голосом и своими колдовскими танцами.
– Волшебными танцами и волшебным пением.
– Волшебство и есть колдовство.
– Вот что, святой отец...
– Если вы не отдадите эту женщину, то ее заберут у вас силой.
– Кто посмеет это сделать?
– И вы сами, – продолжал монах, – предстанете перед судом святой инквизиции за связь с дьяволом.
– О чем вы говорите, святой отец? – Но голос у графа уже не был таким уверенным.
– Повторю. Вы укрываете у себя ведьму. Вам нужно знать, кто я такой? Орден иезуитов не нуждается в доказательствах своих полномочий.
– Вы иезуитский монах?
– Я один из участников трибунала, на котором эта женщина была приговорена к сожжению. И, если вы будете защищать ее, то, боюсь, как бы вам не пришлось пожалеть об этом.
– Я не знал, святой отец. Завтра я...
– Вы этого и не могли знать. Распознать это дано только тем, кто обличен властью самим Господом в борьбе с ересью и колдовством. И не завтра, а сейчас вы приведете ее. На улице уже ждет карета со стражей.

* * *
Анри пришел в себя. Около него находилась Николь. Она почти не спала все время, пока он был без сознания.
– Мари. Где Мари? – прошептал Анри.
– Анри, – сказала подошедшая Луиза, – тебе не надо волноваться, с ней все хорошо.
– Где она?
– Она скоро будет здесь.
Потом Луиза вышла и разрыдалась.

* * *
Де Форе спустился вниз, в подвал. Он открыл низенькую дверь подвала и вошел в небольшое сырое помещение.
Де Форе осветил факелом лицо Макара, потом сказал ему:
– Пошли.
Де Форе шел впереди, Макар следом. Макар удивился, что де Форе так глупо подставил ему свою спину. И Макар понял, что это не просто так, и он решил посмотреть, что затеял де Форе. Они поднялись по каменной лестнице и, пройдя еще одну дверь, вышли на улицу.
"Почему ты не заметил глупого слугу, который поднял шум, если бы увидел, то смог убить его или оглушить и освободить ее и она бы убежала?"
Граф этого не сказал Макару, он только подумал так.
А Макару граф сказал:
– Уходи.

* * *
У столба, вкопанного в землю посреди площади, эшафотом были уложены сухие поленья. По бокам они были обложены хворостом и соломой.
А у столба, в центре этого эшафота, прикованная железными цепями к столбу, стояла Мари.
Мари стояла у этого столба, обложенного дровами и хворостом и, казалось, не понимала, что происходит. Глаза ее были удивленными и кого-то искали в огромной толпе. Такая толпа никогда не собиралась на представлениях. И, кажется, Мари кого-то звала.
А Мари и правда звала, только так тихо, что даже палач, приковавший ее цепями к столбу, не разобрал ее слов. Он слышал, что она что-то говорит, но не понимал, что именно.
 Монах в коричневой сутане, что-то сказал палачу, тот кивнул и спустился вниз с эшафота.
Палач взял в руки факел, постоял немного, словно в первый раз увидев огонь и удивляясь ему, а потом сунул факел в солому и хворост. В одном, в другом месте, еще в одном.
Слабый сначала огонь, стал разгораться все сильнее и сильнее, дрова были сухие и дыма почти не было.
Мари стояла и смотрела, как вокруг нее все сильнее и сильнее разгорается пламя. И все громче и громче начинала что-то шептать.
– Сморите, колдует, – заговорили люди в толпе.
– Не поможет, – думая о том же самом, говорил монах в коричневой сутане и, вглядываясь глазами, словно вцепляясь в полуобнаженное тело Мари, проглатывал слюну.
И вот пламя стало высоким, стало закрывать Мари от глаз толпы. А Мари все звала и звала кого-то.
И вот люди сквозь треск сгоравших поленьев стали слышать ее голос. Но все еще не понимали, что она говорит. Она повторяла одно какое-то слово.
Ее голос стал еще громче и все расслышали, что она зовет какого-то Анри.
А потом Мари закричала. Закричала уже не произнося ничьего имени, но в ее крике, таком жалобном и жутком от невыносимой боли и страха, все продолжал слышался зов, она все еще звала кого-то.
Анри был далеко от этого места. Анри был в другом городе. Но он приподнялся и стал
прислушиваться. Он слышал, как его звала Мари.